Текст книги "Больно не будет"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)

– Ты вот что, малый, – обернулся он к Новохатову. – Ты если хочешь с нами работать, то обедню не ломай. Не выжучивайся! Понял?

– Ты о чем?

Вадим набычился и сопел, его слегка пригнуло к земле, точно непосильный груз лег ему на плечи.

– О том самом! Придурка из себя не строй.

Вмешался Сережа:

– Остынь, Петрович. Парень первый раз, обычаев не знает. Да и в самом деле...

– Чего в самом деле?! И ты туда же, окурок? Если у него денег в загашнике тыщи, то у меня их нету. Я денежки вот этими самыми зарабатываю. У меня мальцов трое и жена инвалид. А если каждый прохожий будет свою доброту за мой счет показывать, то я!

– Вон ты о чем? – добродушно сказал Новохатов. – Ну извини!

После упоминания о детишках и жене-инвалиде Новохатов ощутил некий укол раскаяния. Он подумал, что действительно нечего лезть, куда не просят. Нечего строить из себя Печорина. Вадим абсолютно прав. Они взяли его в бригаду, оказали ему доверие, а он с первого раза начал выпендриваться, как благородный герой из халтурного кинофильма. В таком кинофильме герой, свалившись на голову коллективу, невесть откуда взявшись, обязательно сразу начинает наводить порядок и устанавливать справедливость, словно до него тут работали не люди, а сплошь подонки. Учит всех уму-разуму. А кому и по морде даст для куража. Блудливой рукой делаются такие фильмы.

Вадим все еще пыхтел, никак не мог успокоиться, а Сережа молчал и отворачивался. Они курили в затишке возле дома.

– У меня тыщ тоже нет, – сказал Новохатов, – а вот червонец случайно завалялся. Может, отметим мой первый рабочий день?

– Это хорошо, – обрадовался Сергей. – Это правильно. Только нам еще надо в магазин обязательно вернуться.

Вадим распрямился, отпустило его от земли.

– Вернешься, куда ты денешься, не сгорит твой магазин, – заметил он благодушно. – А вот, я вижу, какая-то стекляшка виднеется. Вроде открытая.

Дружно прошагали в летнее кафе зимнего типа. Вошли – а там шашлыками пахнет, народу почти никого, межвременье, четвертый час. Новохатов, вспоминавший о еде, только когда Шурочка звала его к столу, почувствовал, что голоден. Улыбнулся. Это был обнадеживающий признак. «Давно надо было определиться в грузчики», – подумал он.

Ему уютно, безмятежно было сидеть за столом с этими ребятами: с заботливым отцом семейства, угрюмым Вадимом Петровичем, и с бывшим слесарем Сережей, никому не желавшим зла. Чудное ощущение полноты и непрерывности бытия испытал он, вдыхая аромат подгорелого мяса, глядя на озабоченную толстуху кассиршу, сталкиваясь взглядом со взглядами жующих людей, жующих с таким рассеянным выражением, словно мыслями они были далеки от этих тарелок, может быть, на иной планете, ежась от сквознячка из полуоткрытой фрамуги. Смертельная усталость его души дала вдруг трещину, и сквозь эту трещину он заново разглядел обыденную жизнь, которая никогда не кончится, пока мир не рухнет в тартарары. Именно она нетленна. В ее неистребимости свой великий смысл. Все обманет, но не обыденка. «Как славно, как спокойно!» – подумал Новохатов, никак не решаясь сделать глоток вина, именуемого на этикетке пышным словом «Портвейн», да вдобавок «Таврический», но запахом вызывающего в памяти видение длинного ряда гаражей. Он не решался, а Вадим Петрович отхлебнул, и Сережа отхлебнул, и теперь они с удовольствием поедали шашлычок.

– Ты на меня не обижайся, парень, – масленно причмокнув, сказал Вадим. – Ты, я вижу, мужик ничего, но и нас надо понять. Мы ведь не в шашки играем.

– Да чего ты его учишь? – худенький Сережа уже разомлел, и глаза его добродушно раскосились. – Не надо его учить. Он умнее нас с тобой.

– Вижу, что умнее. Так ум уму рознь. Один настоящий, для жизни предназначенный, а другой летучий, игривый, для посиделок годится.

– Горе у меня, ребята, – сообщил Новохатов. – С горя я и в грузчики приперся. Вообще-то у меня другая специальность.

– К нам от счастья никто не ходит, – усмехнулся Сережа. – Думаешь, мы с Петровичем от большого счастья калымим? А какое у тебя горе?

– Жена от меня ушла.

Грузчики переглянулись с пониманием.

– От тебя?

– Ну да. Любимая жена.

– Вот что, Гриня, – Вадим блаженно закурил. Глаза его уже не были сонными, напротив, они сияли отвагой и умом. – Это у тебя полгоря. Горе будет, когда она вернется. Ты думаешь, от нас жены не уходили? Нет такого человека на свете, от которого бы жена не ушла. Но они всегда возвращаются.

– Моя не вернется.

– Вернется. Погуляет и вернется. Это такие существа, что ты их гонишь в дверь, а они лезут в окно. Я верно говорю, Серега?

– Не знаю, – бывший слесарь философски задумался. – Главное, не в том, что вернется или нет. Как ее после этого простить?

– Я прощу, – сказал Новохатов. – Она бы простила.

Приятели опять переглянулись, с оттенком высокомерного превосходства.

– У меня был случай, – сказал Сережа. – Моя раз такое учудила, ахнешь. Брательник у меня гостил двоюродный, в Харькове живет. Парень, правда, видный, красивый. На инженера выучился. Постарше меня на четыре годка. У него в Харькове семья, дети. Когда он в Москву приезжает, то всегда у меня останавливается. И тут, значит, прибыл, не запылился. Гостинцев навез, сальца, колбаски домашней, всякое. На три дня приехал. И на второй день, верите ли, нет, моя-то дура – нырк к нему в постель. А я их натурально застукал. С работы отпросился, чтобы как раз брательника по магазинам поводить. – Сережа, сосредоточась на воспоминании, все же исподтишка наблюдал за произведенным эффектом. – Застукал, значит, прямо на месте преступления. Ну, разогнал их из постели, как водится, пошумел для острастки, а потом говорю брату. Она, говорю, ладно, но ты-то, дурак, чем прельстился. А это, ребята, действительно чудно. Моя-то телка недоёная, баба в платье казенное не влазит, по заказу на свою фигуру шьет, я ее за три раза не обхвачу, с морды тоже не мед, хотя, конечно, когда-то... Ну вот, я и спрашиваю, объясни ты, братец, за чем ты погнался, за какой красотой, чтобы ради этого даже нашу дружбу под сомнение поставить. Мне даже лестно знать.

– Ну а он?

– Да ничего. Собрал вещички – и деру.

– Да-а, – задумался Вадим. – Бабы – это загадка. Возьми хоть мою. Она женщина верная, послушная, боится меня. Я про супругу. А скажи мне кто, что у ней хахаль завелся – ни минуты не усомнюсь. Натура у них требует обмана. Баба хоть какая: хоть красавица, хоть старуха, хоть фу-ты ну-ты, и работой ее умори, все одно об этом только и размышляет. Мозги у ней так устроены. Других интересов нету. Вот, скажем, мы с вами, мужики, сели поговорить. Что ж у нас тем мало? Да сколь хошь. И политика, и спорт. А для женщины все это без надобности. Ей только про мужика важно побольше узнать и свои хитрости обтяпать.

– Тряпки еще, тряпки, – подсказал Сережа.

– Это верно. Только опять же, зачем ей тряпки? Не просто так. А чтобы опять же нашего брата охмурить и на мякине провести.

Новохатов улыбнулся – и легко, без натуги. И поймал себя на том, что улыбаться ему легко. Он следил за собой, как следователь следит за настроением преступника. Вот именно. Он был преступником. В чем заключалось его преступление – бог весть. Но если Кира ушла от него, то виноват он. Хотелось бы, конечно, чтобы она, прежде чем уйти, объяснила ему его вину, но она решила иначе. Она решила не давать ему возможности оправдаться и исправиться. Тут она не права. Когда он увидит ее, то первое это и скажет. «Ты не права, любимая, – скажет он. – Жестокость никогда не достигает цели. Жестокость сопутствует любви непременно, но с ней надо бороться, как с проказой. Конечно, приятно сделать больно любимому существу, приятно его унизить, восторжествовать над ним, сдавить его горло до удушья, но все же потом следует позволить отдышаться. Иначе какой прок от этой любовной затеи. Иначе – беспросветность и смерть».

А улыбнулся Новохатов потому, что слишком уж забавно было, глядя на багроволикого, курносого, с толстым ртом грузчика Вадима, представлять, как ради того, чтобы привлечь его благосклонное внимание, женщины идут на разные ухищрения, вплоть до того, что покупают красивые, даже заграничные тряпки, из сил, в общем, выбиваются. Однако Вадим Петрович рассуждал уверенно и солидно, как о предмете ему хорошо знакомом по собственному опыту.

– Ты то поимей в виду, – Вадим обращался с наукой исключительно к Новохатову. – Она от тебя ушла тоже не просто за здорово живешь. У них ход такой с козырного туза. Ты, дескать, думаешь, я никому не нужна, а я еще ого-го кобылка. Кто хошь примет. А после вернется к тебе, конечное дело, вроде бы на покаяние. Какое-то время полаетесь, да она же понимает, ты теперь ей в тыщу раз больше цену дашь. Ухватишься за нее крепче прежнего. У-у, у них на это соображение тонкое, нам не всегда дано и понять.

– Разлюбила, вот и ушла, – сказал Новохатов.

– Разлюбила? – Вадим иронически полыхнул окончательно прояснившимися очами. – Слышь, Серега, чего он сказал – разлюбила. Да ты что, парень? Ты про что вспомнил? Перекрестись. Любовь! Это уж вовсе не женское дело. Они про любовь в кинах видели и в книжках читали. И себе ее сами измышляют, чтоб красивше было детей рожать.

Тут уж и Сережа, смирившийся над недоеденным шашлыком, вступился, пораженный:

– Погоди, Петрович, ты как это? Любовь – не женское дело? А чье же еще? Ты того. Шутишь, что ли? Да вот...

– Заткнись, чавокалка, – победно провозгласил грузчик. – Когда твоя благоверная с брательником свалялась, это у ней что, любовь была? Или она с тобой по любви жила? Зачем же тогда с брательником? Объясни.

– Ну это случай. Как говорится, исключение из правил.

Вадим Петрович возразил торжественно, веско:

– Не случай – закон! У них натуры нету, чтобы любить.

– Как это?

– Их винить не за что. Все от предназначения зависит. Любить мужик должен, и умеет, если бог научит. Охранять должен, беречь, ну то есть, другим словом, лелеять. А у бабы одно дело – жизнь продлевать. На это она и создана. Только на это. Чего бы она об себе другое ни вообразила – ошибется. Или это выродок, а не женщина. Вот ты погляди, чего она еще умеет, кроме как детей народить. Жратву готовить? Да, готовит. По необходимости, раз уж заведено так. А в хороших ресторанах все повара мужики. Женщинам туда ходу нет. Еще чего? Шить? Опять же, мужик возьмется, в сто раз лучше сошьет. У нас в доме после войны закройщик жил, дядя Митрий, к нему со всей Москвы бабы в очередь вставали, чтобы он их обшил. Еще чего?.. А вот родить мужик не может. Это да.

– Подожди, – Новохатову вдруг захотелось поспорить. – Но прежде, чем родить, женщины любят. От любви они под поезд кидались и в пруду топились.

– От дури, не от любви. Дури в них много, по-научному – инстинкту. Баба от кого хошь родит, если здоровая, без всякой любви. От столба родит. Ты ей только возможность предоставь. Обезопась ее для этого занятия. Она тебе станет рожать, как часовой механизм. Ты вот... – Вадим вдруг запнулся, обнаружив, что бутылка пуста. – А чего, ребята, надо бы вроде добавить. А?!

Новохатов с готовностью поднялся, но Сережа, неожиданно благоразумный, его остановил:

– Не-е, братцы. Светлана уйдет, завтра взбучка будет. Поехали в магазин.

– И то, – согласился Вадим.

Добирались они автобусом, и довольно долго. Вадим Петрович, расположившись на сиденье, сразу задремал. Новохатов теперь поглядывал на него с уважением. Вот так обманчиво первое впечатление. Новохатов было принял его за неандертальца, выходца из пещер, а он – на тебе! – рассуждает, даже такие слова, как «инстинкт», помнит, хотя не знает толком, куда его сунуть, об отношениях мужчины и женщины, центральном вопросе жизни, философствует. И явно наслаждается течением своей мысли. Наслаждается течением мысли. Какой-никакой, но мысли. Это не всякому записному умнику дано. Сейчас он мирно спал, утратив всякий интерес к окружающему, вдавившись багровым широким лбом в стекло.

– Сергей, а ты чего так про директоршу говоришь, с какой-то злостью? Она чего?

– Стерва – и точка. Дьявол в юбке. Торговка. Ты ее, Гриня, особо остерегайся. Чего она тебе скажет, понимай наоборот. Она правды все равно никогда не скажет. Она воровка. У-у! Сколь она наворовала, нам с тобой за всю жизнь не пересчитать. Но не придерешься. Ревизии всякие, проверки – ей с гуся вода. Но если прижмет, если паленым запахнет, она, гадюка, все одно вывернется. Заместо себя кого-нибудь подставит. У нее на пожарный случай заранее люди готовы. Самые ее любимчики – это и есть обреченные жертвы. Уж как она за Ксеней Петровной ходила, чуть не удочерила. Где теперь Ксенька? Пять лет с конфискацией имущества. А Ксенька-то, одуванчик божий, может, и стащила-то на десять рублей. Да и то наверняка ее сама Светлана подбила.

– Откуда ты это знаешь?

– Про это все знают. И ОБХСС знает. Но к ней не подкопаешься. Я верно говорю, Петрович?

– Угу, – сквозь глубокий сон отозвался грузчик.

– Кого хошь посадит. Сегодня ты, а завтра я. Ты мне верь, какой мне толк тебе врать.

Как раз женщина, которой так побаивался Сережа, встретила их на пороге магазина. В умопомрачительных сапожках, в сверхмодной шубке, стройная, несмотря на полноту, она с интересом вглядывалась в них, подходящих. Но смотрела она на одного Новохатова. Это и в полумраке было видно, на кого она смотрит.

– Держись, браток, – негромко и трагически сказал Сережа таким тоном, будто увидел нацеленное на него пушечное жерло.

Неизвестно, зачем Светлана Спиридоновна очутилась на пороге, кого тут ждала, но Новохатова она задержала. Он остался с ней наедине. Только покупатели, входящие и выходящие, их изредка задевали.

– Успели поддать? – доброжелательно спросила директорша. Странно это «поддать» не вязалось с ее новым, некабинетным, шикарно-светским обликом. Новохатов мгновенно ощетинился. Не от этого круглоликого «поддать» и не от обращения снисходительно-игривого, может быть имеющего под собой какой-то тайный подтекст, какие-то планы насчет него лично, – это-то Новохатов умел схватывать на лету, – его разозлило другое: почему это после хорошего дня, когда он немного оттаял душой, его останавливает с полным вроде на то правом Торговка? Он был уверен, что Сережа во многом прав. Уж больно эта бабенка сытенькая, уж больно уверенно-лоснящаяся. И про правила приема на работу с какой невинно-насмешливой улыбочкой утром поминала, точно издеваясь и над правилами, и над Новохатовым. Вот сам этот факт, что такая женщина может его остановить на пороге мебельного магазина, и не по личной надобности, а по служебному положению, его взбесил. Мелочь, конечно, пустяк, прежнего Новохатова, женатого на красавице Кире, преуспевающего, он бы и не коснулся, миновал его сознание, но Новохатов был не прежний, и другое наступило время. Поэтому он сказал:

– Мы не в рабочее время пили, а в обеденный перерыв. Чувствуете разницу, Светлана Спиридоновна?

Светлана Спиридоновна почувствовала не разницу, а штришок издевки над собой. У нее было обостренное самолюбие, как у примадонны Большого театра.

– Тебя как зовут-то, я забыла?

– Григорий Петрович. Но можно просто – товарищ Новохатов. А вас как зовут?

Светлана Спиридоновна изучала его без раздражения. Он ей нравился. Он был привлекательным мужчиной, добычей. Такие мужчины входили в сферу ее интересов наряду с дубленками, хрусталем и коврами. Но она не всегда могла определить им цену. У нее были свои способы выяснения цены. Цену нового своего рабочего, который ей приглянулся, она приблизительно прикидывала и так и этак. С ней и раньше такое бывало. Часто бывало. Понравится какая-то вещь, причем с первого взгляда понравится, и желание обладать этой вещью овладевало всем ее существом с необоримой силой. Обыкновенно она так или иначе получала то, что хотела. Но в случае неудачи не очень расстраивалась. Она была по-своему очень умна и не требовала от жизни чрезмерных подачек. Ей хватало и тех, которые она получала или с ловкостью выхватывала из рук других. Она была не только умна, но и наблюдательна. О Новохатове ей было известно больше, чем он мог предположить. Как опытный психолог, еще утром в пятиминутной беседе она составила о нем довольно точное представление и угадала его тайное страдание, не преступление, а именно страдание. Его бледное, туманное лицо, сверкающий взгляд что-то забытое, давнее тронули в ее душе, и целый день она места себе не находила. Ей недавно навалило сорок лет, и желания ее были ненасытны.

– Можешь называть меня Светланой, – сказала она в ответ на дерзкий вопрос Новохатова, интимным, хрипловатым голосом, совсем неуместным на пороге мебельного магазина. – Ты не мог бы немного меня проводить?

– Куда проводить? – не понял Новохатов.

– Да вот просто по улице. Мне хотелось бы с тобой поговорить.

– О чем?

Светлана Спиридоновна почувствовала, что краснеет. Это было так непривычно ей, так дико, что она истомно ослабела.

– Женщина тебя просит, Гриша! Не директор – женщина. Как не стыдно! Ты же, насколько я понимаю, воспитанный молодой человек.

– Хорошо, – сказал Новохатов. – Подождите меня, я только переоденусь.

Не испытывая любопытства, он ругал себя за то, что согласился выполнить непонятный каприз торговой дамочки. Впрочем, какая разница, чем заниматься. До ночи далеко. Часам к восьми надо бы прийти домой и поужинать с Шурочкой. Шурочку, утешительницу скорбей, давно бы пора выпроводить. Зачем ей лишние огорчения? Но и это ему лень было сделать. Да и то, она не ребенок, знала, на что шла. «Равнодушие порождает жестокость», – признался себе Новохатов.

Сережа поинтересовался, зачем Новохатов понадобился «гадюке».

– Переспать со мной хочет, – холодно ответил Новохатов.

– Не вздумай! – предостерег Сережа, добрый человек. – Ты ей палец в рот положишь, руку откусит.

– Не положу, – сказал Новохатов.

Светлана Спиридоновна увидела Новохатова, когда он вышел из-за угла дома, высокий, чуть ссутулившийся, как от сильного ветра, и бабье в ней обмерло, насторожилось. «Мой, – подумала твердо. – Должен быть мой!»

– Ну что, Света, – сказал Новохатов, подойдя. – Куда прикажешь тебя вести?

– Куда хочешь.

– Я никуда не хочу.

– Тогда давай немного погуляем. Господи, такой сумасшедший сегодня был день. Мягкие кресла поступили, гэдээровские. Покупатели ошалели. То одно, то другое. Скандал за скандалом. А у нас, честно тебе скажу, такой народец работает, так и норовят схимичить.

– Очень интересно, – сказал Новохатов, зевнув. Они шли по безлюдной парковой аллее.

– У тебя что-то случилось, Гриша? – Светлана Спиридоновна спросила мягко, заботливо. – Что-нибудь на прежней службе, да?

– Жена от меня ушла, – сказал Новохатов. Он не должен был говорить этого ей, скверной, видимо, женщине, но ему было безразлично, кому это говорить. Эта фраза, навязшая у него в горле, как лейкопластырь, каждый раз, вытолкнутая, словно освобождала его на мгновение от боли, доставляла, услышанная самим, едкое удовлетворение. Он пользовался любым случаем ее произнести.

– Боже мой! – воскликнула Светлана Спиридоновна, повернулась к нему и взяла его руки в свои. – Я понимаю. Это ужасно. Ты, наверно, ее любил?

– Я и сейчас люблю, – сказал Новохатов. Женщина, стоящая перед ним, держащая его за руки, которые он не отнимал, светящаяся миловидным лицом, с участием заглядывающая ему в глаза, уже не казалась ему чудовищем.

Они пошли дальше, притихшие, задумчивые. Колкий, мелкий снежок падал с неба.

– Я тоже пережила такое, – сказала Светлана Спиридоновна. – И меня однажды покинул любимый человек. Да так подло. Он меня унизил. Я ему все отдавала, а он даже не предупредил. Я была молода и несмышлена. Это был такой удар – жить не хотелось. Столько лет прошло, и сейчас, как вспомню, на сердце холод. Вот эти снежинки на сердце. Я тебя так понимаю, Гриша!

– Спасибо! – Новохатов отдаленно устыдился своей откровенности.

– А я ведь сразу почувствовала что-то между нами родственное... Гриша, давай зайдем ко мне, я тут живу недалеко. Выпьем по чашечке кофе, поговорим. Иногда очень нужно выговориться. Это лучшее лекарство. Я старше, меня стесняться нечего. Пойдем? – В ее голосе звучало что-то мягкое, обволакивающее, похожее на тину. Новохатову даже почудилось, что говорит с ним не эта холеная женщина в шубке, а словно голос доносится откуда-то сбоку, из-за деревьев, и посылает его неведомый, таинственный друг.

– Вы разве одна живете?

– Одна. – Легкий, ненавязчивый всхлип. – А то с кем же? Давно одна, Гриша. Днем ничего, кручусь как белка в колесе, а вечерами бывает так пусто. Жуть! Включу телевизор, уткнусь в него, а что показывают – не понимаю. Плачу. Одиночество для женщины, тем более в моем возрасте, страшнее, чем для мужчины. Женщине обязательно нужно о ком-то заботиться, кому-то готовить еду, знать, что ее ждут, иначе она погибнет. Я не погибла – живу. Но это не жизнь, прозябание. Ты меня понимаешь?

Светлана Спиридоновна врала с упоением. Она любила врать. Были у нее и дети, двое, вылизанных, пристроенных, девочка в спецшколу, где в основном учились дети дипломатических работников, сын – в престижный институт, куда он ходил от случая к случаю, но на сессиях почему-то оказывался в числе самых успевающих; был у нее и муж, затурканый и затравленный виолончелист, пьющий потихоньку горькую, но незаменимый в постели, где он с охотой и безотказно выполнял любую прихоть своей царственной супруги, и была резервная однокомнатная квартирка, которую Светлана Спиридоновна снимала на паях с подругой именно для деловых и всякого рода других, требующих конспирации встреч. Она вполне могла снять квартиру и одна, но не хотела высвечиваться, и потому нашла компаньонку, подругу детства, отличавшуюся непомерной блудливостью и вместе с тем ровным, доброжелательным нравом и умением держать язык за зубами. Сняла квартиру подруга, а платила две трети Светлана Спиридоновна.

Не дождавшись ответа, она взяла Новохатова под руку и повела в нужном направлении, продолжая что-то ласковое и сокровенное ему нашептывать. Он брел за ней послушно, как бычок на веревочке. «Зачем-то я ей понадобился, – думал Новохатов, – скорее всего, в самом деле хочет затащить в постель. Ну и что? Так и буду жить, куда поманят – туда пойду. Из одной помойки в другую. Слышишь, что ты со мной сделала, Кира? А какие у меня были планы! Брось, да были ли? Чего ты, собственно, хотел добиться в жизни, Гриша? Чего жаждала твоя душа – страстно, неистово? И сама по себе, не по чужой подсказке. Да ничего особенно и не желала. Планы твои были всегда тебе навязаны, еще со школы навязаны, с детского сада. Но как же это могло случиться? Я ведь все же не пешка, человек мыслящий, сто раз мог повернуть колесо судьбы – и что же? Пальцем не шевельнул, довольствовался тем, что имел, – и вот все потерял. Да что было терять-то дорогого? Тоже ничего, кроме Киры. Да, кроме Киры! Но Кира оказалась женщиной умной, она почувствовала всю мою пустоту и никчемность и не смогла жить с пустотой. Это естественно, ее можно понять... Но ведь она убила меня, могла помочь, а вместо этого взяла и убила. Сейчас пока я молод, еще кому-то пригожусь, хотя бы этой директорше, хотя бы генеральской дочке Шурочке, спасительнице обреченных, но скоро от меня останется одно воспоминание. Кирьян скажет жене: «Был у меня закадычный друг – Гришка Новохатов, чудесный парень, остроумный и талантливый, но без царя в голове, был, да весь вышел». И опечалится ненадолго. А больше кто? Старики, когда узнают, что со мной стряслось, будут страдать. Но они не узнают. Я постараюсь сделать так, что они не узнают... Нету сил начать все заново. Надо бы, а нету сил. Ты выдохся, Новохатов. Ты выдохся очень рано, тебя сбили с ног одной подножкой, значит, и с самого начала тебе была грош цена. Значит, поделом...»

– Вот мой дом, – сказала Светлана Спиридоновна, оборачивая его, незрячего, лицом к пятиэтажному кирпичному особняку в глубине старомосковского дворика.

В однокомнатной квартире – ковры, цветной телевизор, стереомагнитофон «Старк», мягкий диван, покрытый бархатом, и бар, светящийся хрусталем. «Если будет противно – уйду», – утешил себя Новохатов, уже располагаясь на диване, уже берясь за консервную банку, на которой был вытатуирован клещеногий, пучеглазый краб.

Светлана Спиридоновна плавно скользила по комнате, переодетая в полупрозрачный халат, туго ее обтягивающий, сооружала на низеньком столике возле дивана кулинарный шик. Она улыбалась Новохатову, успевала сказать ему два-три сочувственных слова и уносилась на кухню. Была воплощением домашнего уюта и чистоты и вела себя так, будто они с Новохатовым, по крайней мере, старые друзья. И это выглядело естественным, потому что Светлана Спиридоновна не позволяла себе и намека на дешевую фамильярность. Она услужливо, гостеприимно ловила каждое движение Новохатова, предупреждала каждое его несуществующее желание, но и это выходило у нее не назойливо, а как-то само собой разумеющимся. Новохатов. сидел скучный и чуть настороженный. Светлана Спиридоновна его окончательно раскусила, и он не вызывал у нее уважения. Она таких встречала. Нытик. С виду богатырь, воин, а нутро слабенькое, расплывчатое, колеблющееся, как студень. Вечная жертва обстоятельств. Внутренне куражась, она почему-то вспомнила старосту своего курса Петечку Никонова, такого же вот писаного красавца. Была одна уморительная история. Светку Спиридоновну тогда застукали на каких-то, теперь и не вспомнишь, то ли полуамурных, то ли полуфинансовых (с черной кассой связанных) делишках. Ну, конечно, собрание. Разоблачение нечестивицы. Громы и молнии. Возмущение однокурсников. Вопрос об исключении из комсомола. Запугали до смерти. И вот со страху, с отчаяния, со зла Светка, тогда еще совсем неопытная девица, рискнула на первую в своей жизни авантюру. Она встала и со страдальческим лицом (ох, хорошенькая она тогда была), ломая руки, ни с того ни с сего обвинила этого самого Петечку в пособничестве и даже в духовном руководстве всеми ее предосудительными делишками. Петечка Никонов, нежный подросток, маменькин сынок, поначалу от изумления потерял дар речи, потом невразумительно и пылко начал опровергать и вдруг разревелся на виду у всех, как красна девица, которую выдают замуж за немилого. Он был слабодушен и тем спас Светку, потому что товарищи, глядя на хнычущего, стенающего, бьющего себя в грудь старосту, так и не смогли до конца понять, правду он говорит или нет. И этот Гриша с очаровательным, как на витрине магазина лицом – тоже малодушный, жалкий. Чтобы его заарканить, и труда особого не нужно. Нужно лишь терпение. И точная хватка. Всего этого у нее в избытке. Он же не хотел к ней идти, она видела, а пошел. То же будет и дальше. Он будет действовать по ее указке и выполнять все ее капризы, любые, пока ей не надоест эта живая игрушка. А на прощание, в благодарность за услуги, она преподаст ему хороший урок правды – скажет все, что она о нем думает на самом деле. Размазня. Впрочем, в своей жизни Светлана Спиридоновна только однажды встретила мужчину, достойного себя, с которым не могла совладать, да и не пыталась. Слишком он был грозен. Там был другой расклад. Светка ластилась к нему кошкой, стелилась под ноги ковриком, пытаясь изредка укусить за пятку. Он ее укусов даже не замечал. А когда заметил, то сжал ее горло своими тонкими, могучими пальцами, и Светка впервые увидела близко – смерть. Чудом пронесло. Настроение у него было хорошее. Он сказал небрежно: «Ладно, поживи еще немного, стерва!» Незабываемая минута, похожая на все праздники сразу. Он был вольным человеком, сыном удачи, баснословно щедрым и убийственно жестоким. Его жестокость и властность доставляли ей такое полное наслаждение, напитанное гарью проклятий и стонов, что после него все мужчины казались ей слишком пресными. Суд назначил ему пятнадцать лет лишения свободы, и это, сказать по совести, было чересчур мягким наказанием. При последнем свидании он ей сказал: «Жди, стерва, приду!» Она его не ждала, но и забыть, конечно, не могла. Это был ее мужчина, она знала. Других не будет.

– Та-ак, – сказала она певуче. – Что же мы будем пить, Гриша?

Новохатов вгляделся в нее. Чистое, ухоженное лицо, гладкая кожа, милая улыбка, чуть смущенная даже, – никаких следов порока и негодяйства. Может, наврал Сережа? Про торговых людей чего только не напридумывают! А вот же она перед ним – любезная, по-своему благородная. Разумеется, она строит насчет него какие-то планы, у нее своя корысть, но ведет-то она себя безупречно, сама доброта и сочувствие. Мимикрия? Возможно. Но уж лучше такая мимикрия, чем честный удар под ложечку.

Вскоре он уже рассказывал ей про себя и про Киру, а она сидела рядом, близко дышала, и глаза ее увлажнившиеся, выражали высочайшую степень сопереживания.

– Чувства по сути просты, – говорил Новохатов, то и дело затягиваясь сигаретой. – Любовь, ненависть, симпатия, сочувствие – все это одномерно. А мы привыкли усложнять. Нас с толку сбивают нюансы. А что такое нюансы? Вот, представь, идет человек в магазин, идет прямо, но там обошел лужу, там оступился, там сбился с шага – это нюансы. Но он идет в магазин и не обращает внимания на эти мелочи. Ему все ясно. И в любви все ясно, а мы путаемся, потому что душевно неразвиты. Оступились чуть – и в панику. Нюансы для нас значительнее самой любви, заслоняют ее, убивают в конце концов. Мы забываем, куда шли. Я непонятно говорю, ты прости!

– Ты милый и несчастный! – сказала Светлана Спиридоновна, невзначай опираясь на его колено.

– Жил я не так и живу не так. Силы в песок ушли. Так многие живут. Вслепую. Но стоит разок ощутить это, что цели нет, что пуст, – и точка. Закрутишься, как ужаленный. Будешь за локти себя кусать. А что поправишь? Как можно поправить? Если все позади.

– Поправить все можно, – уверила Светлана Спиридоновна. – Из тюрем люди бегут.

Новохатов удивился:

– Из тюрем? Да, пожалуй. Но из тюрьмы убежать проще, чем из самого себя выскочить. В новый облик себя вогнать. Это почти невозможно. Мы опутаны прошлым, как сетями, мы загнаны в глубь собственного выработанного годами мироощущения, как в стальную клетку. Человек инертен. В этом его главное несчастье. Как начал, так и кончит. Попробуй поборись с инерцией, ноги переломает. В том и штука. Я и в тайге на снежной поляне буду таким же, как здесь в твоей комнате. Со всеми своими привычками, страстишками, слабостями. Изменятся атрибутика и внешние условия, а я останусь таким же. Сознавать это грустно. Мы с возрастом приобретаем морщины, седину, хронические болезни, но то, что есть «я», остается неизменным. Оно как пружина в часах, чуть тронешь неосторожно – сломается. Другого «я», другой пружины не запасено.