Текст книги "Возврата нет"

Автор книги: Анатолий Калинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 18 страниц)

* * *

И все же она отказалась поверить, что час этот уже наступил, когда Григорий однажды вернулся домой, задолго до того как обычно он возвращался с работы. Ей уже не раз приходилось открывать калитку ему, пьяному, но не в такое время. И пьяному не до такой степени, чтобы лицо у него стало совсем белым. Она молча посторонилась в калитке, пропуская его. Не поднимая головы, он пробрел мимо нее, и тут вдруг она увидела у него на плече двуствольное охотничье ружье. Вое так и задрожало в ней, но, помотал ему на веранде снять с плеча ружье и усаживая за стол, она спросила спокойным тоном:

– А это откуда у тебя?

Не поднимая головы и качая ею из стороны в сторону, он тем не менее не захотел оставить у нее в руках ружье, а поставил его между колен:

– У нашего сторожа взял.

– Зачем?

Тут же она пожалела, что не удержалась, спросила об этом. Ей тока не следовало спрашивать – пока он был пьян. И тогда бы она, может, не услышала от него тех слов, которые он выговорил ей в лицо. Еще больше испугало ее, что взгляд у него вдруг оказался совсем ясным, трезвым, когда, подняв голову, он прямо взглянул на нее:

– Я его должен убить.

И опять уронил голову. С острой жалостью она окинула взглядом его узкие плечи, худую грудь, бледные руки с длинными узловатыми пальцами, сжимавшими ружье. Шея у него стала совсем тонкой, могло показаться, что большая лохматая голова вот-вот оборвется, покатится по столу. Вдруг покраснев под ее взглядом так, что большие веснушки слились у него на лице в сплошное коричневое пятно, а слезинки выступили в уголках глаз, он пояснил:

– Я его, мама, из этой двустволки убью.

– Исподтишка? – спокойно, и сама удивляясь своему спокойствию, спросила она.

– А он меня по-честному ударил?! Говорят, за убийство по ревности больше восьми лет не дают. Отсижу и вернусь. Я еще молодой.

Нет, не такой он был пьяный. У пьяных не бывает такого осмысленного взгляда, и они не станут отвечать с такой беспощадной обдуманностью.

– Вот ты какой, сынок, а я и не знала.

– Ой, мама, я без нее жить не могу!..

И голова его закаталась по столу из стороны в сторону. Она и рукой не двинула, хотя ей очень хотелось зарыться пальцами в его волосы, как маленького, ладонью погладить его. То время, когда он мог успокоиться от такой ласки, безвозвратно ушло. Да и волосы у него, некогда мягкие, шелковистые, загрубев, давно уже превратились в жесткую, без единого завиточка, щетину.

– Убить, Гриша, ты его, конечно, сможешь, если исподтишка, а так он тебе сразу же переломит хребет, я его руки знаю. Но если бы ты и сумел, права у тебя на это нет. Нет, Гриша, такого права, чтобы из-за этого один человек другого жизни лишал. – Она протянула руку и потрогала ружье, зажатое у него меж колен. – У тебя там две пули?

Не поднимая головы, он ответил:

– Две.

– Значит, и для меня там есть?

Голова его так и вскинулась над столом, ужас расширил его зрачки:

– Что вы, мама?

– А то, Гриша, что если ты его убьешь, то и мне тогда не жить. Конечно, если он уйдет или, – она помедлила, – я от него уйду, мне будет тяжело, но все-таки я буду знать, что он где-то рядом живет. Не для того же я, сыночек, его под яром от смерти сберегала, чтобы он ее теперь от твоей руки принял.

И она решительно протянула руку, выворачивая у него ружье из колен. Не сопротивляясь, он покорно спросил:

– Что же мне, мама, теперь делать?

Теперь она могла позволить себе зарыться пальцами в его спутанные волосы, как давным-давно.

– То, сыночек, что ты раньше и сам хотел.

Его голова притихла под ее рукой.

– Что, мама?

Уже едва справляясь с собой, она закончила почти шепотом:

– Пока уехать куда-нибудь, а там видно будет.

* * *

Еще неделю после этого он побыл дома, возвращаясь по вечерам из ветлечебницы совсем трезвым, и потом завербовался, уехал под Кустанай, на целину. Теперь наступил и ее черед.

Вот когда она могла порадоваться, что так и не нашлось покупателя для ее дома на Красном яру.

* * *

То самое женское станичное радио, которое безотказно действовало еще и при Степане Разине, вскоре передало от порога к порогу, что к дому на яру, куда недавно вернулась его хозяйка, подъезжала перед вечером председательская «Победа» ОХ 98–68. Вышедший из машины Никитин позвякал вделанным в калитку железным кольцом. Калитка не открылась и после того, как он побарабанил – сперва тихо, а потом сильнее – в угловое окно согнутым пальцем. В окне – зажегся свет, угол белой занавески отвернулся и тотчас же завернулся обратно.

Никитин еще немного постоял у окна, прошелся по проулку мимо дома взад и вперед и вернулся к машине. Взрокотал мотор.

Сразу же вслед за этим из калитки в длинной белой рубашке вышла Антонина. Не обращая внимания на холодный, уже осенний ветер и на то, что с низкого неба срывались капли дождя, она долго стояла у калитки и смотрела вдоль проулка, впадающего в степь, туда, куда, ощупывая дорогу и подпрыгивая на кочках, удалялся пучок желтого света. Стояла, пока не растворился он в темноте, а может быть, и скрылся в ближайшей балке.

Только после этого вернулась в дом, и тут же в ее окне погас свет.

* * *

…При последних словах Коротковой и Егоров невольно оглянулся на уже подсиненное поздним осенним вечером окно. Уже районный поселок окутался сетью звездного света. Там, где эта зыбкая сеть спускалась с неба зачерпнуть Дона, трепетали сквозь мглу, сквозь туман огоньки дальних хуторов и станиц. Как стаи перелетных гусей, выбирающих, где им приземлиться на ночь.

* * *

Через неделю снова собрались члены бюро. И вновь перед их взорами парил над осенним Задоньем яр, если только его не заслонял, выдвигаясь из-за книжного шкафа своим плечом, председатель бирючинского колхоза Никитин. Но вообще-то он большую части времени просидел на своем месте спокойно, положив на колени большие руки. Прямо напротив него, у самой двери, пристроился на краешке стула тоже приглашенный на заседание бюро маленький и тщедушный директор бирючинской школы.

– Вот это уже другое дело, – бегло оглянув их, с удовлетворением заметил председатель райисполкома Федоров. – Теперь картина обещает быть более полной.

Но у райпрокурора Нефедова было, оказывается, на этот счет свое мнение:

– А как же с Кашириной? Опять без нее обсуждать? Так и не съездил к ней никто?

Все увидели, как пошевелились руки на коленях у Никитина выступавшие из-за шкафа, но он не убрал их с колен.

– Нет, это не совсем так, – сказал Егоров. И когда он, покашливая, продолжал отвечать райпрокурору, всем почудилось в его голосе какое-то смущение. – В том-то и дело, Андрей Иванович, что ездили.

– А… Я этого не знал. Конечно, еще лучше, если бы она теперь здесь сама была. Кто же, Алексей Владимирович, к ней ездил? Сухарев?

– Нет, Андрей Иванович, я.

Так и ахнул Неверов:

– Вот это да! Это вам, Алексей Владимирович, медаль «За отвагу» надо выдать.

– Да, я сам решил к ней съездить, – уже тверже повторил Егоров. – Правда, на ночлег к ней я не просился, как здесь советовали… Да и какой тут ночлег, если оттуда до райцентра езды меньше часа. Так бы она скорее догадалась. Правда, она и так догадалась.

По лицу Неверова расплылась улыбка живейшего удовлетворения:

– И, конечно, Алексей Владимирович, учитывая ее характер, ваша миссия закончилась…

– Признаться, я и сам так сперва подумал. Минут десять давал у ее дома сигнал и кричал у ворот: «Хозяйка!» Совсем уже собрался заворачивать назад. Но оказалось, что она в самом дальнем углу сада была, какую-то яму землей засыпала.

При этих словах Егорова все взоры одновременно повернулись к Никитину. Он сидел между шкафом и окном с лицом черным, как ночь. На давно небритых щеках золотилась щетина. Лишь чуть-чуть пошевелилось у него плечо. Но и этого было достаточно, чтобы не стало видно в окне яра.

Один только прокурор продолжал смотреть на Егорова ожидающими глазами.

* * *

Так вот какой он вблизи, этот дом на яру, который можно было увидеть из окон райкома. Действительно большой, и забор – рукой не достать. К стыду своему, Егоров до самого последнего времени – до того, как на заседании бюро не всплыла вся эта история с Никитиным, – знал о хозяйке этого дома лишь понаслышке. Из-за глухого забора едва виднелась черепичная крыша. И никакой не было возможности докричаться хозяйки этого дома.

Понаслышке знал о ней Егоров, как об одном из тех в недалеком прошлом председателей колхозов, которые некогда гремели на всю область и потом по разным причинам сошли со сцены. Как говорится, выпали из номенклатуры. Отступили в тень. Живут своими домами, разводят виноград, пчел, пестуют внуков и, случается, мало-помалу спиваются. Но память о них продолжает жить, как тень, существующая сама по себе, отдельно от человека. Тень того человека, каким он был, хотя он еще и есть, не умер. И странно двойственное, грустное и несколько даже жутковатое впечатление всегда производили на Егорова эти встречи с памятью о людях, о которых при жизни уже говорят в прошлом. От которых еще при их жизни отступила в сторону и продолжала жить отдельно их тень.

Так и не докричавшись, он пошел от калитки к машине, не столько обескураженный, сколько втайне удовлетворенный таким оборотом дела. Сама собой отпадала необходимость этой встречи, к которой он, признаться, относился без особенного восторга. Ему всегда было не по душе это должностное вторжение в ту область жизни людей, которую они обычно стремятся скрыть, спрятать от посторонних взоров. А этот случай с Никитиным был, судя по всему, особенно неприятным. И неизвестно, как бы отнеслась к подобному вторжению в свою жизнь хозяйка этого дома. Скорее всего, плохо. Иначе не отгораживалась бы она от внешнего мира этим забором и не обзаводилась этим свирепым псом, который так и роет под забором землю, а иногда подпрыгивает над ним так, что его оскаленная рыжая морда показывается между зубьями досок.

Правда, слыхал Егоров, что когда-то, когда хозяйка этого дома еще была не женой председателя, а сама председателем колхоза, была она женщиной общительной. В районе (без ее выступления не обходилась ни одна конференция или пленум. Но и как с женой Никитина, не то что с женами других председателей, Егорову так и не пришлось познакомиться с ней до сих пор. С самим Никитиным отношения у него были хорошие, но не такие, чтобы, приезжая в колхоз, Егоров был приглашен им к обеду. Иногда могло показаться, что Никитин как будто даже избегает приглашать к себе гостей. Обычно после заседания правления или партсобрания, на котором присутствовал гость, он вел его не домой, а в столовую, где и демонстрировал свое гостеприимство. Можно было бы подумать, что по скупости Никитин не водит гостей к себе в дом, если бы, бывая вместе с ним в командировках в области, Егоров не убедился в обратном. Там, когда после конференции делегаты из района собирались за одним столом в ресторане и приходило время расплачиваться, председатель бирючинского колхоза всегда первый доставал свой большой желтый кошелек и никогда не соглашался, чтобы кто-нибудь вступил с ним в долю. «У нас колхозники своему председателю, слава богу, хорошо платят», – обычно говорил он не без тщеславной гордости.

Конечно, не помешало бы Егорову встретиться перед новым бюро с хозяйкой этого дома, но, как можно было понять, сама она не очень-то была расположена к подобным встречам. А пес ее так и подскакивает над этим высоченным забором. Не по вине Егорова не могла состояться эта встреча, и, значит, придется отложить ее до лучших времен.

И, откровенно оказать, он не слишком-то обрадовался, уже поставив на подножку машины ногу, когда его заставил обернуться женский голос:

– Если вы, товарищ Егоров, ищете Каширину, то это я и есть.

В калитке стояла крупная смуглая женщина с лицом, освещенным насмешливыми серыми глазами.

В этом месте Егоров, прерывая свой рассказ, виновато взглянул на Никитина.

– Вы меня извините, Николай Яковлевич, но я не думал, что ваша… бывшая жена совсем еще не старая женщина. Я, признаться, думал… – Скулы у Егорова покраснели, и он, не закончив какой-то своей мысли, продолжал – А она, оказывается, еще не только не старая, но и просто красивая женщина.

Все увидели, как краска, прихлынувшая при этих словах к его лицу, как будто передалась на лицо Никитина, но еще более густая. Так, что на него невозможно стало смотреть. Все невольно отвели глаза, только Антонина Ивановна Короткова презрительно покосилась на него:

– Красивая, Алексей Владимирович, это не то слово. Да разве вам, мужчинам, настоящая красота нужна…

И, выпрямляясь на стуле, она сама строго приосанилась. Корона темных, лишь слегка седеющих, волос венчала ее голову, ее лицо со все еще удивительно живыми и чистыми серыми глазами.

* * *

Должно быть, правильно определив причину удивления Егорова и сторонясь в калитке, пропуская его во двор, Каширина пояснила:

– Вы меня не знаете, а я вашу машину давно приметила. И Никитин мне о вас рассказывал. Да цыц ты! – прикрикнула она па большую рыжую собаку.

И это было то единственное упоминание о Никитине, которое Егоров услышал от нее в тот день во время их встречи. Потом она уже сама ни разу не вспомнила о нем прямо. Егоров шел за ней по тропинке, по чисто выполотой и разглаженной граблями земле в глубь двора и, взглядывая на ее крупную, статную фигуру, на спокойную легкую походку, все больше внутренне удивлялся.

В глубине сада стоял покрытый голубой клеенкой стол. Под деревьями, на которых уже почти не оставалось листвы, рыжели на земле пятна осеннего солнца.

– Садитесь, – сказала она, указывая ему на табуретку и берясь за ручку кувшина, прикрытого полотенцем. – Сейчас я принесу из погреба вина. Я тоже с вами выпью.

* * *

Теперь, сидя против нее за столом, на котором стоял кувшин с вином, он мог рассмотреть ее лучше. Может быть, больше всего поражали ее глаза. Вот уж чего меньше всего ожидал он увидеть в них, так это насмешливости. И если бы не проглядывало иногда сквозь нее что-то другое, какая-то темь, ни за что нельзя было бы поверить, что у этой женщины есть основания считать себя несчастливой.

Под ее взглядом он сразу же понял, что она догадалась об истинных причинах его посещения и поспешил ухватиться за первое подвернувшееся оправдание: он давно уже собирался побеседовать и посоветоваться с ней, как с одним из самых опытных виноградарей: в районе.

– Что ж, можно и побеседовать, – спокойно согласилась она, отпивая из стакана вино мелкими глотками. – Хоть я уже и отстала, да и вы, конечно, приехали ко мне не за этим.

У Егорова стакан с вином вздрогнул в руке. Поспешив отхлебнуть из него, он поперхнулся. Вино сохраняло холодок погреба и привкус дубовой бочки.

– Ну да я и сама давно уже к вам собиралась.

У него так и отлегло от сердца. Вот и не потребуется искать каких-то подходов, окольных путей. Это же совсем другое дело, чем когда человека насильно вызывают на откровенность, тянут за язык, и после этого всегда остается неприятный осадок. Будто бы заглянул: в замочную скважину и твоя же собственная совесть застала тебя за этим нехорошим занятием.

Она поставила стакан на стол, улыбнулась:

– Только не за тем, за чем вы сейчас подумали. За этим я к вам не собиралась и ни к кому не приду. Вы, должно быть, от Антонины Ивановны Коротковой слыхали обо мне?

– И от нее.

– И про то, как я по своей собственной дурости из партии выпала?

– Немного и об этом, – кратко ответил Егоров.

– Вы только не подумайте, что я обратно попроситься хочу Я знаю, что так сразу это не делается, да и дело это очень давнее уже. Но и жить вот так же дальше я не хочу, нельзя мне. Вы же сами видите, как я живу. Одна. – И, снова отхлебнув из стакана, пил поставила его на стол. – А того, что вы думали, чтобы я пришла жаловаться в райком или в обком на свою разнесчастную судьбу, этого не будет. Я, товарищ Егоров, когда с ним слюбилась, ни у райкома, ни у обкома не спрашивалась, и теперь мне из-под вашего кнута его любовь не нужна. Я, слава богу, пятнадцать лет с ним счастливой было, и на том спасибо. У других женщин и этого не было. Может, все это теперь мне в наказание за то, что слишком радовалась своему счастью, когда крутом еще столько горя. Может, так и надо мне за то, что стала я совсем незрячей и сытой своим счастьем. И чтобы он теперь вдруг из благодарности вернулся ко мне – этого тоже мне не нужно. Чтобы он жил со мной, а думал о ней?! Да что я, тюремщица, что ли?!

Чем больше смотрел на нее Егоров и чем дальше слушал ее, тем больше думал, что Никитин, отказавшись от нее, от чего-то такого отказался в своей жизни, чего уже не сможет возместить ему никто другой. Никакая другая женщина уже не сможет заполнить ему эту потерю.

* * *

Давно молчал Егоров. Молчали члены бюро. Как врезанная в раму картина – сверху в светлую голубизну неба, а снизу в темную, почти зеленую синеву Дона и Донца – обозначался в окне Красный яр.

– И такую женщину на какую-то побрякушку променять, – нарушил молчание Федоров. – Я бы на его месте ей всю жизнь ноги мыл.

Никитин сидел на своем месте, едва виднеясь из-за шкафа, наклонив мелкокурчавую медную голову. Егоров строго заметил Федорову:

– Тебе бы, Виктор Иванович, со своими формулировками надо подождать.

На мгновение Федоров смутился под его укоризненным взглядом, но тут же нашелся:

– Мы еще не знаем, что обо всем этом думает директор школы, товарищ Пашков. А он здесь не совсем постороннее лицо. И на бюро мы его сегодня пригласили не для того, чтобы с ним тут в молчал и играть. Как, по его мнению, все это выглядит с точки зрения этики и морали советского педагога?

– Да-да, Максим Максимович, мы бы попросили вас, – сказал и Егоров.

Маленький, с большими залысинами, директор бирючинской школы Пашков, все время молча сидевший у самой двери, встал, выпрямился. Уже давно минуло то время, когда и он, подобно другим фронтовикам, донашивал свою военную форму, но и свой гражданский учительский пиджак он продолжал носить так, как будто на нем все еще был надет его офицерский китель. И теперь, по привычке выпрямляясь, он незаметно одернул пиджак.

– Что вы, Виктор Иванович, конкретно имеете в виду? – спросил он у Федорова.

Федоров рассердился:

–  Конкретноя имел в виду крайне низкий уровень идейно-воспитательной работы во вверенном вам педагогическом коллективе.

Директор чуточку побледнел, еще больше выпячивая под пиджаком грудь.

– Я бы все-таки попросил вас, Виктор Иванович, пояснить. Если вы интересуетесь моим мнением об Ирине Алексеевне, как о педагоге, то лично у меня к ней претензий…

Негодующе перебивший его голос Федорова сорвался на крик: – Гнать надо таких педагогов, пока вам, товарищ Пашков, еще не повесили на школу красный фонарь. А заодно с ними гнать и некоторых сердобольных директоров школ, которые…

Он осекся, увидев как при этом вдруг встал со своего места и, нагнув голову на тугой шее, шагнул из своего угла на середину кабинета Никитин. Только что малиново-красный, он стал алебастрово-белым.

Егоров поспешил вмешаться:

– Вам бы, Виктор Иванович, следовало от своих оценок воздержаться. Вы все-таки на заседании бюро райкома, а не у себя дома.

Никитин еще немного постоял и опустился на стул – на свое место за шкафом. И тут вдруг все неожиданно услышали, что у тщедушного директора бирючинскои школы бас еще более густой, чем у того же Фролова. Услышав этот бас, все поняли, что недаром директор школы Пашков носит свой учительский пиджак так, как если бы он все еще продолжал носить офицерский китель:

– А вы на меня, товарищ председатель райисполкома не кричите, вы только и знаете на учителей кричать. У вас директор школы может целый день в приемной прождать, и потом вы забудете ему стул предложить.

Услышав командирский бас директора школы, Федоров как-то сник и смог только буркнуть:

– Это к данному делу не относится…

Но командирский бас, казалось, и сдерживался в тщедушной груди у директора школы все эти годы для того, чтобы, загремев, показать всю свою силу:

– От вашего крика у всех в районе уже в ушах звенит. Вам бы, товарищ Федоров, пора уже от этих своих замашек отказаться. К вам уже люди перестали ходить.

Багровый Федоров в непритворном изумлении повернулся Егорову:

– Алексей Владимирович, мы кого здесь сегодня обсуждаем – Никитина или председателя райисполкома?

Егоров успокоил его жестом:

– Не стоит, Виктор Иванович, горячиться. И вас, товарищ Пашков, я попрошу не так громко.

– Виноват, Алексей Владимирович, накопилось. – И все опять услышали, что у директора школы совсем не бас, а, пожалуй, даже тонкий, тихий голос. Но на скулах у него, на чисто выбритых щеках еще долго пылал брызжуще-яркий румянец. – Но если товарищ Федоров хочет услышать здесь от меня, что Ирина Алексеевна плохой педагог, он все равно этого не услышит. Она педагог хорош; Виктор Иванович, хо-ро-ший, – раздельного слогам повторил он, как если бы диктовал это слово ученикам на уроке. – У нее лучший класс.

В углу, где сидел Никитин, простонал стул.

– Это еще не все, – не сдаваясь, глухо проворчал Федоров. – Надо же до такого дойти, чтобы в том самом доме, где ее приласкали, так воду замутить. С такими людьми, товарищ Пашков, ваша школа далеко не уйдет.

Но тут за директора бирючинскои школы решительно заступилась Короткова. Взмахом руки она отбросила со лба литые пряди:

– А как же, по-вашему, Виктор Иванович, он должен был с нею поступить? Так недолго и до полного ханжества дойти.

– Если тебя, Антонина Ивановна, послушать, то и Никитин герой, – вкрадчиво улыбаясь, вставил Неверов.

Короткова повела подбородком в его сторону:

– Никитина я не оправдываю, но и судить его не берусь. Пусть сам себя судит. А за Каширину нам беспокоиться нечего. Одного человека такое убивает, а другого… – у Антонины Ивановны Коротковой всего лишь на секунду неуловимо изменился голос, – может и возвысить. Простить только себе не могу, что не довела я тогда ее дело до конца. В обком и писала и ездила сама, добивалась пересмотра, а когда отказали, не довела до ЦК, бросила. Видно, побоялась. Да что там теперь говорить…

И с этими словами Антонина Ивановна Короткова села на свое место, больше уже до самого конца бюро не проронив ни слова. Лишь по ее уже немолодому, но и теперь еще красивому, властному лицу иногда как будто пробегали тени каких-то воспоминаний. Она хмурила большие брови и, мотнув головой, отбрасывала падавшие ей на лоб пряди. При этом лицо ее приобретало суровое, почти грозное выражение.

* * *

– На этом, пожалуй, можно и кончать, – по привычке положил смуглую руку на стекло стола, сказал Егоров.

– А как же решение? – с удивлением спросил Нефедов.

– Какое решение? Я с Антониной Ивановной согласен. За Никитина никто не может решить. А каждый из нас, по-моему, тоже для себя должен сделать вывод, что одиноких людей у нас не должно быть. И к неверовщине возврата больше нет.

– При чем здесь я, – возмущенно бросил с дивана Неверов, – если такая была обстановка?!

– Это я, Павел Иванович, не персонально, а фигурально. Вы не согласны?

Под взглядом Егорова тот задвигался, заскрипел пружинами, дивана.

– Нет, почему же. Если так же думают и все другие члены бюро, то и я не против.

Егоров обвел всех взглядом:

– Может быть, все-таки кто-нибудь против? – Ответа не последовало. – Заседание бюро считаю закрытым.

– Все-таки как-то странно, – вставая со своего места, заметил Нефедов.

* * *

Поздний осенний вечер успел уже перейти за это время в ночь и на слиянии Дона с Северским Донцом засветилась далекая золотистая точка.