Текст книги "Я - Товарищ Сталин (СИ)"

Автор книги: Андрей Цуцаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Глава 20

Москва, июль 1928 года

Сергей сидел за столом, листая доклад из Украины. Бумага, испещренная торопливым почерком, обещала беду: «В селе Вольное крестьяне сожгли амбар, прогнали комиссаров. Кулаки подстрекают крестьян». Он отложил лист, его пальцы сжали медальон. Он видел страну, разорванную между прошлым и будущим, где крестьяне цеплялись за свои поля, как за последнюю надежду, а партия требовала зерна, чтобы построить заводы. Его желание сделать все бескровно, действовать словом, а не силой, пока нарывалось на сопротивление.

Раздался стук. Вошел Лазарь Каганович. Он положил на стол пачку докладов.

– Иосиф Виссарионович, – сказал он, – коллективизация буксует. Крестьяне бунтуют, кулаки прячут зерно, наших комиссаров бьют. В Кубани вчера прогнали агитатора, в Рязани зарезали весь скот. Надо ударить по кулакам – нужны аресты, конфискации, ссылки в Сибирь. Иначе плана не будет.

Сергей посмотрел на него.

– Лазарь, – сказал он, его хрипловатый голос дрожал от сдерживаемой ярости. – Аресты? Ссылки? Это все сломает деревню. Крестьяне нам не враги, это наши люди. Мы обещали им лучшую жизнь, если они будут работать сообща. Если мы начнем с крови, мы потеряем страну.

Каганович нахмурился, его кулаки сжались, как будто готовились к удару.

– Иосиф– сказал он, стараясь не повысить голос. – Кулаки смеются над нашими речами! Они поджигают амбары, подстрекают бунты. Ты хочешь пятилетний план, но боишься применить силу. Кулаков надо раздавить, Иосиф, иначе все рухнет.

Сергей встал, его рука сжала медальон так сильно, что края впились в кожу. Он видел в глазах Кагановича фанатичную решимость, но в своем сердце чувствовал боль крестьян. Он не хотел стать тем, кто ломает.

– Лазарь, – сказал он, его голос стал резче. – Я не боюсь силы, но я не хочу войны с народом. Мы убедим крестьян, что вместе они накормят страну, что их труд на благо будущего. Изъятие зерна нужно, частичное, – да, но без арестов и запугиваний. Мы найдем мирный путь.

Каганович покачал головой.

– Ты слишком мягок, – сказал он. – Крестьяне не пойдут за лозунгами, пока не почувствуют силу.

Сергей почувствовал, как холод сжимает грудь. Он знал, что Каганович прав: без зерна план не осуществить. Но он видел в воображении лица крестьян – стариков, женщин, детей. Он должен был найти другой путь.

– Подготовь списки кулаков, – сказал он наконец. – Но пока обходитесь без арестов. Я встречусь с активом, узнаю, что происходит в деревнях.

Каганович кивнул, но его взгляд был полон сомнений.

– Встречайся, – сказал он. – Но если они не сдадут зерно, у нас не останется выбора.

К полудню Сергей собрал партийный актив в зале Кремля. Столы были завалены докладами, запах папирос и пота висел в воздухе. Среди собравшихся был Иван, рабочий-агитатор, вернувшийся из Поволжья. Его худощавое лицо было обветренным, мешки под глазами выдавали усталость. Он встал, держа в руках мятый лист – письмо от крестьян, переданное ему в селе Каменка.

– Товарищ Сталин, – сказал Иван. – Я был в деревнях Поволжья. Они не хотят колхозов. Кулаки подстрекают, но и середняки боятся. Говорят, НЭП дал им хлеб, а мы забираем. В Каменке мне дали это письмо. – Он протянул лист. – Они пишут, что голодают, что дети болеют, что комиссары забирают последнее.

Сергей взял письмо, его пальцы дрожали. Бумага была грубой, слова – неровными, как будто писали в спешке: «Товарищ Сталин, ты обещал нам лучшую жизнь, а теперь забираешь хлеб. Наши дети плачут, коровы зарезаны. Ваши колхозы – это новое крепостное право. Верни нам свободу, или мы умрем».

Сергей сжал медальон, его сердце сжалось, как будто стянутое железным обручем. Он видел в глазах Ивана боль – ту же, что терзала его самого. Он вспомнил свою бабушку, ее натруженные руки, ее голос, когда она пела колыбельную, и понял, что крестьяне —это не просто цифры отчетов, а люди, чья жизнь сейчас зависит от его решений.

– Иван, – сказал он, его голос был тихим, но полным вины. – Что они говорят? Чего хотят? Мы обещали, что вместе они будут сильнее, что их труд даст хлеб для всех.

Иван покачал головой, его кулаки сжались.

– Они хотят жить, – сказал он. – Хотят, чтобы их детей не трогали. Кулаки говорят, что колхозы – это новое крепостное право. Один старик сказал, что зарежет последнюю корову, но не отдаст зерно. Я пытался объяснить, что их труд нужен для страны, но они кричали: «Где наш хлеб?» Я сам из деревни, товарищ Сталин. Я их понимаю.

Сергей встал и зашагал по залу. Он чувствовал, как его душа разрывается: долг перед страной требовал зерна, но сердце кричало, что нельзя строить будущее на костях. Он повернулся к партийцам, их лица были хмурыми, как тучи.

– Товарищи, – сказал он. – Коллективизация – это не война с крестьянами, это борьба за их будущее. Мы увеличим пайки, дадим крестьянам время, убедим их, что совместный труд даст больше хлеба чем сейчас. Мы найдем путь, но без крови.

Партийцы зашептались, некоторые кивали, но другие качали головами. Пожилой секретарь из Харьковской области встал.

– Иосиф Виссарионович, – сказал он, – крестьяне не сдадут зерно добровольно. Сначала им дали вольницу, теперь они прячут урожай. Без силы нам не обойтись. К тому же, мы на местах, сами не справимся, если крестьяне будут бунтовать. Если мы будем отвечать только словом, то нас просто сметут.

Сергей почувствовал, как кровь стучит в висках.

– Силовое решение сломает их, – сказал он. – А сломанные люди не построят страну. Мы начнем с убеждения.

Сергей вернулся домой. Надежда раскладывала тарелки с кашей и квашеной капустой. Светлана играла с куклой, а Василий сидел за столом, сжимая карандаш, его лист был покрыт рисунками танков, которые у него получались уже лучше. Но когда он поднял глаза на отца, в них мелькнула не только детская радость, но и тень неуверенности, как будто он ждал, что отец исчезнет снова.

– Иосиф, – сказала Надежда. – Я слышу, о чем шепчутся люди на улице, читаю газеты. Коллективизация, бунты крестьян, голод. Ты приходишь домой, но тебя с нами нет – твои мысли в Кремле, все повторяется как в 27-м. Василий замыкается в себе, Светлана зовет тебя, но ты молчишь. Я хочу, чтобы дети видели отца, а не только вождя.

Сергей посмотрел на нее. Он хотел ответить, но Василий поднял голову, его голос был тонким, неуверенным, как будто он боялся спугнуть отца.

– Папа, – сказал он, теребя лист, – ты же делаешь танки? Я нарисовал один, смотри. – Он показал рисунок, и быстро опустил глаза. – Но… ты всегда быстро уходишь. Как будто ты не мой папа. Ты… ты будешь с нами? Или опять уйдешь?

Сергей замер, слова сына были как удар в грудь. Он увидел в его глазах не просто страх, а тоску, как будто Василий боялся, что отец становится чужим. Он присел рядом с Василием, его рука легла на плечо сына, но тот чуть отстранился, как будто не доверял.

– Вася, – сказал Сергей, его голос дрогнул, —я твой папа, а не только вождь. Я хочу быть с тобой, с мамой, со Светланой. Мы с тобой поиграем вместе. Хочешь?

Василий кивнул, но его глаза остались настороженными, как будто он ждал доказательств. Он тихо сказал:

– Хочу. Но… ты не уйдешь? Я слышал, как мама говорила с тетей, что ты всегда занят. Я хочу, чтобы ты был дома.

Сергей почувствовал, как сердце разрывается. Он посмотрел на Надежду, ее лицо было бледным, глаза блестели от сдержанных слез.

Сергей встал, его рука сжала край стола.

– Надя, – сказал он. – Я виноват. Я мало уделяю время семье, но в стране коллективизация и я не могу оставить все на самотек, я должен смотреть и следить, чтобы она проходила как надо. Но я найду время и на вас, обещаю.

Надежда посмотрела на него, в ее взгляде была тень сомнения.

– Докажи, Иосиф, – сказала она тихо. – Не словами. Поступками.

Глава 21

Москва, октябрь 1928 года

Осень 1928 года окутала Москву холодным ветром, срывающим листья с деревьев и гонящим их по булыжным мостовым. Сергей, после объявления плана первой пятилетки, не имел ни минуты покоя. Читая про это время в книгах, он даже не представлял какой груз ответственности и какой объем работы лежал на руководстве страны. Он, в своем времени, сам работал очень много, задерживаться на работе было для него привычным делом. Но сейчас, на месте Сталина, он видел, что все его переработки, были отдыхом по сравнению с тем, что на него навалилось. Даже будучи главным человеком в стране, имея секретарей и помощников, количество работы было запредельным для человека. К тому же, Сергей решил лично проверить как проходит превращение страны в будущего промышленного гиганта и ездить по различным объектам, что видеть все своими глазами, а не только читать цифры из отчетов.

Сергей прибыл на строительство Днепрогэса, где широкая река, Днепр, сияла своим величием, а лязг машин и крики рабочих сливались в оглушительную симфонию индустриализации. Масштаб проекта поражал: гигантские краны, как стальные великаны, поднимали бетонные блоки, их тени падали на мутную воду; тысячи рабочих копошились в грязи, их рубахи пропитались потом и пылью; леса из дерева и металла тянулись к небу. Днепрогэс обещал свет и энергию, но Сергей видел цену: изможденные рабочие, их руки в кровавых мозолях, глаза, полные усталости и отчаяния.

Главный инженер, молодой мужчина по имени Степан, встретил его у центрального участка. Его голос был полон энтузиазма.

– Товарищ Сталин, – сказал он, разворачивая чертежи на импровизированном столе из досок, – эта плотина изменит страну. Она даст свет миллионам, энергию для заводов. Мы опережаем график, но… – он замялся, его пальцы сжали край чертежа, – рабочие падают от усталости. Пайки малы, люди голодают. Вчера трое погибли, упали с лесов. Один был мальчишка, едва исполнилось восемнадцать.

Сергей сжал медальон, его сердце сжалось. Он посмотрел на рабочих, их спины гнулись под тяжестью блоков, их лица были серыми, как бетон. Один из них, пожилой, с морщинами, глубокими, как борозды на поле, подошел к ним.

– Товарищ Сталин, – сказал он, – мы строим социалистическое будущее, но нам тяжело. Жены стоят в очередях, не хватает продуктов, не хватает лекарств, дети болеют чаще от плохого питания. НЭП давал нам возможность прокормиться, а теперь что? Мой сын умер на стройке, а я, не молод, а все таскаю камни. Ради чего мы умираем?

Сергей почувствовал, как ком подступил к горлу.

– Товарищ, – сказал он. – Твой труд сделает нашу страну сильнее. Вы строите не просто плотину или ГЭС, то что вы делаете – шаг в будущее, это путь в новую, лучшую жизнь. Мы увеличим вам пайки, дадим вам больше хлеба. Твоего сына я не смогу вернуть, но мы никогда не забудем наших людей, которые не жалея себя, прокладывали дорогу к социализму. Я обещаю: вы не будете голодать, а ваши дети и внуки будут жить лучше, чем мы.

Рабочий посмотрел на него. Он кивнул, но его молчание было тяжелее слов. Степан, стоявший рядом, добавил:

– Иосиф Виссарионович, – сказал он, – мы верим в партию, но люди на пределе. Вчера я видел, как рабочий упал от голода, прямо у крана. Нам нужны не только пайки, но и врачи, отдых. Иначе мы потеряем больше, чем успеем сделать.

Сергей кивнул. Он прошел дальше, его шаги хрустели по гравию. Он остановился у края плотины, где река билась о временные заграждения. Он смотрел на рабочих, их фигуры мелькали в пыли, и думал о цене прогресса. Днепрогэс был его мечтой – символом мощи, которая сделает еще один из множества шагов, сделает страну сильной, – но каждый погибший рабочий был как трещина в этой мечте. План требовал большого напряжения и были неизбежны жертвы, но он не хотел, чтобы люди его ненавидели.

Он подошел к группе рабочих, отдыхающих в тени крана. Молодой парень, с лицом, покрытым пылью, жевал сухарь, его глаза были настороженными. Сергей присел рядом.

– Товарищ, – сказал он, – расскажи, что тебе нужно. Ты строишь будущее, но что ты видишь в нем?

Парень посмотрел на него, его взгляд был полон сомнений.

– Хлеб, – сказал он просто. – Нам многого не надо. У меня есть сестра, мать, которые не могут себе позволить есть вдоволь. Мы строим плотину, но дома у нас пусто. Вы говорите о будущем, товарищ Сталин, но я хочу, чтобы моя семья дожила до него.

Сергей кивнул. Он видел в глазах парня не только усталость, но и надежду, хрупкую, как стекло. Он встал, его голос стал тверже.

– Доживете, – сказал он. – Мы дадим вам хлеб, дадим отдых. Эта работа, она не только для меня, все что вы строите, воздастся всем нам.

Рабочие молчали, их взгляды были смесью надежды и недоверия. Сергей вернулся к инженеру.

– Степан, – сказал он, – я распоряжусь увеличить пайки, пришлю врачей. Я пошлю комиссию, чтобы проверяла условия, чтобы местные власти все исполнили. Мы построим все что задумали, но не на костях людей.

В поезде, возвращаясь в Москву, Сергей открыл письмо от Зои, доставленное курьером. Она писала: «Иосиф Виссарионович, мы с Яковом ждем ребенка. Яков здоров, работает, но теперь, когда я стану мамой, я больше боюсь за будущее. Приезжайте, нам нужна ваша поддержка». Сергей улыбнулся. Ребенок – это новая жизнь, новая надежда, – но он знал, что его собственная жизнь, поглощенная огромной ответственностью и нескончаемой работой, отдаляет его от семьи.

В Москве, вечером, Сергей получил доклад: Бухарин назвал коллективизацию «авантюрой, ведущей к голоду». Его слова, находили отклик у тех, кто боялся бунтов. Бухарин предлагал возродить НЭП, дать крестьянам свободу, но Сергей видел в этом угрозу: без зерна план рухнет, заводы не построятся, страна останется слабой.

Он вызвал Молотова. Молотов вошел, его лицо было спокойным, но глаза – внимательными, как у охотника. Сергей сжал медальон, его голос был тихим, но твердым.

– Вячеслав, – сказал он, – Бухарин становится проблемой. Его речи о НЭПе подогревают сомнения в партии. Он говорит, что коллективизация уничтожит деревню, что мы идем к голоду. Если мы не остановим его, он развалит план. Мы не можем допустить новую оппозицию и снова отвлекаться на внутрипартийную борьбу.

Молотов кивнул, его пальцы постукивали по столу.

– Коба, – сказал он, – Бухарин опасен, потому что популярен в партии. Его слова о НЭПе нравятся тем, кто боится крестьянских бунтов. Но он не видит будущего дальше своего носа, он не понимает, насколько мы отстаем от капиталистов. Его интересует лишь то, чтобы он оставался любимчиком, хочет быть хорошим для всех. Мы можем изолировать его: уберем его статьи из «Правды», сократим его речи на пленумах, убедим партию, что его путь – это слабость, которую мы не можем позволить.

Сергей посмотрел на него, его мысли были как буря. Он не хотел репрессий, но Бухарин был препятствием, которое нужно было как-то устранять.

– Вячеслав, – сказал он, его голос стал тяжелее, – мы не можем допустить, чтобы Бухарин подорвал доверие к плану. Но я не хочу ничей крови. Мы убедим партию, что коллективизация – это единственный путь. Подготовь доклад для Политбюро: покажи, что НЭП не даст нам то, что нам нужно, что без коллективизации мы останемся добычей Запада. И убеди ЦК, что Бухарин ошибается, но без арестов.

Молотов кивнул.

– Без крови будет трудно, – сказал он. – Бухарин не сдастся легко. Он уже говорит с Рыковым и Томским, собирает сторонников. Мы должны действовать быстро: я подготовлю письма в региональные комитеты, где объясним, что Бухарин тормозит индустриализацию. Мы можем предложить ему пост в Совнаркоме, но подальше от Политбюро. Это отвлечет его.

Сергей задумался. Он видел в Бухарине не врага, а человека, чья мягкость могла разрушить мечту о сильной стране. Но он знал, что изоляция Бухарина, с его популярностью, – это балансирование на краю: один неверный шаг, и партия расколется. В своем времени, он часто критиковал Сталина за недемократичность, за то, что он перетянул на себя руководство страной, оттеснив оппонентов. Но, сегодня, на его месте, он видел, что раскол в руководстве только мешает достигать целей для развития страны.

– Сделай это, – сказал он. – Но тихо. Мы не дадим ему стать мучеником в глазах людей. Подготовь доклад. Партия должна увидеть, что без коллективизации мы проиграем.

Молотов кивнул, его голос стал тише.

– Я начну сегодня же, – сказал он. – Но, Иосиф, будь готов. Если Бухарин не отступит, нам придется быть с ним жестче.

Сергей посмотрел на него. Он не хотел жесткости, но знал, что политика не прощает слабости.

Глава 22

Москва, апрель 1929 года

Заседание Политбюро началось в кремлевском зале, где воздух был наэлектризован от напряжения. Столы были завалены докладами о проводимых мероприятиях пятилетки, а лица партийцев были хмурыми, как тучи. Сергей сидел во главе, его пальцы сжимали медальон, глаза внимательно следили за Николаем Бухариным, чья показная мягкость и дружелюбность скрывала стальную волю и жажду власти. Бухарин встал, держа лист с заметками, его голос был спокойным, он говорил уверенно.

– Товарищи, – начал Бухарин, его взгляд скользил по залу, цепляя каждого. – Коллективизация – это путь к катастрофе. Крестьяне сжигают зерно, режут скот, а их дети голодают. НЭП давал им свободу, давал надежду. А мы забираем последнее, оставляя деревни в отчаянии. Я получил письма из Тамбова, Курска, Украины – люди пишут о голоде, о комиссарах, которые отбирают последний кусок хлеба у матерей. Мы должны остановить изъятия, вернуться к кооперативам, дать крестьянам дышать, иначе получим не пятилетний план, а бунты и разруху по всей стране.

Зал зашептался. Алексей Рыков, сидевший рядом с Бухариным, кивнул, его лицо было суровым, глаза – полны решимости.

– Николай прав, – сказал Рыков. – Нехватка хлеба уже и в городах, рабочие и крестьяне ропщут, фабрики теряют людей. Коллективизация ломает крестьянство. Мы рискуем потерять главное – доверие народа. Вчера в Харькове толпа громила склады – это знак, товарищи. Если продолжим в том же духе, бунты охватят всю страну.

Михаил Томский, чьи руки нервно теребили карандаш, добавил:

– Иосиф Виссарионович, мы не против индустриализации, но темпы коллективизации убийственны. Крестьяне видят в колхозах закрепощение. В профсоюзах говорят: рабочие боятся, что хлеб исчезнет совсем, спрашивают, для чего и для кого тогда мы работаем. Мы должны изменить свое отношение, иначе партия потеряет поддержку народа окончательно.

Сергей почувствовал, как кровь стучит в висках. Бухарин умело использовал положение, упоминая только негативные факты. Его слова, подкрепленные Рыковым и Томским, находили отклик: секретари из Украины, Поволжья, даже Москвы шептались, кивая. Сергей видел, как партия раскалывается, и знал, что Бухарин не просто критикует – он собирает армию против него. Он встал.

– Товарищи, – сказал он, его взгляд прошелся по залу. Мы уже не раз это обсуждали, – НЭП сделал нас слабыми, Ильич, соглашался на него нехотя, как на временную послевоенную необходимость при переходе к социализму. Крестьяне прячут зерно, потому что кулаки высмеивают наших агитаторов, они подстрекают бунты, потому что не хотят делиться с государством, а Запад смотрит на нас и ждет нашей ошибки. Коллективизация – это не крепостничество, а один из шагов в будущее. Остановить ее – значит навсегда остаться без средств на индустриализацию, а значит в будущем нас уже не будет. Мы не можем позволить каким-то кулакам держать всю страну за горло и настраивать крестьянство против нас.

Бухарин не отступил, его голос стал резче.

– Иосиф, ты говоришь о будущем, но видишь ли ты настоящее? – сказал он. – Я был в деревнях, я видел их лица – стариков, чьи руки дрожат от голода, матерей, чьи дети плачут. Ты хочешь индустриализации, но какой ценой? Колхозы – это не прогресс, а насилие. Кооперативы, НЭП – вот путь, который даст хлеб без крови. Партия должна выбрать: или мы строим страну для народа, или против него.

Рыков подхватил.

– Иосиф Виссарионович, в регионах говорят: Сталин давит крестьян. Я получил доклад из Киевской области: крестьяне жгут амбары, комиссаров бьют. Если продолжим, мы потеряем не только деревню, но и саму партию. Дай нам время, верни НЭП хотя бы частично.

Томский добавил, его тон был почти умоляющим:

– Рабочие в Ленинграде бастуют, Иосиф. Они спрашивают: где хлеб? Коллективизация душит всех – и крестьян, и рабочих. Мы должны слушать народ, иначе партия станет врагом.

Зал замер, как перед бурей. Бухарин был не просто оппонентом – он был символом сомнений, которые грызли партию. Его речи, подкрепленные письмами из регионов, листовками, тайными встречами, грозили расколоть ЦК. Лазарь Каганович, сидевший напротив, подался вперед.

– Бухарин проявляет слабость, – гаркнул он. – Кулаки – это враги народа. Мы должны ударить по ним арестами, конфискациями и ссылками. План важнее их выгоды. Если партия дрогнет, мы потеряем страну.

Сергей поднял руку.

– Лазарь, хватит, – сказал он. – Мы начнем не с крови. Мы убедим крестьян, что их труд нужен для страны. Но, Николай, – он посмотрел на Бухарина, – твои речи раскалывают партию. Ты говоришь о народе, но ты забываешь о врагах, которые ждут нашей слабости. План – это наше будущее, и мы не отступим.

Бухарин не отвел взгляда

– Иосиф, я не враг, – сказал он. – Но я не хочу, чтобы партия стала палачом. Если ты продолжишь, голод и смерти будут на твоих руках. Подумай, что скажут люди через годы.

Заседание закончилось в напряженном молчании. Сергей чувствовал, как трещина в партии растет. Бухарин, Рыков и Томский не сдавались, их сторонники в регионах распространяли листовки, призывающие к «спасению деревни». Сергей знал, что должен задавить оппозицию, но без репрессий, иначе станет тем, кем боялся стать.

Сергей вызвал Николая Ежова в свой кабинет, подальше от любопытных глаз. Ежов вошел. Его репутация в аппарате росла: человек, чья преданность партии была безграничной, но чья готовность к крайним мерам многих пугала.

– Николай, – сказал он, – Бухарин становится угрозой. Его речи на Политбюро – это не просто критика, это вызов нашим реформам. Он, Рыков и Томский собирают сторонников, их листовки в Москве, Харькове, Ленинграде подрывают доверие людей к плану. Они говорят о НЭПе, о крестьянах, и партия слушает. Если мы не остановим их, ЦК расколется. Что ты предлагаешь?

Ежов сел, его пальцы сложились в замок.

– Иосиф Виссарионович, – сказал он, – Бухарин – это гниль в партийном организме. Его речи – яд, который отравляет все тело. Он не просто говорит, он действует: встречается с секретарями, пишет статьи, распространяет листовки. Я знаю, что он встречался с Рыковым и Томским три дня назад. Они готовят доклад для пленума, где будут требовать возврата НЭПа. Это уже не критика, это бунт.

Сергей почувствовал, как холод сжимает грудь.

– Продолжай, – сказал Сергей, его голос был ровным, но напряженным. – Что ты предлагаешь?

Ежов наклонился ближе.

– Мы должны задушить оппозицию в зародыше, – сказал он. – Я создам сеть информаторов: в редакциях, в региональных комитетах, даже в их окружении. Мы будем знать каждый их шаг – кто с ними встречается, что пишут, где говорят. Мы можем перехватить их листовки, убрать их статьи из газет. Бухарина надо оттеснить на второстепенную должность. Рыкова и Томского тоже, их можно развести по разным комиссиям. Если они не остановятся, – его голос стал тише, почти шепотом, – мы найдем компромат на каждого. У каждого человека есть слабости.

Сергей посмотрел на него, его сердце сжалось. Его предложения были эффективны, но пахли предательством своих принципов.

– Николай, – сказал он. – Слежка нужна, но пока обойдемся без арестов. Собери информацию, но действуй тихо.

Ежов кивнул, но его улыбка была холодной, как лед.

– Я сделаю, как вы хотите, – сказал он. – Но помните: если проявим слабость и упустим момент, то они могут сорвать весь план.

Сергей смотрел, как Ежов выходит, и чувствовал, как холод пробирает до костей. Он знал, что Ежов прав, но он пока не был готов к крайним мерам и не хотел к ним прибегать.