Текст книги "Больно не будет"
Автор книги: Анатолий Афанасьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)
– А-а... Его отчислили с третьего курса. За что же его отчислили?
Бурков довольно потер руки:
– Как это за что? Да он же был полный идиот. Хитро не то, что отчислили, а то, что поступил. Родители у него были какие-то шишки на Украине. Скорее всего по протекции устроили Глиста. Впрочем, замечательный был человек, скромный, доверчивый, зла никому не делал. Я-то его хорошо помню. Только я его всегда путал с другим таким же парнем с пятого курса. Я его тогда в грош не ставил, Глиста. Серость, посредственность. А теперь именно его вспоминаю чаще других. Бывает и так, Тима. Тех, кого любили, забываем, а тех, кого презирали, считали за второй сорт, – жалеем и любим задним числом. Чем это объяснить? Да ты знаешь чем. И я знаю. Только говорить об этом не хочется. Скучно и унизительно об этом говорить.
– От чего он умер?
– Не знаю. Позвонил кто-то из наших, сказал, что Давыдов умер. Кажется, на похороны звал. Какие уж тут похороны при нашем замоте! Я бабку родную не поехал хоронить. Слушай, ты надолго в Москву?
– От тебя зависит. Как бумагу подпишешь, так и уеду.
Кременцов решил, что хватит ностальгической грусти. Он вдруг остро ощутил натужность этого сидения, этого задушевного разговора. Наверное, подумал он, у Буркова случилась какая-то неприятность, дома или на работе, он впал в меланхолию и использует подвернувшегося под руку человека как отдушину. Подгонять людей под свои капризы Бурков всегда был мастер. Подчинять себе тоже умел. В его прозрачном, рассеянном взгляде таился опасный, грозный магнетизм. У Буркова никогда не было близких друзей, зато женщины с неуравновешенной психикой отдавались ему охотно и безоглядно, точно принося себя в жертву некоему божеству. Ликуя, гибли. Не помня зла. Как та взбалмошная, милая девушка, которая собиралась с Тимофеем Олеговичем на край света, а детей нарожала Буркову. Надо бы все же узнать, где она теперь, что с ней. Может, и она уже в том черном списке, который поздно или рано объединит заново весь их курс, подведет черту под их безумствами, надеждами и потерями.
– Бумагу я подпишу, конечно, любую бумагу тебе подпишу, – сказал Бурков. – К дьяволу все бумаги. Неужто, Тима, ты не можешь просто так скоротать вечерок, не думая о всякой ерунде. Неужели ты до сих пор не понял, на какую чушь потратили мы лучшие годы?.. Прости, это во мне говорит раздражение. Конечно, мы занимались важными делами, строили, по мере сил приносили людям пользу. Но что же это такое – общественная польза, если к концу дней душа моя так же одинока, как и в юности?
– Я в этом мало смыслю, – усмехнулся Тимофей Олегович, пытаясь сразу затушить полыхнувшую в нем злость, вызванную, как ни странно, тем, что Бурков высказал мысль, необыкновенно ему близкую, потому и прозвучала она в устах старого фарисея как циничная насмешка. Чтобы отвлечься, Кременцов взял яблоко и начал срезать с него кожуру.
– Врешь, Тимофей! – неожиданно громко выкрикнул Бурков, и было такое впечатление, что он шарахнул кулаком по столику, на самом деле он только чуть подался вперед. – Ох, врешь! Уж как раз в этом-то ты смыслишь побольше моего. Иначе зачем бы тебе всю жизнь прозябать в провинции?
– Город Н. не провинция.
– Милый мой! Ближе к старости так хочется искренности, простоты. А ее нету. Где ее взять, если даже такие, как ты, делают вид, что ничего не произошло, время над нами не властно и мы по-прежнему заняты проблемами государственного масштаба. Может, и заняты – да. Как? С какой душой? Мы с тобой битый час сидим, по-хорошему сидим, а я от тебя ни одного человеческого слова не услышал. Стена между нами. Ты же сам чувствуешь.
Кременцов, сморщившись, откусил яблоко, прожевал и проглотил. Он расслышал наконец в голосе Буркова знакомые, вкрадчивые нотки, так змея посверкивает язычком, прежде чем ужалить, и это словно смягчило клокотавшую в нем неприязнь к этому резонеру, когда-то легко перешагивавшему через головы товарищей, добившемуся немалых успехов на избранном поприще, а теперь, по настроению, тешащему себя испусканием сентиментальных соплей. И ведь был момент, вот минут десять назад был такой момент, когда Кременцов чуть не попался на эту удочку и не начал благородно и жеманно подсюсюкивать. То-то бы посмеялся потом над ним многоопытный гробокопатель.
– Молчишь? – недоуменно спросил Бурков. – Нечего тебе сказать. А я ведь знаю, почему ты околачиваешься в провинции. Оттуда наша мышиная возня виднее, и наша грязь заметнее, и самому так легко чистеньким остаться. А это, наверное, так приятно – чувствовать себя чистеньким. Разве я не прав?.. Вижу, вижу, Тима, не желаешь снисходить. Мельчить не желаешь. А я вот к тебе снисхожу, хотя тоже мог бы строить из себя рыцаря Печального Образа... Ну, так что за бумагу я должен подписать?
Кременцов рассказал. Коротко, отрепетированно. Бурков поддакивал, сочувственно кивал. Задал только один вопрос:
– А почему, Тима, вы у себя на месте это не решили? Зачем в Москву везете проект?
Конечно, попал своим вопросом в точку, в больное, стыдное место попал. И спросил нарочно, чтобы уязвить, задеть. Правила, по которым любой мало-мальски неординарный проект для верности согласовывали в Москве, были ему известны лучше, чем кому-либо другому. Может, он их сам и создал. Или такие, как он, стремящиеся заколотить всякую лазейку, через которую можно бы было их обойти. Чем меньше таких лазеек, тем больше их реальная власть, а значит, крепче авторитет и положение. Кременцова вопрос не удивил и не застал врасплох. Угадав под одутловатой маской старого товарища прежний, гремучий оскал, он и сам помолодел. Они оба помолодели и теперь вели игру на равных. Возбужденные, настороженные. Забывшие, что ночь на дворе. По правилам игры как раз и подразумевалось, что тот, от кого зависит решение, задает вопросы, на которые сам знает ответ, Вроде бы слегка экзаменует.
– Приехал я за твоей подписью, Федор Данилович, – добродушно ответил Кременцов, – чтобы подстраховаться. Потом – ты всегда благоволил к новому, современному. Это всем известно. Скольким талантам ты не дал пропасть втуне.
– Вон ты как заговорил! – Бурков сдержанно рассмеялся. – Ну а тебе лично зачем понадобился этот архивный проект, Тимофей? Поздней славы ищешь? Что ты с ней будешь делать?
Сейчас они оба словно балансировали на тонком канате над пропастью. Чуть шелохнет ветерок – кто-нибудь обязательно свалится первый. «Свалюсь я, и проект лопнет!» – отстранение подумал Кременцов, последним усилием сдерживая душащий его гнев.
– Какая там слава, Федор, опомнись! Да и не мой это проект.
– Не твой разве?
– Ребята, которые над ним работали, состариться успели. А само здание уж, видно, их дети будут возводить, судя по темпам. Но ведь это не важно. Главное, в городе появится дом, который люди будут показывать туристам, возле него молодежь станет назначать любовные свидания.
– Ты в этом уверен?
– Чего бы иначе я к тебе приехал?
Бурков ссутулился, взглянул на часы и зевнул. Или ему стало скучно, или иссяк запас его дневной энергии. Кременцов готовно подхватился:
– Да уж засиделись мы с тобой нынче.
– Ничего. Не каждый день встречаемся с друзьями юности... Да-а. Однако твою бумагу я, Тима, единолично подписать не могу. Всей бы душой, но не могу. Надо проконсультироваться с товарищами.
– Ах, с товарищами! – огорчился Кременцов.
– Ну да, с компетентными товарищами. Существует такой порядок. Я в управлении не царь и не бог. А тебе-то чего волноваться, Тима, раз проект не твой, раз ты обыкновенный ходатай?
Бурков откровенно издевался, головку склонил набок и с любопытством ждал, что ответит Кременцов. Похож был на расшалившегося мальчишку. Тимофей Олегович не сказал ничего. Он рот боялся открыть, чтобы оттуда не хлынули потоки брани, подступившие к горлу. Идя к Буркову, он предполагал самое худшее, что тот заартачится, потянет волынку, но на такое наглое глумление не думал нарваться. Он встал и пошел в коридор к вешалке. На ходу, бесясь, никак не мог втиснуть бумаги в портфель. Бурков его догнал, деликатно окликнул:
– Ты что, Тима, расстроился?
Он и вдогонку тешился. Кременцов обернулся к нему, дружелюбно сказал:
– А ведь тебя, Федя, скоро турнут с насиженного местечка. Кончилось твое время. Ты это чувствуешь, вот и безумствуешь напоследок, стараешься хоть кого-нибудь еще куснуть побольнее. На скорпиона ты похож, Федя!
Он влез в плащ, начал возиться с собачкой дверного замка.
– Ничего ты не понял, Тимофей! – обронил ему в спину Бурков. Тихо обронил, слабо, точно терпя великий урон.
Тимофей Олегович вымахнул на лестничную клетку, подошел к лифту, кнопку вызова нажал, но передумал и попер вниз по ступенькам. Позади шорохнулась дверь. Бурков в халате выскочил следом, крикнул ему в пролет, сверху:
– Тима, подвези завтра бумагу на службу! Я подпишу!
Смешно, право. Гордый, сдержанный Бурков выскакивает на лестницу, ведет себя как истеричная дамочка. Видно, и впрямь конец победителю, конец. Откомандовался, отрапортовал.
Эта мысль не принесла Кременцову удовлетворения. Одна из очередных страниц его жизни сейчас перелистнулась и закрылась, а там вон – и обложку видать.
Радоваться-то нечему, поздно радоваться.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
За несколько дней до приезда Кременцова Кире позвонили из поликлиники и велели явиться на прием к доктору Головкову в такой-то день и в такой-то час.
– А зачем мне к нему идти? – глупо спросила Кира.
– Вызывают! – загадочно ответила сотрудница регистратуры.
– А-а, – догадалась Кира. – Наверное, анализы готовы.
Последнее время она чувствовала себя сносно. Вроде бы и голова меньше кружилась, и приступы слабости бывали не столь сокрушительны. Во всяком случае, сознание она не теряла. Но иногда с ней происходили диковинные вещи. Она вдруг, начиная вспоминать, утрачивала последовательность совсем недавних событий. Словно какие-то перегородки памяти рухнули и в ней образовалась чудовищная мешанина. Важные эпизоды и всякие пустячки сплетались в звенящий, гомонящий, громадный клубок, из него не торчало ни одной ниточки, за которую можно бы было уцепиться и размотать все по порядку. Смерть Тихомирова, защита диссертации Башлыкова, покупка нового платья, поездка к Гришиным родителям и совсем уж незначительные события – все виднелось одинаково отчетливо, выпукло, но определить, что за чем следовало, она не могла. Она бы даже не взялась уверенно утверждать, что все это не случилось одновременно, в один и тот же день. Когда Кира сосредоточивалась на этом странном ущербе памяти, то очень пугалась. Однажды она сказала Грише, вымученно улыбаясь:
– Знаешь, милый, я, кажется, схожу с ума!
На что Гриша не задумываясь ответил:
– Я это давно заметил, только не хотел тебя расстраивать.
Было и еще – другое. Это касалось как раз Гриши и было очень важно. Она так долго привыкала к нему, так хлопотливо пестовала свою неотделимость от него, что прозевала момент, когда он начал ее раздражать. Если он много времени был рядом, в ней начинали скапливаться вредоносные токи, грозящие с треском разорвать хрупкую оболочку ее самообладания. Вспышку могло спровоцировать любое его движение, любое неосторожное слово. А он ничего не подозревал, шутил, смотрел на нее любящим взглядом, сочинял какие-то планы на лето. Она не понимала. Ее сил в такие минуты хватало только на то, чтобы не дать вырваться наружу клокотавшему в ней яду. Причем, любопытный оттенок, приводил ее в тихое бешенство не Гриша, не его лицо, словечки, молчание, улыбка, а необходимость постоянно на него натыкаться, соотносить ощущение собственной личности с его неизбежным присутствием. «Если это не пройдет, – думала Кира с тоской, – я его возненавижу. А он ни в чем не виноват передо мной, он хороший, очень хороший человек, добрый и несчастный!»
У врача повторилась та же процедура, что и в первое ее посещение. Сорокалетний профессор Головков, похожий на медиума, внимательно ее выслушал, задавал не совсем обычные вопросы, изредка глубокомысленно шутил; от его шуток симпатичная медсестра Шурочка покрывалась румяным глянцем. Кире на мгновение померещилось, что она и не покидала кабинета, так и сидит в нем с незапамятных времен. Она встрепенулась и спросила:
– Доктор, но вы же получили анализы?
Доктор как-то растерянно избегал ее прямого взгляда, и в этом, пожалуй, было единственное, но существенное отличие от первого визита. Тогда он ее усиленно гипнотизировал.
– Да что анализы? Кто им теперь верит? Им верят теперь одни знахари. Тем более анализы у вас превосходные. Но ведь вы не все мне рассказали про себя, да?
Кира собралась с духом и хотела поделиться с этим умным человеком своими странными ощущениями, пожаловаться на капризы памяти и еще кое на что, но в ту же секунду решила, что это не важно и не имеет никакого отношения к делу. Ее отвлек голубь, севший на подоконник. Она показала на него пальцем.
– Смотрите, какой дурацкий голубь! Прямо в окно заглядывает. На прием прилетел.
– Наглые птицы, – отозвался доктор. – Шурочка их почему-то подкармливает... Так вот, Кира Ивановна, хотя анализы у вас превосходные, но полной ясности у меня нет. Придется вам лечь в институт недельки на две, на три.
– Зачем?
– Обследоваться. У нас на кафедре изумительная аппаратура. Вам повезло.
– Не хочу я никуда ложиться, что вы! И не собираюсь больше обследоваться. Вы же сами говорите, что у меня все в порядке.
Профессор обиделся и обернулся к Шурочке, которая заранее зарумянилась.
– Вот видите, коллега, какой нынче пошел неукротимый больной. И неблагодарный, заметьте. Ему делаешь одолжение, хочешь избавить от страданий, а он плюет на твои заботы и благие намерения... Да вы знаете, что к нам в отделение очередь на три года вперед?
Кира пожала плечами. Ей не терпелось уйти отсюда. Она надеялась, что доктор пропишет ей какую-нибудь микстуру. И вот, как и в первый раз, глаза доктора внезапно впились в нее стальными буравчиками, и она ощутила счастливую беспредельность его воли.
– А кто это вам сказал, мадам, что у вас все в порядке?
– Как же, доктор, вы сами... сказали, что анализы превосходные... Или я не так поняла?
– Анализы – это одно, а порядок в вашем, извините, организме – совсем другое. Вам надо лечь на обследование. Надо лечь, Кира Ивановна! Даже Шурочка вам скажет то же самое, если вы у нее спросите. Я Шурочку знаю, слава богу, пятый год. Она ни разу не ошиблась.
У Киры плечи похолодели от нехорошей догадки.
– Доктор! – сказала она как умела решительно. – Прошу вас, объясните мне толком, что вы у меня предполагаете и почему я должна немедленно лечь в больницу? Прошу вас, не разговаривайте со мной, как с придурочной. Вы предполагаете что-то ужасное?
Тут профессор и супермен по-настоящему взбесился. И выразилось это необычно. Он встал, подошел к окну, открыл форточку и попытался облить неустрашимого голубя водой из стакана. Голубь нехотя вспорхнул и начал планировать неподалеку наподобие альбатроса. Доктор погрозил ему сухоньким кулачком. Потом он постоял за спиной у Шурочки, от волнения закашлявшейся, и лишь затем ответил Кире:
– Не нагоняйте на себя панику. Последнее время страшно много развелось психов. И мужчин и женщин. С виду герои, а готовы упасть в обморок от лицезрения шприца. Ей-богу, не всегда знаешь, как себя вести с больным. Иному спустил бы штанишки да выдрал его как сидорову козу. В порядке лечебной процедуры. Тут ведь какой забавный нюанс. Одновременно с увеличением числа психов и, естественно, возрастанием амбиций неуклонно растет медицинское невежество. Теперь почти не встретишь пациента, я имею в виду так называемого интеллигентного пациента, который бы в душе не мнил себя более сведущим, чем врач. Трудно стало работать, чертовски трудно! Без преувеличения могу сказать, в зоопарке работать намного легче.
Кира понимала, что ей действительно повезло и она попала к необыкновенному доктору, который мог себе позволить говорить что угодно и как угодно, не ориентируясь на инструкции. Он знал себе цену. Но и Кира себе цену тоже знала.
– Вы очень остроумны, доктор! – Она послала ему очаровательную улыбку. – Но вы все же должны мне сказать, какая у меня болезнь. Иначе я уйду. А на вашу репутацию, возможно, ляжет черное пятно.
– Шура, ты слыхала?!
Медсестра что-то пискнула в ответ, похоже, в присутствии профессора она теряла дар членораздельной речи. Доктор, не дождавшись поддержки, высокомерно сказал:
– Я не намерен беспокоить вас диагнозом, в котором сам не уверен. Скажите, что вам мешает согласиться на госпитализацию?
– Неопределенность.
– Есть, между прочим, тысячи больных, которые мечтают очутиться в моей клинике.
– Вы повторяетесь, доктор.
Профессор как-то стремительно почесал затылок и от этого движения еще больше помолодел и похорошел.
– Ладно, некогда мне вас уговаривать. Я вам дам свой телефон, а вы мне позвоните, когда надумаете. Уверяю вас, тянуть нет смысла.
– Хорошо, я посоветуюсь с родными и близкими, а потом позвоню.
Кира не собиралась ни с кем советоваться. Она проторчала в коридоре минут сорок и дождалась, пока из кабинета вышла Шурочка по каким-то своим надобностям. Кира подстерегла девушку возле лифта и отвела в сторону. Шурочка хоть и упиралась поначалу и все куда-то норовила бежать с тремя толстыми папками, оказалась милым, податливым созданием. Кира с ходу пообещала достать ей абонемент в Дом кино и еще что-то пообещала, а о своей заботе обмолвилась как о чем-то заслуживающем лишь иронического тона.
– Какой прекрасный доктор Головков! И уже профессор, надо же!
– Вы даже не представляете, как его все уважают. Он по всему Союзу консультирует, и даже за рубежом.
– Вам так повезло, что вы с ним работаете.
– Еще бы! Я столько у него почерпнула, – девушка сияла гордостью. Кира ей позавидовала и посочувствовала. Шурочка, конечно, по уши влюблена в своего профессора, да и немудрено. Но вряд ли эта восторженная страсть встретит взаимность. Профессор самолюбив и умен. Вряд ли он оценит любовь такой простушки. Но его, наверное, развлекает поклонение юного, симпатичного существа.
– Со мной он только что-то мудрит. Скрывает что-то, – посетовала Кира.
Шурочка нахмурила бровки и опять заспешила.
– Ну же, Шурочка, скажи мне, как женщина женщине, что он там подозревает. – Кира смотрела умоляюще. – Клянусь, это останется между нами. Шурочка, Шурочка! Ведь и ты можешь оказаться в моем положении.
– Вам надо верить ему!
– Я бы и рада. Но чему именно верить?
– Надо лечь в больницу, раз он говорит.
Кира почувствовала, что девушка от нее ускользает. Неужели она напрасно потеряла столько времени? Не обращаться же опять за помощью к Нателле Георгиевне, та после случая с Тихомировым в ее сторону и не глядит.
Кира поняла, что надо унизиться. Она вспомнила, что у нее нет детей, и что родители старенькие, скоро помрут, и что она Гришу не любит, наверное, – и натурально разревелась.
– Шурочка!
Девушка испугалась.
– Ну зачем вы так! Ничего еще не известно. Может, у вас что-то с кровью. Надо просто обследоваться.
– С кровью? – Сообщение почему-то Киру успокоило. – А что такое у меня с кровью?
Подошел лифт – и Шурочка нырнула в его распахнувшийся зев, спаслась.
«С кровью у меня ничего не может быть, – размышляла Кира уже на улице. – С кровью это, кажется, наследственное. А у меня в роду про такое и не слыхали, слава богу. Наверное, какой-нибудь не совсем обычный случай, вот профессор и заинтересовался. Ему этот случай для статьи может пригодиться».
Она рассуждала о своей болезни, как обычно рассуждают люди, несведущие в медицине. То есть она пыталась в самом зародыше заглушить мысль о том, что у нее может быть что-то серьезное. И тут уж годились любые, самые эмпирические доводы. Годилось все, что могло успокоить. Начинает сложно действовать великий закон самосохранения, когда чувство вступает в затяжную распрю с рассудком. Чем обреченнее больной, тем яростнее его воля к продолжению жизни сопротивляется очевидности. И ведь что поразительно – нередки случаи, когда воля побеждает. Безнадежные больные выздоравливают, опровергая классические прогнозы, приводя в смущение опытных врачей, которые в мистику не верят и подозревают ошибку в диагнозе и собственный недосмотр.
Звонок Кременцова застал Киру врасплох. Она не сразу поняла, кто звонит. Но, услышав: «Вот я и опять в Москве!», бодро поздравила собеседника с приездом. Муж дожидался у телевизора, пока она дожарит мясо. Наконец Кира узнала Кременцова и действительно обрадовалась. От того дня, когда она с ним познакомилась, на душе осталось ощущение чего-то легкого, солнечного. Точно она побывала мимоходом в чужой стране, полюбовалась не принадлежащими ей диковинками и вернулась обратно без боли и слез. Она успела подумать, что если художник привез новую выставку, то она обязательно поведет на нее Гришу. Потом Кременцов сказал ей, что приехал по делу, и пригласил ее в театр. Он говорил глухо, нервно, с паузами. Она, конечно, согласилась, даже не сообразив, правильно ли она делает, соглашаясь. Не могла же она сказать манерное «нет» человеку, явившемуся вежливым гостем из чужой, таинственной страны. У нее мясо на кухне грозило пригореть в любую секунду. Кременцов спросил, не больна ли она, и ей почудилось, что он знает про нее больше, чем ему нужно знать. Это была нелепая, лишняя мысль.
Гриша крикнул из комнаты:
– Хватит трепаться по телефону! Жрать охота!
Тонизирующий зов хозяина.
– Через пять минут извольте к столу! – ответила Кира, положив трубку.
Если бы он спросил, кто ей звонил, она бы ему сказала, но Гриша пришел на кухню с газетой и прочитал ей сенсационное сообщение о том, что на каком-то островке в Тихом океане обнаружены ископаемые животные, вполне вероятно близкие по виду первобытным ящерам.
– Чего их по океанам искать, этих уродин. Они рядом с нами обитают. Давай напишем в научное общество про твою Галку Строкову, внесем свой вклад.
И они опять весь ужин потратили на злополучную Кирину подругу. Дело в том, что вечер, проведенный в ресторане с Галкой и ее кавалером, произвел на Новохатова неизгладимое впечатление. Он теперь и дня не мог прожить, чтобы так или иначе не напомнить Кире об этом вечере. Он говорил, что его потрясли не столько размеры Галкиной дурости, он о ее безграничности и раньше догадывался, сколько тот факт, что нормальный человек, каким ему вначале показался Сергей Петрович, мог по доброй воле пригласить в ресторан Кирину подругу. Гриша пришел к выводу, что, видимо, этот самый Сергей Петрович тоже поражен каким-то тайным, злокачественным мозговым недугом, который и заставляет его совершать диковинные поступки. Он жалел Сергея Петровича, потому что тот угодил в лапы изуверки и беззащитен перед ней.
А было что вспомнить. Вечер выдался на славу, редкий вечерок. Сергей Петрович, которого Галя описывала чудовищем и вурдалаком, оказался милейшим человеком лет сорока, остроумным и услужливым. Он ухаживал за Галей в несколько архаичной манере, церемонно спрашивал, какое вино она предпочитает (Галка: «Бормотуху!»), интересовался, удобно ли ей сидеть лицом к окну (Галка: «Лишь бы вас видеть, дорогой друг!»). Она с самого начала взялась Сергея Петровича изводить, но он принимал ее реплики с любезной улыбкой и иногда забавно отшучивался, не зло, как-то очень по-светски. Короче, такого кавалера нынче не часто встретишь. Кира, грешным делом, порадовалась за подругу. Гриша и Сергей Петрович сразу нашли общий язык и приятельски заговорили о проблемах внеземных контактов. Оба проявили незаурядные знания и интеллект. Все шло хорошо до той минуты, пока Галка не вспомнила о своем первом муже и не зациклилась на этой теме. Это уж было, когда все капельку захмелели, отведали осетринки и грибков в сметане. Настроение у всех было чудесное, когда Галка вдруг ляпнула:
– Послушать этих мужчин, так они самые благородные существа на свете и есть. А мы, женщины, только и годимся на роль прислуги. Чтобы за ними навоз вывозить.
Услышав про навоз, Кира насторожилась. Она до этого момента не очень бдительно следила за подругой и только тут заметила, что у Гали подозрительно покраснела одна щека.
– К чему это ты? – беззаботно спросил у Галки Гриша, приятно размягченный закуской, вином и своими мыслями об инопланетных цивилизациях. – Если мужчины благородны, то только под влиянием женщин. Это доказано политэкономией.
– Тем более что женщины произошли из благородного адамова ребра, – поддержал его Сергей Петрович, только-только приготовивший для Галки живописный бутерброд.
Галка окинула их холодным, изучающим взглядом.
– Единственное, за что я благодарна своему первому мужу, – сказала она, – это за то, что он поневоле открыл передо мной всю низость мужского племени. Он был в этом смысле уникум. В нем все недостатки сильного пола сфокусировались, как в учебнике по патологии.
– Помнится, – не удержался Гриша, – твой второй муж, Галина, не очень уступал первому.
– Уступал. Еще как уступал. Это был просто слабый человек с задатками сексуального маньяка. Обыкновенный подонок. До Лени ему далеко.
– Выпьем за что-нибудь хорошее, – весело предложила Кира, не слишком надеясь, правда, отвлечь подругу.
– У Лени был как-то так ум устроен, что он мог делать исключительно гадости, – задумчиво и отрешенно продолжала Галка. – Меня даже это умиляло. Он был неглупым человеком и все про себя знал. Однажды он собрался раз в жизни купить подарок матери ко дню ее рождения, к шестидесятилетию. Но до того это было для него непривычно – покупать кому-то подарок, что он стал меня уговаривать, чтобы я пошла и купила. Сказал, что у него, мол, дурной вкус. Но дело было не в его дурном вкусе, он органически не был способен совершить мало-мальски добрый, простодушный поступок. А если брался за что-нибудь такое, то все равно получалась мерзость. Так и в тот раз было. Вы знаете, что он купил матери на шестидесятилетие? Велосипед!
– А что – прекрасный подарок!
– Да. Особенно если учесть, что его мамаша была инвалидом второй группы и не могла самостоятельно добраться до булочной.
Кира эту историю слышала впервые и заподозрила, что Галка ее сочинила. Это было в ее духе. Гриша хохотал.
– Нескучный у тебя был муж!
– Очень даже. Я ведь чудом осталась жива. Он, когда утром уходил на работу, если я лежала в постели, обязательно забывал выключить газ. Мне все время приходилось быть настороже. Я из его рук боялась стакан чаю выпить. Вам это интересно, Сергей Петрович? Вы способны отравить свою жену?
– У меня нет жены.
«Боже мой! – подумала Кира. – Опять завелась насчет отравлений. Что же делать?»
– Поехали мы как-то купаться за город. Он такой веселый был, ласковый, я сразу заподозрила неладное. Не хотела купаться, но не выдержала – очень жарко было. Да и людей кругом полно. Думаю, не решится он на это. И вот поплыла, как дуреха, на середину реки. Он на берегу остался загорать. Так мне хорошо, помню, было. Солнце, вода теплая, парная, я разнежилась, лежу на спине, балдею, течение меня тихонько несет. И вдруг меня кто-то снизу за ногу хвать. Я и крикнуть не успела – уже тону. Глаза открыла и вижу – жуть! – передо мной в речной мути его улыбающаяся рожа. Ленькина. Он меня за ногу держит и не отпускает. И спокойно наблюдает мою агонию. Не могу вам передать, что со мной сотворилось от страха! Рвусь вверх, а ногу, как плитой, ко дну придавило. Спасло меня, что я ныряльщица хорошая, Кирка знает. У него первого воздуха не хватило. Я вынырнула, перед глазами круги – ничего не могу различить. Так я завизжала, всех вокруг переполошила. Кто-то ко мне подплыл, помог дотянуть до берега. И что вы думаете? Бреду наугад к своему месту, а он там лежит на полотенце, как ни в чем не бывало, книжку читает. И меня так добродушно спрашивает: «Что, родная, уже накупалась?» Но мокрый же лежит весь, только из воды. И улыбается. Я никак в себя прийти не могу, колотун меня бьет. Зубами стучу – цок, цок, цок! А он говорит: «Ты замерзла, родная? Не надо тебе подолгу плавать, можешь простудиться!»
Галка съежилась, побледнела, заново переживая минувший ужас, Сергей Петрович заметил участливо:
– С трудом верится. Но, может, он просто с тобой баловался, пошутил таким образом? Ты у него спросила?
– Не представляйтесь глупее, чем вы есть на самом деле, Сергей Петрович, – холодно отрезала Галка. – Как это я у него могла спросить? Какими словами? Да и разве я не знала, что он ответит. Он бы ответил, как вы все отвечаете в таких случаях.
– А как? – заинтересовался Гриша.
– Уж тебе ли не знать?
– Ты на что намекаешь? Кира, она на что намекает?
Кира попыталась подать знак мужу, чтобы он не углублялся в тему, не подливал жару в огонь. Галке только того и нужно.
Гриша, не получив ответа, оскорбился, нахмурился. Через минуту он, буркнув что-то невразумительное, ушел якобы приводить себя в порядок. Вот тут уж Галка окончательно дала себе волю. Она наклонилась к Сергею Петровичу и, сделав страшные глаза, зашептала, но так, что слышно было и за соседними столиками:
– Моя подруга полностью под влиянием этого коварного человека, своего мужа. Умоляю вас, не будьте с ним откровенны. Я знаю, они были в сговоре с Леонидом. У меня есть доказательства неопровержимые.
– Галя, ну что ты говоришь! – Кира еще пыталась перевести все в шутку. Ее беспокоило слишком задумчивое выражение Сергея Петровича. – Какие доказательства? Чего доказательства?
Строкова схватила руку подруги и пылко прижала ее к губам.
– Несчастная слепушка! Страдалица моя! У меня есть письмо, написанное твоим мужем. Я не хотела говорить, чтобы тебя не травмировать.
Кира покорно склонила голову. Она сдалась. Никогда нельзя было предугадать заранее, на какой грани подруга тормознет. Она развлекалась в одиночестве, без сообщников. Концовка интермедии могла оказаться юмористической, но могла вылиться в самую натуральную истерику. Но даже сейчас, сердясь и возмущаясь, Кира любила свою бедную подругу и радовалась затейливости ее ума. Она хотела бы броситься и расцеловать ее ослепительные, безумные очи.
– Леня прочитал письмо, порвал и выбросил в мусорное ведро. Я достала и склеила. Вы считаете это неприличным, Сергей Петрович? А вам приходилось каждый день сомневаться, доживете ли вы до вечера? Да, я сохранила письмо твоего мужа, Кира! Там с огромным знанием дела излагаются советы, как избавиться от надоевшего тебе человека. Чтобы не осталось следов.
– Галя!
Вернулся Гриша Новохатов, просветленный. Он что-то явно веселое придумал по дороге, но не успел этим веселым поделиться.
– Ты ведь хорошо знал моего первого мужа? – мрачно спросила его Строкова.
– Не имел чести.
