Текст книги "Долгие слезы. Дмитрий Грозные Очи"

Автор книги: Андрей Косенкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 25 страниц)

«Так это меня, знать, убили? Меня? Пошто, Господи?..»

Черная кровь залила глаза.

– Юрий! Юрий! Блядов сын! Где ты?! – пронзительно и дико закричал Александр.

В самый разгар обоюдной резни грянула буря, та, что все утро, весь день копила силы, кажется, для этого часа. Метель взвилась от земли до самого поднебесья снежными вихревыми закрутами. Наконец чревастые облака, что так долго томились, темнея, разверзлись, обрушили снежную лаву. Порывистый ветер колом забивал горло, трудно стало дышать, снег слепил глаза.

Александр не заметил, как спешенный переяславец, вынырнувший откуда-то сбоку из вьюжной замети, ударил его копьем. Но боль от удара услышал. Кованый наконечник, не причиня вреда, скользнув по пластинам брони, что хранила князя от горла до самых ляжек, в кровь разодрал скулу, едва не угодив в глаз. От удара и пронзительной боли Александр на мгновение будто ослеп. Того мгновения вполне хватило бы переяславцу – он уж изловчился в другой раз ткнуть князя, и уж наверняка точнее, но на него, внезапно возникнув из белой мглы, наехала кобыла Максима Черницына; почти без замаха, спокойно и безошибочно верно опустил Максим на голову переяславца беспощадную тяжесть железа. Не рухнул, но тихо сник под ударом переяславец.

– Княжич! Княжич! Жив, батюшка?

– Жив! Бей, Максим! Бей!..

– Дак бью помаленьку, – сосредоточась на новом ударе, ответил Максим.

И бил-то он не мечом, не копьем, не саблей, даже не булавой, но разбойным кистенем – увесистым, с хороший кулак, литым железным ядром, короткой цепью прикованным к железному держаку. На удивление – где и сподобился обучиться? – орудовал тем кистенем Максим умело, как-то по-мужицки основательно, трудово и беззлобно, точно не людей на вечный сон успокаивал, но дрова рубил или же траву на сено косил.

Тем кистенем скосил невзначай Максим в тот день и своего брата непризнанного – Данилу Грача. Данила-то не столь бился, сколь изо всех сил стремился вырваться прочь из неумолимой, безжалостной рубки, к которой он, Грач, имел хоть и прямое, однако же – видит Бог! – мимолетное отношение.

Ах, как мечтал он вырваться за кольцо тверичей, ах, как мечтал он хоть ползком доползти до спасительного дальнего леса, в коем сумели же укрыться некоторые из новгородцев, ах, как мечтал он прорваться, а там, глядишь, и вынес бы его леший. Да ведь действительно: такие-то, как Грач, на Руси до-о-о-лго живут! Ан не повезло на сей раз Даниле! Угораздило его наскочить как раз на Максима. Хотя, поди, не случай, но сама предусмотрительная, мстительная, затейливая на каверзы и подвохи, загадливая судьба вывела его на Максима. А уж Максим-то не промахнулся. Взмахнул кистенем – и не стало боле на белом свете Грача!

От сокрушительного удара железная мисюрка прогнулась, раскололась, рваными краями вломилась в треснувший череп. Лицо Данилы перекосила плывущая кривая ухмылка.

«Экой ты богатырь-то, брат, своих бить. Я же с в о й!..»

– Эха – Данила! Грач! – Только теперь признал в ударенном лукавого, беглого московича Черницын.

– Эвона, княжич, Грача убил! Слышь, Александр Михалыч, я Грача заземлил! – закричал Максим и вдруг, став среди боя, бросив на паворзень тяжкий кистень, потянулся рукой ко лбу осенить себя крестным знамением. Вперед ума рука тронулась.

Зло и война, кровь и насилие паче иного были противны добродушной натуре Максима, однако обстоятельства зла и войны, заставляя подобные натуры поступать наперекор себе, делают из них особенно опасных противников для врагов, потому как бьются они не теряя рассудка, с уверенностью в собственной правоте, притом не ожесточаясь сердцем до тех крайних пределов, где и вовсе кончается человек.

Сам не ведая отчего – рука повела, но, убив Данилу, перекрестился Максим и молитвой на упокой сопроводил душу убиенного подлеца. Дак что ж – хоть и на рати бил он княжьих врагов, а все ж тяжело давалось Максиму людей убивать, а тем паче что русских, а тем паче знакомых. Чай, он с тем Грачом тоже ведь за одним столом мед пивал…

А Данила, свалившись с коня, словно прося прощения за многогрешную жизнь, в покаянном поклоне приник к земле. Снег под разбитой Даниловой головой растекался кровавым пятном.

Брат не брат, да кровь-то у нас у всех красна – одинакова. Уж не тем ли заповедовал нам Господь не убивать ближнего своего, что нестерпима кровь человечья людскому глазу? Ай, лукавые, пустые слова – хоть и кровь в нас одна бежит – братская, хоть язык один нам дан – русский, хоть одна у нас Родина, да глаза-то и души разные. Для кого нестерпима кровушка, а кому только тот цвет кровищи взгляд-то и радует. Убил же Каин Авеля, убил и возрадовался…

Так и стоял Данила на коленях, уткнувшись головой в снег, покуда не столкнули его.

– Да Бог с тобой, Данила! – словно наваждение гоня, тряся головой, пробормотал Максим и еще раз добавил: – Упокой Господи, душу раба Твоего…

– Бей, Максим! Не зевай! – видя опасность и Максимово замешательство, закричал Александр.

Вовремя он предостерег Максима, а то бы лежать и ему рядом с братом на том снегу. Едва не опустил меч переяславец на Максимову голову. Успел Максим принять меч на щит и тут же из-за щита хитрым ударом отмахнулся от наехавшего на него переяславца. Хоть и косвенно досталось тому кистенем, но в висок.

«Эко, машет-то, чертов сын!» – не удержался восхититься про себя Александр.

А пурга, знать, взялась всерьез, ветер рвал щиты из рук, точно не одна лишь земная рать, но и бесовская упасала Юрия от Александра. Скоро должно было и стемнеть. Впору было и отступиться от остатков переяславцев, стоявших насмерть. Впрочем, и осталось-то их на один худой ряд.

– Бей! Бей! Бей!

Наконец прорвались за переяславскую стену, такую же неприступную, как их знатная городская крепость, двенадцатью башнями поднявшаяся над Клещиным озером. С бешеной, безнадежной яростью пронесся Александр от начала до конца порушенного княжьего поезда.

– Юрий! Юрий, блядов сын, где ты?..

Юрия не было. Не было и великокняжеского возка.

На снежном пустом пути, скоро терявшемся за метелью, и следа не осталось ни от полозьев, ни от копыт. Видать, давно ушел Юрий. Что ж, с избытком достало ему времени на то, чтобы и возок развернуть, и обоз раскидать, и снабдить себя на позорный, но спасительный путь крепкими заводными лошадками – ветер вольно трепал на задранных Оглоблях саней обрезанные постромки.

«Ушел! Ушел!..» – устало и как-то обреченно, точно он заранее знал и предвидел, что и на сей раз обманет его москович, кривя губы в недоуменной, обидной усмешке, повторял в сердцах Александр.

«Ушел, ушел, спасая шкуру, все бросив, ушел, как всегда удавалось ему уйти по волчьему своему обычаю! Ушел…» Даже победа над переяславцами, коей так ждал он и жаждал всего миг назад, теперь казалась ему никчемной и горькой.

«Сколь людей зазря положил, сколь людей!..» – сокрушался он.

Позади на утоптанном, кровавом месте побоища еще кричали – вязали немногих пленных, о смерти просили раненые; впереди, медленно темнея, густела снежная мгла; обочь дороги, припорошенные снегом, лежали громоздкие лошадиные туши, рядом с ними – жалкие, как-то неестественно, нелепо скрюченные мертвые люди, перевернутые сани, возки, опрокинутая кладь, обширные веретища со снедью, какие-то бочки, обитые железными да медными полосами, даже на вид неподъемные сундуки – знать, с казной…

– Эвона, Александр Михалыч, чего грустишь? – подъехал к князю боярин Шубин. Был он, как все, распашист, жарок и весел после победного боя. Тая на горячем лице, снег сбегал скорыми холодными каплями на бороду, и, задирая влажную бороду, как урыльником вытирал ею боярин чужую кровь с красной морды. – Гляди-ко, Александр Михалыч, каков зажиток-то взяли. Богато откупился Юрий от нас. Да разве столь стоит жизнь-то его поганая? – поведя рукой округ, засмеялся Шубин. Охотно подхватили его смех и другие, бывшие рядом из оставшихся в живых. После боя-то не то что какой прибыток, но сама возможность вздохнуть без опаски счастливой кажется.

А богатство-то и впрямь даже на первый, неподсчетливый взгляд оставил Юрий великое! И то, знать, все, что имел, все, что скопил за разбойную жизнь, волок за собой – да где ему и оставить-то нажитое?.. Москва – чужая, Новгород – не родной, и вся-то Русь ему мачеха!

Сбивая замки, гридни отворяли заветные сундуки, пытаясь развеселить князя, хвастались перед ним богатым зажитьем. И впрямь, чего только не было в Юрьевых сундуках: бабье золотое узорочье – колты, браслеты, подвески, обнизи, жемчуг – несметно, драгоценные каменья, коими так любил украшать Юрий нарядные козыри кафтанов, – пригоршнями, серебряные и золотые блюда, чаши, церковные потиры, нагрудные цепи, пояса, собольи меха, гривны, рубли, рубли… В брошенных сундуках обнаружили тверичи, почитай, всю казну великого князя, и царские дары, что вез он Узбеку, и даже то клейменое серебро, что летом выплатил ему Дмитрий.

– Эвон! Бог шельму-то метит, – смеялись гридни, пересыпая в ладонях тяжелое, ласковое серебро, вновь и вновь дивясь невиданному зажитью.

Но не тому воистину великому богатству, что счастливо добыл он в битве, удивлялся теперь Александр, и даже не трусливой Юрьевой поспешности, с какой он кинул это богатство, – в конце концов, спасаясь от капкана, волк и лапу готов себе перегрызть, но вдруг до сердечной боли изумился Александр той непонятной, необъяснимой твердости переяславцев, с какой держали они тверичей и тогда, когда великого князя не было уже у них за спиной! Надо же до такой высшей степени быть преданным своему господину, чтобы и в смерти остаться верным ему! Да нет же, нет, не сама по себе твердость переяславцев изумила Александра – той твердости он знал и иные примеры, – но то именно болезненно поразило его: кому, кому были преданы эти бедные переяславцы! Юрию! Вон что… Юрию, слово которого, честь которого – да и была ли она у него? – черная из черных душа которого – да право же! – единого плевка этих гордых переяславцев не стоили!..

Вон что!.. Вон что!..

Али и правда на миру смерть красна? Да нет же, не ради лишь честной смерти легли здесь переяславцы, но ради Юрия – вон что!..

И ведь на всю жизнь осталось в нем тогдашнее изумление так и неразрешенной загадкой: кого, за что, почему вдруг отмечает своей любовью людская толпа? Да что ж мы и за народ? То ли так доверчивы, то ли до того к себе равнодушны, что и саму жизнь готовы отдать за пустое! А уж ежели и поверим кому, так непременно и даже обязательно какому-то черту!..

Потешаясь ли над Александром, подтверждая ли его догадку, в тыщу глоток дико и радостно визжали в небесах бесы.

«Так нет же! Не быть по-вашему!»

– Вдогон! Вдогон ему, тверичи! – бешено закричал Александр и кинул коня в метель.

Впрочем, сколь отчаянна, столь и безнадежна была затея. Разумеется, впустую гнал Александр великого князя. Даже хвоста его не приметил.

Выдержавший битву Белыш вдруг словно споткнулся, замедлил бег, пошел на косых ногах, виляя на стороны, хрипя и бросая пену.

– Ну же! Ну же! Беги! Беги!.. – молил коня Александр.

Но жеребец не слышал его. Кровь забила уши. Жарко паля, кровь бежала по жилам. Одна кровь и бежала. А жеребцу казалось, что то не кровь, но он все бежит, все гонит неведомого врага, да не может догнать.

Белыш обернулся, то ли прощаясь, то ли еще утешая хозяина: ничего, мол, догоним! – но тут тонкие передние ноги его подломились и он завалился на бок. Сердце разорвалось.

«Ушел, черт, ушел! И впрямь, уж не летучи ли несут его кони?!»

И радостней взвыли бесы на небесах, пуще взъярилась вьюга, заметая и без того невидные следы московского вора.

Александр выбрался из-под коня, поднялся, на неверных, дрожащих от усталости ногах сделал еще несколько бесполезных шагов вперед и повалился лицом в снег. Слезы катились из глаз, но он их не чувствовал на задубелых щеках.

«Пошто мы слабы так, Господи, против силы иной?..»

«По вере – и сила».

«Разве я недостаточно верую, Господи?»

«Не один ты в Руси воин. А переяславцы, а новгородцы, а московичи – разве рядом они с тобой? А бьются-то на Руси все одним именем».

«Так ведь не за правду же, Господи?»

«Кто и ведает».

«Господи!..»

На запаленных конях доплелись остальные, те, кто пошел за Александром в сумасшедшую гонку.

– Вставай, князь! Вставай уж, батюшка! – Максим Черницын подхватил Александра под руки. – Пошли. На стане-то, поди, костры запалили. Хорошо.

– А все ж засек я ему путь на Сарай-то, слышь, засек! Брату легота.

– А то!..

На утешение и радость, как раз к возвращению Александра из похода, разродилась Настасья дитем. Мальчика принесла. Первенца, хоть и по святцам, но и не без гордого загадливого умысла Герденки, нарекли Львом. Аки называли когтистого царственного зверя, что красовался на княжьем знаке Мономаха Владимира.

А весной воротился Дмитрий. На диво ласков оказался к нему Узбек. Алой ханской тамгой вновь заступила Тверь на владимирский стол. Вернул-таки Дмитрий на Русь законное право наследия достоинства великокняжеской власти.

От Рязани до Твери с благодарственными молебнами, с умильной покаянной радостью, на какую и способны лишь русские, с почетом, со славой колоколов принимала Русь Михайлова сына.

Верилось отчего-то – долго и счастливо будет сие правление.

Глава 6. Татарщина

Еще в первый приезд Узбеков Сарай сразил Дмитрия. Довольно он слышал об ордынской столице, однако такого размаха и представить не мог. Словно огромное, неисчислимое овечье стадо, город сбегал из бескрайней степи к неширокой, но сильной в течении речке Ахтубе. Пастухами над низкими улицами тут и там высились дворцы царевичей и визирей, несколько десятков мечетей. И над всем Сараем одиноко и оттого еще более царственно, восходя к небесам, парил главный ханский дворец, словно высеченный богатырским резцом из единой глыбы белого камня. Стоял тот дворец посреди громадного, совершенно пустого пространства на ровной и голой земле. Ни рва, ни крепости перед ним. Однако, глядя на него издали, из-за строгой черты, определенной той пустой, будто выжженной площадью, всякому, наверное, и помыслить-то было жутко заступить в ровный круг. Знать, по иной земле простому-то смертному также невозможно пройти, как в небо подняться.

От той площади ровными лучами, как от восходящего солнца – на то и хан лучезарный! – расходились широкие, прямые, как полет стрелы, улицы. Дворцы на богатых улицах были облицованы греческим жильным камнем. И в лучшие, добатыевы времена тот камень на Руси ценился так высоко, что им украшали лишь Божии храмы. В той же Твери тем редким камнем пол в Спасском соборе был выложен – так тверичи-то гордились им, как восьмым чудом света. Впрочем, чем далее от ханского дворца, тем беднее и плоше становились дома, уже и грязнее улицы. На окраинах же вовсе нищие татары (при великом достатке Орды обильно было среди татар и нищих, что особенно удивило Дмитрия), ровно къл-люди[19]19
  Къл-люди – рабы.


[Закрыть] а то и похуже, ютились в земляных норах да, жалких глинобитных хибарах, стены которых вряд ли спасали их обитателей от злых ветров, что постоянно бесновались над степью. Словом, сколь кричаща была роскошь одних, столь вопиюща бедность прочих. Еще удивило Дмитрия то, что житные татары были пренебрежительны и совершенно беспощадны по отношению к своим же, но неимущим соплеменникам. Да что житные – менее бедный татарин более бедным татарином помыкал, как рабом. Откуда в них и единство перед иными бралось? Всяко жили люди и на Руси, и голодали, и нуждались под татарами до последнего края, а все же на Руси-то люди жили ровнее, что ли. И даже при разнице в состояниях не было среди вольных русских людей тех чванливых, унизительных отношений, что прямо-таки кидались в Сарае в глаза Дмитрию на каждом шагу. Да и нищета на Руси никогда не считалась зазорной: Бог дал – Бог взял, сказывали. А некоторые-то еще и нарочно от богачества в нищету уходили во искупление грехов да по душевной склонности. И такие встречались…

Сам же Сарай был столь обширен, что Дмитрию, когда он захотел объехать его верхом, понадобился на то чуть ли не целый день. Не обнесенный стенами – а и впрямь, кого бояться владыкам мира татарам? – казалось бы, вольно тянулся город повдоль реки. Однако же и в самой вольности, с какой, разбежавшись от площади, плелись далее, вроде бы как им вздумается, сарайские улицы, чувствовалась непреклонная строгость ханской руки. Город был разделен по улицам на участки. В одних улицах жили сплошь латиняне, в других лишь арабы, в третьих – жиды; была там и русская улица, где селились выведенные из Руси кузнецы, гончары, Серебряники, древоделы, кожевенники, опонники и прочие даровитые рукомысленники, в коих, за неимением собственных, нуждалась Орда. Над каждой улицей главенствовала сложенная из белого или розового камня мечеть, с крыши которой каждое утро и каждый вечер уныло и пронзительно кричал молитвы Аллаху мулла. При тех молитвах всем жителям и гостям Сарая, независимо от их веры, воспрещалось заниматься обыденными делами. Разумеется, коли ты не магумеданин, молиться Аллаху вместе с татарами никто тебя не неволил, но священные слова чужой молитвы всяк обязан был чтить.

Смешение же вер и языков в стольном ордынском Сарае истинно подобно было смешению вавилонскому! Даже по зимнему времени – а в первый раз Дмитрий добрался в Сарай лишь в канун Рождества – город был полон купцами. Не считая оседлых жителей, одних заезжих гостей было в нем тысяч тридцать. И это зимой! В иное же лето число тех купцов могло умножиться в два, а то и в три раза! Неведомо какого народа представителей не было на сарайских базарах: монголы, кипчаки, ясы, черкесы, черемисы, армяне, сирийцы, евреи, персы, греки, русские, генуэзцы, китайцы, немцы, поляки, шведы, арабы – Вавилон, да и только! Трудно назвать товар, какому бы не сыскалось места в длинных торговых рядах, располагавшихся чуть ли не в каждой улице: кожи, пушнина, рыба, соль, железо, медь, серебро, бисер, воск, лен, пенька, меды, хлеб – из Руси, тонкие ткани и ковры – из Хорезма, золотые безделицы, драгоценные камни, шелк, фарфор, чесуча – из Китая, жемчуг, краски, невиданные пряности – из дальней Индии, стекло – фряжское, полотно – фламендское, сукно – немецкое, ну, и конечно, без счета лошади, скот, рабы, после удачных набегов стоившие дешевле скота. А уж скот на сарайских базарах был дешев! И то в степных табунах любого из зажитных ордынцев насчитывались десятки тысяч коней, не говоря уж об овечьих стадах…

Что говорить, богата была Орда, велик и роскошен Сарай! Да ведь иначе и быть не могло – одна Русь почти за сто лет безжалостного грабежа столь добра Орде отдала, что ни на одних весах не измерить. За то, знать, на русских-то и глядели татары с таким злым презрением, точно и впрямь были они рабы для татар. Для вольных русских купцов и мытные торговые пошлины на сарайских базарах устанавливались в два раза выше, чем для иных иноземцев, хотя именно русским товаром богатела Орда. На то, видать, и объединялись татары, что и самый нищий, самый непутный из них, вымещая свое унижение, глядел на любого русского с такой надменностью, с таким изумительным высокомерием, будто хан он был перед русским, а русский-то только затем и жил, чтоб быть у татарина в услужении.

Даже удивительно, с какой охотой иные народы в годы их силы верят в свое превосходство над прочими. Видно, чувствуя зыбкость и временность того положения, какое вдруг сумели занять на земле, тем самым стремятся они на века насытиться пресловутым сознанием собственного превосходства. Русский же народ и в том отличился – всегда-то остается он и к другим снисходителен, ежели не более почтителен, чем к себе. Или не так? Всяких-то иностранцев, коли приходят они с добром, в русской земле привечают как равных, если не с особой любезностью. А где привечают русских?

Одно утешает: может быть, тем и велик наш народ, что в простодушии не осознает и величия. Хотя досадно, конечно, оттого, что и малой выгоды не умеем использовать от своего превосходства ни в чем, с полным безразличием отдавая те выгоды кому ни попадя. Впрочем, тогда, как и ныне, ни о каком величии, ни о каком превосходстве, кроме извечного превосходства русских над другими-то народами в умении ждать и терпеть, и думать не приходилось.

Дмитрий о том и не думал. Подобно великому своему батюшке Михаилу Ярославичу об одном мучительно думал Дмитрий: как вернуть великодушным, отважным и гордым русским утраченное достоинство?

Кто бы и что ни говорил ныне и после, но, приняв на себя сокрушительный удар беспощадной Чингизовой мощи, Русь прикрыла собой весь остальной христианский мир от гибельного нашествия. И за то поплатились. Однако милосерд Господь! Достоинством и крепостью духа, знать, на многие, вовсе непомерные для иных испытания столь щедро наделил он русский народ, что и татары, почти убив, втоптав его в землю, так и не смогли преклонить до конца, до той бесовской черты, когда земное зеркало народной души, отражающее в себе лик Господень, аки солнце затмевается напрочь иным черным ликом. Чисто осталось зеркало! Верил в то и Михаил Ярославич, и сын его Дмитрий. И думали об одном: как научить свой народ открыто взглянуть в то зеркало божеской сути, что сияет в каждой душе, дабы вновь обрести утраченное.

Увидев воочию силу татарского царства, Дмитрий еще более был поражен мужеством отца, пусть в дальнем загаде, однако твердо мечтавшего сразиться с Ордой, при этом даже в смирении находившего оплот незыблемой вере в торжество Божией правды.

Впрочем, в отцовы-то времена, во времена правления предшественника Узбека хана Тохты, Орда не была так безгранично сильна. Как раз тогда Чингизовы устои расшатывались и сотрясались внутренними раздорами. На те раздоры, по смерти Тохты вспыхнувшие особенно жарким и злобным огнем междоусобицы, и рассчитывал Михаил Ярославич. Да не оправдались его расчеты. Явив удивительную для своего возраста (а было ему в ту пору семнадцать лет) незаурядную хватку и жестокость, воцарившийся Узбек, как умелый наездник смиряет взбесившегося жеребца, кровью обуздал Степь. Не нарушив древних заветов Чингизова Джасака, провозглашавшего татар первыми среди людей на земле, он еще крепче сплотил Орду всеподчиняющей верой в единого Бога. Имя Аллаха воссияло над бескрайними просторами ханства. Чем сильнее был страх перед Узбеком, тем вернее на вечные времена входила в души магумеданская вера. И пусть в уклончивых умах разбросанных по степи кочевников имя Небесного Властелина, требовавшего обращения к себе на чужом арабском наречии, еще не стало безоговорочно свято, свято было для них имя земного бога – великого хана Узбека, столь же недостижимого и непостижимого в своей мудрости и величии, как тот Аллах в небесах. И это покуда вполне устраивало Узбека.

К тридцати годам он достиг небывалой высоты царственного величия. Уже тогда беспристрастные путешественники, в разных землях видавшие многих правителей, называли его одним из тех семи царевичей, которые суть величайшие и могущественные цари мира. Двор окружил Узбека такими почестями, коих до него не видал, пожалуй, ни один ордынский правитель. Называли его не иначе, как ильханом, столпом дома Чингисхана, а то и императором, на латинский обычай.

Лучи его милости были столь же нестерпимы, как беспощадны стрелы гнева. Истинно, для простого смертного предстать пред глаза лучезарного хана было так же несбыточно, да и опасно, как приблизиться к солнцу и вернуться на землю неопаленным. Да и для великих мира сего, разумеется, было лучше никогда не подпасть под внимание его непроницаемых глаз. Затейлив был на каверзы хан.

Дмитрий был подавлен не только видимой мощью Узбекова царства, но и той изощренной восточной хитростью, с какой хан умел еще более возвеличить ту мощь, придавая собственной власти воистину божественное значение.

И действительно, издали представлялось, что Узбек не только, подобно Аллаху, всемогущ и всевидящ, но, подобно Аллаху же, милосерден и справедлив. Во всяком случае, те обиды, притеснения, преступления, что случались во дни его царствования и без коих, разумеется, не может обойтись власть ни в одном государстве, в умах его подданных чудесным и странным образом отчуждались от имени хана. Хотя и странного в том было мало – ведь об этом неусыпно заботился сам Узбек. Считалось, что все неурядицы, несправедливости внутри Орды происходили лишь по вине ханских врагов или нерадивости его слуг. Считалось также, что те нерадивые слуги из страха собственного разоблачения зачастую скрывали от хана истинное положение дел. Считалось, что, ежели хан узнает о злоупотреблениях чиновников, мздоимстве, неправедном суде, иных нарушениях, он тут же накажет виновных. Случалось, что и наказывал. И даже достаточно часто. Срубленные головы преступников, как и те Кавгадыевы кишки, размотанные прилюдно во искупление Михайловой смерти, вернее и доходчивей всего доказывали царскую любовь к справедливости. При этом и милосердие его не подвергалось сомнению – ведь только тот, кто казнит, может миловать. Словом, верили люди хану. А Узбек – действительной мудрости человек – все делал для того, чтобы крепить эту веру. Недостижимый в том близком, но недоступном, как небо дворце, точно сам Аллах, царил он над смертными, проникая в дела их и помыслы.

Однако так уж хитро было заведено в Сарае устройство управления делами огромной империи, во всяком случае со стороны выглядело это именно так, что ни к одному сомнительному решению какого-либо насущного вопроса сам Узбек отношения не имел. Во-первых, при Узбеке существовал многочисленный и представительный Большой ханский диван. В тот диван действительно входили все Узбековы родственники, включая жен, огланы, темники, наибы отдаленных областей, знатные бек-нойоны, именитые царедворцы… Одних Узбековых родственников в том совете насчитывалось более семидесяти человек. Среди такого числа советников всегда можно было сыскать при случае виновного в той ли, иной неудаче. Впрочем, Большой совет собирался достаточно редко, лишь в канун каких-либо важнейших и знаменательнейших событий, чаще всего в дни свадеб, рождений, чествований и торжеств. Обыденными делами государства, войны и мира занимался так называемый Малый диван, который составляли самые высокие и приближенные к хану ордынские вельможи. Несмотря на название, число вельмож, входивших в Малый диван, Узбек опять же не очень-то ограничивал – чем больше, тем лучше. Пусть решают. Тем более мнение каждого по всякому вопросу непременно учитывалось, а в ханские ярлыки вписывались имена тех, кто отвечал за определенные решения. Вот среди них – и среди угодных всегда сыщется менее угодный – чаще всего и находили виновных в ошибках, если ошибки случались. От времени до времени головы тех вельмож служили необходимым подспорьем ханской чести, мудрости и веры народа в торжество его справедливости. Но и кроме того, держал Узбек при себе и самый ближний совет из четырех визирей. При этом двое из четверых считались первыми. Один первый визирь, по-другому беклерибек, или же князь князей, распоряжался делами войны, второй же, однако тоже первый визирь, – исключительно гражданскими заботами всего государства. Так вот, и те первые визири, не говоря уж о вторых, всегда оставались у хана в запасе на какой-нибудь вовсе непредвиденный случай… Словом, так как-то ловко было все слажено, что самому-то Узбеку, казалось, решительно нечего было делать, а потому не за что и отвечать.

И все же, как ни замысловато и потайно было построено управление государством, довольно скоро Дмитрий проник в его суть и понял – на самом-то деле всеми, всеми делами в Орде единоправно и с дотошностью старой, усердной ключницы владеет и распоряжается один человек: Гийас ад-дин Мухаммад Узбек. В его руках сосредоточилась даже не власть, но власть над властью. И даже когда сама власть, как всякая власть, обременялась грехами, он, стоявший над властью, оставался непогрешим. Не обнаруживая ни истинного лица, ни намерений во всем, а наипаче во внезапной жестокости, был хан непредсказуем, а потому и непостижим – и одним уж этим велик. Более всего трепещут люди необъяснимого, оттого с такой безоглядностью готовы поверить, как в нечто действительно высшее, в то, что не умеют себе объяснить. Знал Узбек: лишь страх да та слепая, безглазая вера в божественную, высшую суть правителя надежней всего крепят власть. Не бескрайними ордынскими землями, коих он никогда не видел, жаждал править Узбек – хотя и правил, конечно; не бесчисленной тьмой верноподданных, коих он презирал, мечтал распоряжаться – хотя и распоряжался, конечно; иные грозные, могучие и трепетные, как живое сердце в руке, стихии влекли Узбека: людской страх и людская вера. Но и они, волей Аллаха, кажется, уже были подвластны ему.

Разумеется, отнюдь не сразу и отнюдь не до конца постиг Дмитрий татарский порядок, да и укромные заулки Узбековой души, разумеется, и для него оставались непостижимы, однако многоступенная, безликая, несмотря на определенность лиц, во славу себе искусно воздвигнутая Узбеком чиновничья лестница, вершина которой терялась в заоблачной выси, поразила и ужаснула его. Безусловно, устройство той лестницы имело неоспоримые выгоды для правителя, но Дмитрий ужаснулся другому: соорудив для себя эту лестницу, без частокола и крепости оградив ее на века человеческими пороками, Узбек не мог знать наверное, кто за ним взойдет на вершину той лестницы. От времени Тула-Менгу, неудачливого, слабого хана, взяли в обычай ордынские правители сменять друг друга посредством бесконечной череды заговоров, убийств, отравлений. Да ведь тот же Узбек воцарился на крови законных наследников Тохта-хана… Но каков бы ни был Узбек, он уж был. А не выйдет ли так, что в сравнении с тем, кто придет ему вслед, тот Узбек покажется сосудом добродетелей?! Но и тот, кто после Узбека взойдет на вершину, даже если он станет трижды кровав и преступен, то и он, как ныне Узбек, будет почитаться безгрешным. Вон что… И опять же не судьба ордынских правителей и треклятой Орды заботила Дмитрия. Русь увидел он под той заоблачной лестницей!

Ведь если ту властную лестницу взгромоздить вдруг над Русью, страшно представить, кто может ступить на ее вершину, заботливо поддерживаемый тем же Узбеком. Мало ли их, ухватистых да крикливых, тихих да цепких, кому честь ни во что, кому лесть не в убыток, кто более станет угоден хану. Да те же братья Даниловичи! Да тот же Юрий! Юрий? Юрий в той заоблачной выси – и считался бы свят?..

Несообразной, дикой показалась Дмитрию та страшная мысль.

«Да нет же, нет! Немыслимо, невозможно такое! Огнем пожги, Господи, Русь, но избавь ее от тяготы той лукавой татарщины!..»