Текст книги "Больно не будет"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц)

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Кира пошла на прием к профессору медицины по записке, воспользовавшись протекцией своей издательской подруги Нателлы Георгиевны. Не подруги – покровительницы. Нателла Георгиевна была из тех женщин, которые тайно владеют миром. Она была доброжелательной владычицей и изредка отпускала от щедрот своих тем, кто ей почему-либо приглянулся. Нателла Георгиевна долго к Кире присматривалась, как и ко всем новеньким, но одних она по известным только ей соображениям навсегда вычеркивала из своего круга, а других, напротив, постепенно приближала к себе. В издательстве Нателла Георгиевна официально занимала не слишком большую должность – заведующей одной из редакций.

– Тебе бы, девушка, побольше цепкости, – говорила она Кире, ласково жмуря печальное, живописно отлакированное, породистое лицо. – Ты бы далеко пошла. Но чего нет, того нет. Увы, бедная ты моя лисичка, тебе придется прожить обыкновенную бабскую жизнь, и все твои будущие радости и горести я могу пересчитать по пальцам.

– Зато у меня прекрасный муж, – находчиво отвечала Кира.

– Да, прекрасный. Я с ним знакома. Он прекраснее всего тем, что просматривается насквозь, как стеклянная колба. К сожалению, в этой симпатичной колбе нечего особенно разглядывать. Это не штучный товар. Такие особи на ярмарке жизни продаются пучками.

Нателла Георгиевна нарочно пыталась разозлить Киру, вывести ее из себя, но это ей никогда не удавалось. Зато эти попытки забавляли обеих и скрашивали им вяло текущие рабочие будни. Не раз и не два Киру предупреждали об опасности коллеги, из тех, кто уже имел случай обжечься о непостижимое могущество Нателлы Георгиевны.

– Смотри, Кирка, – предупреждали ее любя. – Напрасно ты шьешься с Нателкой. Она с тобой поиграет, как кошка с мышкой, и сожрет.

Кира охотно соглашалась:

– Ой, да я и сама чувствую. Но она меня загипнотизировала.

Как-то Кира спросила у Нателлы Георгиевны:

– Почему вас некоторые побаиваются? Вы же такая добрая и деликатная.

Покровительница улыбнулась мудрой и снисходительной улыбкой, изящно стряхнула пепел «Фемины» на коврик:

– А кто побаивается, ну-ка? Погляди, кто? Зиновьев, который тени начальника готов ноги целовать? Вера Орлова? Она грамоте училась у старушек на скамеечке. При ней нужно специального читчика держать. Леонтий Войнович? У него от бормотухи хронический делириум. Можешь сама продолжить список.

Действительно, больше всего опасались Нателлу Георгиевну те, у кого рыльце было в пушку – бездельники, случайные в издательстве люди. Но, во-первых, это понятно, а во-вторых, это была не вся правда. Многие из тех, кому бояться вроде бы было и нечего, сторонились богоравной Нателлы. Никто не любит, когда тебя прилюдно раздевают. А она умела это делать в совершенстве. Поднимала на собеседника тяжелый, нежный, любопытный взгляд – и тот, кем бы он ни был по положению, начинал ежиться и усиленно вспоминать, брился ли он с утра. Манеры ее были аристократичны и ленивы, одевалась она безупречно, хотя и без особого шика, по телефону отвечала с чарующим горловым клекотом. Рассказывали, что в далеком прошлом, когда издательство только становилось на ноги, нашлись какие-то забубенные головы, которые попытались выжить Нателлу Георгиевну или хотя бы вытеснить с принадлежавшего ей трона. В издательстве якобы около года шла смертельная, междоусобная война, в которой победителем, естественно, оказалась Нателла Георгиевна. Где ныне те безумцы, осмелившиеся поднять руку не на людскую, а на божескую власть? Даже имена их канули во мрак забвения. Говорили также, что ни одно увольнение в издательстве и ни одно назначение не совершалось без косвенного, но непременного участия Нателлы Георгиевны, ибо она была мастером тончайшей закулисной интриги. Где тут правда, а где художественное преувеличение, Кира не могла знать, но был один факт, внушавший уважение даже самым скептическим и недоверчивым умам: сколько бы бурь ни обрушивалось на редакции за многие годы, какие бы молнии ни сверкали вокруг, сжигая самые прочные репутации и расчищая место для новых людей и нового сумбура, – все это не касалось Нателлы Георгиевны. Она оставалась на своей должности, как на века вбитая скоба из сверхпрочного материала. Ничто не могло замутить ее внимательный, царственный взгляд и пригасить созерцательную, чуть презрительную усмешку.

Кира не раз заговаривала об этом чуде природы с дорогим мужем Григорием, и он дал ее старшей подруге странную, но образную характеристику.

– Волк – санитар леса! – заметил он как-то с присущей ему прицельной ассоциативностью и так, будто знал намного больше того, что сказал.

Однако именно к Нателле Георгиевне подошла Кира, когда ей стало совсем худо. Она пожаловалась, горюя, что уже с полгода чувствует себя не в своей тарелке.

– В чем это выражается, детка?

Кира объяснила, что на нее временами накатывает. То есть она едет в метро, или идет по улице, или сидит за столом – и вдруг ее прошибает испарина, озноб и она едва не теряет сознание. Доверяясь Нателле Георгиевне, она усмешливым тоном дала понять, что, наверное, все это несерьезно и, наверное, это обычное женское недомогание, но раньше с ней такого не случалось, и она вот решила позабавить наставницу своей мнительностью.

– А к врачу ты ходила, лисичка?

Кира была у врача, сначала у терапевта, тот послал ее к гинекологу, тот, в свою очередь, к невропатологу, а уж тот напрописывал ей кучу лекарств, все эти элениумы и тазепамы, но они ей пока, чудное дело, не помогают. Наоборот, не далее как на прошлой неделе она грохнулась в обморок, слава богу, на собственной кухне. Она, смеясь, сказала, что муж у нее очень впечатлительный, и хорошо, что в тот раз его не было дома. Нателла Георгиевна не стала допытываться и углубляться в подробности, не стала обрадованно делиться собственными хворями, как сделала бы на ее месте любая обыкновенная женщина, она попросту сняла трубку и позвонила своим знакомым. Потом, обозвав на всякий случай Киру симулянткой, написала записку и объяснила, куда и к кому надо явиться.

Кира впервые в жизни попала в такую шикарную ведомственную поликлинику. На полу в коридорах были расстелены пушистые ковры, у кабинетов врачей не стояли очереди, длинноногие медсестры в прозрачных нейлоновых халатиках, проплывающие по коридорам, были все как одна похожи на снегурочку.

Профессору по виду было лет сорок, подтянутый, энергичный мужчина с аккуратно, коротко подстриженной круглой головой; Кире поначалу показалось, что он ее слушает невнимательно, занятый пленительным флиртом с молоденькой медсестрой, сидевшей за отдельным столом. Зато вопросы, которые он ей задавал, Кире польстили. Это были необычные вопросы. Например, он интересовался ее снами. И сердился, что она толком не умеет вспомнить ни одного сна. Вдруг спросил, не падала ли она в детстве головой.

– Заметно по моим ответам? – спросила Кира.

С этого момента их беседа пошла в задушевном ключе. Профессор, расспрашивая, одновременно заполнял медкарточку убористым, женским почерком. У него были изящные руки с тонкими, длинными пальцами. Кира с трепетом ждала минуты, когда он предложит ей раздеться и начнет ее этими пальцами ощупывать. Однако до этого не дошло. Доктор надолго замер над своими страничками, думал.

– Что-нибудь серьезное, профессор? – не выдержала Кира. Он вспылил:

– Что у вас может быть серьезное, у цветущей молодой женщины? Бог мой! Вот ко мне перед вами приходил восьмидесятилетний старичок, у того действительно серьезно. Он почти каждую ночь во сне высаживается на Марс. Это я понимаю. А у вас что? Головокружения. Чепуха!

– Разве болезни связаны со снами?

– Непременно. Кроме некоторых... А нашей Шурочке все время снится мужчина в форме капитана. Верно, Шурочка?

Медсестра не сочла нужным отвечать, зато густо покраснела. Кире не очень было по душе легкомыслие профессора, хотя, что скрывать, оно ее успокаивало.

– Значит, я здорова?

– Здоровее не бывает. Вот только придется сделать несколько анализов на всякий случай... – Он с быстротой фокусника заполнил бланки направлений. Доверительно сообщил Кире: – Видите, это не моя работа – ее, медсестры. Но я никому не доверяю, и это меня погубит. Я надорвусь.

Кира, которую неприятно поразило количество бумажек, запротивилась:

– Но если вы считаете меня здоровой, к чему все эти анализы? Пропишите какое-нибудь лекарство – и все.

Доктор разозлился вторично.

– Наверное, я знаю, что делаю, верно? Ваше здоровье – это одно, анализы – другое. Еще, глядишь, и на обследование в больницу положу.

– Это еще зачем? – Кира похолодела.

– Затем, что не надо по врачам бегать, – злорадно заметил профессор. – А уж попались в наши руки, мы кровушку-то пососем, пососем! Незнакомы еще с медицинским юмором? Привыкайте. После сами будете смеяться.

Не обращая внимания на Кирино возмущение, он начал подробно объяснять, как, где и когда делать каждый анализ. Тут много чего было. И три пробы крови, и просвечивание желудка, и прочее, Прочее...

– А если я от вас выйду и все бумажки в урну? – улыбнулась Кира.

– Не надо, – с неожиданной властностью сказал доктор. – Этого делать не надо, если вы себе не враг.

Его взгляд угрожающе застекленел. И опять изнутри ее окатило знобящим холодком. Этот суперсовременный доктор, по фамилии Головков, не так-то прост. И за нее он не случайно уцепился, не за красивые глазки надавал ей кучу направлений. Но что же с ней? Из гордости Кира не стала дольше медлить, собрала бумажки в сумочку, ушла, не забыв на прощание одарить доктора завлекательно-прямодушной улыбкой.

На улице цвел ясный осенний день, до конца работы оставалось полтора часа, возвращаться не было смысла. Там считали, что она отправилась на муку к зубному врачу.

Ехать домой? Готовить мужу ужин? Да, конечно. Что еще ей остается. Надо только забежать в магазин и купить кое-что из продуктов. Можно успеть заглянуть в химчистку, где у нее вторую неделю лежал Гришин плащ и ее замшевая юбка. Скоро начнутся дожди, а Гриша ходит на работу в костюмчике и спортивной легкой курточке.

Ей не хотелось домой и вообще никуда не хотелось спешить. Она села на скамейку в скверике и достала пачку сигарет «Ява». Кира редко курила, но по старой привычке таскала сигареты в сумочке на тот случай, если рассеянный Гриша окажется без курева.

Кира попыталась задуматься о себе, о своей жизни, о том, что ей скоро стукнет тридцать. Как большинство женщин, она не умела думать последовательно и логично, и процесс думания означал для нее тягостное пережевывание подступающих к сердцу тревог или мечтательное погружение в смутные видения и образы. Иногда этот хаос рассекала четкая, практическая мысль, чтобы в ту же секунду спрятаться за столбиками чувственных представлений. Это состояние было похоже на легкую, то сладкую, то утомительную, дрему.

«Хорошо бы поскорее навестить родителей, – подумала Кира. – Вот уж кто действительно болен и стар. А не я».

Ее родители и девяностолетняя бабушка Макаровна жили в часе езды на метро, правда с пересадками. Кира звонила им почти каждый вечер, а не видела уже около трех месяцев. Вопиющее бесстыдство с ее стороны.

Кира думала обо всем, что приходило в голову, но старательно избегала главного, о чем действительно пора было подумать: об их странной семейной жизни с Гришей. Слишком скверные и безнадежные это были мысли. Она чувствовала все острее, что обманывает и его и себя. Это был какой-то жуткий, непоправимый, мистический обман, растягивающийся до бесконечности, внешне нелепо напоминающий бодрую, благополучную киноленту. Погружаться в это кино слишком часто было смертельно опасно. Но и постоянно приноравливаться к псевдосчастливым, нудно мелькающим кадрам становилось все труднее и утомительнее.

«Мне не к кому пойти со своей бедой, – подумала Кира. – Не с болезнью, а вот с этим, чему нет названия».

На ее скамеечку опустился светловолосый, спортивного вида, в джинсах и толстом свитере парень. Его что-то долго не было в этот раз. Обычно он объявлялся около нее значительно раньше. Стоило ей только задержаться где-нибудь на минутку, свернуть на мгновение с обозначенного привычными пунктирами дневного пути – и он тут как тут. Она никогда не успевала рассмотреть его толком. У него было много обличий и ужимок. Она называла его про себя бродячим мужчиной. Ей весело было думать, что это один и тот же человек, который нарочно, чтобы возбудить ее любопытство, переодевается где-то за углом и умело меняет возраст.

На этот раз бродячий мужчина был в одном из самых впечатляющих своих воплощений – задумчиво-ироничного атлета.

– Вы не позволите спички? – спросил он томным голосом.

– Ах, пожалуйста, – сказала Кира, протягивая свой «ронсон». Зажигалка была общая их с Гришей, подарок друзей, но Гриша от нее отказался, он любил, как и этот парень, на улице прикуривать у незнакомых. Возможно, и у девушек. Это нынче принято.

– Один только вопрос, девушка, если вы не спешите? – Парень прикурил и вертел зажигалку в пальцах, как бы собираясь положить ее в карман.

Кира сказала:

– Угу!

– Вы читали комедию Грибоедова «Горе от ума»?

– Читала. А как же. И по телевизору смотрела.

– А у вас не было ощущения, что Чацкий обыкновенный пройдоха и придурок?

– Это уже второй вопрос, – улыбнулась Кира и отобрала зажигалку.

– Понимаете, мне важно мнение посторонних. Я всегда так делаю, чтобы утвердиться в собственном. Я по профессии литературовед. Меня зовут Петро Семисчастный. На днях заканчиваю большую статью о Грибоедове.

Парень цедил слова лениво и небрежно, точно выплевывал по одному. Это был опытный товарищ.

– А почему вы думаете, что Чацкий придурок? – заинтересовалась Кира.

– Я неточно выразился. Или пройдоха, или придурок. Если он не замечал очевидного ничтожества Софьи, то, значит, придурок. А если замечал и все равно продолжал увиваться за ней, значит, пройдоха, готовый ради богатого приданого жениться хоть на чурке с глазами.

– А вы сами как считаете?

– В том и суть, что у меня совершенно оригинальная концепция. Я хочу доказать, что Чацкий – сексуальный извращенец, у которого роман Софьи с Молчалиным только возбуждал мужской аппетит.

Литературовед Петро поднял на Киру проникновенный, чарующий взгляд. При этом он пододвинулся поближе. Понятно было, что ритуал первичного обольщения был у него отработан до тонкостей.

– Да бог с ним, с Чацким, – сказала Кира. – Пусть он будет хоть людоедом. Но почему вы со мной заговорили о Грибоедове, а не о чем-нибудь попроще? Как вы угадываете, о чем надо заговорить с девушкой, чтобы ее заинтриговать, вот что любопытно?

Парень оживился, гримаса томной скуки сошла с его лица. Он оказался уже совсем близко. Теперь только руку протяни – и она рухнет в его объятья.

– Приходится действовать большей частью по наитию, – объяснил он. – Ну, конечно, помогают кое-какие психологические наблюдения, почерпнутые из жизненного опыта.

– А осечки бывают?

– У кого их не бывает.

– И куда вы ведете девушку, после того как ее охмурите? К себе на квартиру?

Парень положил руку на спинку скамейки за ее плечом.

– Вы очень хороши собой, – сказал он. – И умны. Это редкое сочетание. Но во мне вы ошиблись. Я отнюдь не искатель легких приключений. И квартиры у меня нету. Была квартира, и даже с обстановкой, куда входили жена и собака. Я любил с ними разговаривать.

– Где же они теперь?

– Жена как-то неожиданно меня бросила, квартиру мы разменяли, а собака сдохла. От чумки. Вам не холодно?

Кира вовремя спохватилась. От литературоведа Петра исходило обаяние печали, которому она всегда была подвластна. Это был даже еще более опытный товарищ, чем она предположила вначале. А вдруг он не играет? Вдруг этого забавного и симпатичного юношу, как и ее, настигла и оглоушила вселенская тоска. И он мыкается по городу, как по пустыне, тыкается носом во все углы, не зная, куда спрятаться от предстоящей, еще неведомой беды и расплаты. Бедный пловец, выгребающий поломанным веслом в полузатонувшей лодке к занавешенному туманом берегу. Разве она таких не встречала прежде? Их угадать нетрудно, они неловко тянутся к общению, а глаза их пусты и повернуты в себя.

– Кого же вы больше жалеете, жену или собаку?

– Больше всего я жалею людей, которые думают, что они в этом мире надежно устроены. У них впереди жестокие разочарования.

«Нет, я ошиблась, – подумала Кира. – Это обыкновенный бабник-интеллектуал. Но с какой пленительно точной интуицией. Как он ловко перестроился на ходу».

– Пойду, пожалуй, – сказала Кира и нехотя поднялась.

Парень помедлил немного, потом поплелся за ней.

– Вы на метро?

– Наверное.

– Знаете, почему я к вам подошел?

– Знаю. Вы хотели спросить у меня про Чацкого.

Они вышли на оживленную улицу, и литературовед взял ее под руку. Он проделал это элегантно, когда она чуть не натолкнулась на зазевавшегося прохожего.

– Вы так и не сказали, как вас зовут.

– Кира. Но не надо меня провожать. Только время потеряете.

– Вы сидели на этой скамейке, как будто под дождем. У вас что-то случилось?

«Пока ничего не случилось, но может случиться?» – подумала Кира. Заботливо-фальшивый тон случайного ухажера стал ей нестерпим.

– Оставьте меня, пожалуйста. Мне надо побыть одной.

Петро упрямо шел рядом и руку ее не выпускал.

– Вы очень милый и интересный человек, – сказала она, – Но у меня отвратительное настроение.

– Может, сходим в кино?

– Не хочу.

– Обидно. С тех пор как ушла жена и подохла собака, мне ни в чем нет удачи. Чертовски обидно!

– Хотите, я дам вам телефон подруги?

Они уже стояли около метро. Парень наконец отпустил ее руку. Лицо его было задумчиво и строго. Очень красивое лицо. Такие лица врут самим своим существованием, ибо напоминают о гармонии, которой в мире нет и в помине. Кира не доверяла красивым лицам и потому удивлялась, как это ее угораздило выйти замуж за Гришу Новохатова, который был с виду хорошеньким, невинным ангелочком. Самое ужасное, что он, может быть, таким и был на самом деле. Это ее угнетало больше всего.

– Вам хотелось меня обидеть, когда вы сказали про подругу?

– Извините, я тороплюсь! До свиданья.

– Мне очень важно разобраться, почему от меня ушла жена, – сказал парень. – Я не успокоюсь, пока не разберусь.

Кира отвернулась от него и скоренько нырнула в метро. Литературовед так и остался стоять очаровательным, загадочным столбом посреди Москвы.

Она домой не поехала. Она не хотела, чтобы доверчивый, любящий муж видел ее в таком взвинченном состоянии. Да и давно подошло время навестить Галку Строкову, злосчастную подругу. Галка не звонила два вечера подряд, а это был зловещий признак. Видимо, Галка готовилась впасть в депрессию, и разумнее было повидать ее перед взрывом, а не после него. Галя Строкова жила в чудесном месте, возле парка Горького, где много зелени и по ночам близкое шуршание Садового кольца навевает волшебные сны. Около ее дома был уютный магазинчик, в котором почему-то никогда не было народа. Там Кира купила килограмм персиков.

Дверь открыла свекровь Гали Ангелла Кондратьевна, женщина с туманным прошлым.

– Ах, это вы, Кира! Очень кстати, очень!

«Так и есть! – подумала Кира. – Боже мой, так и есть!» Ангелла Кондратьевна, угадав ее мысль, скорбно склонила голову.

– Да, да, моя дорогая! Галина опять хандрит. Это ужас какой-то. Вы же знаете.

– А дети где?

– Кузя и Оленька на прогулке. Вы разве их не встретили? Они гуляют в скверике.

– Одни?

– Я же не могу оставить Галину, вы же понимаете. Она отказалась от ужина!

Кира обошла испуганную даму и толкнулась в Галкину дверь. Понятно, дверь была заперта изнутри – подлые Галкины штучки.

– Эй, открой, Галя!

– Кто это? – донесся слабый, истомный голос подруги.

Кира от возмущения притопнула ногой. Она подумала, что, как только дверь отворится, надо сразу врезать Галке по кумполу. Она часто об этом мечтала.

– Галка, открой, не придуривайся!

Послышались шлепающие шаги, будто мокрую тряпку волокли, Галя отперла и, не взглянув на подругу, вернулась в свое любимое плюшевое кресло, куда забралась с ногами и свернулась клубочком. Голова ее, как чалмой, была замотана махровым полотенцем, из-под которого торчали во все стороны черные прядки волос, как ежиные иглы. Она куталась в синий, теплый халат, расползающийся по швам от старости. Ее узенькое, нежное личико, казалось, все собралось в огромные, тревожные глаза.

– Смотреть на тебя неприятно, – сказала Кира. – Ты что же, и на работу не ходила сегодня?

– Нет.

– И по какой причине, позволь узнать?

– Кира, смени, пожалуйста, тон!

Кира достала из сумочки сигареты, положила их перед собой на журнальный столик.

– Дай мне сигаретку! – попросила Галя.

– Возьми.

Страдалица дотянулась до пачки, вздохнула, выковыряла сигарету, понесла ее ко рту. Пальцы тонкие, ногти неухоженные.

– Так почему ты не пошла на работу?

– Я больше не могу общаться со всяким сбродом.

– Да? Это новость.

– Кира, я прошу тебя, не говори так громко.

– Знаешь, чего мне больше всего хочется?

– ?

– Мне хочется треснуть тебя по башке, чтобы у тебя искры из глаз посыпались.

– Что ж, если это доставит тебе удовольствие.

– Ты бы хоть о близняшках своих подумала.

– Я только и живу ради этих сироток!

Кира хотела засмеяться, но не смогла. Чудное дело, она сто лет знала Галку Строкову, помнила ее по лучшим временам, сто лет ненавидела это беспомощное, вздорное создание и сто лет ее обожала. Строкова жила не ради детей и не ради себя, она вообще неизвестно зачем жила, и в этом было какое-то неодолимое очарование. Раньше-то она жила для мужчин, как и свойственно молодой женщине, потом что-то в ней сломалось, какое-то хрупкое колесико в ее психике закрутилось не в ту сторону и она навеки погрузилась в сонную апатию, не потеряв, однако, птичьего любопытства ко всему происходящему. Галка была очень хороша собой, а теперь на глазах превращалась в старуху. Но Кира знала, что если подругу как следует отмыть, слегка подретушировать и дать ей хорошего шлепка, то она еще себя сможет показать. Ого-го!

– На Ангелле Кондратьевне лица нет по твоей милости.

– На ней никогда не было лица. Она всю жизнь прожила в маске. Все пыталась спрятать свои волчьи зубы.

– Но ты ее раскусила?

– И ее, и ее кровожадного сынка. Только поздно я их обоих раскусила. Мне надо было их отравить еще шесть лет назад.

– Оригинально.

– У меня был припасен мышьяк, но я не решилась. Струсила.

Кира встала и начала застилать скомканную постель. Галка следила за ней из кресла, как зверек из норки.

– Тебе неинтересно, почему я их хотела отравить?

– Ни капельки.

По некоторым признакам Кира видела, что подруга оживает. Уж если начала молоть всякую чушь, то точно оживает. И голос не такой убогий. Скоро можно будет сесть за стол и спокойно попить чайку с вареньем. А после уехать домой. «Домой? – подумала Кира. – Но мне не хочется домой, совсем не хочется».

Она вышла в коридор, чтобы позвонить Грише, и наткнулась на Ангеллу Кондратьевну. Женщина с туманным прошлым смотрела на нее умоляющим взглядом.

– Не уходите, Кира, не уходите!

– Я еще не ухожу. У нее что, на работе неприятности?

– Кажется. Но это же не имеет значения, вы же знаете. На работе или где-нибудь в другом месте. Она ранимый человек. Она всегда найдет повод.

– Не пора ли вам сходить за детьми, Ангелла Кондратьевна?

– Но вы же не оставите меня?

– Не волнуйтесь, Галка в порядке.

Кира позвонила мужу и объяснила ситуацию.

– И сколько тебе понадобится времени на профилактическую инъекцию? – поинтересовался Гриша.

– Думаю, не больше часа.

– Хорошо, я дома.

– Ты разогрел котлеты?

– Я их съел холодными. Так вкуснее... Малышка, у тебя плачущий голосишко. Это только из-за твоей психопатки?

– Да, милый, конечно.

Она мысленно поблагодарила доброго Гришу за чуткость, а себя руганула. Надо уметь держаться, надо уметь улыбаться, когда грустно. Иначе... Не хватало ей перенять Галкины повадки. Только этого ей не хватало.

Галя сидела в кресле в той же позе, в комнате стало сизо от дыма. Кира распахнула окно.

– Ты действительно не хочешь знать, почему я хотела отравить свою свекровь?

– Ой, да перестань!

Она вывалила на столик персики, предварительно смахнув бумажный мусор.

– Мне, собственно, все равно кого отравливать, – мечтательно заметила Галя. – Просто хочется посмотреть.

– На что?

– Как человек умирает. Наверное, уморительное зрелище!

– Или ты перестанешь, или я уйду.

– Чайку бы, – сказала Галя.

Кира сходила на кухню, заодно помыла руки и протерла виски лосьоном, Она чувствовала себя усталой и издерганной. Но не настолько усталой, чтобы ехать домой и ложиться спать. До этого было еще далеко.

– Если бы кто-нибудь решился меня отравить, – сказала Галя, – я бы была этому человеку только благодарна.

Кира налила в чашки почти одной заварки. Она уселась напротив подруги, ласково ей улыбнулась.

– Давай, мышонок, пей! Утопим свои печали.

– Ты горя не знала, – посетовала Галя, – поэтому тебе легко говорить. Тебя никто по-настоящему не обманывал? Ты знаешь, что такое настоящий обман?

– Откуда мне знать.

– Вот представь, играет волшебная музыка, танцуют изящные пары, за столом собрались удивительные, умные люди, мужчины и женщины, идет блестящая беседа, и ты в центре внимания, потому что красива и остроумна и в ослепительном наряде, все тебя любят, и к тебе все обращаются, ловят твое внимание, улыбку, а ты тоже всех любишь, ко всем расположена душой. И вдруг подходит дикий, странный человек и объявляет: вечер окончен, извольте получить лопаты и идите разгружать навоз. И действительно, я понимаю, пора разгружать навоз, а все, что привиделось, музыка, блеск речей, огненные, смелые взгляды, – все это был только изумительный сон.

– Какая банальная аллегория, – сказала Кира. – Тебе что, очередной выговор влепили на работе?

Галка отхлебнула глоточек чая, скривилась, будто обожглась. На подругу она смотрела свысока.

– Как ты огрубела, Кира! Как изменилась.

– Тебе повезло, что ты попала в хороший, здоровый коллектив. Как они, бедные, до сих пор терпят все твои причуды? Да ведь это один раз услышать, вот хотя бы про твой сон, – повеситься можно.

– Значит, и ты меня перестала понимать. Увы!

– Но почему ты считаешь, что все тебя обязаны понимать? Кто ты, собственно, такая? Общипанная курица с претензиями – не более того.

– Даже Сергей Петрович не рассуждает на таком уровне, как ты, Кирка! – Упомянутый Сергей Петрович имел несчастье быть начальником лаборатории, в которой работала Строкова, и давно стал именем нарицательным. Он олицетворял собой пещерные инстинкты и эмбриональный интеллект рода человеческого. – И я прекрасно знаю, почему ты стала такой примитивной, – Галя печально прикрыла глаза. – Ты вцепилась в своего Гришеньку и распалась как личность. Теперь всеми твоими поступками руководит подлый бабий страх потерять своего хозяина. Не строй свои гримасы, я знаю, что говорю. Я сама прошла через это.

– Три раза, – напомнила Кира. Она нарочно подзуживала подругу, потому что знала: чем сильнее Галку разозлить, тем быстрее она придет в себя, вылезет из этого проклятого кресла и начнет что-нибудь делать. Может быть, генеральную уборку затеет. Но разозлить Галку было очень трудно, тем более что она видела Киру насквозь.

– Не старайся меня задеть, Кира. Да, я трижды прошла через это роковое горнило. Но особенно мне досадил Витенька, отец моих несчастных сироток. Он же дебил, а я по простоте душевной возвела его в гении. Это с нами часто бывает. Женщины умеют творить себе кумиров из ничего. Разве ты не согласна?

– Витя хороший человек. Но кто же выдержит с тобой жить? Никто долго не выдержит.

– Не ври, дрянь! Я очень покладистая в быту.

– Таких покладистых следует изолировать от общества.

– Поздравляю! Сейчас ты поднялась до уровня Сергея Петровича. Идея изоляции всех, кто ему не угоден, его любимый конек. А не угодны все, кто смеет пикнуть.

Кира с облегчением глотнула чая и закурила новую сигарету. Галкины глаза наконец-то засверкали праведным гневом. Боже мой, какие же у нее прекрасные, бездонные глаза, как два сумрачных огня.

Кира невольно придвинулась к подруге, чуть не потянулась ее обнять и утешить и этим, конечно, все бы испортила. Галка только и ждала такого слепого сочувствия, абсолютного потакания, тогда бы уж она дала себе волю, покликушествовала всласть. Тогда бы она таких ужасных вещей могла наговорить и наплакать, от которых сама бы опешила. К счастью, в прихожей раздались повизгивания, смех, и в комнату ворвались Галкины близнята, два ангелочка сияющих, белокурых. Кузя был в брючках и коричневой курточке, а Оленька в темно-красном платьице, но мордашки у них были абсолютно одинаковы, умиляли не только подробной схожестью ротиков, носиков и очертаний, но и общим лукаво-азартным выражением. С воплями радости они кинулись к тете Кире, и уж та излила на них всю свою застоявшуюся нежность. Она их так тискала и целовала поочередно и сразу обоих, что близнята начали поскуливать и вырываться. Первым вырвался Кузя, схватил со столика персик и переместился к маминому креслу.

– Да-а, – сказал он, опомнившись от восторга встречи. – Сами вон чай пьете, а нам с Олей ничего, наверное, не дадите.

Он уж отлично знал, маленький лис, что ему за столом перепадают лучшие куски, но никогда не упускал случая по-стариковски посетовать на несправедливость судьбы. Это у него получалось уморительно. Он, когда клянчил, усвоил какую-то сверхбезнадежную интонацию. Без смеха его слушать могла одна Галка.

– У них, наверное, и конфеты были, – добавил Кузя, подумав.

– Конечно, были. Тетя Кира всегда приносит молочные тянучки, – рассудительно поддержала брата Оленька.

– Ой, а в этот раз не принесла! Ой, забыла! – Кира с новой силой обрушила свои ласки на девочку.

– Бедные сиротки! – сказала Галка, выбрала персик поспелее и протянула Оленьке.

Ангелла Кондратьевна возникла в дверях и, извинившись, приказала детям идти мыть руки.

– Выпейте с нами чайку, – пригласила ее Кира.

– Спасибо, милая! Я там еще заварю, на кухне. И вы приходите. Дети, дети, быстро в ванную.

Они с Галкой опять остались одни, и Кира зло спросила:

– Как ты смеешь называть собственных детей сиротками?! Как ты смеешь их травмировать?!

– Они и есть сиротки. Пока маленькие, ими забавляются, как игрушками, а когда подрастут, их растопчут и выбросят на помойку. Кто их защитит? Я-то ведь недолго еще задержусь на белом свете.

– Дылда ненормальная! – возмутилась Кира. – Да ты всех нас переживешь. Так и будешь скрипеть до ста лет. И сама мучиться, и других мучить. А ну вылезай из кресла, пока мое терпение не лопнуло!

Галины щечки слегка порозовели.

– Я люблю, когда ты бесишься, – сказала она задумчиво. – В этом есть что-то здоровое, молодое. Когда-то и я могла вспыхивать по пустякам. Меня даже дебил Виктор запросто выводил из равновесия. Потешные времена, и все же их жаль. Я теперь вижу, это были лучшие времена, несмотря ни на что. У человека лучшие времена, когда он глуп, легковерен. Я тебе завидую немного. Тебе еще выпадут минуты животного, легкого счастья. Счастье ведь в неведении.