Текст книги "Протяжение точки"

Автор книги: Андрей Балдин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)

Тут стоит разобрать и такой вариант развития событий: ничего подобного не было, а было вот что. Буяна высадили на берег – неизвестно где – за проделку, никому неинтересную, после чего он возвращается в Россию своим ходом, показывает некие татуировки, с которыми многие тогда из-за морей возвращались, и рассказывает выдумку о своих ужасных подвигах. И эта нелепая выдумка побеждает правду; меньшой язык побеждает своего старшего брата – травит, залив ему в ухо ядовитых чернил – и садится на трон русской литературы.

Тем временем (договорим и эту сказку) путевой журнал экспедиции возвращается в Кронштадт на шлюпе «Надежда» 19 августа 1806 года цел и невредим, но никому и дела нет до этого журнала. Его положение безнадежно. Все только повторяют анекдоты про несчастного попа, приклеенного за бороду к палубе, и веселящейся в каюте капитана огромной обезьяне.

Вот и я пишу о том же! Скверное слово побеждает историческую правду, закрывает собой большее и лучшее слово – хорошая история.

Еще веселее от сознания того, что во всем этом виден закон некоего противоестественного отбора, в данном случае словесного. Да, нашему слову и нашей памяти ведомы и другие законы, естественные, отбирающие для истории лучшее, что написано русскими писателями, да еще в образцовые времена, и все же в силу непонятной стереометрической чертовщины, в силу «соблазна точки», фокуса эти естественные законы зачем-то дополняются противузаконами, умаляющими, уничтожающими большее, растущее слово.

* * *

У нас есть книги о море, но они не составляют истинных глубин нашей литературы. Они где-то на полях ее бумажного мира. Слово наше и сознание – сухопутны, материковы, отягчены всеми самомнениями Азии.

* * *

Похоже, Льву Толстому – не всегда, временами – хотелось задним числом пристрелить своего двоюродного дядю. В романе «Война и мир» он насылает на него своего главного героя Пьера Безухова (дядя выступает в образе Долохова, но ведет себя истинно по-своему, как бес во плоти). Толстой сводит их на дуэли – и наполовину слепой, никогда не бравший в руки пистолета Безухов в самом деле едва не убивает записного дуэлянта Долохова. Немного спустя другой главный герой романа, вторая половина авторского alter ego, Андрей Болконский, жалеет, что не удалось убить «дядю» Долохова – надо было пристрелить его, как собаку.

Через некоторое время, видимо, взяв себя в руки, Лев Толстой принимает другое решение: не нужно его убивать, пусть он лучше покается. И Долохов, который на самом деле Федор Толстой, перед Бородинским сражением, надевши белую рубаху московского ополченца, со слезами на глазах кается, просит прощения у Пьера Безухова.

У всех нас – за то, что когда-то натворил. За попа и обезьяну, за то, что учудил тогда в океане с будущим русским языком.

Нет, в самом деле, в жизни Федора Толстого было что-то наподобие раскаяния. Было наказание, которое он воспринимал буквально: как кару, ответ судьбы на его злую буффонаду. Правда, это не касалось русского языка, в который он запустил свою обезьяну; дело было в одиннадцати человеках, которых он убил на дуэлях. Все они были у него поименно записаны в особую книжицу. После этого у Федора Толстого умерли одиннадцать детей. Всякий раз после смерти ребенка он вычеркивал одну фамилию из списка и говорил – Quit. Видимо, понимал, что судьбе ведомы уравнения, ведома высшая алгебра, учитывающая, уловляющая неуловимые толстовские дифференциалы.

Еще одна история, сведенная до размера анекдота.

За убиенное большее слово Федор Толстой не каялся. Оно так и утонуло в Тихом океане нашей памяти, неизвестно в каком месте и в какой день.

* * *

Какой же вывод можно сделать из этой простой истории?

Уже указанный: в определенный момент, в определенных исторических обстоятельствах русское слово научилось делать фокусы [26]26
  26 Еще одна ссылка на Льва Толстого. Неудивительно, если он был первый из всех литературный геометр и любитель алгебры, выдумывал дифференциалы и сферы, не имеющие размера. Вот что он пишет в дневнике в июле 1857 года, путешествуя по Европе, разумеется, пересекая Швейцарию, где же еще, как не в Швейцарии русскому писателю являются на ум важнейшие композиционные формулы? Вот очередная его формула: задача искусства – производить фокусы. И все, более ни слова. Фраза-фокус. Она тем более многозначительна, что, по свидетельству самого Толстого, тогда же, в июле того же года, им был открыт принцип композиции романа «Война и мир». Именно так: открыт; ему было озарение или сон, после которого ему стало ясно, как нужно верно фокусировать главный свой роман.


[Закрыть]. То, как этому учился Николай Карамзин, мы уже разобрали. Теперь другой случай, со знаком минус. Это история о том, как легко мы порой выбираем точечный – не обобщающий, но именно фокусничающий – «меньшой» язык. Мы к нему склонны; такова гравитация нашего литературно-помещенного сознания. Больший, старший (пространство старше слова) язык остается нами не развит, не развернут в пространство.

Вот и эта заметка написана на «меньшом» языке.

В задачу настоящего исследования не входит поиск иных русских языков. Мы просто констатируем их потенциальное присутствие в поле нашего сознания. Без них, без серьезного о них предположения история нашей литературы, эволюция нашего сознания остаются неполными.

Частью этой большой истории должен стать сюжет невозникновения других языков, других литератур.

О НАХОЖДЕНИИ АРЗАМАСА

I

Эта дорожная история не менее серьезно сказалась на формировании оптики русского литературного языка и сознания, нежели «точечные» эскапады Федора Толстого. Нет, безусловно, и он важен, Федор, – это же тип, характерный герой, завороживший своим «отрицательным целым» первых наших писателей. И все же он свидетельствует о единичной, малой точке тяжести нашего сознания, одном из его притягательных фокусов; здесь же будет рассмотрено самое пространство оного.

Понадобится, хотя бы в эскизе, воображаемый «чертеж», определяющий верх и низ и «стороны света» помещения русского слова (вот еще удивительная штука: ментальная архитектура слова). К этому вдобавок потребуется реальная географическая карта, и – самое сложное, самое отвлеченное – необходимо будет совместить реальную географическую карту и этот воображаемый «чертеж» с его верхом и низом и потустраничными «сторонами света».

Еще одно литературное путешествие, в полной мере судьбоносное; история такова. Дмитрий Николаевич Блудов, нам уже известный «архивный юноша», первый и самый горячий карамзинист, однажды попал в неприятное дорожное приключение. Обязательно дорожное! Во всяком разбираемом нами случае должна присутствовать дорога и с нею вместе большее пространство (мысли).

Сложность в том, что во всей этой истории искомое пространство обозначено довольно смутно. Правда в ней постоянно мешается со сказкой. Самое ее начало географически невнятно. Блудов ехалв некое имение, расположенное в окрестностях города Арзамаса, что на юге Нижегородской губернии, и вдруг по дороге заблудился [27]27
  27 В этой истории в самом деле есть неясные места; так, родовое имение Блудова, куда он, согласно общепринятой версии, тогда направлялся, находилось не в Нижегородской губернии, а во Владимирской, близ города Шуя, а это далеко от Арзамаса. Возможно, Блудов направлялся не в вотчину, а допустим, в иное имение, не в свое, но в гости или по другой надобности, и оказался в Арзамасе. Есть предположения, что это дорожное приключение произошло не с Блудовым, а с кем-то другим из арзамасцев (чаще остальных называют Уварова), Блудов же написал свое сочинение с чужих слов. Не вызывает сомнения только то, что спустя несколько лет он пересочинил этот дорожный эпизод.


[Закрыть].

Блудов заблудился! Одно это созвучие могло составить анекдот; и, наверное, составила, и этот «стихотворный» анекдот он, без сомнения, не раз обсудил в столице с друзьями, такими же, как он, карамзинистами.

Это произошло в 1811 году, незадолго до войны с Наполеоном.

* * *

Приключение в самом деле было серьезно. Места, где пропал Блудов, как уже было сказано, расположены на юге Нижегородской губернии; там русские территории издавна граничили с языческой Мордвой.

Тогда это была глушь воистину заповедная.

Долгое время Дмитрий Николаевич скитался по местам, частью голым и пустым, частью заросшим диким лесом, по дорогам, более напоминавшим пролитые по зеленой скатерти чернила – так ездили вправо и влево колеса его повозки, – и понемногу приходил в отчаяние. Окрестности не имели направлений; двигаясь как будто в одну сторону, путник кружил на одном месте, и напротив, стремясь вернуться к уже пройденному месту, заезжал в глушь, прежде не виданную. Как будто его водил колдун. Так продолжалось несколько дней (в начале было несколько часов, но постепенно в рассказах Блудова время его блужданий все увеличивалось). Наконец, так же неожиданно, как прежде он попадал в чащобы и овраги, странник вышел к городу; это и был Арзамас.

Наверное, на впечатлении Блудова сказалось, что в тот момент он спасся от вероятной гибели; вид Арзамаса явил ему зрелище земного рая. Город на невысоком, природой образованном балконе, был обращен лицом к югу. Солнце освещало шатры древних церквей, дома по грани берега (внизу вилась река) стояли покойно и ровно. Поднявшись к ним, Блудов понял, что вернулся не просто в город, но в лоно цивилизации. Он вернулся в Рим, в мир человека; позади остался мир леса – темная прорва, не знающая географических направлений и частей света, писаной истории, составляющая во времени, пространстве и чувствах путешественника зияющий провал.

В трактире его утешил гусь, запеченный с клюквою.

Вот и все; случай, если задуматься, обыкновенный – тем более для того времени, когда темного лесу и неведомых, не нанесенных на карту глухих чащоб было в России много больше, чем теперь. В этой истории нам интересны гримасы пространства, испугавшие Блудова, обман в направлениях света. И – граница, неявно начерченная, по одну сторону которой обман и путаница направлений, по другую – наведенный по воздуху «римский чертеж», твердое, надежное, полное русских слов пространство.

* * *

Итак, состоялись блуждания и затем спасение Дмитрия Блудова в нижегородской глуши летом 1811 года.

Затем пришла война 1812 года и отменила это «пространственное» происшествие, закрыла его в памяти путешественника.

Стоит отметить это забвение; память рисует перед нами живые картины пропажи и спасения – рисует (не чертит), раскрашивает на свой лад. Или вдруг отменяет: точно вихрь размером со всю страну, прошла война – и как будто не было ничего до этой войны, ни леса, ни потоков чернил, в которых тонула блудовская повозка.

Но война закончилась, понемногу переменились обстоятельства, и арзамасское дорожное происшествие всплыло в памяти Блудова.

Случилось нечто важное, нами уже затронутое: в России разгорелась другая, «бумажная» война – между шишковистами и карамзинистами. Дмитрий Блудов стал активным ее участником.

Случилось так, что шишковисты выпустили сатиру на карамзиниста Жуковского [28]28
  28 Князь Шаховской, участник «Беседы», в своей комедии «Урок кокеткам, или Липецкие воды» зло высмеял Жуковского, представив его в образе поэта Фиалкова, докучающего обществу своими длинными и невнятными балладами. Друзья Жуковского были возмущены этой карикатурой; в ответ «Беседе» готовилась ответная литературная вылазка, зачинщиком ее выступил Блудов.


[Закрыть]. Ответ не замедлил себя ждать: защитники Жуковского составили общество, которому только недоставало подходящего названия.

Название придумал Блудов; отчего-то он вспомнил свое давнишнее приключение в нижегородской пустыне и предложил своей партии назваться литературным обществом «Старый Арзамас».

Он не просто вспомнил то свое приключение, но пересочинил его заново. И то, как он его пересочинил, является отправной точкой наших дельнейших рассуждений.

II

Блудов сочинил сказку, небылицу, для которой Арзамас был только фоном. По сути, в этой небылице все было поставлено с ног на голову против того, что с ним случилось на самом деле.

Нет, это была не просто небылица, но манифест нового литературного направления, хоть этот манифест и был представлен в виде литературной пародии.

Итак, сочинение, имеющее вид сказки и содержанием – принципиальный литературный манифест.

Сочинение называлось «Видение в какой-то ограде»; в нем дорожное происшествие 1811 года было изложено следующим образом.

Однажды некие безвестные литераторы в никому не ведомом захолустном городе Арзамасе собрались по обыкновению отведать в местном трактире запеченного с клюквой гуся, как вдруг услышали из-за стены чей-то лунатический бред. Взглянув в щель, каковых по стенам трактира было великое множество, они увидели заезжего господина, в котором современники легко могли узнать драматурга Шаховского, того самого, что осмелился осмеять Жуковского в комедии о липецких водах. Во сне, ложась и вставая, задыхаясь и путая слова, изъясняясь на языке неразбираемо темном, этот господин рассказал о своем удивительном видении, как в какой-то ограде ему явился седовласый старец и направил на путь (литературного) подвига – во славу некоего направления русской литературы, в котором без труда угадывалось консервативное направление шишковской «Беседы». Сам язык спящего и во сне говорящего господина, исполненный архаизмами и церковно-славянскими оборотами, ясно на то указывал.

Седовласый вещий старец, которого также было узнать нетрудно, был сам адмирал Шишков.

Вот и все, и эта история вышла недолгой, в три короткие части: трактир, описание господина в лунатическом бреду и таковое же, бессмысленное и бессвязное описание его вещего видения.

* * *

Рассказ был написан Блудовым в духе принятой в ту пору литературной пародии, был исполнен намеков, из которых большая часть нам сегодня непонятна, составлен, честно сказать, как-то смутно, что называется, для своих, и, наверное, для посвященных был довольно смешон. Так забавно было сочетание в нем возвышенных видений мнимого Шаховского и глухой, неведомо где находящейся провинции, бредовых – вселенских – претензий заезжего литератора и обстановки придорожного трактира со щелями в стенах шириной с ладонь.

Первый заметный «пространственный» акцент: контраст обстановки и намерений героя. Неведомый (бесталанный, никчемный) человек, находящийся нигде, намеревается стать всем.

С этого можно начать разбор двух блудовских путешествий, настоящего и мнимого.

Первое, что сделал Блудов, переменяя правду на сказку, – поставил на свое место своего неприятеля Шаховского. Шаховской вместо него заблудился в никаком, «нигдешном» месте. Сам Блудов отстранился, отступил в круг безвестных литераторов, которые только наблюдали нелепую фигуру заезжего господина. В этот круг наблюдателей и насмешников он звал теперь своих друзей и соратников карамзинистов.

В этом была карнавальная зацепка; столичные люди карамзинисты за нее ухватились. Они согласились играть в перемену пространств: представиться провинциальными литераторами, оставаясь въяве сугубо столичными, всем известными фигурами. Отныне они были арзамасцы.

Здесь нетрудно различить истинные намерения «скромных» арзамасцев, намерения исключительно столичные, равно и высокие их амбиции, которые, в отличие от Шишкова и Шаховского, были обеспечены их талантами. Их главное намерение было – взять верх в разгоравшейся литературной (не просто литературной, но мировоззренческой) войне, взобраться на самую вершину русской царь-горы.

В конце концов им это удалось: «Арзамас» в нашей памяти взял верх над «Беседой». Великая русская литература стала продолжением их проекта.

«Арзамас» победил – и вознесся недостижимо высоко над настоящим Арзамасом.

III

Арзамас настоящий и мнимый, два Арзамаса: вот что важнее всего. Оставим пока амбиции «безвестных» литераторов.

Взглянем внимательно на Арзамас и «Арзамас».

Между ними наблюдается принципиальная и показательная разница, и она в данном случае интереснее трений между столичными партиями. Что такое была перемена мест Блудова и Шаховского? Два столичных господина побывали в нелепой ситуации, – вернее один, Дмитрий Блудов, побывал в нелепой ситуации и затем поставил на свое место своего литературного врага, чтобы вволю над ним посмеяться, – велика ли разница? Нет, этот фокус не так интересен, как замена реального Арзамаса на вымышленный.

Тем более что здесь была уже не замена, но переворот вверх ногами. Вымышленный Арзамас оказался в чем-то прямой противоположностью реального.

Реальный Арзамас был местом спасения путника из «вод» лесного моря. Вспомним – Арзамас показался Блудову новым Римом. В сказке же он сделался глухой провинциальной дырой, воплощением «ничто» и «нигде», местом, в котором все обречено на безвестность, куда нужно поместить своего литературного противника, чтобы он, а не ты пропал в безвестности. Арзамас из местаспасающего превратился в место, откуда нужно спасаться: показательная разница.

Вымышленный «Арзамас» оказался бесконечно далеко от своего реального прототипа. Даже так: он сбежал от него как можно дальше. «Арзамас» сбежал из Арзамаса – отчего так?

Оттого, что вымышленный «Арзамас» устрашился реального. Настолько устрашился своего реального исходного пространства, что никогда больше не вошел в его пределы [29]29
  29 Арзамасцы, составляя шуточный устав своего общества, договорились о том, что местонахождение их «Арзамаса» будет неопределенно, подвижно. «Арзамас» будет там, где соберутся хотя бы два арзамасца. Дорожная карета могла стать «Арзамасом», если в ней сидели «безвестные» литераторы. Кто-то предлагал сделать карету постоянным местом их встреч, чтобы «Арзамас» был вечно подвижен. И куда бы ни закатилась эта карета, там был бы «Новый Арзамас». Так примерно и было, литераторы встречались в разных местах, и порой далеко закатывалась их карета – но она так никогда и не докатилась до настоящего Арзамаса.


[Закрыть].

Здесь является повод для серьезного «стереометрического», скрыто литературного рассуждения. Что такое страх пространства, страх русской литературы перед реальным русским пространством?

Блудов, спасенный из темной прорвы, расступившейся на границе между Нижним Новгородом и Мордвой, ужаснувшийся ею, теперь отстранялся от нее сколько можно дальше (в столицу). Настоящий Арзамас был напоминанием о ней – Блудов бежал памятью от настоящего Арзамаса.

Замечательно то, что ужас Дмитрия Блудова оказался для нашей нарождающейся литературы по-своему продуктивен. Отторжение глухой провинции помогло путешественнику мобилизоваться творчески – собрать, столично «сфокусировать» свое сочинение о «видении» мнимого Шаховского так, что оно послужило литературным манифестом для партии, победившей в литературной «гражданской» войне.

Отторжение реального пространства оказалось формообразующим чувством для создателей современной русской литературы.

* * *

В сочинении Блудова позади пародии читается сюжет об иерархии русских пространств. Они выстраиваются на шкале с полюсами «столица» – «провинция». Именно на это среагировали его соратники карамзинисты, которые воевали с «Беседой» за власть в бумажной стране, за место наверху литературной «царь-горы». Принимая в карнавальной игре прозвание безвестных, они сломя голову бежали от безвестности. В итоге их несознаваемый страх перед провинциальным русским морем оказался чувством, партийно, «классово», литературно формообразующим.

Отторжение пространства, как повод к тексту, – вот мотив, мобилизующий современное русское слово, понукающий его к скорому бегу по строке (из провинции, некомфортного, внешнего пространства – в столицу). Таков первый «стереометрический» вывод, который можно извлечь из наблюдения того, как изменился город Арзамас в сочинении Дмитрия Блудова.

* * *

В известном смысле об этом уже шла речь – в разборе странствия Николая Карамзина по Европе, а именно о том, как дискомфорт внешнего (европейского) пространства вернул Карамзина как писателя в Москву. Разумеется, это был другой дискомфорт, взявшийся из отторжения чужбины, продиктованный понятной ностальгией. Но есть и то, что роднит два эти чувства, Карамзина и Блудова, учителя и ученика: оба они испытали характерную московскую ностальгию.

В Москве родился современный русский язык, она составила ему материнское лоно, матрицу, по которой можно определять его характерные «родовые» свойства. Первый толчок его появлению дал Карамзин, его дело продолжили Блудов со товарищи, безвестные арзамасцы, – выходит, что все они прятались в Москве от внешнего, внемосковского пространства.

Москва прячется сама в себе от этого внешнего пространства. Отсюда и язык ее – «фокусничающий», центростремительный, бегущий от краев к центру.

IV

Мы уже сравнивали Москву со льдиной, плавающей середь бездонного русского моря. Море для Москвы есть нечто запредельное, внешнее, иное. Русский (московский) язык бежит от этого запредельного, внешнего, иного: всегда бежит от моря и всегда – в Москву.

Откуда море в Арзамасе? Если это не просто метафора, обозначающая беспредельность и глубину неподъемной русской провинции, то где оно и что оно такое, это невидимое арзамасское море?

Нет, для Арзамаса, настоящего, реального Арзамаса, море – это не одна только метафора. Об этом уже заходила речь: город Арзамас стоит на внутренней границе России, в месте, где христианская территория граничит с областью темного финского (мордовского, языческого) леса.

Этот древний лес и есть внутреннее русское море, темное и некрещеное.

Такое море и теперь видно в Арзамасе [30]30
  3 °Cо времени Дмитрия Блудова его зеленая граница отодвинулась на юг, однако общей мизансцены это не изменило: Арзамас – это место, где к христианскому русскому «берегу» приливает языческое «море» Мордвы.


[Закрыть]; этот город как будто специально устроен для того, чтобы заглядывать со своего невысокого «балкона» в южные языческие дали.

Языческие: это важное уточнение.

С этого начиналась наша история о блужданиях Блудова, о его знаковом путешествии, имевшем столь важные последствия для развития русской литературы. Он не просто заблудился – он «утонул» в иноязычном и иноверующем море, разливающемся вокруг Арзамаса. Колдовской лес водил Блудова по кругу, затуманивая в его голове внятное представление о географии. Он тонул в море (финского, варварского леса) и спасся на «римском» берегу Арзамаса.

Нет, тут не одни метафоры о неподъемной и бескрайней русской провинции. Здесь видна реальная географическая и вместе с ней духовно-историческая составляющая [31]31
  31 Мордовия в ту пору еще не была в общем и целом крещена; редкие острова монастырей были по ней разбросаны, христианская миссия в этих краях в ту пору только разворачивалась. Окончательное крещение Мордовии состоится много позже, к середине XIX века.


[Закрыть]. Город Арзамас был «береговым» форпостом христианской империи, заглядывающим в финский лес, как в иной мир.

* * *

Я хорошо знаю этот город; мне понятна подоплека сказки Блудова, его отторжения не просто от провинции, но от иного, иначе верующего, иначе говорящего и мыслящего мира.

Можно найти много мест на русской карте, где проходит граница русской и финской территорий. Особенность Арзамаса в том, что он стал символом их ментального противостояния. Одним своим названием – пусть от противного, в насмешке Блудова – он обозначил место, где современное русское слово оказывается на некоем важном для себя пределе. За этим пределом – глушьбессловесная.

* * *

Арзамас умеет внушить страх человеку слова. Можно вспомнить Толстого с его «арзамасским ужасом» или Максима Горького и его цепенящий, полумертвый «Город Окуров», под которым выведен настоящий Арзамас (Горький в свое время был сослан в него из Нижнего; лучше так – Горький был сослан из Горького). Многое что можно вспомнить. Но лучше все же не пугаться вслед за нашими литераторами, а для начала в общих чертах разобраться в причине их «бумажных» страхов и для этого хоть несколько географизировать Арзамас. Поместить его на карту и в историю, ясную последовательность фактов, расположить в «прямо видимом» поле сознания. Возможно, в этом действии хоть несколько разнимет створки тот «малый» русский язык, который мы, в ожидании лучшего определения, условно обозначили как «московский». Центростремительный, склонный к фокусу и сжатию, исполненный скрытых чувств, привычно отгораживающий себя от внешнего, иного пространства.

Все это не универсальные, но именно характерные, узнаваемые его черты. Их можно списать на следствие «родовой» (постпугачевской) травмы, соотнести с политическим противостоянием той эпохи, связать с событием перевода Библии – все это мы уже проделали и найдем еще новые сопоставления и связи. Важно понять, что эти связи суть составляющие единого целого, что они не случайны, и мы имеем дело с устойчивым феноменом сознания, который можно уверенно диагностировать на примере «парного» явления Арзамаса и «Арзамаса».