Текст книги "Современный венгерский детектив"

Автор книги: Андраш Беркеши

Соавторы: Тибор Череш,Ласло Андраш
сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 34 страниц)

14

–  Да, давненько мы знакомы… Мне хотелось бы, чтобы вы называли меня Рудольф, как тогда. Или просто Руди.

–  Можно и Руди,– начал председатель.– Так подойдет?

–  Лучше не придумаешь!

Майор Кёвеш поначалу собирался усадить Гудулича в машину.

– Поехали к вам! Буду рад познакомиться со счастливым семейством.

Гудулич растерялся. Вид у него был явно смущенный. Кёвеш понял.

– Не стесняйтесь, старина! Живете скромно? Что же, тем лучше. И ваша супруга непременно пригласит меня к праздничному обеду, не так ли? Но я человек хитрый

и поэтому решил пригласить вас сразу же на ответный обед, сейчас, сегодня же! Предварительный реванш, понятно? Вот удивится моя жена, когда мы явимся к ней вместе! Ну, показывайте, куда идти? Пешком? Идемте пешком, все равно.

Они уже сделали несколько шагов, но ноги плохо повиновались Гудуличу.

– Прежде позвольте мне кое-что вам объяснить, товарищ майор…

– Мне хотелось бы, чтобы по праву старинного знакомства вы называли меня Рудольф, как тогда. Или просто Руди.

– Можно и Руди! – начал председатель.– Так подойдет?

– Лучше не придумаешь! Руди – это превосходно! Предложив двигаться дальше, Гудулич заговорил быстро и нервно, проглатывая окончания слов.

– Руди, если мы пойдем медленно, я успею тебе кое-что рассказать. Как известно, я воспитывался в приюте, а оттуда меня, еще малышом, отдали в одну семью…

– Значит, ты был подкидыш?

– Как ты мог подумать? Нет, подкидышем я не был. Мне исполнилось девять лет, когда умер мой отец, и шел двенадцатый, когда за ним последовала мать. Я очень ее любил, а жили мы на краю села возле самой плотины. Проказник я был отменный, но меня никогда не били. Я не помню даже ни одного сурового слова от родителей. Тогда меня звали Цомпо.

– Не будем о проказах.

– Хорошо, не будем.

– Но почему Цомпо [8]? Тебя так дразнили сверстники?

Гудулич расхохотался.

– Да нет. Это была наша фамилия. А звали меня тогда Бела, Бела Цомпо. Когда умерла мать, я рыдал у ее гроба, вереща, как осиротевший поросенок. Почтенные старушки, присутствовавшие при обряде погребения, боялись, как бы я не тронулся с горя. Чтобы утешить меня, одна из них сказала: «Что ты ревешь, дурачок? Покойница и не мать тебе вовсе. Тебя дали им на воспитание из приюта еще малышом, так что успокойся». Но я продолжал реветь еще пуще, потому что там же, у могилы, вспомнил об одной молодой женщине. Вспомнил, как два или три раза она приезжала поездом, потом уезжала, на станции пыхтел паровоз… На голове у нее была копна пышных рыжих волос. Она не говорила мне ни слова, только целовала. Если случайно в дом заходили соседи, она торопливо и тихонько им объясняла: «Я из приюта, приехала проверить, как живется мальчику, как его здоровье, не нужно ли чего». А когда приближался поезд, она всегда целовала меня в лоб. Так вот, целовала в лоб, и только. Для меня, оставшегося там, на кладбище, одним-одинешеньким на всем белом свете, было все равно. Впрочем, хотя прошло уже лет семь-восемь, я вспомнил и еще кое-что. Волосы у той женщины всегда были завиты, и она перед отъездом каждый раз совала в руку моей матушки деньги. Мне было тогда годика три-четыре. После похорон матери меня отдали в ученики к кожевнику. В шестнадцать лет я окончил ученье, получил диплом ремесленника. Еще в ремесленной школе, куда я ходил, однажды меня вызвал директор и сказал: «Почему ты называешь себя Цомпо, если ты Гудулич?» Вот тогда-то я и узнал впервые свою настоящую фамилию. Лишь впоследствии выяснилось, что какой-то олух из сельской управы ради собственной забавы окрестил меня Цомпо.

– Стоит ли так подробно исследовать свою родословную, Геза? – шутливо заметил Кёвеш.

– Стоит, и вот почему. Директор тогда поведал мне еще одну истину, а именно что мою родную мать зовут Млона, Илона Гудулич, но это ее девичья фамилия. Я тотчас смекнул, что, если об этом узнают мои соученики, позора не оберешься. И я попросил директора, чтоб меня по-прежнему называли Цомпо до тех пор, пока я не окончу ремесленную школу и не отслужу свой срок у кожевника. Он согласился. Даже в те времена попадались добрые люди!

– Вот видишь! Значит, ты все-таки подкидыш.

– Но я-то об этом не знал! В этом и весь фокус. Послушай, а не заглянуть ли нам по дороге в кафе?

– Неплохая мысль, но я приехал сюда не в кафе рассиживаться,– попытался протестовать майор Кёвеш.

– Знаю, знаю! Тебе не терпится познакомиться с моим семейством.

И Гудулич продолжал:

– Окончив курс ученья и получив диплом подмастерья башмачника, я уехал в Сольнок. Ибо, как мне удалось выяснить, моя родная матушка именно там сдала меня в приют и сама проживала тогда в этом городе. Однако в Сольноке я узнал, что еще тринадцать лет назад она перебралась в Будапешт и служила на почте. «Что ж, Будапешт так Будапешт!» – решил я. Приехал, снял койку, поступил работать в какую-то обувную мастерскую. Где же ты, Илона Гудулич? Я разыскивал ее, но все безуспешно. Однако я упорно продолжал поиски. Женщина, которая на двадцать лет старше меня, да вдобавок еще моя родная мать, не может исчезнуть как иголка в стоге сена. Наконец спустя несколько месяцев мне удалось напасть на ее след. Разумеется, она была замужем, носила имя мужа, а проживали они в шестом районе, недалеко от городского парка. Второй этаж, длинный коридор. Я нажал кнопку звонка. Была суббота, время после обеда. Из окошечка в двери выглянуло круглое женское лицо. «Мне нужна Илона Гудулич»,– сказал я. Женщина побледнела, но дверь открыла. Запахнула домашний халатик, поправила волосы и шепотом сказала: «Вы ошиблись. Такая здесь не проживает». Внутри квартиры скрипнула дверь, и мужской голос ворчливо произнес: «Наверное, опять просят денег. Надоели эти попрошайки!» Женщина вздрогнула. «Нет-нет, вы действительно ошиблись адресом»,– повторила она. А я все смотрел и смотрел на нее. Я понял, я знал – это она. Мужчина в передней опять проворчал что-то, и женщина захлопнула окошечко. Она, моя мать… Почему-то я не смог сразу уйти, остался стоять в коридоре. И не ошибся. Через некоторое время окошечко снова открылось, и женщина с круглым лицом спросила: «А кто приходил? Что ей передать?» – «Кто приходил? – повторил я.– Передайте, что приходил Цомпо, Бела Цомпо». Услышав это, женщина как-то сразу успокоилась и прошептала: «Приходи в понедельник, утром в понедельник»,– и исчезла. Я медленно спустился по лестнице, вышел на улицу и решил: «Сейчас дойду до парка, присяду на скамейку и спокойно обдумаю, как быть». Но до парка я не добрался. Ноги мои подкосились, и я сел прямо на улице, на каменный тротуар возле дома. Мне вспомнилось, что, кроме мужского голоса, из глубины квартиры до моих ушей донеслись детские голоса. И не один. Я понял: туда мне хода нет. А круглое женское лицо было так красиво. Каким же оно было тогда, когда родился я, Геза Гудулич! И как она обрадовалась, когда услышала имя «Цомпо»! Собственно говоря, я тоже был рад тому, что у меня могла бы быть такая красивая мать. В понедельник я никуда не пошел. Пришлось бы отпрашиваться у мастера с работы. Потом я начал пить. Однажды забрели мы с собутыльниками в один бордель на улице Конти. Но на душе у меня было скверно. Досталась мне какая-то, помню, блондинка…

– Я полагаю, об этом можно не вспоминать. Не слишком ли много перца в твоей истории, Геза?

– Извини…

15

–  Нет, орудием убийства был не яд, а кинжал или нож с узким длинным лезвием.

–  Так это же наш нож для хлеба! Он всегда им резал и сало. Сколько раз я ему говорила– не смей! Да разве он по слушает.

–  Но-такого ножа нигде не обнаружили.

–  А должен он быть, должен. Может, в колодец его бросили?

В детстве Бютёк был католиком и уже подростком околачивался в церкви – звонил в колокола, помогал органисту раздувать мехи и тому подобное. Потом ему очень хотелось занять место церковного старосты, но когда он убедился в том, что эта доходная должность переходит из рук в руки от одного крупного хозяйчика к другому, а их преподобия господа ксендзы ни разу о нем даже не вспомнили, Бютёк разочаровался в католичестве и переметнулся к реформатам. Но вскоре пожалел и об этом.

Вот уже с весны пытается он кое-что предпринять, старается на пользу реформатского храма, но все еще не знает, будет ли из этого для него толк. Прихожане-реформаты народ замкнутый и признавать его усердие не слишком торопятся.

Самый откровенный из них, пожалуй, дядюшка Гоор. Если ему что не по нраву придется, выложит начистоту. Особенно когда узнает, если кто служит вере не по чистоте души, а корысти ради. Одно дело – служить Христу душой и телом, другое – ради денег. Как, например, тот же Бютёк.

– Разве я просил хоть филлер, брат Гоор?

Бютёк любит поговорить со всякого рода попрошайками, калеками и бродягами. Для цыган Бютёк доверенное лицо. Поэтому старшина, начальник милицейского участка, встретив его на улице, всякий раз спрашивает:

– Ну, Бютёк, какие новости?

В двух случаях, когда искали воров, советы Бютёка оказались полезными, преступников задержали.

Брат Гоор, однако, расценил это по-своему и открыто заявил на собрании общины, что Бютёк негласный милицейский агент. Но Бютёк тоже там присутствовал и сумел себя реабилитировать. Кроме того, в его защиту выступили все старухи, жалевшие его как калеку.

Престольный праздник и ярмарка надолго соблазнили брата Бютёка. Однако, набродившись и насмотревшись до устали, отдыхать он приплелся все же на крыльцо храма. Там-то он и подслушал, как бабушка Халмади несколько раз помянула в молитве, возносимой к всевышнему, имя убиенного раба божьего брата Давида Шайго и, поскольку еще вчера он творил добрые дела здесь, на земле, просила упокоить его душу.

– Ни в коем разе! Перестаньте, сестра, он нечестивец! – воскликнул брат Гоор. Он имел, по-видимому, немалые претензии к покойному, о чем тут же и сообщил молящейся пастве.

Но старушка продолжала тянуть свое, будто протест фанатика Гоора ее вовсе и не касался. Гоор угрожающе заворчал. Когда сестра Халмади предложила предать земле тело убиенного Давида Шайго по христианскому обряду и, кроме того, обратиться к властям с просьбой, запретить его богопротивное вскрытие, потому что отлетевшие души чувствуют и мучаются, как и живые, брат Гоор совсем вышел из себя и заорал во все горло.

Бютёк чутко прислушивался к происходящему. Напрасно многие жители считали его дурачком – слушать он умел превосходно. Брат Гоор гремел, повторяя уже в который раз:

– Давид Шайго никогда не был нам братом по духу, потому что три раза вступал в кооператив. Кроме того, он даже в партию коммунистов-еретиков собирался вступить… Говорите, еще вчера он доброе дело среди нас свершил? Чушь! Он напился как свинья.

Дружный вздох женщин, собравшихся на молебен, едва не опрокинул стены храма.

– Нет, нет и еще раз нет! Стыд и срам для нашей общины заботиться о погребении мерзкого вероотступника!

Однако среди братьев и сестер во Христе нашлось немало защитников усопшего Давида Шайго. Были и такие, кто помнил и энал, что он колебался в выборе между церковью и производственным кооперативом. Немало нашлось и тайно сочувствоваших его слабости выпить. Эта оппозиция сказала свое слово брату Гоору. С другой стороны, благочинные сестры, подумав о собственном погребении – смерть-злодейка уже не за горами,– тоже выступили на стороне сестры Халмади. Уж если человек когда-то принадлежал к общине, нельзя допустить, чтобы попиралось его право быть похороненным как положено.

В конце концов, почтенные прихожанки вместо аргументов просто-напросто обозвали брата Гоора старым дураком.

Тут же в храме раздались вопли и звуки пощечин. Почуяв, что без потасовки дело не обойдется, Бютёк выскочил из своего укромного местечка и опрометью помчался в милицейский участок, помещавшийся в здании сельсовета. Ибо никогда не упускал своего. Инстинкт еще ни разу его не подводил. Тем более что он всю ночь напролет помогал в храме готовить праздник, не рассчитывая на большое вознаграждение, а получил и того меньше.

Начальник участка между тем все еще сидел напротив вдовы Давида Шайго, не зная, что ему делать. Просто вытолкать ее за дверь ему не хотелось, а неутешная вдовица все с большим восторгом пожирала глазами крепкого, в полном расцвете сил мужчину в милицейском мундире. Раз пять она уже надвигала свой парадный платок на голову, словно собиралась убраться восвояси, но почему-то не завязывала его под подбородком, а снова и снова опускала на плечи, складывала вчетверо на коленях и продолжала извергать поток слов:

– Не иначе, подшутил господь бог над Давидом, господин начальник, если ту самую отраву, которую он мне, своей жене, тайком готовил, заставил его самого по случайности употребить. Может, порошочек-то он с сахаром перепутал, а?

Немалого труда стоило втолковать Маргит, что смерть Шайго наступила не в результате отравления, а из-за удара кинжалом в спину. Это был длинный стилет с узким и острым лезвием. Только вот найти его пока не удалось.

– С длинным и узким? Как вы сказали, стилет? А что это такое?

Вот незадача! Пришлось объяснять и это.

– Значит, вы говорите, это мог быть нож, такой длинный, узкий… Постойте! Так это же наш нож для хлеба! Но покойный резал им и сало. Сколько раз я ему говорила – не смей! Да разве он послушает! Отрежет кусок сала и ест, отрежет и ест. И этого ножа нет на месте? А должен быть, должен… Может, в колодец его бросили?

В эту минуту в комнату ввалился запыхавшийся Бютёк, словно затем, чтобы вызволить начальника участка.

– Товарищ начальник! Торопитесь, караул! В реформатском храме льется кровь! Братья и сестры во Христе

бьют друг друга до смерти!

– Кто? Какие братья? Что делают? – начальник участка вскочил, пристегивая на ходу ремень с кобурой.

– Реформаты, верующая паства! Все началось из-за этого старого дурака Гоора. Бегите скорее, а то они выпустят друг другу кишки!

– Гражданка Шайго, действуйте, как я вам сказал.– Начальник с видимым удовольствием подталкивал вдову Шайго к двери.– Возвращайтесь спокойно домой.

Маргит Дуба затянула концы своего платка под подбородком.

– Так ведь я это…

– Поторопитесь! А то, как бы брату Гоору благочестивые сестры не выпустили кишки! – Бютёк сделал выразительный жест.

– Но мне-то что делать? – упрямилась Маргит Дуба.

– Ищите нож! – сказал начальник участка.

– В колодце?

– Да хоть бы и в колодце!– Он подтянул ремень с револьвером на боку.– Там, где он сейчас есть, там и ищите.

Глаза Бютёка блеснули, он тоже воодушевился поставленной задачей:

– Верно, тетка Маргит! Стоит поискать, очень даже стоит!

16

–  Это правда, что у тебя будет ребенок?

Девушка, помолчав с минуту, отрицательно мотнула головой.

–  Нет.

–  Вот дурочка!– оборвал сестричку Дёзеке.– Неужели ты не знаешь, что у девушек детей не бывает?

Чердаки даже новых, необжитых домов имеют свое очарование. Каждый из них чем-то похож на необитаемый остров. И лучше всего это знают дети. Иначе зачем бы они с таким удовольствием лазали под крышу? Духота в темных углах под накалившейся за день черепицей напоминает знойные джунгли экватора. Но из всех чердаков самыми романтичными остаются чердаки под камышовой крышей. А если там, за карнизом, поселились еще и голуби?!

Дом вдовы Тёре крыт камышом, только самый гребень крыши выложен горбатой черепицей. Над кухней возвышается, словно купол, толстенной кладки труба. Она делит весь чердак на два почти одинаковых отсека, сумрачных и таинственных, а затем, плавно сузившись, пронизывает черепичный гребень крыши и вздымается к высокому небу, как стройная башня.

Дёзёке и Идука, расположившись на глинобитном иолу чердака, беседуют с красивой девушкой, которая сидит перед ними на толстой балке.

– Ты каждый день ходишь в кино?

– Совсем нет, даже не каждую неделю.

– Но в Пеште столько кинотеатров! Ты могла бы ходить даже по два раза в день.

– Могла бы, но не хожу.

– У тебя нет столько денег?

На округлом, правильной формы лице девушки лежит иичать безмятежного спокойствия. Губы ее складываются в улыбку.

– Я ведь живу не в Пеште.

– Не в Пеште? – Настала очередь удивляться и Дёзёке.– А мы всегда думали, что ты живешь в столице.

– Я живу не в Пеште, а в Буде!

Девушке даже чуть-чуть весело, что она вот так подтрунивает над младшими. Но те не обижаются.

Дёзёке осторожно, ступая на цыпочках, отправляется посмотреть, как себя чувствуют его голуби. Их двое, и они по очереди сменяют друг друга в гнезде, где высиживают птенцов.

Идука пододвигается ближе к старшей сестре, опирается локтями на ее круглое, мягкое колено и, подперев ручонкой подбородок, жадно впитывает в себя аромат духов и юного, пышущего здоровьем тела, покой улыбки и неторопливо льющиеся слова Эммы.

– Расскажи что-нибудь, Эммушка.

– Что тебе рассказать? О чем?

– А почему ты сидишь тут, на чердаке, и не идешь со мной на праздник? Так хочется на ярмарку!

Эмма не отвечает, молчит.

– Ты не скажешь, Эммушка?

– Что?

– Почему ты на чердаке…

В ясных глазах девушки можно прочесть ответ: маленькая глупышка. Она гладит Идуку по голове.

– Я сижу здесь, потому что меня нет дома.

– Но этого не может быть, ведь мы здесь…

– Да, но никто на свете не должен об этом знать.

– Поэтому мы не идем на ярмарку?

– Поэтому.

– Если бы ты знала, как мне хочется с тобой погулять! Мне ничего не надо покупать, просто так.

– Я даже об этом не подумала! А вообще-то я должна была бы привезти тебе подарок. Только понимаешь, совсем забыла, что сегодня праздник.

– Не беда, Эммушка.– Глаза Идуки даже подернулись слезами, так тронули ее слова сестры.

– Эммушка, позволь мне расчесать твои волосы.

Эмма разрешила, но только концы локонов, спадавшие на шею. Высунув кончик языка от великого старания, Идука приступила к делу.

– А я развожу голубей,– сказал Дёзёке, садясь по-турецки напротив старшей сестры.– Но только турманов и монахов.

– Только их?

– Ага. Это редкие породы, потому интересно. Мальчик хотел еще что-то сказать, но в этот момент внизу перед домом появился какой-то мужчина.

– Эй, Аннушка! Дорогая! Выходи, пойдем гулять на ярмарку! Я куплю тебе подарок! Выходи! – закричал он.

Ручонки Идуки, расчесывавшие волосы сестры, замерли.

– Это пожарник! Один раз он даже разбил окно, когда его не пустили в дом.

– Мамочка никогда никого не пускает. Безмятежное лицо Эммы омрачилось. Тихо и серьезно она спросила:

– И часто приходят такие вот непрошеные гости? Мальчик и девочка одновременно кивнули.

– Часто. Только мамочка никого не пускает.

– Чаще всего они, по ночам стучатся. Так страшно! Эмма тяжело вздохнула. Пожарник на улице не унимался.

– Ну, что же ты, Аннушка? Нечего меня стыдиться. Я человек вдовый, свободный!

Внизу прозвучал дрожащий женский голос:

– Разрази вас господь! Чтоб вам пусто было, нечестивец вы этакий!

– Ото бабушка,– прошептала Идука, дрожа от страха.

Пожарник, пошатываясь, пошел прочь. Обернувшись, он выкрикнул на прощание:

– Прогоняете? Выходит, пожарник для вас не человек. А молодых парией пускаете? И высокое начальство тоже?

– Будь ты проклят, охальник! – Голос бабушки звучал на этот раз твердо.

– Вот вырасту, всем этим подлецам кости переломаю,– с ожесточением сказал Дёзёке.– Если бы ты знала, Эммушка, сколько горя они приносят мамочке!

Идука снова принялась расчесывать волосы старшей сестры.

– Дёзёке никто не спрашивает, а меня вот все время донимают разные дяди: где старший лейтенант Клобушицки?

– Не болтай чепуху,– сказал мальчик, но его слова прозвучали скорее ласково, чем назидательно. Взгляд его скрестился со взглядом Эммы. Увидев слезы на ее глазах, он понял, что они думают об одном и том же.

– Эммушка! – прошептал он.– Ты знаешь, кто был твоим отцом?

Девушка печально кивнула и закрыла лицо руками, наверное, чтобы скрыть слезы.

Мальчик почувствовал, что он самый взрослый из всех троих.

– Не надо плакать,– попытался он успокоить Эммушку.– Вон дядя Геза! Теперь он председатель, а ведь тоже вырос без отца. Но даже и сейчас не знает, кто его отец. А почему? Потому что его мать не хочет говорить ему этого.

Порыв ветра принес издали веселый шум ярмарки, звуки рожка.

– Тебе об отце мама сказала? – продолжал расспрашивать Дёзёке.

Девушка кивнула.

– Когда сказала?

На этот раз Дёзёке не дождался ответа.

– Давно?

Эммушка отрицательно мотнула головой.

– Значит, недавно? Утвердительный кивок.

– Вчера вечером?

Опущенные ресницы подтвердили эту догадку. Мальчик с огорчением вздохнул.

– Наша мама такая несчастная. Целыми днями ходит печальная, как в воду опущенная. А иногда даже плачет по ночам.

Эмма поднимает глаза. Они широко раскрыты, и в них уже нет слез.

– Да, правда. А ведь она могла бы выйти замуж. Ты знаешь, кто просил ее руки каждую неделю?

Старшая сестра зажимает мальчику рот ладонью, мягко и кротко, и Дёзёке умолкает. Помолчав, он медленно встает и отходит в сторону.

А ручонки Идуки все гладят и гладят волосы сестры.

– Это, правда, Эммушка, что у тебя будет ребеночек?

Эмма, помолчав с минуту, отрицательно качает головой.

– Вот дурочка!– обрывает мальчик младшую сестренку.– Неужели ты не знаешь, что у девушек детей не бывает?

Осторожно ступая, Дёзёке еще раз обходит свои чердачные владения и возвращается к Эмме.

– Ладно, так и быть. Покажу тебе моих голубей. Но в этот момент Идука, присев перед сестрой на корточки, кладет ей голову на колени.

– Эммушка, а теперь ты меня причеши. Ну, пожалуйста!