Текст книги "Больно не будет"
Автор книги: Анатолий Афанасьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Новохатов вышел на работу в понедельник. Выглядел он нормально, да и чувствовал себя сносно. Но, видно, было в нем все же что-то такое, что помешало товарищам подступить к нему с расспросами о командировке, внезапной и загадочной. Пожилые отдельские дамы, его обожательницы, радостно с ним здоровались и тут же его покидали, даже не поделившись накопившимися за три дня новостями. Удивленный, он отправился курить в туалет и там долго разглядывал себя в зеркале. Заметил, что забыл утром побриться, а может, и дня два не брился – светлая щетина придавала его лицу виноватое выражение. Он подумал: «Может, попробовать взять больничный, отлежаться недельку?» Он намерился сразу идти в медпункт, но кто-то ему сказал, что его разыскивал Трифонюк.
Заведующий отделом за своим министерским столом, похожим на футбольное поле, выглядел особенно эффектно, тем более что просматривал последние номера научных вестников. Вид у него был озабоченный. Он всегда читал научные материалы с таким выражением, будто решал кроссворд или прикидывал, на какую лошадь поставить.
– Вызывали, Виталий Исмаилович? – спросил Новохатов.
Начальник по кал ему руку через стол, для этого Новохатову пришлось сильно тянуться.
– Вызывал, вызывал. Как себя чувствуешь?
– Неважно. Как раз собрался к врачу.
– Что так? В командировке просквозило?
– Наверное, в поезде.
Трифонюк сочувственно пригорюнился.
– Значит, отложим разговор?
– Какой разговор, Виталий Исмаилович?
– Вы никогда не задумывались, Новохатов, с какими трудностями чисто поведенческого характера приходится иметь дело руководителю, особенно на предприятии нашего типа? С одной стороны, время сейчас гуманное, все проблемы вроде бы надо решать по-человечески, душевно, а с другой стороны, никто почему-то не удосужился отменить производственную дисциплину. Как тут прикажете изворачиваться?
– Так я готов нести наказание по всей строгости закона, – сказал Новохатов. – Никаких оправданий у меня нет.
Трифонюку, приготовившемуся к долгому, обстоятельному выяснению, не понравился такой поспешный ответ. Он укоризненно нахмурился, потер переносицу указательным пальцем, машинально повторив любимый жест директора.
– Конечно, я не могу рассчитывать на полное доверие всех сотрудников... не заслужил, так сказать. Но, насколько мне помнится, я не давал повода именно вам, Новохатов, относиться к себе как к этакому надзирателю, разве нет?
– Вы всегда были со мной корректны.
– Понимаю, могут быть обстоятельства, когда человек вынужден действовать, как действовали вы... но и тогда... У вас что же, не нашлось времени снять трубку и позвонить?
Новохатов потупился. Ему было и скучно, и безразлично. Ничего не мог ему сказать этот человек такого, что могло бы ею сейчас заинтересовать. Ни он и никто другой. И никто не мог вывести его сейчас из себя. Он был как бы под воздействием сильного, отупляющего наркотика. И слава богу, хоть не грезил наяву. Хотя и был близок к этому. Серебристые мушки иногда всплывали перед его глазами и забавно искажали доброжелательное умное лицо заведующего.
– Хорошо, – продолжал Трифонюк. – Башлыков принес заявление, я подписал в нарушение всех правил. Ведь Башлыков даже не работает у нас в отделе... – Трифонюк запнулся, вглядевшись, наконец-то разгадав потустороннюю отрешенность Новохатова, и резко переменил тон: – Гриша, дорогой мой, да скажи же, что у тебя стряслось? Ты что, действительно болен?
– Жена от меня ушла, Виталий Исмаилович, – сказал Новохатов, с удивлением прислушиваясь к своему спокойному голосу. – Я за ней и поехал. Хотел ее домой привезти. Но ничего не вышло. Даже повидать ее не удалось.
Трифонюк покинул свой министерский стол и подсел по-приятельски к Грише. Он вспомнил, что и от него жена уходила, и не одна. Но это было объяснимо. Виталий Исмаилович не заблуждался насчет своей привлекательности для женского пола. Еще в молодости он вывел спасительное для своего самолюбия умозаключение, что такого, как он, женщине не дано понять и полюбить. И в своей нынешней супруге, от которой имел двоих детей, Трифонюк не был уверен, иронически подозревал, что она живет с ним так долго только потому, что ей не встретился лучший вариант. Ему было тем более любопытно, почему ушла жена от такого красавца, как Новохатов. Уж этот-то, казалось, был самой судьбой сконструирован для женского обожания.
– Я, Гриша, понимаю, какая это беда, – осторожно начал Трифонюк, изобразив на лице мужественную печаль. – От этого никто не застрахован. Но важно разобраться в причинах. Ты, может, обижал ее как... э-э... погуливал, может?
– Нет.
– Что же тогда? Вроде ты не пьешь. Может, у тебя чего по мужской части? Прости, что я так говорю, я намного старше тебя. Уж я знаю, как такое событие может всю жизнь переломать. Она довольна была тобой в этом смысле?
– Была довольна, но ушла, – сказал Новохатов. В его лаконичных ответах не было ни обиды, ни желания разобраться в существе вопроса.
Это задело Трифонюка, он подумал, что молодой человек, возможно, хитрит, возможно, у него и жена не уходила никуда, и все это чистая выдумка, чтобы избавиться от наказания, от нахлобучки. Он вот сейчас перед ним расшаркивается, сочувствует, а Новохатов, вполне вероятно, над ним посмеивается в душе, а потом в отделе будет ротозеям представлять дурака начальника, клюнувшего на его немудреную наживку. Трифонюк привычно занервничал, ощутив пропасть между собой а представителем «нового поколения». Словно они находились в разных реальностях и переговаривались через телеэкран. «Какие-то они чудные, нынешние, – подумал Трифонюк. – Не поймешь, где у них страдание, а где розыгрыш».
– Если помощь понадобится, скажешь, – заметил он сухо. – Насильно, как говорится, в душу не влезешь.
– Я сейчас плохо соображаю, – отозвался Новохатов. – Чего-то познабливает. Кажется, действительно простыл.
Врача он, к счастью, немного знал по прежним своим гриппованиям. Женщина средних лет с невыразительным лицом, похожая на тысячи других городских женщин, с утра утомленных множеством житейских необходимостей. Это хорошие женщины, потому что от них знаешь, чего ждать. Где бы и кем бы они ни работали, они четко выполняют свои обязанности и никому не причиняют лишних хлопот. Они ровны и добросердечны, пока обитают в своем упорядоченном мирке, будь то работа или семья, а если кто-нибудь по недоразумению попытается вытащить их за рамки привычных понятий, они оказывают упорное сопротивление. Это добродетельные жены и любящие матери, хотя и плохие воспитательницы, а главное – истовые труженицы; испокон веку именно у них заблудившиеся в мире мужчины находили приют и успокоение.
Врач Тамара Петровна первым делом дала Новохатову термометр и начала с ним разговаривать, заполняя ожидание. Ее медицинское вмешательство заключалось в том, чтобы определить, действительно ли пациент болен или это ему только померещилось, а уж чем он болен и как его лечить, разберутся в поликлинике. Конечно, в простых случаях Тамара Петровна могла выписать расхожие рецепты и дать несколько общих полезных советов. Главным ориентиром заболевания, естественно, была температура.
– Такая погода неровная, – сказала Тамара Петровна. – Сейчас многие болеют.
– Эпидемия?
– Эпидемии пока нет. Пока ставим диагноз ОРЗ. Но ближе к весне, наверное, будет эпидемия. В вашем отделе уже пять человек на больничном. Для сердечников, для пожилых особенно, это неприятное время. Папа у меня неделю с кровати не встает. Ваши-то родители как?
– Они не в Москве.
– Ах да, я забыла. Извините. Столько народу за день приходит, поневоле путаешься. Вы, кажется, прошлым летом ангиной болели?
– В легкой форме.
За разговором Новохатов старательно нагонял температуру, используя для этого хитрый трюк, освоенный еще в студенчестве. Температура нагонялась специфическим напряжением мышц руки и плеча. Когда-то он владел этим фокусом в совершенстве. За пять минут набегало тридцать восемь градусов. А больше и не требовалось. Больше было опасно, пульс мог не соответствовать жару. Любой мало-мальски сведущий в симулянтстве доктор разоблачит. За прошедшие годы он, конечно, потерял квалификацию и теперь с трудом нагнал 37,6. Но и этого было достаточно. Он сказал, что у него разламывается голова и временами душит сухой кашель. Тамара Петровна посмотрела ему горло.
– А горло ничего, не обметано. Значит, не ангина.
– Слава богу! – сказал Новохатов.
Она померила ему давление и опять осталась довольна.
– Полежите денька два, попейте пиронал, вот еще димедрол вам выпишу – и думаю, все пройдет. Пейте побольше чая с малиной. Жена сумеет вам поставить горчичники?
– Вряд ли, – сказал Гриша. Он уже на улице, бесцельно бредя по асфальту, вспоминал, как однажды Кира ставила ему банки. Как весело это было, как счастливо! И кончилось все объятиями, которые были целебнее банок. А он тогда по-настоящему был болен, у него была пневмония. Потом Кира сказала удивленно: «Ты у меня зверюга! Только звери занимаются этим при такой температуре».
Посреди улицы чудовищно ярко он представил себе ее щедрое, золотистое тело, ощутил прикосновения ласкающих рук и, стиснув зубы, замычал: «У-у-у» – и остановился. Некуда было дальше ставить ногу.
Вечером он долго разговаривал по телефону с Башлыковым. Кирьян пытался отвлечь его от тяжелых мыслей рассказом о каком-то международном симпозиуме, на который его пригласили, а Гриша слушал, поддакивал, но так и не смог до конца уразуметь, что за симпозиум и почему на него пригласили Башлыкова. Он сказал:
– Ладно, Кирюшка, я спать хочу. Завтра договорим! – и повесил трубку.
Долго лежал одетый на постели и внимал, как стонет и тоскует в нем каждая жилка. Свинцовая безбрежность раскинула над ним шатер. Он таял и изнывал в этой лютой безбрежности, кляня себя за слабость. Пытался разумно рассуждать – о спасительном действии времени, о тщете устремлений, но сердцем чувствовал, что благополучного выхода из положения, в котором он оказался, не будет. Серый цвет навсегда окрасил его жизнь. Смириться с этим – все равно что умереть. «Глупые люди, – думал он расслабленно, – призывают в свою жизнь любовь, ищут ее, гоняются за ней, как за чем-то драгоценным, а на самом деле ничего нет на свете ее страшнее и безнадежнее. Это то, с чем, как со смертью, не справляется убогий разум. Любовь даже ужаснее смерти, потому что смерть – это конец, это последнее усилие и последняя боль, а любовь настигает человека в расцвете сил и убивает только наполовину, только душу. Как все подло устроено в мире, ничего не известно заранее из того, что единственно важно знать. В сущности, каждый из нас – подопытный кролик, над которым с первого младенческого всхлипа ставится эксперимент. Но кем и с какой целью? Какой высший смысл может оправдать эту гибельную, длительную вивисекцию. Ведь скальпель любви режет только по живому».
Телефонный звонок вывел его из кошмарного полузабытья, и когда он услышал в трубке женский голос, ему почудилось, что это Кира. Сердце рухнуло в кишечник.
– Кира, ты?!
– Нет, не я, бессовестный! Ну – узнал?
Новохатов мысленно приподнял шляпу.
– Шурочка? Ты в Москве?
– Как видишь. И вдобавок сама тебе звоню, хотя должна бы на всю жизнь обидеться.
– Почему, Шура? – Новохатов поддерживал разговор механически, его не заботило, почему Шурочка Зенькова, генеральская дочка, могла на него обидеться. Это все несущественно.
– Значит, не из-за чего мне обижаться? Ну и отлично. Я рада. Как ты поживаешь, дорогой однокурсник? У тебя все в порядке? По голосу ты не больно-то весел.
Тут ему в голову пришла спокойная, коварная мысль.
– Ты одна приехала?
– Одна. Представляешь, у меня командировка на три месяца. И наверное, буду переводиться в Москву. Представляешь?! Новостей уйма.
– Приезжай ко мне, – сказал Новохатов.
В трубке замешательство и молчание.
– Слышишь, Шурочка, приезжай!
– Но ведь поздно. Кире не понравится.
– Ее нет. Приезжай.
Опять молчание, потом быстрый ответ, похожий на кивок.
– Хорошо, Гриша! Скажи, как проехать. Я звоню с площади Восстания.
Через полчаса она явилась – бледная, серьезная, нахмуренная, красивая необыкновенно. Бросила сумку под вешалку, повесила на крючок изящную дубленку. Обернулась к нему с недовольным видом:
– Так что же у тебя случилось, дружок?
Не отвечая, он шагнул к ней, обхватил, впился в губы, в кожу, в плечи, присосался к ней, как клещ. Она пахла холодом и мятой – не вырывалась, пошатнулась.
– Ты пьяный?
– Трезвый.
Глаза ее сузились в странной, кошачьей гримасе, но он в них, слава богу, не смотрел. Тискал и мял ее, как подушку. Наконец она выскользнула из его объятий; чуть задыхаясь, сказала:
– Девушка с дороги и очень устала. Хоть бы чаем напоил, хозяин!
Позже он лежал с ней рядом, опустошенный до дна, уткнувшись головой в ее голое плечо. Постель, заправленная еще Кириными руками, безобразно смята, подушки на полу валяются. Шурочка курила и смотрела в потолок. Пепел ссыпался ему на щеку.
– Почему она от тебя ушла, расскажи!
– А чего ей со мной быть? Я бездарен, как валенок.
– Это не причина.
– Других вроде нету. Дай затянуться.
Она сунула ему в рот сигарету. У него на языке вертелись слова благодарности, которые, конечно, прозвучали бы нелепо и стыдно, и он заглотал их вместе с дымом.
– Я еще тогда, на вечере у Башлыкова, заметила, у вас что-то не совсем складно. Уж очень она у тебя своенравная дама.
– Давай лучше не будем о ней говорить.
– Мне показалось, тебе хочется о ней поговорить.
– Уже не хочется.
Она отобрала у него сигарету, которой он чуть не поджег простыню.
– Спи, милый!
– Ты не жалеешь о том, что произошло?
Шурочка сладко изогнулась всем телом.
– Я первый раз изменила мужу. Оказывается, это совсем нетрудно. Даже приятно. Теперь, наверное, пойду по рукам. Я хоть немножко тебе нравлюсь?
– Ты ослепительная женщина.
– Спасибо и на том.
Гриша приподнялся на локте. У него было забавное ощущение, что они не в постели лежат, а разговаривают где-то в казенном месте. Он набрал в руку много ее волос и поднес ко рту. Если бы он мог, он бы ее задушил за то, что она с таким нехорошим смешком назвала Киру «своенравной дамой».
– Ты поживешь у меня? – спросил он утвердительно.
Шурочка удивилась:
– Как это? В каком качестве?
– В качестве приживалки. А то мне и постирать некому.
– Гришка, а ведь ты жуткий хам! Неужели ты и с Кирой так разговаривал?
– Бывало, и поколачивал, если что не по мне.
Шурочка тихонько засмеялась, прижалась к нему, нежно провела пальцами по щекам.
– Спи, страдалец!
– Ладно. А ты рассказывай, что там у тебя с переводом в Москву.
– Как будто тебе это интересно...
Она все же начала рассказывать, увлеклась, но его сознание уже меркло. Впервые за многие дни он уснул без снотворного, глубоко и сытно.
Утром, проснувшись, он услышал Шурочкино щебетание. Она что-то напевала на кухне кисленьким голоском. Новохатов поглядел в себя. Там было беззвучно и мертво, как в выжженном поселке. Боль где-то притаилась, но не ушла. Она даже не уменьшилась, а именно притаилась, как затихает нерв в воспаленном зубе. Но это временное отступление боли все же вселяло надежду.
Шурочка, затянутая в халатик его жены, жарила картошку. Стол был накрыт к завтраку. Его смутила безмятежность улыбки, какой она его встретила. Эта улыбка была похожа на озерную гладь в безветренную погоду.
– Умойся, соня, и садись завтракать! – сказала Шурочка точно с таким выражением приветливости и спокойствия, будто она эти слова говорила ему по утрам сто лет подряд.
– А халатик как по тебе сшит, – похвалил ее Гриша.
Он встал под душ и минут пять слепо мылил грудь, руки, истово скребся мочалкой. Попытался представить, как бы повела себя Кира, войди она сейчас в квартиру. Скорее всего, она повела бы себя с достоинством, тонко, сделала бы вид, что ничего особенного не заметила. Он был сам себе противен, и это доставляло ему непонятную усладу. «Шурочка – хорошая баба, – подумал он. – Мы с ней в два счета уживемся. Но зачем? Хотя, впрочем, у нее муж, кажется, и ребенок. Ребенка я потом усыновлю».
– У тебя кто народился, я не помню, мальчик или, девочка? – спросил он, выйдя из ванной.
– Мальчик. А тебе зачем?
– Да так.
Когда она наливала кофе, он обнял ее за талию, почесался головой о ее бок. За окном падал снег. Крыши и асфальт лаково блестели. Гриша, меланхолично глядя в окно, съел две тарелки картошки, залитой яйцами и заправленной зеленым луком. Выпил две кружки кофе. Ему понравилось, что он так много съел и его не затошнило.
– Гриша, а я ведь правда, если ты хочешь, могу у тебя остаться.
– Оставайся.
– Тебе будет легче со мной?
– Не знаю, Шурочка. Мне вообще-то и так не тяжело. С чего ты взяла, что мне тяжело? Просто я думаю: а почему бы нам с тобой не пожить наконец вместе? У нас же к этому еще в институте дело шло. Если я не путаю.
Она взялась прикуривать и никак не могла зажечь спичку, коробок отсырел. И только тут он вдруг осознал, какого труда ей, бедняжке, стоит казаться хладнокровной. Он дикую, несусветную затеял забаву, тянет за собой в омут живого человека, почему-то безрассудно поддающегося на его уловки. Ему-то теперь, конечно, все как с гуся вода, но ей-то, ей, матери и верной доселе супруге, каково! Какой ей резон ставить под удар собственное устоявшееся положение, собственную судьбу, которой, судя по всему, она вполне довольна? Не ради же того только, чтобы спать с ним в Кириной постели и готовить ему по утрам завтрак. Проблеск раскаяния наждачной пилкой коснулся его сумеречного сознания, и он поспешил рассеять недоразумение:
– Впрочем, Шура, смотри сама. Я за свои слова и поступки, кажется, отвечать уже не могу. А уж ты трезвым умом прикинь, стоит ли нам затеваться. Я тебе за сегодняшнюю ночь страшно благодарен. Может, и достаточно? А то нас общество осудит, и в том числе твой муж, если узнает. Такие вещи обязательно рано или поздно узнаются.
Как она была естественна и беспомощна в этом застиранном халатике, непричесанная, ненакрашенная, поднявшая на него глаза, полные мольбы. Завлажневший взгляд как дрожание еловых веток. Вот она – боль! Он ее сразу узнал. Не одному ему плохо, вон там напротив – боль и жуть, неизвестно отчего высекшиеся на девичьем лике. Та, чужая боль потянула к себе его мутное саднение, его душевный надрыв – смягчила, утешила его собственную скорбь.
– Я теперь не смогу уйти от тебя так просто, – сказала Шурочка.
– Почему?
– Хотя бы потому, что ты сейчас слепой и слабый. Тебя легко убить.
– Ошибаешься, – возразил Новохатов. – Как раз теперь я по-настоящему окреп. У меня не осталось живого места, куда можно уколоть или ударить. Я все равно ничего не почувствую. Хочешь, скажу тебе правду? Мне все равно, останешься ты или нет. Я ведь тебя не люблю ни капли. Для меня все люди безразличны, и Кира, которая меня бросила, больше для меня не существует. От нее только угар остался в душе. Не знаю, как будет завтра, но сегодня это так. Мне никто и ничто не нужно. Женщин, наверное, тянет на пепелище. Поэтому ты и здесь. Но лучше тебе уйти.
– Я останусь, – холодно сказала Шурочка. – Пока тебе не надоем, я останусь. А что я с того буду иметь, уж это мое личное дело.
Они стали жить, как муж с женой. Все дни, пока Новохатов был на больничном, Шурочка с утра уезжала по своим делам, на работу, а Гриша отправлялся бродить по Москве. Он делал так: садился в первый попавшийся автобус и ехал куда глаза глядят. Если что-нибудь привлекало его внимание – необычный дом, вывеска магазина, улица, он сходил. Часа по два, по три бродил по улицам, заглядывал в разные торговые точки, пил кофе в грязноватых забегаловках, баловался пивком и сосисками в пивбарах, нырял в подвернувшийся кинотеатр, но редко досматривал фильм до конца. Заговаривал с незнакомыми людьми – продавщицами, прохожими, смазливыми одинокими девушками, стариками, подсаживался где-нибудь в скверике к доминошникам и с азартом забивал «козла». Никогда прежде он не жил так беззаботно и раскованно. И сожалел лишь о том, что не подозревал раньше о прелести подобного времяпровождения. Ни с кем и ни с чем не связанный, он впервые испытывал головокружительное чувство свободы, словно детство к нему вернулось и осветило все вокруг невинной улыбкой. Когда уставал и начинали легко, приятно гудеть ноги, возвращался домой, разогревал приготовленную Шурочкой еду, обедал в одиночестве и валился на кровать с книжкой в руке. Но читать долго не мог, засыпал. Спал самозабвенно, с протяжными, ласковыми сновидениями, которые научился контролировать и вызывать по собственному желанию. Лишь только ему начинало сниться что-то глухое, недужное, он тут же просыпался, переворачивался на другой бок и усилием воображения вызывал иные, волнующие, радостные картины. Будила его обыкновенно Шурочка, на телефонные звонки он не отвечал. Она врывалась в квартиру веселая, взбудораженная, отпирала дверь своим ключом (ключом Киры), подбегала к нему, истомно потягивающемуся со сна, тормошила, рассказывала о каких-то дневных пустяках и, бывало и так, не успев ничего досказать, торопливо, рвя кнопки, стягивала с себя платье и падала к нему в объятья.
С отчаянием он думал, что скоро придется выходить на работу. Его вполне устраивало обретенное животное существование.
– Чаек! – говорил он с восторгом, принимая чашку из Шурочкиных заботливых рук. – Аромат-то какой! Цейлон!
Он с аппетитом, с урчанием поедал все, что она подавала на стол. Потом уходил к телевизору и радовался оттуда, звал Шурочку:
– Смотри, смотри, какой этот толстяк голосистый! Как здорово поет, черт возьми!
Шурочка придвигала стульчик к его креслу и садилась так, чтобы ему удобнее было ее обнять. Досмотрев передачи до конца, он брел в ванную, в туалет, оттуда прямиком в постель. С нетерпением ждал, пока Шурочка приготовится ко сну, и жадно набрасывался на нее, свежую, безотказную, охочую до ласк. Разговаривали они мало, и больше о ерунде. Часто вспоминали студенческие годы, разные смешные случаи. Шурочка, оказывается, владела даром имитации, талантливо изображала и передразнивала преподавателей. Новохатов корчился от смеха, Шурочка лучше помнила и людей и события, но иногда Новохатов в чем-то с ней не соглашался, поправлял ее и злился, если она не уступала, настаивала на своей версии.
– Прекрати! – орал он на Шурочку. – Что ты тут изображаешь из себя компьютер. Я же отлично помню, что Кузя и на первом курсе приворовывал. Он у меня из портфеля стянул библиотечную книгу.
– Как тебе не стыдно! Кузя был честнейшим человеком. У него почки болели. Он брал академический отпуск.
– Может быть, и я брал отпуск?
– Ты не брал. Ты хорошо учился.
Новохатов смотрел с ненавистью на эту женщину, неизвестно почему поселившуюся в его квартире.
– Вот что, генеральская дочка! Если ты будешь со мной спорить и делать из меня придурка, я тебе как врежу по черепушке вот этим кулаком. Поняла? А то взяли моду – издеваться над страдающим человеком.
Шурочке нравилось, что он грозит врезать ей по черепушке, но однажды она сказала:
– Знаешь, милый, а ведь тебя в самом деле надо бы остерегаться.
– А что такое?
– У тебя бывает совершенно стеклянный взгляд, как у наркомана.
– Не бойся, тебе ничего не грозит.
– Я за тебя боюсь, Гришенька. Может, тебе пора выйти на работу?
– Без тебя решу, что мне делать. Очень-то много о себе не думай. Кто ты, собственно, такая, чтобы мне советовать?
– Я не знаю, Гриша, – грустно заметила Шурочка. – Наверное, твоя любовница. Это плохо, да?
Ее постоянная ласковая покорность, безупречная готовность угождать, так похожая на Кирину, потихоньку начала ему действовать на нервы. Он понимал, что Шурочка совсем не та, какой прикидывается. Она вела с ним какую-то сложную игру, а у него на руках ни одного козыря.
Он сказал ей в святую минуту:
– Я смог бы тебя полюбить когда-нибудь, Шурочка! У тебя доброе сердце, и ты похожа на Диану-охотницу. Но все-таки ты не строй насчет меня никаких планов. Не заходи слишком далеко. Зачем тебе лишнее разочарование?
– Успокойся, – ответила Шурочка, по-старушечьи поджав губы. – У меня нет никаких планов. Как только я стану тебе не нужна, я исчезну. Доволен?
– Кира ушла от меня потому, что я подонок. А ты это еще не до конца осознала.
– Милый, мне хорошо с тобой! В этом все дело.
– А как же с мужем? И с ребеночком?
– Но ведь ты собирался его усыновить.
– Ребенка я могу усыновить. Но не мужа. Хотя, как сама знаешь, ты не девочка.
– Успокойся, успокойся, милый!
Как-то, на третий день, заявился вечером Кирьян Башлыков. Первые минуты ему трудно было делать вид, что он не удивлен нисколько, застав у друга Шуру Зенькову, но потом стало еще труднее, когда Новохатов деловито объяснил ситуацию:
– Шурка со мной живет. Ну, по хозяйству помогает, то-се. Я ее для утешения взял. Временно, конечно. Чтобы в одиночестве не сбрендить. А после выгоню. Да ты рожу-то не строй, интеллигент! Ей у меня неплохо. У них так принято, у Магдалин, спасать униженных и оскорбленных. Она мне и мать и жену заменила.
Башлыков озирался, как в лесу. Шурочка беззаботно улыбалась.
– Ты глянь на него, Гриша. Посмотри, как у него глаза бегают. Ему за нас стыдно! Башлыков, неужели ты мог поверить? Я просто забежала к нему на минутку. Нужен он мне очень, чтобы с ним жить, да еще незаконно.
– А ты разве теперь в Москве?
– Я в командировке. Да иди же скорей на кухню, будем чай пить. Ох, как я рада тебя видеть, Башлыков! С Новохатовым так скучно общаться. А ты нам сейчас что-нибудь умное расскажешь, да? Что-нибудь научное.
– У меня тут пирожные с собой.
– Прекрасно, Башлыков! Пирожные! Что значит добиться успеха в жизни. Снимай свои мокасины, проходи!
– Я тебе и на работу звонил, – говорил Башлыков уже за столом. – Там сказали – ты болен. А дома никто не отвечает. Я подумал, может, что случилось, вот и приехал.
– Молодец, что приехал.
Кирьян так и не смог уяснить, зачем тут оказалась Зенькова, и потому сидел как на иголках. В Шурочку он и сам был когда-то влюблен, недолго и безнадежно. Тогда он и разговаривать с ней, первой красавицей курса, остерегался. Теперь он об этом сожалел. Пообкатавшись в жизни, по-новому уверившись в себе, он смотрел на женщин без прежнего трепета. Любовь Анечки, жены, сделала его уверенным в себе мужчиной. Да и потом были случаи, когда он мог убедиться, что не так уж он малоинтересен для женского пола, как привык считать. Теперь, пожалуй, он без боязни вступил бы в соперничество и с самим Новохатовым. Правда, он еще не приобрел того скептического взгляда на женщин, который в любовной заварухе дает мужчине сто очков вперед. Разгадав, казалось ему, их прозаическое нутро, он как-то боялся поверить в окончательность этой убийственной разгадки. Впрочем, в его жизни эта проблема не занимала много места.
Друга он не видел несколько дней и решил, что тот переменился к лучшему. Видно, перестрадав первую боль, уже оправился от неожиданного, страшного удара. Был трезв и сосредоточен и разговаривал разумно. Никого не собирался убивать и никуда не спешил уехать. Оттого ли, что Новохатов был в полном порядке, или оттого, что ослепительная русалка Шурочка заполнила собой все пространство, Башлыков загрустил. «Вот она, значит, цена самой глубокой привязанности, – подумал он. – Что ж, природа действительно не терпит пустоты. Шурочка или другая – кто-то должен быть. Но почему так быстро!» Он не осуждал друга, но и не радовался за него.
Они с часик посидели, старательно, точно по тайному уговору, избегая щекотливых тем. У Новохатова, заметил Кирьян, как-то подолгу не менялось выражение лица. Если он улыбался, то улыбка застывала на нем как наклейка, если морщился, то морщина не исчезала со лба, как будто навечно врезалась в кожу.
– Все же, Гриша, надо нам выбрать время и всерьез обсудить твою диссертацию. У меня есть кое-какие мысли. Не хочешь делать у себя, можно перейти к нам в третью лабораторию. С заводом я уже наводил мосты. Условия могут быть самые оптимальные.
И тут Новохатов доказал, что он еще не совсем пришел в норму и все его внешнее спокойствие не более чем показуха.
– Я, наверное, вообще уйду из института, – сказал он с угрюмой важностью, точно не глупость ляпнул наобум, а сообщил об открытии государственного значения.
– Куда уйдешь?
– Ну, например, на завод. Сменным инженером. Вообще из науки уйду. Да я в ней и не был.
– На какой завод, дубина ты стоеросовая?! – вскипел Башлыков. Он многое мог понять и простить, но его всегда выводило из себя несерьезное, ерническое отношение к делу. И он опять, как уже было недавно, ощутил свое превосходство над другом, издерганным, поддающимся настроению, как барышня-неврастеничка.
– Не кричи, Киря, – усмехнулся Новохатов. – Что у тебя за дурацкая привычка появилась – навязывать свое мнение. Директорское кресло, что ли, готовишься занять?
Башлыков повернулся к Шурочке:
– Шура, я пойду домой, не могу разговаривать на таком уровне, но тебя я прошу. Втолкуй ему, что он будет полным кретином, если бросит институт. А я здесь бессилен.
– Шурка, подай ему пальто. Пусть катится к черту! Будет тут всякий кандидатишка на нас голос повышать.
– Я ничего ему не собираюсь втолковывать, – сказала Шурочка. – Я думаю, каждый человек должен сам решать за себя. А иначе...
– Боже мой! – взревел Башлыков. – Куда я попал! И это мои друзья, которых я считал умными людьми. Детский сад! Да вы понимаете хоть, о чем речь? Или вы думаете, что жизнь начинается в постели и в ней заканчивается? Что это самое главное?!
– Начинается в постели – это уж точно, – заметил Новохатов, опять с каким-то идиотским глубокомыслием.
Шурочка прыснула в кулачок. Ей было весело. Башлыков ушел разгневанный, даже руки на прощанье Новохатову не подал.
– Пора баиньки, – сказал Новохатов, как только за ним закрылась дверь.
Нагрянула, тоже без предупреждения, Галка Строкова. Ей отворила Шурочка.
Между ними произошел немой диалог. Строкова высоко оценила внешность незнакомки, а Шурочка – нахальство гостьи.
– Мне надо поговорить с Новохатовым, – сказала Строкова, войдя и чуть не отпихнув Шурочку локтем. – Он здесь еще изволит проживать?
– Изволит.
У Новохатова было время сидения перед экраном. Галю он принял без энтузиазма.
– А-а, пожаловала.
Как только Шурочка, хорошо воспитанная, оставила их одних, Строкова зашипела по-гусиному:
– Это что у тебя за красотуля?! Негодяй! Значит, сплавил жену и думаешь, теперь тебе все можно?
Новохатову захотелось встать, подойти к Галке, поднять ее, донести до двери и вытолкнуть пошибче. Чтобы она, может быть, до автобусной остановки пролетела по воздуху. Но он этого не сделал. Ему было лень вставать.
