Текст книги "Больно не будет"
Автор книги: Анатолий Афанасьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Новохатов закрыл больничный и в тот же день подал заявление об уходе. Новость распространилась мгновенно. Он целый день торжественно просидел за своим столом, бездельничая, выходя изредка в коридор покурить, а к нему поодиночке и группками подходили знакомые и интересовались причинами ухода. Независимо от того, кто это был – пожилые женщины или старые приятели по институту, он всем отвечал одно и то же: надоело. Он выплеснул это свое равнодушное «надоело» сто раз за день. Иным вполне достаточно было такого короткого объяснения, другие пытались вникнуть в суть дела поглубже, но безрезультатно. Дольше всех допытывалась Мария Петровна Кузовлева, председатель профсоюза, в силу своей общественной должности и природного темперамента женщина неугомонная и въедливая. К тому же она была искренне привязана к Новохатову – во многих случаях это был ее незаменимый помощник. Привязанность ее к Новохатову была безответной.
– Гриша, – сказала она, – я намного старше тебя и лучше знаю жизнь. Надеюсь, ты не сомневаешься в моем расположении к тебе? Почему ты уходишь?
– Надоело.
– Это не ответ. Скажи мне настоящую причину, я помогу тебе. Ты мне веришь?
Новохатов сдержанно зевнул.
– Гриша, такими работами, как у нас, не бросаются, как перчатками. Тебе предложили что-нибудь получше?
– Нет.
– Почему же ты решил уйти? Куда?
– Надоело, Мария Петровна.
– Да что надоело-то, что?! Прости меня, но это звучит по меньшей мере легкомысленно. От тебя не ожидала.
– Больше мне нечего сказать, – ответил Новохатов, с тоской взглянув на часы. Еще часа два нужно торчать на службе. И еще предстоял разговор с Трифонюком. Прочитав заявление, Виталий Исмаилович насторожился, долго смотрел на скучающего Новохатова, ища подвоха, задал сакраментальный вопрос «Почему?», услышал безразличное «Надоело!» и велел идти спокойно работать, сказав, что вызовет ближе к вечеру.
Кузовлева зашла с другого бока.
– У тебя плохо с жильем? – спросила она.
– Нормально.
– Может быть, тебя кто-нибудь обидел конкретно?
– Никто меня не обижал. Извините, Мария Петровна, я пойду покурю.
В результате пересудов все пришли к единому мнению, что, видимо, Новохатов нашел где-то приличное местечко и темнит из суеверия или не желает афишировать свои успехи, чтобы кто-нибудь не перебежал дорогу.
Трифонюк пришел точно к такому же выводу. Но он не хотел отпускать Новохатова, потому что считал, что между ними наметилось взаимопонимание.
– И куда же ты собрался, дружок, если не секрет? – дружелюбно спросил он, когда они второй раз встретились.
– Еще не знаю, – ответил Новохатов. – Без работы не останусь.
– Это верно. Без работы у нас никто не остается. Весь вопрос в том, какая работа. По душе ли она человеку. И что обещает в будущем. Ведь ты, наверное, не пойдешь на вокзал разгружать вагоны? Это тоже работа.
Во взгляде Новохатова мелькнул интерес:
– А что? Может, и пойду. Там неплохо платят.
Трифонюк сделал вид, что обиделся.
– Не надо так со мной разговаривать, – попросил он. – Не забывай, что характеристику писать мне придется.
– Мне не нужна характеристика, – сказал Новохатов.
– Ах вот как! Тебе не нужна. Охотно допускаю. Но думаю, что отделу кадров она понадобится.
Новохатов пожал плечами. Он подумал, что хорошо бы сегодня вечером сходить в баню, и обрадовался, впервые за долгое время ощутив в себе какое-то иное желание, кроме желания видеть Киру.
– Вы хотите уйти прямо с завтрашнего дня? – спросил Трифонюк, которому стало невмоготу следить за скучающим Новохатовым. Он в самом деле начал накаляться. В конце концов, сколько можно терпеть эту фанаберию.
– Можно прямо с сегодняшнего.
Трифонюк согласно кивнул и подписал заявление. Только очень хорошо знающий его человек мог бы заметить – по его внезапному молчанию, по забившейся у виска жилке, – какие страсти в нем вдруг закипели. Нет, это не было обыкновенное раздражение или злость на Новохатова, ведущего себя нагло. Тут все было сложнее. Спокойствие Новохатова, его безмятежность были не просто оскорбительны. Они вызывали в Трифонюке бурю чувств потому, что он сам никогда, ни при каких обстоятельствах за всю жизнь не мог позволить себе такого поведения, какое позволял себе этот молокосос. Тут не в отдельном слове, и не в жесте, и не в смысле дело, а в чем-то неуловимом и более серьезном – пожалуй, в том, что для Новохатова и ему подобных словно не существовало железных рамок, ограничивающих жизненную тропу самого Трифонюка. Внутри этих рамок, которые состояли из нравственных принципов, общественных установлений, всевозможных бытовых и производственных нормативов, Трифонюк мог многое, он даже мог их нарушать, каждый по отдельности и все, вместе взятые, но вот выйти за них он не мог, это было для него что-то подобное святотатству и означало погибель. А Новохатов легко проходил сквозь эти железные ограждения, как фокусник сквозь стену, и исчезал из поля зрения и становился недосягаемым. Это убивало, приводило в бешенство, ибо ставило под сомнение правильность и целесообразность собственного, казалось, неуязвимого, выработанного десятилетиями уклада жизни. Добро бы речь шла о каком-нибудь бездельнике, пьянице, человеке без твердых основ, тогда это было бы даже естественным, но Новохатов, насколько его узнал Трифонюк, был вполне уравновешенным человеком, толковым работником и не обладал порочными наклонностями. И вот именно он осмеливался вести себя так, как может вести себя или круглый идиот, или человек с огромными связями и положением. Почему? В чем тут штука? Распущенность это или незнакомая Трифонюку абсолютная внутренняя независимость? Виталий Исмаилович испытывал одновременно и странную зависть, и острое желание подойти и хлестануть по щекам эту наглую, улыбающуюся рожу.
– До свидания, – сказал он. – Передумаете, возвращайтесь. Только не очень тяните. Обещаю, месяца два ваше место будет вакантным.
Ни словечка благодарности в ответ – вежливый кивок, холодное «Спасибо!». Даже руки не протянул.
Вечером Новохатов сидел на полке в бане, в обществе незнакомых людей пролетарского происхождения. Он впервые пошел в баню один, поначалу чувствовал себя неловко, но вскоре обзавелся знакомыми, и веничком его хлестали, и он хлестал и тер подставляемые спины. Один, мужичонка невзрачный лет сорока пяти, как и Новохатов явившийся в одиночестве, особенно был неутомим. Он сколотил вокруг себя компашку, куда и Гришу включил, они вымыли и проветрили парилку, и сейчас наслаждались сухим свежим паром, пусть и вечерним, малость пригорклым. Зато и народу было немного. Мужичонка, назвавшийся Сережей, то и дело спускался вниз и швырял в печку совок за совком, добиваясь одному ему ведомой кондиции. Печка в ответ издавала злобное шипение. «Хватит! Эй! Хватит!» – орали Сереже с полка, но он только повизгивал в восторге и, покуда не опустошал тазик, от дела не отрывался. Потом, захлопнув заслонку, радостно урча, вползал по ступенькам наверх и победно оглядывался, словно ожидая награды.
– Теперь как, лучше?! – спрашивал Сережа, светясь раскаленным лицом. – То-то! Дыши чище, кидай дальше. Давай, Гриня, полосни-ка малость по спиняке!
Однорукий старичок, сосед в предбаннике, угостил Новохатова чаем, заправленным облепихой. Налил ему из термоса со словами: «А попробуй-ка нашего. Получше пива будет!» Ароматный, сладко-горьковатый напиток выжег из него остатки липкой слабости, и ему стало наконец хорошо и покойно. Завернутый в простыню, он привалился к спинке скамьи и зажмурил глаза. Его тело, очищенное, с хрустящей кожей, дышало всеми порами. Плоть жадно упивалась недолгой свободой. «Вот оно! – подумал Гриша. – То, что надо! Как это я забыл?» Он воспарил в те выси, где не было земных забот. Но приземление грозило ему каждую минуту, он это чувствовал и, как мог, оттягивал возвращение в мир, где продолжала царствовать смуглая женщина с печально-насмешливыми глазами, владычица его дней. Он боялся, что за минутное забвение придется расплачиваться дорогой ценой. Сережа вернулся из парилки, откупорил бутылку пива, смачно отхлебнул из горлышка. Пиво желто выплеснулось на тщедушную грудь.
– Будь здоров, не кашляй! – сказал Сережа, счастливый и умиротворенный. – Вот так, ребята. День работай, два гуляй. А то я раньше на заводе вкалывал. И чего хорошего? Утром не опоздай, днем похмелиться не моги и думать. Того гляди, статьей шибанут. А за все страдания – вот тебе полтораста рубликов или от силы двести. Это как, а?
– М-да, – неопределенно хмыкнул однорукий дед, к которому Сережа вроде обращался.
– То-то! За такие деньги пускай негров ищут. А тут еще, слышь, Гриня, мастер ко мне начал, паскуда, привязываться. Ходит по пятам, следит. Дорогу я ему пересек, знаю, какую я ему дорогу пересек, – к Нинке-кладовщице. Ну совсем житья не стало. Перекурить некогда. Я к нему, паскуде, передом, а он ко мне задом. Но все же мастер, наряды закрывает, работу дает, вся власть в его руках. Я ему сказал: «Отцепись от меня, вражий сын, не нужна мне Нинка! Она сама мне проходу не дает!» Я-то думал как лучше сказать, думал урегулировать это дело, а он с того раза вовсе озверел. Он на Нинке жениться собирался, а у той стервы полцеха женихов. И я, конечно, в их числе. Вот как бы ты на моем месте поступил?
Дед пробурчал что-то нечленораздельное и протянул Новохатову термос. Он так ловко управлялся одной рукой, точно она у него раздваивалась.
– И в такой обстановке тяжелой, – продолжал бывший слесарь Сережа, – как на грех, в понедельник у меня прогул. С получки, конечно, да тут еще у брательника новоселье, ну, в общем, не смог я на работу явиться. Так получилось, моей вины нету. Я хоть какой лягу, а утром всегда на работу ходил. Это у меня первый закон. Литра полтора молока выжру – и приползу хоть на карачках. Так воспитан. Батя меня так воспитал. Но тут – не смог! Будильника не услышал, жена с ночи пришла, тоже проспала, детишки, двое у меня, в школу утром ушли, я очнулся – уж первый час, магазин скоро на обед закроют. Короче, прогулял. Не по своей вине, но факт действительно есть. Прихожу во вторник виноватый – и что же узнаю? Эта паскуда уже накатал докладную, и уже мне грозит двадцать пять процентов зарплаты снять. Я его чуть табуретом не пришиб. «Это, говорю, ты кому проценты сымешь, мне?!» А он: «А почему и нет? Чем ты такой особенный?» Я не особенный, нет, я как все, но я на этом заводе с шестнадцати лет, почти тридцать годов отбухал. Того мастера еще в задумке не было, когда я по цеху стружку гонял. Конечно, самолюбие у меня взыграло. «Эх ты, – говорю ему, – мать твою за ногу, ты из-за бабы на подлость пошел. Какой же ты после этого мужик!» А он, паскуда, надул щеки и так, знаешь, как с трибуны: «Не из-за бабы, а ради дисциплины и порядка, которые для всех одинаковые!»
Сережа перевел дух, отхлебнул пива и уставился глазами в пол в скорбной задумчивости.
– Ну и дальше? – Новохатову очень интересно было слушать. Он все пытался представить эту Нинку, из-за которой сыр-бор разгорелся. Мужичонка-то был уж очень невидный из себя, правда, глазки у него были озорные, настырные, некоторым женщинам это должно нравиться.
– Дальше? – переспросил Сережа уже без всякой бравады. – А чего дальше. Дальше больше. Докладную он отдал начальнику цеха, а тот его поддержал. Одна шайка-лейка оказалась. Я-то на Петра Борисыча надеялся, а он... Я, конечно, ждать ихних наказаний не стал, ломанул с завода.
– Куда же ты ломанул, парень? – поинтересовался однорукий. Сережа взглянул на него с подозрением.
– Куда – не важно, дело прошлое. А счас не жалею, счас я кум королю. День работаю, два гуляю. А сколько имею, тебе и не поверить.
– Это где ж так?
Сережа старику не ответил, позвал Гришу париться. В парилке он его спросил:
– Гляди, старый осуждает, да? Осуждает?
– Не думаю. Любопытствует.
– Осуждает, я вижу. Не понял, вот и осуждает. Меня и жена сначала не поняла, тоже осуждала. Опасалась, что я с круга сойду. А как я ей живую денежку начал таскать, по-другому запела... На углу мебельный магазин знаешь?.. Вот там я и работаю теперь. Смежную специальность освоил, грузчик-краснодеревщик. Наше вам с кисточкой. Через два дня на третий. И обязательно с прицепом. Благодарят люди за старание.
Новохатов спросил:
– А вам еще работники не нужны?
Сережа надвинул сквозь пар истекающее потом лицо:
– Ты что, в трудностях?
– Вроде того.
– Приходи, – серьезно и трезво сказал Сережа. – Спроси Клепикова Сергея, меня то есть.
Домой Новохатов возвращался после закрытия бани. Допарился до полной прострации и чуть не угорел.
Шурочка на три дня уезжала домой в Курск, но сегодня обещала вернуться. Так и было, Шурочка ждала его. Она приготовила на ужин свиные отбивные и салат. Когда он вошел, кинулась ему на шею. Целовала долго, умело, пылко.
– Ух, соскучилась! А ты?
– Я в бане был. Славно попарился!
– Милый мой чистенький пришел, чистенький пришел! – запела Шурочка, кружась по коридору, пышные ее волосы то вспыхивали золотой волной, то опадали. От нее было в квартире слишком весело. И оживление ее было неестественным. Она взяла его за руку, повела на кухню, усадила за стол. Все с милыми ужимками.
– У тебя что-нибудь случилось? – спросил Новохатов. – С мужем? С дитем? (Он никак не мог запомнить, мальчик у нее или девочка.)
– Почему ты так подумал?
– Уж больно ты шумная.
– Чего же мне печалиться? Я тебя люблю и снова с тобой. И мужу я про тебя сказала. Значит, все честно.
Новохатов нацепил на вилку ломоть жирной, нежной свинины, понюхал.
– Я знал, что ты это сделаешь, – сказал он.
– Это плохо?
– Ни одна психопатка не может без этого обойтись.
– Без чего, милый?
– Без экзальтации. Психопатке обязательно нужно устроить из своей интимной жизни фейерверк. Цирк ей нужен. А как же? Иначе скучно. Иначе все как у людей.
Шурочка сложила руки под грудью.
– Ты хочешь меня обидеть?
– Мне-то наплевать, а зачем ты своего мужика, как, бишь, там его зовут, понапрасну мучаешь? Зачем ему нервы треплешь?
– Значит, на мой счет у тебя нет серьезных намерений?
– У меня их и не было, – Новохатов запил свинину клюквенным морсом, прохладным и свежим.
– Ты хочешь, чтобы я ушла?
Новохатов поискал в себе ответ – ответа не было.
– Поступай как знаешь, – сказал он. – Не обижайся на меня.
– Я на тебя не обижаюсь. Ты все делаешь правильно. Ты же Киру ждешь.
– Жду, – согласился Новохатов. – Но скоро, наверное, перестану ждать.
Шурочка, безропотная и терпеливая, даром что генеральская дочка, приблизилась к нему, прижала его голову к своему животу, чуть слышно вздохнула:
– Побыстрее бы уж перестал. Страдающий мужчина – это, Гриша, так однообразно.
– Я понимаю.
Шурочка отпустила его голову, и он смог прожевать кусочек свининки.
Через день он забрал в отделе кадров трудовую книжку и покинул родной институт, ни с кем не попрощавшись. Даже не оглянулся на здание, в котором проработал десять лет. Впрочем, он не ощущал окончательности своего ухода. Все, что он делал сейчас, он делал, повинуясь каким-то невнятным импульсам, и все происходящее воспринимал несколько отстраненно, как будто сам за собой подглядывал из-за угла. Зрелище было не из праздничных – неуклюжий, неумный, неопределенного возраста мужчина, безликий, на ощупь продвигался к бездонной яме, откуда уже поддувало легким, смердящим сквознячком; скоро он туда заглянет, а потом, вероятно, и сверзится. Что это была за яма, Новохатов знал отлично. Это была яма безнадежного, бессмысленного существования. В этой яме, наверное, не так одиноко, как на поверхности, там много людей по утрам, подобно подсолнухам, тянут забубенные головы навстречу солнышку, а по ночам спят, не мучась кошмарными сновидениями.
Еще через два дня он пришел к мебельному магазину, о котором ему говорил банный знакомец Сергей. Завернул с заднего двора и поглядел, к кому бы можно обратиться. Дебелый, смурной мужик в картузе и шерстяном свитере, напяленном, видимо, на какую-то еще одежку, – уж очень мужик был широк и толст, – копался среди наваленных у стены ящиков, устанавливая их поровнее. Новохатов спросил у мужика, работает ли сегодня Клепиков Сергей.
– Серега? А тебе он нужен? – сказал мужик таким густым и низким голосом, что ящики жалобно скрипнули. Мужик пообещал позвать Сергея и, прихватив пару ящиков, ушел в магазин. Новохатов присел на досточку, закурил, ждал. Было холодно. Мороза особого не было, зато дул сырой, промозглый ветер, влажно студил кожу. Минут через двадцать появился Сережа. Он был слегка навеселе, в армейском, распахнутом на груди ватнике, в шапке набекрень, веселый и приветливый. Новохатова сразу узнал.
– Пришел, Гриня! А я думал, ты так, для разговору... Чего, с деньгами туго?
– Да вот... – Новохатов неопределенно развел руками.
– Ладно, бывает. Рыба ищет, где глубже, а человек, где лучше, – Сережа с сомнением все же разглядывал модное пальтецо Новохатова и весь его чересчур элегантный облик. – Сиди здесь. Я к директрисе пойду. Скажу, ты мой племянник, понял?
«И здесь, оказывается, протекция нужна», – усмехнулся про себя Новохатов. Он задымил очередной сигаретой, съежился на своей досточке. Ему было все равно, что делать: сидеть ли здесь, у магазина, лететь ли в космос, лишь бы ни о чем не думать. Наличных денег у него действительно оставалось не больше ста рублей, но и это его не особенно заботило.
Сергей вернулся взъерошенный, сердитый.
– Не получилось? – спросил Новохатов.
– У кого не получилось? У меня? Иди, она тебя ждет, гадюка старая!
– А в чем дело-то?
– Иди, иди, Светланой Спиридоновной ее зовут... Постой, слышь, Гриня, а ты не это?.. Да ладно, иди!
Новохатов так и не понял колебаний нового приятеля. Светлана Спиридоновна, директор магазина, которую Сережа почему-то окрестил старой гадюкой, оказалась цветущей женщиной средних лет, улыбающейся, розовой, ухоженной, искусно подгримированной, заботливо причесанной, одетой в супермодное платье цвета морской волны. Видно, она сначала приняла Новохатова за кого-то другого, потому что, когда он назвался Сережиным племянником, улыбка ее померкла и лицо стало озабоченным.
– Вы хотите работать у нас грузчиком? – спросила она недоверчиво.
– Хочу.
Женщина подробно его оглядела.
– А до этого где работали?
– В научно-исследовательском институте.
– Кем?
– Лаборантом, – соврал Новохатов и ласково улыбнулся женщине.
– Надо же, – она не ответила на его улыбку. – Из научного института в мебельный магазин. Любопытный зигзаг. По каким же причинам, позвольте узнать?
– По сугубо личным.
– Трудовая книжка при вас?
– Только паспорт. Трудовую я еще не забрал, – вторично соврал Новохатов.
Светлана Спиридоновна вальяжно откинулась в импортном кресле и поглядела Новохатову прямо в глаза пронзительным, психологическим взглядом.
– Ну вот что, молодой человек. Так у нас не годится. Или вы рассказывайте все начистоту, или – до свидания. Я вас без трудовой книжки даже временно взять не имею права.
– Я не преступник, – сказал Новохатов. – Вот паспорт, там прописка и все такое. А трудовую после принесу.
Женщина полистала его документ, сверила фотографию. Потянулась рукой к трубке телефона, но никуда не позвонила. Сказала другим, мягким, дружелюбным тоном:
– Зачем вы мне мозги пудрите, Гриша Новохатов? Ну какой вы, к черту, грузчик? Грузчик – это совсем другое, – она сделала в воздухе красноречивый, округлый жест. – Вы что, меня за дурочку принимаете?
Она его не прогоняла, и он был ей за это признателен.
– Мне нужно где-то отдышаться некоторое время, – сказал он. – Работать буду не хуже других.
– А магазин не ограбите?
– Нет.
– Я и сама вижу, что нет. Хорошо, я возьму вас на пробу. Люди нам нужны. Они же, эти... – кивок на дверь, – сегодня он на работе, а потом его неделю днем с огнем не найдешь. Но все же утолите мое женское любопытство, ей-богу. Между нами. При закрытых дверях. Каким ветром вас сюда занесло?
– Обыкновенным. Житейским, – сказал Новохатов.
Через час он уже трясся в кузове мебельного фургона. Рядом Сережа придерживал готовый на них обрушиться продолговатый ящик с разборной стенкой. Напротив, притулившись к кабине, кемарил тот самый здоровенный мужик, который на дворе уплотнял ящики. Он назвался Вадимом. Сергей, правда, окликал его Петровичем. Новохатову еще никак не довелось обращаться к мужику, ни по имени, ни по отчеству. Тот был мало доступен общению. Он или куда-то спешил с деловым видом, или засыпал сидя, стоя – одинаково быстро и наглухо. Сережа отдал Новохатову свой свитер (их на нем было три, одетые один на другой) и старый халат, с дырами на локтях и у ворота. Свое пижонское пальтецо Новохатов оставил в магазине. Им предстояло отвезти стенку по адресу и там собрать.
– Вообще в такой аварийной колымаге людям ездить не положено, – заметил Сережа. – За это нам должны молоко давать.
– Должны, – согласился Новохатов равнодушно. – А чего он все время спит?
– Да характер такой. Это и хорошо, что спит.
– Почему?
– Еще увидишь.
Кузов то и дело кренился так, что ящики помельче скакали от борта к борту, а самый массивный ящик, который они с трудом удерживали, грозил расплющить их о стенку. Увлекательная получилась езда. Но недолгая. Минут через пятнадцать прибыли на место. У подъезда двенадцатиэтажного дома их поджидала женщина с взволнованным, озабоченным лицом, встретившая их упреками:
– Что же такое, господи, сказали, что к девяти подъедут, а уж теперь скоро двенадцать!
– Мамаша, спокойно! – весело откликнулся Сережа. – Главное, что приехали. И мебель пока цела.
Женщина, с неожиданной для ее возраста ловкостью, подтянулась за спинку борта и заглянула в кузов.
– Так она ж упакована. Чего с ней может поделаться?
– Такая мебель, – объяснил Сережа, – она как хрусталь. Чуток ящик тряхани неосторожно, там внутри все переломается. Ты это, мамаша, приметь.
– Да я примечу, примечу!
Из чрева фургона показался сумрачный, заспанный Вадим:
– Ну чего, будем сгружать или торговаться?
– Сгружать, сгружать! – заторопилась женщина.
Квартира была на шестом этаже. Ящики поднимали на лифте, все, кроме одного, огромного. Он в лифт не влез. Его тащили по лестнице на руках. Вадим, окончательно пробудившись, матерился на каждой лестничной клетке. У него была такая особенность. По ступенькам он пер молча, а отводил душу и ругался именно на переходах. Он сказал, что за такую работу меньше четвертного брать грех. Новохатов занозил себе руку и на третьем этаже ухитрился подставить бок под угол ящика. Как раз Вадим, который шел впереди, что-то замешкался и немного осадил назад. Новохатову показалось, что у него ребра хрустнули. Но было не очень больно, терпимо.
– Передохнем? – предложил Сережа, услышав его вскрик.
– Да я ничего, – ответил Новохатов. Он удивился, что худенький, на вид маломощный Сережа, казалось, ничуть не запыхался и не устал. У него самого руки и поясница заныли еще на первых переходах. А потом и пот прошиб. Сережа нес свой угол весело, с прибаутками. Его затейливые приговорки, накладываясь на ругань Вадима, создавали своеобразное музыкальное сопровождение их восшествию. Новохатов подумал, как бы было славно, если бы его увидела Кира за этим занятием. Как бы она мило удивилась. Об этом думать было больнее, чем подставить бок под ящик.
Хозяйка показала, в какой комнате она намерена поставить стенку. По виду комната была значительно меньше гарнитура. Кроме Новохатова, это никого не смутило.
– Значит, так, – сказал Сережа, – придется ее, родимую, углом громоздить. Верно?
– Это как? – встревожилась хозяйка.
– А так, что получаются дополнительные затраты труда.
– Да еще какие! – угрюмо подтвердил Вадим.
– Ой, да заплачу я, заплачу! – воскликнула женщина. – Вы только, миленькие, сделайте по-хорошему.
– У нас фирма, – сказал Сергей. – Мы по-плохому не умеем.
– Если с нами по-хорошему, – уточнил Вадим.
Новохатову было странно, что женщина хозяйничает одна. Такое важное событие, а она одна. Может, она и живет одна в этой двухкомнатной квартире? У нее малопримечательная внешность, усталый вид. Она была похожа на всех на свете женщин-хлопотуний, полных и худых, высоких и коротышек, молодых и пожилых, знающих одной лишь думы власть – поуютнее и покрасивее устроить свое домашнее гнездышко. Но это, конечно, обманчивое впечатление. У каждой из этих женщин есть индивидуальность, да, бывает, еще какая яркая. Только, чтобы ее разглядеть, много времени требуется. Иной раз вся жизнь на это уходит. Их вечная житейская озабоченность – тоже своего рода мимикрия. Их деловитая, бестолковая суетливость сродни самогипнозу. А какие страсти за этим прячутся, какие надежды – немногим дано знать. Мужчины любят таких женщин снисходительной любовью, зато редко их бросают, потому что чувствуют – это надежно, это без подвоха. Но и тут случаются порой такие накладки, что оё-ёй!
Со стенкой управились часа за два. Одна секция все же; в комнату не вместилась, и хозяйка после мучительных колебаний распорядилась поставить ее пока в коридор. Новохатов по ходу дела быстро овладевал нехитрой премудростью сборки. Поначалу подстраивался под Сережу. Надсадился, конечно, здорово. Оказывается, совсем отвык от истинно мужской работы с инструментами. Пальцы были как чужие. Но он был доволен. Это было то, что нужно. Сосредоточенность на простом, ясном деле действовала получше транквилизатора. Не зря он подрядился в мебельный магазин на стажировку, нет, не зря. И Сережа, уверенно и твердо распоряжавшийся, и Вадим, пару раз словно придремавший с отверткой в руке, были ему в эти мгновения самыми дорогими товарищами, хотя бы потому, что не лезли в душу с расспросами. Пару-другую деревянных шпунтов он от усердия сломал, но хозяйка, неусыпно следившая за их работой, ничего не заметила, только Сережа скривился, точно у него заныл зуб.
Наконец они кончили и расположились на креслах отдохнуть и покурить.
– Ну вот, мамаша, принимай. Эх, хороша родимая, даром что в Югославии сделана. А, ребята?
Стенка была и впрямь великолепна: грузна, как средневековый замок, но именно в этой грузности таилось некое волнующее изящество, оттеняемое благородным, темным цветом дерева и тяжелыми, под золото, ручками и декоративными планками. Это было почти произведение искусства, пускай конвейерного толка. Женщина стояла у стенки, онемев, с преображенным, просветленным лицом. Бог знает, скольких потерь, недосыпаний и урезываний стоила ей эта воплощенная мечта. Но теперь все плохое позади. И если у нее не было мужа, если ее крепко до этого надували на ярмарке жизни, то и это не имело значения, по крайней мере в эту святую минуту. Новохатов понимал ее состояние, похожее на экстаз, и сочувствовал ей, и жалел ее. Он даже позавидовал ей, потому что сам для себя не мог он представить драгоценность, обладание которой смогло бы утишить его тоску. Он заметил, что и Сережа смотрит не на стенку, а на забывшуюся, замечтавшуюся женщину и любуется ею. Только Вадим, воспользовавшись передышкой, сладко всхрапнул, прикусив зубами окурок.
– Такую красоту надо бы обмыть, хозяйка, – очнувшись, сказал он сипло.
Женщина, оторвавшись от созерцания чуда, странно всхлипнула носом, растроганно ответила:
– Спасибо вам, ребята! Большое спасибо! Пойдемте на кухню. Там у меня кое-что припасено.
На кухне она живо выставила на стол початую бутылку водки, миску с квашеной капустой, стаканы, хлеб. Вадим, солидно похмыкав, разлил на три части.
– Погоди, – остановил его Сергей. – А себе, мамаша? Твоя-т где посуда?
– Да что ж я тебе за мамаша, право слово, – смущенно заметила женщина, проворно подставляя себе маленькую рюмочку. – Заладил: мамаша да мамаша. Не больно я тебя старше.
– Не бери в голову, – успокоил ее Сережа. – Для меня любая женщина – мамаша, хоть ей будь двадцать лет. Кому чего. Вон Петровичу каждая женщина – кобыла. Верно говорю, Петрович?
Вадим не отозвался, с нетерпением ждал, когда наконец подымут стаканы, свой цепко держал в руке.
– Ну, чтоб долго стояла! – произнес тост Сергей. – Да тебя, дочка, зовут-то как?
– Клавдя Дмитриевна.
– За тебя, Клавдя!
Вадим, заглотнувший водку, как лекарство, с изумлением уставился на недопитый Гришин стакан, даже закусить забыл. И годовой тряхнул, точно избавляясь от наваждения. Это было очень смешно. Но смеяться было некому.
– Ты чего? – спросил Вадим. – Не идет, что ли?
– Ага, не идет. Допей, если хочешь.
– Дак я... если... оно можно, не пропадать же.
Сладко похрустели капусткой, неумолимо приближаясь к щекотливой минуте окончательного расчета.
– А вы что же, одна живете, Клавдя Дмитриевна? – все же поинтересовался Новохатов.
– Ну что вы? – счастливо улыбнулась хозяйка. – С дочкой и с зятем. И внучок есть. Петечка. В детский садик ходит. У нас большая семья.
Удивился теперь и Сережа:
– А где же они?
– Так я ж им сюприз приготовила, – ответила Клавдя и хмельно засмеялась. – Сюприз, понимаете! Они с работы вернутся, ничего не ведают, в комнату войдут – а тут-то вот и увидют. Вот ахнут-то! А?
От восторга перед предстоящим изумлением детей хозяйка на мгновение погрузилась в род счастливого помутнения рассудка: глаза зажмурила и беззвучно шевелила губами. Смотреть на нее в эту минуту было радостно и тревожно. Она была как раскрытая тайна.
Вадим, сообразив, что им больше подносить не станут, угрюмо заспешил:
– Ну ладно, чего тут прохлаждаться. Двигаем.
– Еще бы вам налила, да нету, – извиняясь, сказала хозяйка.
– Небось нету, – не поверил Вадим. – А стенку обмывать, значит, не припасла?
– Токо еще пойду в магазин. Не успела еще, – объяснила Клавдя. – Так сколь я вам должна, ребята? Красенькой хватит?
– На трех-то? – искренне возмутился Вадим. – Ну ты даешь, хозяйка!
– На двух, – сказал Новохатов. – Мне не надо. Спасибо за угощение, Клавдя Дмитриевна!
– На здоровье.
Сергей метнул на Новохатова странный взгляд: то ли осуждающий, то ли насмешливый.
– Давай свою красненькую, дочка! – весело сказал он. – В другом месте доберем. Или мы не люди.
Распрощались с Клавдией Дмитриевной по-доброму. Она их все благодарила, чуть ли не кланяясь по-крестьянски. Да она, судя по всему, действительно недавно жила в Москве. Это заметить нетрудно опытному глазу. Это даже Вадим заметил, городской человек с заунывной повадкой обиженного судьбой волка. Он уже не злился, только сказал, ни к кому не обращаясь:
– За спасибо одни дураки спину гнут.
Поделился житейской мудростью. Но, видно, и его проняла какая-то светлая простота, исходившая от этой женщины. Может, она ему кого-то напомнила.
Зато на улице он дал себе волю. Глаза его, тусклые и сонные, с набухшими веками, в которые вроде и заглянуть было невозможно, заполыхали вдруг яростным огнем.
