Текст книги "Я - Товарищ Сталин (СИ)"

Автор книги: Андрей Цуцаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

Глава 26

Москва, октябрь 1930 года

В зале Политбюро проходил съезд, созванный Сергеем, где он собирался исключить Рыкова и Томского из Политбюро, отправив их на второстепенные должности.

Он встал.

– Товарищи, – сказал он, – мы знаем о перегибах на местах во время коллективизации. Я всегда был противником резких действий, потому что ретивые исполнители наших указаний на свой лад, действуют во вред, они льют воду на мельницу классовых врагов. Моя статья «Головокружение от успехов» призвала очеловечить коллективизацию, но выступления Рыкова и Томского сеют раскол. Они обвиняют нас в голоде, тем самым подогревают бунты.

Я думаю, что наших товарищей надо изолировать от принятия основных решений и занять их другим делом: товарищ Рыков пойдет в Совнарком, я предлагаю рекомендовать его на должность наркома почт и телеграфов. Думаю, его опыт поможет наладить работу в этой сфере. Товарищ Томский применит свои знания и навыки в химической промышленности. Партия должна быть единой, чтобы спасти народ. Предлагаю проголосовать за вывод товарищей Рыкова и Томского из состава Политбюро и за назначение их на предложенные мною посты.

Голосование прошло как по маслу. Политбюро единогласно проголосовало за исключение Рыкова и Томского и назначение их на посты предложенные Сергеем. Вместо них он включил в Политбюро Микояна, Орджоникидзе, Шверника и Куйбышева.

Позже Сергей вызвал Вячеслава Молотова в кабинет. Каганович был слишком горяч, его ярость мешала тонким решениям, но Молотов был холоден, расчетлив, как шахматист перед решающим ходом.

– Иосиф Виссарионович, – сказал Молотов, – изоляция Рыкова и Томского – правильный шаг, но их сторонники остались на местах. Они есть в ЦК, в профсоюзах, на многих постах в Сибири и Поволжье. Нам придется вычищать их всех, а тут не обойтись без работы органов. Дай ОГПУ приказ, и они зачистят вражеские элементы. Без этого они развратят всю партию своими идеями и паникерством.

Сергей почувствовал, что Молотов не остановится на небольших чистках, если он прислушается к его совету. А он знал, чем это может обернуться. Остановить маховик репрессий будет почти невозможно.

– Вячеслав, – сказал он, – моя внучка умерла, Яков и Зоя разошлись. Я сильно расстроен и меньше всего я сейчас хочу чьей-то крови. Мы выведем их сторонников из партии, постепенно. Отправим их на производства, стране нужны рабочие руки. НО мы не будем никого арестовывать, кроме тех, кто открыто занимается саботажем. Я не стану палачом.

Молотов слегка кивнул.

– Иосиф, – сказал он, – людям свойственно слушать тех, с кем они находятся рядом. Такие люди рассказывают про нас плохое на своих собраниях, в кругу друзей, родственников. Так и множатся слухи о том, что мы работаем против своей страны. Если люди увидят, что за такое можно сесть в тюрьму, то их страсти поутихнут и многие замолчат. А иначе мы так и не выкорчуем эти гнилые корни. Будут появляться все новые сторонники оппозиции, эти троцкисты, бухаринцы, зиновьевцы. ОГПУ может быстро решить проблему, но решение принимать тебе. Молотов встал и направился к выходу.

Сергей смотрел, как Молотов уходит. Он знал, что Молотов во многом прав: без страха, люди могут зайти слишком далеко. Но он не хотел становиться тем, кто топит страну в крови.

Сергей остался в кабинете, его взгляд упал на портрет Ленина, висевший над столом. Глаза Владимира Ильича смотрели строго, но в них была искра, которую Сергей помнил с юности – искра веры в революцию, в народ. Он подошел ближе, его пальцы коснулись края стола, как будто ища опору. В тишине кабинета он начал говорить, его голос был тихим, но полным боли.

– Владимир Ильич, – сказал он, – ты говорил, что партия – это неотъемлемая часть народа, а народ – это главная сила государства. Скажи мне, как сделать, чтобы народ поверил в нас? Как удержать страну, не потеряв себя? Как не стать тем, против кого мы боролись? Он замолчал, его взгляд блуждал по портрету, но ответа не было.

Глава 27

Москва, июль 1931 года

Сергей сидел в кремлевском кабинете, его глаза скользили по докладам, где были хорошие и плохие новости. Хорошие были в том, что цифры роста производства были впечатляющими, а плохие заключались в усиливающемся голоде.

Сергей откинулся в кресле, его взгляд упал на папку, принесенную Генрихом Ягодой. Он недавно назначил Ягоду руководителем ОГПУ, вместо болеющего Менжинского. Из будущего он знал много информации про Ягоду, читал про его характер, отзывы современников о нем. Но здесь, на месте Сталина он отличал его смекалку и исполнительность, и Ягода пока был ему нужен.

Ягода постучал в дверь и зашел к нему в кабинет.

– Иосиф Виссарионович, – сказал Ягода, его пальцы слегка дрожали, когда он указал на папку. – ОГПУ выявило заговоры. Сторонники оппозиции не унимаются. Расклеивают листовки повсюду, даже на фонарных столбах. Пишут, что вы виновны в голоде, что заводы строятся на костях крестьян. У меня есть имена тех, кто стоит за этим: это секретари в Поволжье, профсоюзные вожаки, несколько второстепенных человек в ЦК. Они собирают сторонников. Хотят использовать народное недовольство для того, чтобы узурпировать власть. Мы можем начать аресты сейчас же, но нужен ваш приказ.

Сергей взял папку, его пальцы медленно листали страницы. Имена мелькали перед глазами: некоторых он знал и видел на съездах. Люди, с которыми он когда-то спорил до хрипоты, рабочие, которые смотрели на него с надеждой, партийцы, чьи голоса звучали в этих стенах.

– Генрих, – сказал он, чувствуя, как в горле пересохло. – Следи за ними, собирай доказательства. Но только доказательства должны быть найдены до ареста, а не выбиты после задержания, под пытками. У нас сейчас много работы и партия не должна быть раздираема страхом. Докладывай каждую неделю, но держи своих людей на коротком поводке. За любые перегибы на местах, я спрошу лично с тебя.

Ягода посмотрел на него и кивнул. Он никогда не возражал Сергею и не спорил.

– Как прикажете, товарищ Сталин, – сказал он, его голос стал тише. – Будем следить и днем и ночью, все узнаем, добудем доказательства без пыток. Они слишком в себя поверили, совсем потеряли осторожность, так что сами себе приговор подписывают. Ягода ухмыльнулся.

Сергей махнул рукой, отпуская его. Дверь закрылась с тихим скрипом, и он остался один с папкой и чувством, что тени возможных арестов сгущаются вокруг него. Он вспомнил свою статью «Головокружение от успехов», написанную год назад, чтобы смягчить коллективизацию, спасти крестьян от перегибов. Но вместо спасения она разожгла споры, а голод все не отступал. Заговоры, о которых говорил Ягода, были не кстати, если он хотел избежать жесткости, но он не мог оставить все как есть. Если сейчас играть в демократию, то можно упустить власть, загубить индустриализацию, реформу армии. Как тогда страна вступит в противостояние с Западом? Как сможет ответить врагу? Он не должен совершать поступки, ведущие к ослаблению страны. Политика – это не только собственные принципы, надо быть выше этого.

Зал Политбюро был пропитан жарой, окна были приоткрыты, но воздух казался густым, как смола. Пахло дымом от папирос. Столы были завалены докладами. Одни рисовали графики роста производства стали, были отчеты о запуске новых цехов, а рядом – сообщения о пустых амбарах, голодных бунтах и валютном дефиците. Сергей сидел во главе стола разглядывая присутствующих. Он встал.

– Товарищи, – сказал он, – индустриализация проходит успешно. Ростов дал больше стали, Горький запустил цеха, танки и трактора выпускаются в большем количестве, чем мы планировали. Но есть и проблемы, которые мы не можем не замечать. Голод не отступает, села пустеют, валюты мало.

Есть еще один крайне неприятный момент. ОГПУ доносит о заговорах: листовки, которые клеят во многих городах, они обвиняют нас в голоде. Мы изолировали оппозицию, но их приспешники все еще действуют. Нам нужна сталь, нужен хлеб, но все это будет бессмысленным, если не будет единства. Что вы скажете?

Григорий Орджоникидзе поднял руку, его лицо было красным от солнца.

– Иосиф, – сказал он, – новые заводы – это наша общая победа. Ростов превысил план на двенадцать процентов, Горький дал первые машины. Я говорил с инженерами, они работают ночами, не жалеют себя, но многие их родственники голодают. Колхозы должны дать больше хлеба, чтобы хватило накормить и село, и город, иначе заводы встанут. Рабочие верят в нас, но они так же хотят, чтобы их дети были сыты и одеты.

Лазарь Каганович подскочил.

– Орджоникидзе видит лишь половину правды, – сказал он. – Виновники голода – это оставшиеся кулаки. Одни заговорщики действуют на селе, а другие в городе, те самые, которые распространяют листовки. Иосиф, дай ОГПУ волю, надо вычистить всех врагов. Без жесткости эти паразиты так и будут мешать нашему делу.

Вячеслав Молотов кивнул и взял слово.

– Каганович прав, – сказал он. – Заговоры —это уже не просто слухи. Ведь ОГПУ уже узнал имена: там известные нам секретари в Поволжье, деятели профсоюзов в Ленинграде. Мы должны показать остальным, что желание подорвать страну карается незамедлительно, и никто не уйдет от ответственности.

Сергей чувствовал, что проблему все равно придется решать, как бы он не хотел оттянуть время жёстких решений.

– Лазарь, Вячеслав, – сказал он, я уже дал распоряжения ОГПУ найти доказательства. Если все подтвердиться, то виновные понесут наказание.

Присутствующие закивали головами.

Вечером Сергей вернулся домой. Надежда сидела за столом, ее руки лежали неподвижно, глаза смотрели в никуда, как будто она искала что-то, чего уже нет. Светлана, сидела на полу, рисуя цветными карандашами. Ее рисунок был нарисован ярким красками: мама, Василий, она сама, но отца рядом не было, и это пустое место на листе резануло Сергея, как осколок стекла.

Василий, ворвался в комнату, его щеки были красными, он бегал по квартире и радостно кричал. Надежда посмотрела на Сергея и сказала:

–Учитель прислал записку: «Василий дерется, срывает уроки, оскорбляет товарищей. Его поведение ухудшается, требуется ваше вмешательство».

– Надя, – сказал Сергей, его голос был хриплым, полным усталости, как у человека, который несет слишком тяжелый груз. – Василий мальчик, они многие хулиганят в этом возрасте, а учителя, они постоянно жалуются. Смотри, Светлана рисует семью, но меня там нет.

Надежда посмотрела на него.

– Иосиф, – сказала она, она говорила медленно, как будто каждое отбирало у нее силы. – Ты всегда в Кремле. Светлана не рисует тебя, потому что ты вроде есть, но тебя будто нет, ты приходишь и исчезаешь, запираешься в кабинете и снова работаешь.

Василий дерется, потому что хочет, чтобы ты его заметил. Я тоже устала, Иосиф. Я не могу быть просто твоей тенью.

Светлана подбежала, держа рисунок, ее глаза были яркими и светились радостью, что папа наконец дома.

– Папа, – сказала она, ее голос был звонким, как колокольчик. – Почему ты не с нами? Я нарисовала маму, Васю, себя. А тебя где нарисовать?

Сергей присел, его рука коснулась ее кудрей, но сердце сжалось, как будто его сдавили тисками. Он видел в ее глазах любовь.

– Света, – сказал он, его голос смягчился. – Нарисуй меня рядом с тобой. Я здесь, я с вами, я не уйду.

Василий фыркнул, его тон был резким, как у мальчишки, который ищет драки.

– Ты всегда так говоришь, – сказал он. – А потом уезжаешь. Учитель жалуется, а тебе плевать. Ты строишь свои заводы, а мы тебе не нужны.

Сергей посмотрел на него, его горло сжалось. Он хотел крикнуть, но сдержался.

– Василий, – сказал он, – я твой отец. Ты злишься, и я понимаю. Я тоже злюсь – на себя, на людей, на обстоятельства, что заставляют меня пропадать на работе. Но я не брошу тебя. Мы с тобой поговорим, я научу тебя быть сильным, но нельзя расти без дисциплины. Ты должен уважать отца.

Надежда покачала головой.

– Иосиф, – сказала она, я постоянно слышу твои обещания, но дети не дураки, они все видят. Ты хочешь, чтобы все повторилось как с Яковом? Чтобы ты стал для них чужим?

Сергей замер, ему стало жаль ее и себя. Он хотел обнять ее, но боялся, что она оттолкнет его, как это уже было. Он смотрел на Светлану, на Василия, и чувствовал, как его собственная семья ускользает от него, как песок сквозь пальцы.

На следующий день, Сергей вызвал Григория Орджоникидзе. Орджоникидзе вошел, его лицо было усталым, щеки впалые, но глаза горели, как у человека, который всегда готов взяться за дело, если того требовал долг. Сергей ценил его, но боялся, что он может сгореть на работе, не жалея себя.

– Григорий, – начал Сергей. – Хочу поговорить с тобой не о работе, а как с товарищем. Заводы работают успешно, мы опережаем график, но голод душит деревню. ОГПУ говорит о заговорах, Надежда не общается со мной только высказывает претензии, Светлана не рисует меня, Василий отбился от рук и хулиганит. Яков после разрыва с Зоей и смерти дочери, совсем замкнулся. Я строю страну, но не могу сделать всех людей счастливыми, многие ругают меня. Теперь еще теряю семью. Как мне выдержать все это, не сломаться?

Орджоникидзе посмотрел на него, его глаза потеплели, но в них была тревога, как у человека, который знает, что правда может ранить.

– Иосиф, – сказал он, его голос был теплым, он говорил с ним как с братом, который не боится говорить правду. – Заводы мы построим на века, мы отлично справляемся. Есть голод, да, но в этом году обещают урожай больше, накормим страну. После войны выдержали, выдержим и сейчас. Листовки, тут я не вижу проблемы, если дать поработать как следует ОГПУ, то все быстро закончится.

А семья, он улыбнулся, – Иосиф, тут я сам не мастер в этом деле.

Моя жена тоже жалуется, что я живу на работе, говорит, что совсем меня не видит. И так оно и есть. Но я верю в дело. Я был в Ростове, видел, как люди работают, хотя сами едва стоят. Они верят в тебя, вертя в партию, знают, что стараются для себя и для будущих поколений.

На работе мне проще. Когда моя дочь плачет, я тоже теряюсь. Но ты сильнее меня. Ты всегда находил путь. В нас никто не верил, а теперь посмотри: заводы работают, потому что ты не сдался, ты поверил в план, когда у нас не было денег. Семья… попробуй быть с ними, хотя бы час в день. Говори с Василием, он злится, но он твой сын. Светлана смотрит на тебя, как на героя, даже если не рисует тебя рядом. Надежда… она сильная, но ей нужен ты как муж хоть иногда, а не только как вождь.

Сергей посмотрел на него, его глаза жгли, как будто слезы готовы были подступить, но он не позволял им появится.

– Ты прав, – сказал он, его голос стал тверже. – Я продолжу работать. Я поговорю с Василием, с Надеждой, со Светланой. Я не хочу терять их, Григорий.

Орджоникидзе кивнул, его лицо смягчилось, видя, что вождь снова взял себя в руки.

– Я тоже сделаю, что могу, – сказал он. – Я помогу тебе, Иосиф, во всем чем смогу. Но ты держись, Иосиф. Страна смотрит на тебя, как на человека, который выведет ее в лидеры. И я тоже. Без тебя мы все пропадем.

Сергей протянул руку, и Орджоникидзе пожал ее. Они молчали, но в этом молчании была сила и вера в то, что они справятся.

Глава 28

Москва, декабрь 1931 года

Утро началось с приходом Генриха Ягоды. Он положил на стол Сергея папку. Ягода стоял неподвижно, его пальцы теребили край пальто, как будто он боялся того, что должен был сказать.

– Иосиф Виссарионович, – начал Ягода. – Недовольство растёт. В Саратове, Самаре, в Харькове, в Ленинграде некоторые партийные деятели не стесняются. Они говорят, что вы виновны в голоде, что заводы строятся на костях крестьян, что ваши планы убивают народ. Они требуют вашего снятия, собирают сторонников для съезда. Листовки повсюду – на фонарных столбах, в цехах, на рынках, в подворотнях. Пишут: «Сталин убивает народ», «Долой тирана». Они готовят выступление, подстрекают рабочих, крестьян, разжигают бунты. У нас есть письма, свидетели, доказательства – записки, встречи, имена тех, кто разносит листовки. Мы можем арестовать их, но нужен приказ.

– Генрих, – сказал он, его голос был низким, хриплым, как будто слова резали горло. – Я не хотел этого. Я пытался сплотить партию, давал людям свободу говорить, не хотел, чтобы партию обуял страх. Но они не оставляют выбора. Арестуйте их. Тихо, без шума. Допросите, выясните, кто за ними стоит, кто их направляет. Я хочу знать правду. Но бери только виновных – никаких лишних жертв.

Ягода кивнул, он как будто он ждал этого приказа.

– Будет сделано, – сказал он.

Сергей посмотрел на него. – Генрих, – сказал он. Аресты – это необходимость, но я не хочу перегибов. Я хочу правду. Собирай доказательства, но без пыток. Докладывай каждую неделю, и не давай им повода раздуть эту историю и наделать много шума.

Ягода кивнул, его лицо было неподвижным. Он повернулся и ушёл, его шаги гулко звучали в коридоре, как эхо надвигающейся бури.

Сергей остался один. Он знал, что аресты – это крайняя мера, прольется кровь, но без них партия могла рухнуть, как песочный замок.

Днем Сергей собрался Политбюро.

– Товарищи, – начал он. – Индустриализация проходит успешно. Заводы работают, сталь идёт на танки, машины сходят с линий, но меня беспокоит голод, он не отступает. Села пустеют, люди умирают, амбары стоят пустыми. Недовольство растёт. И этим недовольством решили воспользоваться провокаторы, чтобы подорвать нашу страну изнутри. ОГПУ выявило заговоры в партийной среде, я приказал арестовать этих людей. Партия должна быть единой, иначе мы потеряем всё – заводы, страну, а главное, мы потеряем будущее. Что скажете?

Лазарь Каганович вскочил. Его глаза сверкнули, как у человека, готового драться до последнего.

– Иосиф Виссарионович, – сказал он, – ты все сделал правильно. Заговоры – это яд, который отравляет партию. Аресты – это наш единственный путь. Дай ОГПУ больше воли, и они вычистят всех врагов. Без этого заводы встанут, страна рухнет. Они обвиняют тебя, но это они виноваты – они сеют раскол, пока народ голодает. Надо выполоть все сорняки. Если мы не задавим их сейчас, они задавят нас.

Вячеслав Молотов взял слово следующим.

– Каганович прав, – сказал он. – Заговоры реальны и не отреагировать должным образом на них было нельзя. Партия не может быть слабой, Иосиф. Ты все сделал правильно.

Григорий Орджоникидзе поднял руку.

– Иосиф, – сказал он, – Мы доверяем твоему решению. Если сами коммунисты подают такой пример людям, то что ждать от крестьян далеких от политики. Ты правильно сделал, что приказал арестовать подстрекателей. В наше время только твердые решения смог спасти страну.

Дальше, по одному, выступили остальные члены Политбюро. Все единогласно поддерживали решения Сталина и говорили о неизбежном наказании врагов партии.

Ягода пришел через несколько дней. Он положил на стол новую папку, в ней были признания арестованных.

– Иосиф Виссарионович, – сказал Ягода, его пальцы теребили край папки, как будто он боялся её открыть. – Мы арестовали сорок пять человек. Секретари из Поволжья – Саратов, Самара, Казань, профсоюзные вожаки из Ленинграда, несколько человек из ЦК, даже пара инженеров. Они сознаются: говорят, что работали на врага. Пишут, что получали деньги, инструкции. У нас есть доказательства – письма от их кураторов, записки, свидетели, которые видели их встречи. Они называют имена. Вот их показания.

Сергей открыл папку, его глаза пробежали по строкам. Имена, подписи, слова: «саботаж», «связь с врагом», «заговор против партии».

– Генрих, – сказал он. – Это правда? Они действительно враги, или это твои известные методы? Я приказал арестовать, но я хотел правду, а не подписи, выбитые в подвалах. Что я читаю? Кто эти люди, которые называют меня врагом?

Ягода посмотрел на него, его глаза были холодными, но в них мелькнула тень сомнения, как будто он сам не был уверен в том, что говорит.

– Они говорят правду, – сказал он, его голос стал тише. – Мы нашли письма, листовки, свидетелей. Они винят вас в голоде, в смерти их детей. Они пишут, что получали деньги от Запада, что готовили бунты, что хотели свергнуть партию.

Сергей сжал папку, его пальцы дрожали, как будто он держал раскалённый уголь.

– Генрих, – сказал он. – Продолжай. Собирай доказательства, но без лишней шумихи. И если то что ты показал мне, ложь, я узнаю это. А если это правда, я приму её, какой бы горькой она не была.

Ягода кивнул, его лицо было неподвижным, но в глазах мелькнула тень облегчения, как будто он боялся, что Сергей остановит его.

Сергей вернулся домой поздно, дети уже спали, а Надежда сидела в гостиной. Комната была погружена в полумрак, свет от лампы падал на стол, где лежал рисунок Светланы. Надежда сидела неподвижно, её руки лежали на столе, как будто лишённые жизни, глаза смотрели в пустоту.

Сергей остановился в дверях. Он смотрел на Надежду, на её бледное лицо. Он сделал шаг вперёд.

– Надя, – сказал он. – Я приказал арестовать людей. Они критиковали меня, требовали снять с поста, распространяли лживые листовки.

Надежда подняла глаза, её лицо было бледным, как снег, глаза блестели от слёз, но в них пылала ярость.

– Иосиф, – сказала она. – Ты бесчеловечен. Ты сажаешь людей, пока дети умирают от голода. Я смотрю на тебя и вижу перед собой чужого человека. Я не могу так жить, Иосиф. Я не могу смотреть на тебя, не замечая крови на твоих руках.

Сергей почувствовал, как её слова бьют по нему, как молот. Его сердце сжалось, как будто его сжали рукой Он шагнул к ней, его рука потянулась к её плечу, но она отстранилась, её взгляд был как стена, холодная и непроницаемая.

– Надя, – сказал он, его голос дрогнул. – Я виноват, я знаю. Но я пытаюсь спасти страну. Я вижу твою боль, я чувствую её, как свою собственную. Я хочу быть с вами, с Василием, со Светланой.

– Нет, Иосиф, – сказала она. – Я устала. Ты выбрал власть любой ценой, а не нас. Я не могу больше. Я не хочу тебя видеть. Уходи.

Сергей замер, её слова были как приговор, как нож, вонзившийся в грудь. Его сердце рвалось, он хотел обнять её, но она смотрела на него с ненавистью. Боль была невыносимой, как будто его разрывали на части. Он повернулся и ушёл в кабинет.

Он закрыл глаза, его дыхание было тяжёлым, как будто он нёс весь мир на своих плечах. Он думал о признаниях, о том, как ОГПУ выбивает показания, и спрашивал себя: правда ли это? Или он сам становится тем, кем боялся стать?