Текст книги "Больно не будет"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

Вот и все, что я знаю ныне о своих детях.

Писать трудно, но все же докончу как-нибудь. Я жалел, что взбаламутил спокойствие друга явлением своей страдающей особы, и вскоре уехал. На прощание он попытался утешить меня старинными словами о том, что любую боль лечит время, и при всем своем уважении к нему я невольно усмехнулся: он рассуждал так, будто ему и мне отпущено по две, а то и по три жизни. Уместнее бы ему вспомнить, что горбатого могила исправит.

Только я вошел в свою квартиру, волоча по полу шлейф обреченности, нате вам – телефонный звонок: оказывается, на завтра назначено заседание исполкома, которое окончательно решит вопрос со строительством. Я ужаснулся тому, что ничто во мне не шевельнулось в ответ на это значительное известие. А ведь это было дело – дом-то этот проклятый! – которое занимало меня, тревожило много месяцев. Сколько тюбиков валидола я иссосал на этой почве. И вот полнейшее безразличие и досада, что завтра, вероятнее всего, придется выступать, сотрясать воздух. Конечно, так бывало и раньше, я вдруг утрачивал интерес к какой-нибудь идее, к начатой работе, к человеку, но этому всегда было объяснение, значит, увлекал новый замысел и новые люди. Иными словами, не было случая, чтобы я терял перспективу движения, а сейчас именно это произошло. Я иссяк до дна. Я словно очутился в пустыне, где ничто не привлекает взгляд, куда ни посмотри – один и тот же желтый песок и марево зноя. Мне стало муторно, и я в который раз за последнее время потянулся мыслью к тебе, Кира, чтобы не сойти с ума.

Чувство к тебе напоминает мне чем-то любовь к дочери, когда она была ребенком. Оно так же бесплотно и столь же всеобъемлюще. Оно не заключается в какой-то четкой мысли или желании, а полноправно властвует над каждым жестом и ощущением, над любым проявлением моей воли и рассудка. Это чувство, как погода, утром просыпается со мной, буйствует днем, а вечером укладывается спать и среди ночи легонько поскребывает в груди. Любовь дрожит во мне одной унылой нотой, точно мир внезапно лишился всех остальных звуков. Наверное, будь у меня возможность встречаться с тобой, видеть тебя, любовь приобрела бы иные, более определенные формы и, может быть, свалила бы меня одним внезапным ударом, а не истачивала по крохе в день.

Я выступил на заседании и говорил доказательно и вместе с тем проникновенно, короче, произвел наилучшее впечатление. Вопрос был решен положительно. Все поздравляли меня, и я с радостью пожимал протянутые руки. Случился только один маленький казус: обмениваясь любезностями с председателем исполкома, я назвал его почему-то Данилой Ивановичем, а его на самом деле зовут Марком Яковлевичем. Впрочем, кроме нас двоих, никто не обратил внимания на это недоразумение. Тем более что Данилу Ивановича я не выдумал с ветра, так зовут заместителя.

Пора ставить точку. Сказав тебе правду, я не чувствую ни облегчения, ни горя.

Но господи, какое же это наслаждение, сказать тебе на прощание – будь счастлива, любовь моя! Любовь моя, будь счастлива и ясна духом!

Тимофей Кременцов».

Письмо девятое.«Тимофей Олегович, сегодня получила ваше письмо. Не знаю, что ответить. Хотя нет – вы мудры и добры – не мне утешать вас – спасибо вам! Могу быть вашей, но любить – о-о!! Представить трудно, чтобы я осмелилась назвать вас на «ты»!

Видите, сколько восклицательных знаков подряд – это моя благодарность. Простите, простите, дорогой мой друг!

Ваша Кира».

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Когда Новохатов приехал в Н. и заходил к Кременцову, Кира уже второй день лежала в больнице, в отделении интенсивной терапии. Случилось это так. Тимофей Олегович и Кира пили чай в гостиной. Кременцов, неузнаваемо изменившийся с приездом Киры, суетливо-восторженный, бестолково-многоречивый, с каким-то хищным блеском глаз, жадно следил за каждым ее движением. Он с угодливой гримасой пытался предвосхитить всякое ее желание, чем очень смешил.

– Будет вам, – улыбнулась ему Кира. – Вы меня обхаживаете, как шамаханскую царицу. А я девушка застенчивая.

– Хи-хи-хи! – сказал Кременцов, неестественно крепко потирая ладони.

Кира отхлебнула глоточек ликера из рюмки, вдруг резко выпрямилась, глотнула воздух широко открытым ртом, глаза ее покатились под лоб, и она начала валиться со стула набок. Кременцов успел подскочить и подхватить ее. Она потеряла сознание. Он удерживал ее в сидячем положении и безумно оглядывался. Потом поднял на руки, донес до кушетки, положил. Под голову подсунул маленькую подушечку. Поправил задравшуюся выше колен юбку. Кира, белее потолка, казалось, не дышала. Кременцов зачем-то потрогал ее плечи, лоб, точно проверял, нет ли у нее жару. Он вызвал «скорую помощь», потом позвонил главному врачу городской больницы, к счастью, своему доброму знакомому. Тот его несколько успокоил:

– Молодая женщина? Обморок? Ничего не может быть опасного, Тимоша. Неужели ты за свою жизнь еще не нагляделся на дамские обмороки? Потри ей виски уксусом и пошлепай по заднице.

Уксуса Кременцов не нашел, смочил тряпочку одеколоном. Не успел прикоснуться к ее лицу, она открыла глаза.

– Что это со мной? – спросила.

– Не знаю. Ты сидела за столом и вдруг начала падать. У тебя так раньше бывало?

– Бывало. Но не так. Можно мне сесть?

– Не надо, девочка! Сейчас приедет врач. Тебе где-нибудь больно?

Кира окончательно пришла в себя. На ее бледное личико вернулось обычное мечтательно-задорное выражение.

– Ой, представляю, как вы перепугались! Еще бы. Здоровая кобылица и – на тебе. Это все от нервов, Тимофей Олегович. Дайте я все-таки встану! – она сделала попытку подняться, но тут же в голове вспыхнули два крутящихся шара – и комната странно, сама по себе шевельнулась.

– Кажется, я не могу встать! – испуганно заметила она. – Может быть, я умираю?

Кременцов почувствовал, как длинной иглой резануло ему под лопатку, с трудом выдавил:

– Лежи, миленькая, лежи! Сейчас врач сделает тебе укол, и все пройдет.

– Но нет же никакого врача! – она смотрела на него умоляюще, ждала от него помощи. Лицо ее сморщилось и сникло, очи наполнились чудесной озерной глубиной. Он и в этот миг сознавал, как она прекрасна. – Я знала, что так будет, – сказала она. – Я ни о чем не жалею.

– Сейчас, сейчас, родненькая, не бойся! Сейчас они приедут. У тебя же нет ничего страшного. Это обморок, слабость – и больше ничего.

– Мне совсем не стыдно, – она слабо улыбнулась. – А перед Гришей было бы стыдно. Почему так? Я хотела прийти к вам сегодня ночью, но не решилась. Господи, мне надо было прийти к вам. Вы ведь так этого хотели!

Забулькал дверной колокольчик. Кременцов, бережно высвободив руку, побежал открывать. Врач был совсем молод, лет тридцати, с ним сестра, как его подружка. Но действовал он умело. Мигом оценив обстановку, выпроводил Кременцова из комнаты.

– Побудьте там, папаша, побудьте!

– А-а...

– Ничего, ничего, я вас позову!

Кременцов ошарашенно взглянул на Киру, та показала ему язык. Он ходил по кухне, по кабинету, нервически потирая руки, прислушивался. Зачем-то надел очки. Поставил чайник. В груди его что-то жаркое скапливалось, как будто туда сунули утюг, подключили к сердцу, точно к розетке, и теперь он постепенно нагревался. Кременцов не думал сейчас, что с Кирой, вернее, он и мысли не допускал, что с ней может случиться что-то такое ужасное, что бы не случилось прежде с ним, со стариком. Он впитывал, сосал, как таблетку, ее последние слова. Она собиралась прийти к нему ночью! Она хотела к нему прийти! Но еще перед тем, раньше, три дня тому назад, она приехала к нему из Москвы и сказала, что просит позволения пожить у него некоторое время. А он пошел и прописал ее, решив, что это необходимо сделать. Он прописал ее временно, потому что у нее в паспорте стоял штамп о московской прописке. Зачем он это сделал? Наверное, его вмиг ослабевшему рассудку требовалось какое-то дополнительное материальное подтверждение ее возникновения в его доме. Впрочем, теперь не важно. Теперь важно другое. Она хотела прийти к нему ночью, лечь к нему в постель и прижаться к нему, и обнять, и проделать с ним вместе то, что проделывают тысячи мужчин и женщин, когда ложатся в постель. Как иначе понять, если не так? И почему в это так трудно поверить?

«Значит, между нами возможна близость? – думал Кременцов, не замечая, что чайник булькает и выкипает. – Такая женщина, как Кира, не пойдет на это, только из желания отблагодарить или развлечься. Значит, я ей не противен в этом смысле, не вызываю у нее отвращения. Значит, возможно все? О боже! Что – все? Любовь между нами? Ее любовь ко мне? Да полно, старый чурбан. Тебя слишком баловали женщины, и теперь у тебя в голове путаница. У тебя эйфория заезженного конька, которому чудится, что если он резво взбрыкнет, то будет похож на молодого жеребенка. Заблуждение. Но какое упоительное заблуждение!»

На кухню вышел врач. Лицо сосредоточенное.

– Что с ней? – спросил Кременцов.

– Непонятно. Давление очень низкое. Давайте-ка мы ее заберем.

– Куда?

Врач бросил на него удивленный взгляд, ответил сдержанно, видно, ко всему привык:

– Мы заберем ее в больницу. Побудет под наблюдением. Мало ли что.

– Нет! В больницу она не поедет.

– Решайте. Если останется, мы ни за что не отвечаем.

– Как то есть не отвечаете? За что не отвечаете?! Вы, молодой человек, думайте, что говорите!

Молодой человек скривился в досадливой гримасе.

– Она вам кто, дочь?

– Вам-то какое дело?

Кременцов сознавал, что разговаривает не тем тоном, каким должно, и напрасно обижает врача, но не мог с собой справиться. Киру собирались увезти в больницу – даже подумать дико. Именно в ту минуту, когда она хотела прийти к нему ночью. У него что-то сделалось со зрением, врач на мгновение раздвоился. И его голос он услышал как-то глухо, точно через воду.

– Вы, я вижу, чересчур взволнованны, – заметил врач с сочувственно-презрительной усмешкой. – Кем она вам приходится, действительно не мое дело, но вы ей сейчас плохой помощник. А ей помощь нужна, понимаете? Помощь, а не сюсюканье!

Кременцов поднялся и пошел в гостиную. Сестра складывала в чемоданчик коробочку со шприцем, ампулы. Кира выглядела лучше, краски вернулись на ее щеки. Она улыбалась.

– Вот, – сказал Тимофей Олегович растерянно. – Предлагают тебя госпитализировать. Что делать будем?

– Я согласна, – ответила Кира. Ее спокойствие поразило Кременцова. Ему померещилось, что она рада любым способом сбежать из его квартиры, от него, хотя бы в больницу, хоть на край света. Он поборол в себе желание схватить ее в охапку, унести в спальню, запрятать под одеялами и никого уже туда не пускать. А этих горе-медиков немедленно спустить с лестницы. Хорошо, что они и не подозревают, на что он способен. Это облегчит дело.

– Подождите, пожалуйста, минутку, – обернулся он к врачу. – Я только сделаю один звонок.

Врач красноречиво переглянулся со своей помощницей, только что по лбу себе не постучал.

Было уже начало двенадцатого, Кременцов опять позвонил своему приятелю, главному врачу. Тот по-прежнему был настроен преувеличенно бодро. Поинтересовался, выполнил ли Кременцов его указание, отшлепал ли больную, потом попросил позвать к трубке врача. Врач, узнав, с кем ему надо говорить, сделался кислым, как недозрелое яблоко. Что-то пробубнил непонятное про потерю сознания с подозрением на... – последовал каскад медицинских терминов, из которых Кременцов выудил только знакомое слово «астения», трагически памятное по болезни жены. Врач передал трубку Кременцову.

– Отправь свою знакомую в больницу, – сказал ему приятель. – Ничего серьезного у нее нет, но пускай там полежит под присмотром денька два. Я сейчас распоряжусь насчет условий. Будет отдыхать по высшему разряду, как лауреат Нобелевской премии. Ты доволен?

– А дома нельзя оставить?

– Не волнуй мою печень, Тимоша! Тебе говорят, ты слушай! Я ведь тебя не учу, как дома строить. Хотя, заметь, у меня есть что сказать по этому поводу.

– Я тоже тебя не учу, но пойми мое состояние...

– Мой тебе совет, Тимоша, дружи со сверстниками. С ними возни меньше. Всегда все идет по классической схеме – шел, упал – и каюк!

У Кременцова не было сил достойно ответить другу и злиться не было сил. Он повесил трубку, повернулся к Кире. Она совсем уже ожила, постреливала глазами на молодого врача, стоявшего посреди комнаты, скрестив руки на груди, в позе человека, вынужденного на своих плечах нести всю бестолковость мира. В выигрышной позе стоял, конечно, Кира им любовалась.

– Может, ей все же здесь полежать? – безнадежно спросил Кременцов. – Смотрите, она уже сидит! Тебе ведь намного лучше, да, Кира?

– Еще бы! После такого укола.

И тут вмешалась медсестра, до того не проронившая ни слова. Лучше бы ей так и уйти молчком.

– Вы пожилой человек, а так странно рассуждаете, прямо слушать стыдно. Мы на прошлом дежурстве оставили одну женщину, поверили ей, а она в гости ушла. К соседке пошла в гости. По дороге грохнулась на лестнице и голову себе расшибла. Ей-то ничего, а нам отвечать.

Кира заинтересовалась.

– Но ей тоже досталось. Голову разбила.

– Ну да, конечно. Вчера ее и похоронили. А вот нам, наверное, выговор будет теперь. Удивительно иногда, какие бывают беззаботные больные.

– Слышите, Тимофей Олегович? Уж лучше я поеду в больницу. Зачем испытывать судьбу?

Врач категорически отказался взять Кременцова в машину. Тимофей Олегович не очень и настаивал. Ему хотелось побыстрее остаться одному. Смирившись с тем, что Киру от него увозят, он сразу ослабел. Поддерживая Киру, пока они спускались по лестнице, сам чуть не падал. Провожая взглядом отъехавшую машину, он думал о том, что так и не сказал медикам ни одного доброго слова, обыкновенного «спасибо» не сказал. С угрюмой усмешкой представил, каким видит его со стороны этот молодой человек, добросовестно выполняющий свой долг. Таким, каков он есть, – брюзжащим пожилым занудой в пижонской вельветовой куртке. Врач, конечно, сто раз догадался, что никакая ему Кира не дочь. «Не жена, не дочь, не любовница и никто, – подумал Кременцов. – И никем никогда не будет. Хватит себя обманывать».

Волоча за собой онемевшие ноги, Кременцов поднялся в квартиру. Запер дверь на замок и на задвижку. Поясницу переламывало болью. Не хватало еще случиться приступу радикулита. Он прошел в ванную и пустил воду. Наклонился закупорить отверстие и, пошатнувшись, чуть не стукнулся лбом о кафельную стену. Вода пенистой струйкой ввинтилась в голубоватую эмаль, засверкала, зачмокала. Смотреть на это было приятно. Он разделся догола и стал перед зеркалом. С любопытством изучал свое еще крепкое, но все же прихваченное жирком тело, поперечные складки под грудью, выпуклую линзу живота. «Хорош фавн! На ведьмином шабаше тебе бы цены не было. Но не в кровати молодой женщины».

На подставке под зеркалом лежали забытые Кирой часики и колечко с камушком, не очень дорогое. Точно в бреду, он вышел из ванной и, оставляя на паркете мокрые следы, добрался до платяного шкафа. Там, в нижнем ящичке, под грудой хлама хранилась коробочка с безделушками покойной жены. Почти все украшения забрала Лена, то есть он сам ей отдал, а себе он оставил самое памятное – серебряную брошь с турмалином и платиновый браслет с тремя маленькими бриллиантами. О существовании этого браслета, кроме него, никто не знал. Изумительной работы, дивная вещь, по теперешним ценам она, наверное, стоила очень дорого. Браслет достался Тимофею Олеговичу от отца, а тому, по его словам, от деда. А уж как он попал к деду, оставалось только гадать, а лучше было и не гадать, потому что вряд ли лихой потомок донских казаков купил его на трудовые сбережения. Покойница жена надела его один раз – в день возвращения Кременцова с войны. С войны – громко сказано, конец зимы и весну он провел на командирских курсах, но все равно считалось, что он пришел с войны. И вот тогда, в счастливый день жена рискнула покрасоваться в неслыханном дедовом наследстве.

Браслет покоился в плотном ватном коконе и, когда Кременцов осторожно отвернул белые ворсинки, сверкнул ему навстречу прозрачными, подслеповатыми глазенками бриллиантов. Кременцов подмигнул ему, как старому товарищу, полюбовался оправой, закрыл коробочку и положил ее на виду, на журнальный столик. Он замерз и побыстрее потопал обратно в ванную. Вода добралась до середины ванны: маняще дразнила парком. Кременцов, кряхтя, перевалил через край и погрузился в огненную купель. Ожог сковал его, и кровь яростно бросилась в голову. Он полежал не шевелясь, давая телу привыкнуть, блаженно ощущая заклубившийся под кожей жар.

По привычке он повел тихий разговор со своей женой. «Любовь – всегда наваждение, – объяснял он ей. – А в мои годы – особенно. В чем я виноват? Ну да, я хочу отдать твой браслет Кире. Ты считаешь, он принадлежит нашей дочери? И я так считаю, но все равно отдам его Кире. Как иначе я могу отблагодарить ее за то, что она ко мне приехала? Ты пойми, я болен наваждением, и рассудок мой ослабел. Я помню, как смешны были другие люди, попавшие под дьявольскую власть любовной страсти, – что с того? Мне на все теперь наплевать. Ты говорила, что мне всегда было на все наплевать, но это неправда. Конечно, тебе могло так казаться, но ты же не знала моих сокровенных помыслов, как и я не знал твоих».

Вода начала остывать, и он добавил горячей. Он почти засыпал, закрыл глаза, в жарком мраке жена придвинулась к нему ближе, и он положил руку на ее плечо. Он жаловался ей, поскуливал в ухо: «Тебе я могу что-то объяснить, а той ничего. Я ничего ей не смогу объяснить про себя, вот в чем ужас. Она другая, из другой жизни пришла. Ей во мне все должно быть чуждо и невнятно, у нас нет точек соприкосновения, ни одной».

Вода натекла ему в уши, он встрепенулся, забултыхался, неуклюже сел. Уперся злым взглядом в свои худые колени, выругался. Собственная плоть его при каждом удобном случае напоминала, что за ней требуется внимательно приглядывать. Прошли чудесные времена, когда мускульное усилие легко опережало мысль. Тело юноши всевластно, но обрюзгшего пожилого человека опасности подстерегают на каждом шагу. Полгода назад он вывихнул щиколотку, споткнувшись о камушек у подъезда, а в прошлом году сломал кисть, неловко спрыгнув с подножки автобуса, упав. С такими возможностями, конечно, имело смысл предлагать себя молодым женщинам. Особенно в безветренную погоду.

Выпив таблетку тазепама, он лег в постель. Почти до утра его ломало: то легкая судорога сводила икры и он, постанывая, растирал их ладонями, то вязкая тошнота подкатывала к горлу. Утром, бреясь, он старался не вглядываться в свое серое, одутловатое лицо, на котором за ночь, казалось, проступило несколько новых морщин. Выпил пару чашек крепкого кофе и с трудом сжевал бутерброд с сыром. По дороге в больницу завернул на рынок, благо было по пути. На воздухе, на морозце, ему стало полегче, сердце забилось ровнее, бессонная ночь отступила. На рынке он бывал чуть ли не каждый день, любил сюда ходить, здесь покупал творог, мед, иногда фрукты. Поторговаться с гордыми гостями из южных республик было одним из его приятнейших развлечений. Если ему удавалось выгадать лишний полтинник, он искренне радовался и гордился собой. В этот раз ему было не до забав, хотя по привычке он спросил у пышущего здоровьем армянина, правда ли, что яблоки стоят восемь рублей, или это ему сослепу померещилось? На рынке его многие знали, наверное, и этот армянский богатырь видел его не первый раз, потому что уж больно весело ответил:

– Не-е, ты хорошо видишь, друг. Восемь руп!

– За яблоки?

– Конечно, не за картошку!

Яблоки точно свалились с натюрмортов фламандской школы – спело улыбающиеся розоватыми боками, каждое величиной с голову ребенка. Кременцов купил несколько штук. Еще потолкался по рынку. Он испытывал странную раздвоенность: его тянуло в больницу, и в то же время что-то в нем протестовало против этой тяги. Словно был он скован каким-то предчувствием. Он не был суеверным человеком и давно вышел из возраста смутных душевных движений. Он умел давать себе отчет во всем, что бы с ним ни происходило. Но Кира стала для него загадкой, которую он и не думал разгадывать. Правда, ему хотелось понять, какие причины выгнали ее из Москвы. Он и мысли не допускал, что за этим скрывается что-то дурное.

Кременцов купил еще килограмм белого до прозрачности винограда. Решил дойти до больницы пешком. По пути, как всегда, он встречал знакомых, с которыми приветливо раскланивался. Одна встреча была неприятной – с Машей Сигудовой, то есть когда-то Машей, а сейчас раздобревшей пятидесятилетней дамой, супругой зампредисполкома. Когда-то, сто тысяч лет назад, у них с Машей что-то воровское наклеивалось, и каждый раз, встретив дебелую матрону, Тимофей Олегович искренне удивлялся этому обстоятельству и даже сомневался в нем. Может же память человеческая выкидывать самые неожиданные кульбиты. Зато Маша нисколько не сомневалась, что они с архитектором до сих пор в своего роде амуре, и всегда давала понять пожилому кавалеру, чтобы он не слишком робел, причем делала это с подкупающей бесшабашностью, не стесняясь, если случалось, и своего мужа. Дошло до того, что Кременцов, приметив красавицу издали, вел себя как шпион и прятался в первом попавшемся подъезде. Сейчас, занятый своими мыслями, рассеянный, он столкнулся с Машей нос к носу.

– Никак вы в больницу спешите, Тимоша? – спросила Мария Петровна кокетливо, с таким видом, что уж кто-кто, а она-то точно знает, куда может нести фрукты Кременцов, и всей душой сочувствует его якобы случайному кружению возле ее дома. – Никак у вас кто заболел?

– Кто у меня может заболеть? – буркнул Кременцов. – Некому у меня болеть.

– Тогда почему же вы никогда к нам не заглянете по старой памяти? Данила вас так уважает.

От ее заигрывания по спине Кременцова прошла нервная дрожь. «Вот же какая настырная баба!» – подумал он, но вслух сказал:

– А времени нет, вот и не захожу!

– А раньше, помнится, находилось время!

Она была затянута в супермодную дубленку, которая подчеркивала ее мощные формы, точно обвела их бежевой тушью. Маша была еще хороша собой, круглолицая, румяная, холеная. Однако размеренная и сытая жизнь чуток выпучила ее когда-то невинно-голубые глазки и наложила на лицо отпечаток коровьего самодовольства. Кременцов опять усомнился, было ли у него с Машей что-нибудь и могло ли быть в принципе.

– Я очень тороплюсь, извините, – сказал он, делая обходной маневр.

– Я могу вас немного проводить!

Она и эту фразу сказала с таким подтекстом, что, мол, отлично понимает, почему Кременцов не бросается к ней в объятья прямо посреди города: только из-за своей глупой застенчивости. Застенчивость в мужчине она считала признаком недалекого ума или тайной болезни.

– Не надо меня провожать! – решительно отказался Кременцов. – Я уж сам дойду. А я к вам загляну вскоре.

– Когда это?

– Может быть, прямо сегодня. Данила во сколько с работы приходит?

– Иногда очень поздно! – ликуя, сообщила Мария Петровна. – Вы меня по телефончику предупредите, ладно?

– Это уж как положено.

От радости, что вроде освободился, он неловко шагнул, пакет раскрылся, и два яблока упали на снег.

– Какой вы стали неловкий, Тима! – сказала Мария Петровна грудным голосом, жалея его взглядом и обещая простить ему эту неловкость и даже подлечить его. Она шустро нагнулась и подобрала яблоки. Обтерла о рукав дубленки, протянула ему.

– Это вам! – Кременцов отклонил яблоки, смутившись. – Кушайте, на здоровье!

Мария Петровна удивилась, посерьезнела и взглянула на старого друга с вещей женской проницательностью.

– Голубчик, а ведь у тебя что-то стряслось. Ты раньше такой не был. Фу! Суетливый какой-то.

– Маша, оставь меня, ради бога, в покое! – Он повернулся и пошел прочь, проклиная ее, а заодно себя и свое прошлое. Какое же у него было незавидное прошлое, если в него вмещались вот такие женщины и вот такие чудовищные восьмиэтажные дома, которые он услужливо строил. Зато теперь у него есть Кира, светлое создание, награда ему за фарисейство, за загубленный талант, за духовное растление многих людей, имевших несчастье с ним соприкоснуться на жизненном пути. Эх, какой смысл заниматься запоздалым самобичеванием. Лучше думать о том, что он не хуже других, а то и честнее многих, которые так ловко научились объяснять свой конформизм и свою этическую неприглядность «требованиями момента». По сравнению с ними он хорош, хотя бы потому, что его всегда мучила и терзала совесть. Может, он и Киру полюбил оттого, что разглядел в ней черты нового поколения, новых людей, которые, по крайней мере, умеют так себя поставить, что не вляпываются во все кучи дерьма, какие попадаются на дороге.

Мария Петровна глядела ему вслед и думала по-своему. «Надо же, – думала она грустно, – неужели Тима впадает в маразм? Какой это был мужчина! А теперь? Бегает по городу с пакетами, роняет яблоки, лепечет жалобные слова, без надобности врет... Мой Даня тоже изменился к худшему. Уже не облизывается, когда видит стройную бабенку. Вечно делает вид, что озабочен государственными проблемами. Да какие там проблемы, просто цепляется за свое кресло. Бедный старикашка! Ну а я сама? Ведь я по-прежнему молода, и кровь моя кипит, но, может, в глазах других людей я тоже смешная старушка? Бедная Машенька! Зачем так быстро проходит молодость, а человек еще долго после живет?..» Мысли Марии Петровны, женщины, в сущности, добросердечной, долго текли в этом грустном русле, и пришла она в себя только в универмаге, сцепившись не на жизнь, а на смерть с продавщицей в обувном отделе, наглой особой, возомнившей о себе, что она пуп земли. Мария Петровна особенно хорошо умела ставить на место зарвавшихся продавщиц и получала от этого истинно эстетическое наслаждение, будто ей удалось выступить в заглавной роли в шекспировской пьесе.

В больнице Кременцова встретили придирчиво. Его попросту не хотели пускать в палату к Новохатовой, мотивируя это тем, что он явился в неприемные часы; а когда Тимофей Олегович, разъярясь, повысил голос и что-то начал доказывать о своем особом положении и близком знакомстве с главврачом больницы, пожилая фрау в окошечке приемного покоя заметила с победительным сарказмом:

– Вы, молодой человек, насчет своего особого положения объясняйте дома жене. А тут учреждение.

– Тут больница, черт побери! – завопил Кременцов.

– Наконец-то поняли. А то как в театр пришли.

– Вы ответите за свой тон! Слышите?!

– Отвечу, молодой человек, отвечу.

Кременцов отошел от окошечка, тяжело отдуваясь. Ему было стыдно за свой крик. Он поразился, как быстро потерял лицо и по какому ничтожному поводу. Да что же это с ним? Впрочем, повод был не ничтожный. Его не пускали к Кире. Может быть, это был самый важный повод, по какому он выходил из себя когда-либо. И главное, женщина была права. Она же сначала ему вежливо объяснила, что с больной все в порядке, она спит. Пакет с фруктами оттягивал ему руку. Надо было отдать его кому следует и уйти. Вернуться попозже, к обеду. Это было бы разумно. Но невозможно. Это было выше его сил.

По внутреннему телефону он попытался соединиться с главным врачом, но у того шла утренняя планерка. Секретарша сказала, что планерка окончится минут через десять. Но как их прожить, эти десять минут? Он увидел, что рядом сидит старая женщина и смотрит на него со странным выражением то ли сочувствия, то ли испуга. «Наверное, – подумал Кременцов, – я похож на пьяного».

– Да ты не горюй, милый, – сказала ему женщина. – Они поартачатся, а потом пустят. Не нами заведено.

– Представляете, – слезливо начал Кременцов, болезненно ощущая, что это говорит не он, а какой-то новый в нем человек, беспомощный, уязвимый, ткни пальцем – развалится, – я ей объясняю, а она и слушать не желает. Как будто тут тюрьма. Или я милостыню прошу.

– Это уж да, приходится смиряться. Такой обычай.

– Нет, ну как же это, по-человечески если?

– То-то и оно.

– Как в тюрьме, ей-богу! – почему-то Кременцов застолбился на мысли о тюрьме.

– Ты, я вижу, человек образованный, дотошный, с тюрьмой сравниваешь, а мне-то каково, обыкновенной деревенской бабе? Я ведь не знаю, с какого боку к ним и подступиться. У меня тут старик второй месяц мается, думаю, уж и не встанет. Собралась, все хозяйство на дочку бросила, приехала попрощаться. Вчера еще приехала, да так неудачно попала – к вечеру уже. Через нас только два поезда ходят. На тот, хороший, билетов не было, а на другом я уселась. Ну, вечером меня, конечно, как вот и тебя, турнули. Гостинцы, правда, хотели взять, да я поостереглась. Уж чего надежнее – из рук в руки. Хочу его сама покормить – пирожки вон тут, медок, все, как он любил. А ночевать негде. Торкнулась в одну гостиницу – нет мест. В другой – тоже нет. А больше и гостиниц нет. Я, значит, со своими пирогами на вокзале угнездилась, на скамейке, там-то хорошо, тепло, чаю попила даже в буфете. А с утра уж третий час здесь сижу. Такой порядок. Ты уж на них не серчай, они тоже люди подневольные, сюда посажены, не к тебе одному с острасткой, ко всем так-от. Мне, правда, обещали после обеда пустить, так я уж хоть за это спокойна. Другое дело – опять поезд уйдет и до другого дня на вокзале ждать, но это ничего, ладно... А у-тебя-то кто здесь лежит? Небось супруга?

С изумлением выслушал Кременцов эту речь. Пока женщина рассказывала свою историю, он увидел, что она намного старше, чем ему показалось с первого взгляда.

– Тебе сколько лет, мать?

– Мне-то? Восемьдесят шестой годок стронулся под рождество.

На этот раз Кременцов дозвонился до главного врача. Гнев, тихий, змеиный, шипел в нем. И голос у него сделался шипящим, поэтому старый приятель не сразу его признал. Он даже хотел повесить трубку, когда услышал нечто неразборчивое, но ядовитое, про каких-то старушек, вынужденных ночевать на вокзале, пока больничные крысы пудрят свои парики. Он не повесил трубку только потому, что привык во всем доходить до сути. Эта привычка наградила его уже двумя инфарктами, но эта же привычка научила разумно расходовать эмоции. Это был человек, знакомства с которым искал весь город. И как же он обрадовался, угадав в змеином шипении едкие интонации своего друга-архитектора.

– Ба! – громыхнул врач, пресекая зловещие потуги Кременцова. – Это ты, Тимоха?! И как я сразу не сообразил. Это ты ошалел на почве своей обморочной девицы. А ведь я тебе что вчера говорил? Ты сделал, что я тебе советовал? Надо было отшлепать! Хм, впрочем, пожалуй, теперь поздно.

– Что значит поздно?

– Да знаешь, случай непонятный. Похоже, она действительно серьезно больна.