Текст книги "Больно не будет"
Автор книги: Анатолий Афанасьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)
– Узнал, старина, узнал! – размягченно бормотал Тимофей Олегович, швырнул на землю чемодан, доху, пытался обнять, погладить друга. Тубик от неописуемого собачьего восторга крутился юлой и Киру туловищем шарахнул по коленям, повалил на доху, она упала, заслонялась ладонями, звонко хохотала.
– Ну хватит, хватит, поздоровались уже, – урезонивал пса Кременцов, и тот наконец успокоился, застыл, урча и тыкаясь башкой ему в грудь, только хвост его ходил ходуном, грозя оторваться.
Они подошли к домику, оказавшемуся вблизи обыкновенной пятистенкой с плоской крышей, на ней, как на подносе, натыканы большие деревянные зверушки и чертики. Из дверей вышел величественный, высокий, с пышной гривой светло-седых волос старик, окатил их внимательным, истово синим взглядом.
– Тебя ли я вижу, Тимофей?
– Кого же еще, Данила!
Тубик склонил голову набок и недоуменно вякнул – дескать, какие тут могут быть сомнения, обнимайтесь живо. Но мужчины не стали обниматься, сдержанно пожали друг другу руки.
– Представь меня своей даме, невежа! – сказал Данила Степанович.
– Я ей про тебя рассказывал, – усмехнулся Тимофей Олегович. – Так что советую держать себя в рамках.
– Представляю, какого вы теперь обо мне мнения, – огорчился Усов. – Кира! Нерусское вроде имя. А другого имени у вас нет?
– Другого, увы, нет. Но, если хотите, можете называть меня как угодно. – Она сразу почувствовала доверие к этому человеку, чуть успев удивиться своему мгновенному освобождению от скованности. Впрочем, так и должно быть. Этот человек, вероятно, обладает гипнотическим даром, не случайно глаза его спокойные, искрятся электрическим синим током.
Через два часа, уже в темноте, они ужинали за дощатым самодельным столом. В домике оказалось две комнаты: горница с диваном, кроватью, платяным шкафом и маленький закуток, где стояла железная узенькая солдатская кроватка. Закуток отвели Кире.
Горница освещалась керосиновой лампой, какие Кира видела только в кино, и пятью свечами, воткнутыми в изумительной работы бронзовый подсвечник.
Ужин был богатый. Городские гостинцы – сыр, копченая колбаса, консервы – померкли перед хозяйским угощением: поданным на раскаленном огромном противне зажаренным бараньим боком, наполнившим воздух густым, сладковато-жирным ароматом. Овощей всяких было полным-полно: помидоры, чеснок маринованный, зеленые и красные перчики, от которых, кусочек прищемишь в зубах, дух захватывало. Запивали всю эту роскошь терпким, горьковатым зеленым чаем. Кира столько мяса съела и столько выпила чашек чая, что вскоре глаза у нее начали слипаться, она с трудом различала, где хозяин, Данила-мастер, а где друг ее сердечный. И так ей было уютно, так спокойно, как и не мечталось давным-давно.
– Мне очень стыдно, – сказала она осевшим голосом. – Но если я сейчас не лягу в постель, то может выйти со мной грех.
Прикоснулась она щекой к подушке, закуталась в пушистое одеяло, вдохнула и уплыла в вечность. А перед тем как уплыть, еще успела подумать: хорошо бы ей немного пободрствовать и подслушать,. о чем станут говорить без нее два старинных приятеля.
Данила Степанович набил табаком трубку из шелкового, вышитого кисета, задымил. Сидели за растерзанным столом, перед остывшими чашками.
– Спасибо, что приехал, Тима!
– Куда же еще ехать? Больше некуда. – Кременцов собирался поделиться с другом своей бедой, но увидел, что говорить ничего не надо. Данила с наслаждением затягивался дымом, глаза сощурил, плечи поднял, съежился, ни дать ни взять – наркоман табачный.
– И охота тебе себя травить, – заметил Кременцов.
– Ничего, Тима, ничего. Все, что приятно, все полезно... Девочку эту твою, Тима, мне очень жалко.
– Почему?
– Да ведь недолго ей жить осталось. Мы ведь, Тима, с тобой ее переживем. Непременно переживем.
Кременцов ушам своим не поверил:
– Ты что говоришь-то, парень? Спятил?!
– Брось, Тима, мы с тобой не дети. Ты сам все видишь, только признаться себе боишься. Не жиличка она.
Кременцов, охолодевший, грузный, вскочил, бросился в закуток. Поднес свечу к Кириному изголовью. Девушка спала, разметав по подушке море волос. Ладонь подложила под щеку, дышала ровно, беззвучно. Кременцов опустился возле на колени, легко прикоснулся губами к ее теплому лбу. Испытал блаженство и страх, покачнуло его, чуть на пол не сполз, но удержался. Вернулся к другу.
– Ну-ка объясни свои слова! – грозно окликнул. Данила Степанович помял, распушил в трубочке огонек.
– Значит, любовь тебя ослепила, Тима. Это бывает. Но ты уж лучше заранее приготовься.
– Перестань кривляться, старый фигляр! – зловеще предостерег Кременцов. Ужас вполз к нему под рубаху, мягкой, костистой лапой царапнул живот. Слишком хорошо он знал своего друга, чтобы принять его слова за нелепую шутку. Данила обладал сверхъестественным даром прозрения, только редко открывался перед людьми, разве что перед самыми близкими, перед такими, как Тимофей. Все равно он не имеет права каркать и пророчествовать.
– Пойми, Даня, – умоляюще проскрипел Кременцов, – она самое дорогое, что у меня осталось. А может, вообще не было у меня ничего дороже. Она, правда, болела недавно, но это пустяки, пройдет, она еще так молода. Как тебе только в голову взбрело, дьявол мохнатый!
– Она не телом больная, Тима, – голос друга вкрадчив и жалеющ. – Ладно, забудь, что я здесь говорил. Наверное, померещилось. Утро вечера мудренее. Пойдем, Тима, на воздух, подышим маленько перед сном.
Они постояли на крылечке, завороженные. Приковылял сонный Тубик, со стоном зевнул, улегся у их ног. Жирная чернота ночи, проколотая тусклыми пуговичками звезд, отлилась на краю неба странной широкой багровой полосой. Земля истомно парила. Тишина заклинила уши будто тугими ватными тампонами.
– А, Тима! – Данила тронул его за плечо. – Вот оно, чудо! Вот оно! А ты испугался. Раньше срока никто туда не уйдет. Но там тоже бояться нечего. Ты чуешь?
– Да, брат. Прекрасно! Мы уж старые с тобой, а все одно – мороз по коже. Природа, мироздание, чудо! Что ж это мы молодость нашу такими щенками пробегали, протявкали, ушами прохлопали. Обидно порой до слез. Выть хочется от тоски.
– Нет, Тима, ты не прав. Все шло как надо, как от века заведено. Не в нашей воле менять. Не набегаешься – не устанешь. Не нагрешишь – не покаешься. Все правильно. Жили мы хорошо, ты это зря, зла не делали, по крайней мере, с умыслом. Ведь так? Детей ядом не травили, женщин не насиловали, а что в руки шло – так не всегда и брали. И вот тебе награда – дыши, стой, гляди вволю, пока коленки не задрожат. А у меня уже подгибаются, лечь пора. Пошли в дом, Тимоша, друг родной! Не горюй ни о чем!
– Пошли, – послушно отозвался Кременцов.
Побежали один за другим солнечные, роскошные, безрассудные дни, как клубничники из короба посыпались. Кира вела себя барыней. Просыпалась рано, но, когда бы ни проснулась, мужчины были уже на ногах. Умывшись на дворе ключевой водицей и приведя себя в порядок, она поспевала к накрытому для завтрака столу. Втроем пили чай и улыбались друг дружке. Кира сразу взяла такой тон, будто она в доме хозяйка и повелительница, а эти двое у нее в услужении. Повелевала она милостиво, но потачки не давала. Мужчины смешно суетились, делая вид, что сейчас разбегутся в разные стороны. Им нравилась эта игра. Какие они милые, как стараются во всем ей потакать. Спасибо, спасибо! Она чувствовала себя окрепшей и здоровой. Головокружения совсем исчезли, за столом она уписывала втрое против прежнего. Про болезнь и думать забыла. Да обо всем, кажется, забыла. О муже, оставленном без присмотра, о родителях бедных, несчастных, о Москве, о работе – о том, кем была она и кем стала. В чудное, долгое оцепенение погрузилась она. Словно подхваченная заботливым теплым течением вплыла в удивительный, фантасмагорический и простой мир, все дальше и дальше, и боялась оглянуться на оставленный берег. Было как в волшебной сказке, где героя предупредили, чтобы он шел и шел вперед и ни в коем случае назад не оборачивался – иначе погибель. Киру никто не предупреждал, она сама знала – не надо, не надо оглядываться!
После завтрака они совершали долгие прогулки, Усов показывал им свои владения, где было много чудес. Они плутали меж серебристых вечнозеленых елей, утопавших в первобытных, огромнолистных папоротниках, любовались незнакомыми растениями – кустарниками с ветвями, подобными остроконечным стрелам, деревцами, многоствольными, переплетающимися друг с другом в изощренных, сладострастных объятиях, – застывали в восхищении перед диковинными нагромождениями камней, угадывая в них великий художнический замысел, ибо то были творения природы, с которой может соперничать разве лишь гений. Каждое растение, каждую невнятную пичугу, мелькнувшую в ветвях, каждого жучка, неосторожно высунувшегося из укрытия, Данила Степанович с удовольствием приконопачивал латынью, но Кира, с не меньшим удовольствием тут же все переименовывала на свой вкус и объявляла, что новые названия присваиваются навечно. Экзотические деревья, кустарники и травы, латынью обезличенные, она называла «слюнявчиками», «пеплом розы», «бармалеями», «воблами», «крокодильчиками», «снегопадом в Орехове», «петюшками», «эротоманчиками» и прочее, прочее. Жалобу Кременцова, что трудно сразу запомнить так много новых слов, она отмела, как циничную и недостойную его башковитости. Чтобы как-то отблагодарить хозяина этих заповедных мест, она окрестила одну из каменных скульптур, очертаниями напоминавшую богатырскую голову в шлеме, «Даниловым усом», а пушистого паучка, раскачивающегося на еловой ветке, как на качелях, велела именовать «Тимофеевой грезой». Однажды Данила Степанович вывел их к запрятанному в скалах изумительной красоты озеру, небольшому, метров ста в ширину, безупречно овальной формы. Поверхность озера отливала настолько ослепительно-угольной чернотой, что, открывшись внезапно, оно представилось взорам разверзшейся в бездну черной дырой. Кира от изумления открыла рот и захлопала в ладоши. Кременцов пробормотал что-то неразборчивое. Данила Степанович горделиво усмехался, точно и озеро, и чеканные склоны над ним, и чистейший, пьяный воздух – все это было делом его рук.
– Никогда в жизни не видела ничего подобного, – вымолвила Кира слабым голосом. – Тимофей Олегович, милый, это же с ума сойти!
По извилистой тропке они спустились на каменистый, но пологий берег, подошли к самой кромке. Кира склонилась и зачерпнула воду в ладоши. Вода по цвету оказалась обыкновенной, прозрачной, и дно у берега было светлое, камень с налетом песка. Почему же сверху озеро виделось чернее чернил?
– Оно очень глубокое, бездонное, – пояснил Данила Степанович. – С этим озером связано, конечно, много преданий. Самое, пожалуй, удивительное, что у него до сих пор нет названия.
– Прекрасно, – сказала Кира. – Это будет мое озеро. Сейчас я напьюсь из него, и оно станет моим. А если кто-то еще посмеет претендовать, то в этом озере он и утопнет.
Она опустилась на колени, прильнула к матовому зеркалу ртом. Сделала два глотка, потом опустила лицо в воду, открыла глаза – темень и жуть.
– Можно мне искупаться? – спросила у Данилы Степановича.
– Ни в коем случае. Вода ледяная!
– Правда ваша. Но главное – у меня нет купальника. А купаться голой я стесняюсь перед Тимофеем Олеговичем. Он может подумать бог весть что. Ладно, в другой раз. Ведь мы еще сюда придем. Придем?
– Было бы желание, – ответил Усов и заглянул ей в глаза, как в душу, снисходительно-печально, будто осторожно потрогал какой-то верткий рычажок внутри нее, и она сникла, отступила под этим пронзительно-обжигающим синим взглядом. «Боже мой, – подумала она. – Кто он? Что он знает обо мне? Да он, кажется, все знает!»
Возвращались обыкновенно во второй половине дня, измотанные, обессиленные. У Киры от лазания по горам с непривычки ноги не гнулись и спина постоянно ныла, а как уж выдерживал эти походы Кременцов – одному ему известно. Пес Тубик, глубоко оскорбленный тем, что его не брали с собой, а оставляли пасти никому не нужных коз, встречал их волчьим воем и демонстративно забивался в свою конуру под пристройкой, но выдерживал характер недолго: чуть заслышав голоса, выкатывался наружу и устремлялся к ним с обреченным, восторженным лаем. Он хорошо запомнил, как удачно повалил Киру при первой встрече, и главной его целью было каждый раз повторить этот подвиг. Кира, хохоча, отбивалась из последних сил, а Тубик, выгибая спину горбом, неутомимо подкатывался ей под ноги. Удавалось спастись от него только в доме.
– На цепь посажу подлеца! – грозил псу Данила Степанович.
– Какой он породы? – интересовалась Кира. – Он похож и на овчарку, и на борзую. Это ведь удивительно, да?
– Никакой он породы, – не без гордости отвечал хозяин. – Это мне сын из Оренбурга привез подарочек. Проклинаю тот день и час, когда я его принял. У него, у проклятого Тубика, не все дома. Вы погодите, он себя покажет. Он иногда такие номера откалывает – убить его мало.
После ужина, простого и сытного – горшок каши, жареное или тушеное мясо, козье молоко, сыр, отправлялись на лужайку недалеко от дома, усаживались на бревнышки. Усов курил трубку, Кременцов и Кира наслаждались зрелищем заката, впитывали в себя свежую одурь подступающего вечера, почти уже засыпая, блаженно потягиваясь. Дни весны, как по заказу, стояли ясные, меланхоличные, а ближе к вечеру с гор спускались игривые ветерки, копошились, повизгивая, в кустарниках, дотрагивались до разгоряченных лбов прохладными, невесомыми ладонями. Все, что охватывал взгляд в мрачнеющем, готовящемся к ночи мире, было неописуемо прекрасно. Казалось в такие минуты, что, если лечь и приникнуть к земле внимательным ухом, то обязательно услышишь биение ее живого сердца.
– Мы здесь совсем как на необитаемом острове, – сказала как-то Кира. – В самом деле, Данила Степанович, объясните, почему мы никого не видим? Где дружелюбное местное население? Сюда вообще-то ступала нога человека, кроме вашей? Мы в Грузии или на Земле Санникова?
– Да нет, люди есть. Неподалеку три селения, вот там и в той стороне. Но здесь же питомник. В некотором смысле запретная зона. Летом наезжают всякие экспедиции. В основном летом. Но бывают и зимой. Недели три, как последние гости уехали. Вам уже скучно, Кира, без общества?
– О нет! Вы смеетесь надо мной? Я вижу, вижу, как вы иногда на меня поглядываете. Вы правы, я действительно городская фифочка, придурочное дитя асфальта. Но это все в прошлом. Честное слово, если бы можно было, я бы уже никогда отсюда не уехала. Я здесь счастлива. Это правда. Я нигде так не была счастлива, как здесь. Впрочем, что гадать, все равно вы скоро меня прогоните, не правда ли?
Она не дождалась ответа. Кременцов взял ее руку в свою и легонько погладил.
– Ваш друг обязательно меня прогонит, уж я понимаю, – грустно сказала Кира. – Я правильно понимаю, Данила Степанович?.. Молчите? Не обижайтесь на меня, я ведь так стараюсь вам понравиться, чтобы подольше здесь задержаться. Но я мешаю вашему олимпийскому одиночеству, вот в чем дело. Я как те экспедиции, которые вы, наверное, терпеть не можете. Как жаль, что я не мужчина и не старик.
Усов попыхтел трубкой, ответил негромко:
– Успокойтесь, любезная девушка, вы не правы. Одиночеству помешать нельзя, да и не нужно оно человеку. Если человек ищет того одиночества, о котором вы говорите, он уже и не человек вовсе, отголосок. Иногда душа стареет в детстве, а иногда остается молодой до смертного часа, как у нас с Тимой. Верно, Тима?
– Ого-го! – отозвался Кременцов.
Пес Тубик, разбуженный, вскочил и тявкнул в темноту.
– Зачем же вы живете здесь один?
– Это совсем другое, девушка. Не один я живу, а в отдалении. Не как монах в келье, а как птица на просторе. Вам, наверное, многоречивый Тимофей всякие басни про меня рассказывал, так вы не всему верьте. Давным-давно, когда я был тоже молод, жил я нескладно, задиристо, не надо так жить. Ошибок, конечно, наделал препорядочно. Это уж как водится, как у всех. Но не ошибки и не собственная бестолковость меня мучили, а то, что не хватало ума, чтобы осмыслить происходящее. Душа ввысь рвалась, а мысль за ней не поспевала, оттого получались не взлеты, а обидные подпрыгивания на месте. Мудрость жизни, девушка, как я теперь понимаю, в том, чтобы разум свой в соответствие с чувствами привести. Только тогда можно что-то полезное и верное сделать. Мне это только здесь удалось. Здесь моему уму все внятно и подвластно, даже малость лишку его оказалось, могу с другими поделиться. Мне бы раньше спохватиться, может, я бы давно в город вернулся или не уезжал вовсе. В каком месте жить и что делать – не очень важно, а вот равновесие обрести обязательно надо. В тебе его нет, девушка, с того ты и маешься, с того и к старику припала, надеешься, он тебе правду подскажет. Нет, не подскажет. Да он ее и не знает. Свою правду человек только сам из себя извлечь может, сбоку ее не присоветуешь и не подашь. Многим людям она вообще не требуется, без нее прекрасно обходятся.
– Завел, проповедник, – вмешался Кременцов, чутко вглядываясь в выражение Кириного лица, опасаясь, как бы не задел, не обидел ее невзначай его красноречивый друг. Кира поняла, что хотел объяснить ей Данила Степанович, ничего нового он ей не открыл, она все подобное о смысле жизни, высказанное иногда хитрее и затейливее, иногда проще, много раз слышала, но ее глубоко взволновали рокочущие, скорбные интонации его голоса, наполненные сдержанной страстью, обволакивающие сознание смутной и сладкой тревогой. Ей хотелось еще его слушать. Она сказала:
– Я не совсем глупенькая. Но вот растолкуйте. Я знаю многих хороших людей, и все они страдают. Иногда не поймешь отчего, но страдают. Мой муж Гриша, чудесный человек, и я ни разу не видела его счастливым. Моя мама, добрая, простая женщина, живет обеспеченно, все у нее есть, а я дня не помню, чтобы она не плакала. Да зачем перебирать, что ни хороший человек, то и страдание, боль. Зато подонки всякие повсеместно преуспевают и довольны собой, и такое впечатление, будто земля для них создана. Для них дома строят, для них самолеты летают, икру рыбы мечут тоже для них. Какое уж тут равновесие чувств и ума. Какое может быть равновесие в одной-единственной душе, дорогой Данила Степанович, когда весь мир сошел с ума и того гляди рухнет туда, откуда нет возврата. Если кто-то обнаружил свою правду, то не гордится ею, не лелеет ее, а старается этой правдой, как дубиной, побольнее ударить ближнего своего. Самые светлые умы заняты усовершенствованием способов массового убийства. Кровь льется, как вода из прорвавшейся плотины. При таких обстоятельствах, чтобы быть спокойным и соответствовать природе, надо быть деревянным, что ли?
– Вот вы о чем? Но так было всегда. Просто средства коммуникации стали более совершенны. Ответь ей, Тима, это ведь твоя вечная тема.
– Мир действительно надо лечить. Как – пока никому не ясно. Одним дуракам ясно. Да, Даня, я понял твой намек. Нет, я уже тоже, как и ты, не знаю ответа. Верю в одно: спаси свою душу, тем самым спасешь чужую, хоть одну. Если каждый поддастся панике, то сам погибнет и усугубит общую болезнь. Кира, девочка, я и не догадывался, что тебя волнуют такие мысли.
– Они меня и не волнуют, – улыбнулась Кира. – Это так, к слову пришлось.
Ночью произошло чрезвычайное явление природы – снегопад с грозой. Кира проснулась в ужасном смятении, и в первую минуту ей показалось, что началось светопреставление. Дикой силы колотушки грома сотрясали их домик, чередуясь с вспышками молний, подобными атомным взрывам. Ни жива ни мертва, Кира забилась с головой под одеяло, тихонечко скулила. Потом не выдержала, кое-как запахнулась в халатик, шмыгнула в горницу. Впотьмах ничего не видно, Кира коленкой крепко ударилась о стол, и вдруг молния озарила комнату ярче, чем солнце. Глянула – на кроватях пусто, постели смяты, никого. Сердце зашлось и дрогнуло. «Ой, пропала!» Каждая жилочка звенит от страха, тело чугунное, чужое. Где же они? Метнулась в сени – и там наскочила на Тимофея Олеговича.
– Кира, Кира, что с тобой? Что случилось?!
Она вмялась в него с силой, как могла, в теплого, в родного, обхватила за шею руками, уткнулась носом в плечо и заревела освобожденно, со всхлипами, с переливами.
– Ой мне горюшко, Тимофей Олегович, родненький, ой, думала, пропала! Страсть какая, земля дыбом встала, и небо вдребезги. Ой, конец нам, думала, ой, беда!
Бормотала, задыхаясь, горячими слезами жгла ему рубаху. Он ее успокаивал, бережно по головке гладил, прижимал к себе бьющееся, как в конвульсиях, тело, потом нагнулся, не сознавая, что делает, начал целовать ее щеки, лоб, плечи быстрыми поцелуями, и она не отстранялась, губы ее отвечали, что-то она еще лепетала неразборчивое, утихая. Ужас животный минул, да и громы стали отдаляться. Кира высвободилась из его объятий, точно второй раз проснулась.
– Тимофей Олегович, а где же наш хозяин?
– Так он коз пошел поглядеть, сейчас вернется.
Они запалили свечи и лампу, уселись на кровати, друг на друга не глядели. Не то чтобы неловко им было, а как-то странно, загадочно. Кременцов спохватился, пошел чайник ставить, а тут и Усов явился, в плаще с капюшоном, мокрый насквозь, как из колодца вылез. Но веселый, возбужденный.
– О, молодцы! В такую ночь чайку попить – лучше ничего не придумаешь.
Он рассказал, что ходил без толку, ни коз, ни Тубика нигде не обнаружил. Загородка в загоне хлипкая, сломана. И никаких следов. Бедненькие две козочки и козел Яшка, где они теперь мыкаются. Но Тубик пропасть им не даст. Он с ними. Если только его самого волки не задрали.
– А разве здесь волки водятся?
– Бывает, нахаживают. Это ведь, товарищи, редчайший случай, такая погода. Поначалу снег нападал, и сразу гроза взялась. Да какая! Это бедствие. Хорошо, если наводнения не будет. В начале марта я такого и не помню.
Гроза ушла к морю, громы в отдалении погромыхивали редко и устало, зато синие глаза Усова излучали энергию, будто в них накопились молнии, как в конденсаторах. Глаза его блуждали и вспыхивали, и Кира опасливо отводила взгляд. Не хватало еще погибнуть от удара током.
Напившись чаю, они вышли на крылечко. Дождя не было, воздух лилово мерцал, земля лоснилась черным глянцем, точно свежеотлакированная панель. Усов посвистел пса, Кира покричала: «Тубик! Тубик!» – но тщетно.
Тубик вернулся часов в одиннадцать утра и пригнал козочек и козла Яшку в целости и сохранности. Вид у него был помятый, хвост волочился, по земле, морда расцарапана, один глаз не смотрит, кроваво затек. Обрушившиеся на него приветствия он принял с достоинством, лизнул Киру в нос, заглотал в мгновение ока полную миску щей, потом пошатываясь добрел до будочки, но вползти внутрь у него недостало сил, повалился в неподсохшую глину и тут же заснул.
Какие приключения и беды довелось испытать Тубику, об этом никто не узнает, но страшная ночь оставила, видимо, на его памяти неизгладимые впечатления. Восстав ото сна ближе к вечеру, пес повел себя странно, хотя и разумно. Как-то боком он выбрел на середину двора и долго стоял в глубокой задумчивости, уткнувшись мордой в землю, словно что-то разглядывая у себя под лапами. Потом скоренько засеменил на лужок к подопечным козам. Убедившись, что с ними все в порядке, Тубик их на всякий случай облаял, вероятно, доругивая за ночное беспокойство, потом вернулся, но близко к дому не подошел. Кира его поманила, показала ему конфетку. Тубик только горестно вздохнул. Она двинулась к нему, неся конфетку в вытянутой руке, Тубик попятился и, взвыв, юркнул за угол пристройки. Высунул оттуда кончик носа, как игрок в прятки.
– Что ты, милый! Иди ко мне, я тебя приласкаю! – звала Кира, недоумевая и опасаясь, не сбесился ли пес. Так и не удалось ей к нему приблизиться. Пес подпускал ее на пять шагов и снова отбегал, смотрел на нее, склонив голову набок, строго и осуждающе. Кира пошла к Усову, который колдовал над своими приборами в пристройке, поделилась с ним сомнениями по поводу Тубика:
– Мне кажется, с ним что-то неладное, Данила Степанович. Может, он простудился ночью?
– Характер свой показывает. Гордость неуемную тешит. Он считает, мы перед ним виноваты, нарочно его ночью одного с козами бросили.
– Не может быть!
– Еще как может, милая девушка. Вы его не знаете, я же вам говорил. Я к нему, правду сказать, очень привязан. Это честный, мужественный, чрезвычайно общительный пес, я таких умниц прежде и не встречал. Но своими капризами он и меня часто ставит в тупик. Да вот извольте, незадолго перед вашим приездом он какую штуку, злодей, учинил. Как я вам докладывал, тут экспедиция стояла, пять человек, и среди них очень милая дама, то ли поварихой она у них была, то ли старшим научным работником, так я и не понял. По виду, повторяю, очень импозантная дама, в очках с такими модными золотыми цепочками до шеи, в парике, прямо профессорский облик. Но поговоришь с ней, нет, на повариху не тянет, уж очень убогие и маловразумительные суждения. Может, я уж грешным делом думал, ее мужчины просто в качестве эстетического добавка с собой привезли. И вот эту самую даму клятущий пес сразу невзлюбил. Это с ним редко бывает, чтобы он с первого взгляда плохо к человеку отнесся, ему время нужно, чтобы составить мнение, а тут – пожалуйста! Она, правда, сама, как только Тубика увидела, начала кричать: «Ой-ё-ёй, собака, ой, боюсь собак!» – да так это пронзительно визжала, давая мужчинам повод вступиться на ее защиту. И потом несколько раз в присутствии Тубика уточняла, привита ли собака от бешенства, и все такое. Короче, невзлюбил он ее, избегал. Ну и она со своей стороны особой симпатии к нему не испытывала. Как-то раз надумала угостить его косточкой, но с руки давать боялась или брезговала, косточку эту швырнула, да попала ему прямо в лоб. С тех пор между ними полное охлаждение. Тубик обиду крепко затаил – и за косточку, и за визг, и за то, что она его в бешенстве подозревает. Однажды ночью прокрался, негодяй, к ней в палатку и слямзил с тумбочки очки. Наутро – переполох небывалый. С дамой форменная истерика, экспедиция работу побросала, какая там работа – все заняты поисками. Даму отпаивают валерьянкой, а она знай одно: «Ах, мои очки, ах, ничего не вижу, ах, полтораста рублей!» Два дня искали, всю землю вокруг палатки по песчинке просеяли. Тубик, понятно, вне подозрений, тем более он со всеми вместе ищет, старается, штук десять ям нарыл. Всё, нет очков. Дама постепенно угомонилась, у нее запасные очки были, но без цепочек и не в такой роскошной оправе. А как-то неделю спустя я вот здесь же что-то колупался, дверь открыта была, и вижу, пес мой странным образом по двору крутится, туда нос сунет, туда, вроде проверяет, не подсматривает ли кто за ним, а после – шмыг бочком за угол. Я подкрался, слежу. Он к дереву подбежал, где тряпье разное накидано, там норку разрыл, что-то из земли выковырял, понюхал. «Ну, – думаю, – ясно, продовольственный склад здесь у него». Хотел уж идти, и вдруг он ту штуку зубами подбросил, резвится с ней, как кошка с мышкой. На солнышке золотом блеснуло. Ах ты мать честна! Очки! Я к нему, он от меня. Потом со страху, что раскрыт, очки выронил и умчался. Сутки его не было, и коз с собой куда-то угнал... Что поделаешь, такой это проклятый пес!
Кира в эту историю сразу поверила. Только поинтересовалась, что дальше было с очками.
– Пришлось вернуть. Я сначала не хотел отдавать, у меня есть родственница в Ереване, обыкновенная трудящаяся женщина, но со слабым зрением. Я подумал: вот бы ей был подарок к Восьмому марта. Однако чувство порядочности во мне восторжествовало. Вернул. Сказал, что случайно нашел в овраге.
– В каком овраге, Данила Степанович?
– Вот и она спросила, в каком овраге. Но я уж в объяснения вдаваться не стал. У меня тоже с ней, как и у Тубика, были натянутые отношения. Она на меня злилась за то, что я ей свой домик не уступил для житья.
На другой день, довольно пасмурный, Кира и Кременцов отправились на обычную прогулку. Против обыкновения, хозяин с ними не пошел, какой-то отчет ему нужно было срочно написать и отправить, зато Тубик в награду за ночной подвиг получил разрешение их сопровождать, чему был рад несказанно.
Кира объявила, что они пойдут к тому озеру, где черная вода. Хотя Кременцов и сказал горделиво, что найдет озеро с завязанными глазами, Данила Степанович долго и подробно объяснял им дорогу, хотел уж было плюнуть на свой отчет и идти с ними, но все же остался.
Кременцов с памятной ночи был задумчив и молчалив. Нет-нет и бросал на Киру испытующие взоры, она отвечала ему своей обычной приветливой улыбкой. Но он чувствовал: над ними витает что-то недоговоренное, опасное, что, досказавшись, может круто переменить их отношения или вовсе их оборвать. Боязнь роковой потери сокрушала его. Левая рука вдруг перестала повиноваться, точно отекла. Каждый шаг давался ему с трудом. Он еле поспевал за Кирой. Стройная, в туго обтянувших бедра вельветовых брючках, она маршировала впереди, бросала палки Тубику, резвилась, оборачивала к нему смеющееся личико.
– Ну что вы, дяденька! – покрикивала на него. – Так мы и к ночи не доберемся!
А он шел и словно молился: «Наказание, наказание, наказание господне, когда же ты кончишься! За что ты мне? – И додумывал: – Ну куда тебе за ней, рассуди, куда тебе за ней, это же смешно!» Он поднимал взгляд к небу, видел зеленоватый сквозь облака диск солнца, с тоской ощущал, как кровь тугими волнами подкатывает и подкатывает к вискам. Он был выжат и опустошен, как проткнутая велосипедная камера. Никакое желание уже не прорывало пелену его внезапного отупения. Где-то на середине пути он опустился на удобный камушек возле тропы и остался сидеть. «Отдохну немного», – подумал он. Кира скоро к нему вернулась. Ее волосы с голубоватым отливом плеснули ему в глаза, когда она опустилась рядом на колени.
– Хотите вернуться? Вы устали?
Конечно, он этого хотел.
– Давай посидим немного. Смотри, благодать какая! Тебе нравится здесь?
– Еще бы! Но если вам неможется, пойдемте домой?
– Да нет, сейчас отдышусь. Кира, а как тебе показался Усов? Правда, замечательный человек? Я тебя не обманул?
– Замечательный – не то слово!
Кира ободряюще ему улыбалась. Щеки ее зарумянились от быстрой ходьбы, она была свежа, как этот весенний день. Он перевел взгляд на близкие горы, на их черно-зеленые с проплешинами долин склоны, погрузился в мимолетное, успокоительное забытье. Что-то смещалось, смазывалось в обозримом мире, приобретало невнятные очертания. «Странно, как странно, – думал он. – Кем я был и кем стал? Был, кажется, архитектором, и художником был. Ну да, совсем недавно имелись какие-то планы, творческие замыслы – где они? Эта девушка все вытеснила, поразительное произвела во мне опустошение. Недописанные картины, недостроенные дома – все оказалось несущественным, неважным. Но это же бред! Этого не должно быть, не может быть. Все прежнее потеряло цену и смысл. А замены нет. Что со мною? В одночасье кончился творец, самобытная личность и вылупился на свет божий ущербный неврастеник с убогими, греховными помыслами. Да был ли творец, была ли личность? Не досужая ли это выдумка, так подло затянувшаяся на целую жизнь? Но как она прелестна, эта девушка! Вон под голубоватой короной волос два серых омута, веселые зубы, долгая белая шея и пышная грудь – это облик моего палача».
