Текст книги "Возврата нет"
Автор книги: Анатолий Калинин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)
Из хутора переехали они жить в станицу. Свой же дом на яру Антонина закрыла на замок, наказав Настюре Шевцовой присматривать за ним. Хотела продать дом, и Никитин настаивал, говоря, что Неверов уже начинает публично намекать, что у него два дома, но покупателя не находилось. С тех пор, как правление колхоза переехало в станицу, в хуторе стало совсем глухо. И бросать дом просто так, на произвол судьбы, Антонине жаль было. В нем Гриша родился, и вообще, оказалось, многое, связано с этим домом у нее в жизни. Оставалось ждать, когда забредет в хутор кто-нибудь из городских пенсионеров в поисках тихого места, где можно было бы спокойно доживать век на лоне природы.
В ожидании этого дня Антонина старалась следить, чтобы дом и подворье не пришли в полное запустение, и хоть изредка наведывалась на яр подправить соху в виноградном саду, прополоть между кустами, снять урожай гроздей. Конечно, всего того, что делала Антонина живя здесь, она уже не могла и не успела бы сделать. И на новом месте, в станице, все хозяйство оказалось у нее на руках, потому что из всей семьи только и не работала одна она. Все остальные были заняты, все рано утром разъезжались по своим местам: Никитин – в колхоз, сын – в ветлечебницу, а невестка – к себе в школу. Домашней работы не видно, но лучше бы целый день в поле, чем у печки.
С появлением же в семье внука ее заботы удвоились. Но заботы эти были радостные.
Спать ей приходилось совсем мало, потому что и за ночь не раз надо было встать к внуку, которого вскоре пришлось забрать на свою половину дома. У невестки пропало молоко, когда ему было всего лишь три месяца, а есть он привык по графику, через каждые три часа, и надо было не прозевать той минуты, когда он заворочается перед тем, как властно потребовать свою бутылочку с соской. Заблаговременно подогреть ее и поднести ему, когда он еще не подал голоса, не побудил всех в доме.
– Вы, Антонина Ивановна, скоро меня совсем отлучите от моего сына, – говорила невестка, никогда не называвшая ее мамой.
Но Антонина так и не позволила ей вставать к нему по ночам. Ей и без того приходилось засиживаться за проверкой своих тетрадей до полуночи. Да и когда же еще и поспать, если не смолоду. Правда, Антонина не помнила, чтобы ей и в молодости привелось когда-нибудь выспаться от души, но то ведь было другое время.
И, признаться, ей уже нелегко было бы отказаться от того ни с чем не сравнимого наслаждения, когда ее внук, ее Петушок, обхватив обеими ручонками свою – бутылочку, высосет ее до дна и на миг приоткрыв затуманенные сном глаза, пробормотав свое самое первое в жизни слово «баба», умиротворенно отвернется от нее на подушке.
А там незаметно подкрадывалось утро, и, прежде чем все начнут вставать, надо, чтобы у нее в коробе все уже было наготове. Оставалось только подать на стол.
Первым, чуть только светало, наскоро завтракал и уезжал на велосипеде в свою ветлечебницу Григорий, а вскоре после этого сигналила у ворот приехавшая за Никитиным «Победа». Уезжая с утра на поля и виноградники, он прихватывал с собой Ирину, чтобы ссадить ее по пути на другом краю станицы, у школы.
Провожающая их Антонина выходила за калитку с внуком на руках, и он махал им своей ручонкой, пока машина не скрывалась на повороте за тополями. А стоило ему чуть подрасти, он уже заблаговременно стал забираться с утра в машину и, доезжая с ними до поворота, радостно бежал оттуда назад на своих еще кривых ножонках к бабушке.
Но часто он просыпал этот ранний час и тогда уже мог повидаться со своей матерью только вечером. У матери его, поглощенной воспитанием чужих детей, совсем не оставалось времени для своего сына. И утром чаще всего уезжала в школу, когда он еще спал, и вечером возвращалась домой с портфелем, набитым тетрадями, которых ей хватало читать с карандашом в руке до поры, когда уже ни в одном хуторском окне не оставалось света.
Просыпаясь в своей кроватке на бабушкиной половине дома и приподняв голову, чтобы заглянуть в соседнюю комнату, он со вздохом спрашивал:
– Мама Ира уже уехала?
– Уехала, Петушок, уехала.
– С дедой?
– С дедой.
– И папа Гриша уехал?
– И папа Гриша.
И потом уже ни разу не вспомнит о них за весь день, до тех пор, пока не услышит у ворот сигнал машины. Тогда, все побросав, бежит за калитку, возвращаясь по обыкновению на руках у деда.
Только своего отца, как давно заметила Антонина, он почему-то, никогда не бежал встречать. Может быть, потому, с грустью думала она, что от отца его, когда он вечером возвращался из ветлечебницы на велосипеде, почти всегда припахивало вином. А дети этого не любят.
* * *
Все больше гремел Никитин. Когда Антонине приходилось теперь, снаряжать его на пленум райкома или на слет передовиков сельского хозяйства, то, отчищая и наглаживая ему праздничный пиджак с орденами и медалями на бортах, радуясь, отмечала она, что с уже темнеющим от времени золотым и серебряным блеском его фронтовых наград начинает спорить золотой и серебряный блеск наград, еще ничуть не потускневших. Все больше затмевались этим блеском, затягивались и последние следы той славы, которая когда-то сопутствовала ей самой в районе. Той, о которой она и сама уже начинала забывать, не говоря уже о других людях.
Шло время, один за другим менялись в райкоме секретари, и вообще в районе почти уже не оставалось тех, кто мог бы вспомнить, что была среди председателей колхозов такая Каширина. Тем более что вспоминают обычно о тех, кто сам напоминает о себе.
Так бы, пожалуй, и совсем забыли ее, если б не случай. Если б инструктор райкома Константин Сухарев, отчитываясь на заседании бюро о своей поездке в бирючинский колхоз, вдруг под самый конец своего отчета не щелкнул блестящей металлической змейкой на своей крокодиловой, ядовито-зеленого цвета папке.
* * *
Чем только не приходится заниматься райкому, кроме всех тех обычных дел, которыми всегда занимаются райкомы: кроме хлебозаготовок, квадратно-гнездовых посевов кукурузы, закладки силоса, ежесуточных надоев молока и прироста живого веса на каждую наличную единицу скота.
Есть среди всех этих дел и так называемые персональные, а между ними встречаются и такие, что даже самые многоопытные из членов бюро становятся в тупик. Как будто камень попадет под косогон комбайна и полоснет железным скрежетом прямо по сердцу. Жизнь, иногда подбросит такое, что лучше бы этого и не знать.
Даже всегда уравновешенный секретарь райкома Егоров вдруг закричал на инструктора таким тонким голосом, что все втянули головы в плечи:
– Надо же, товарищ Сухарев, хоть как-то концы с концами сводить!
Между тем ничто не предвещало этой бури. Начальник районного производственного управления Неверов, дотрагиваясь ладонью до своего бока, жалобно попросил Сухарева перед тем, как тот начал свой отчет:
– Ты только, Костя, покороче. Никитина мы, слава богу, знаем А у меня, стоит обеденное время пропустить, печенка сразу начинает восставать.
…Обычная поездка, обычный зондажнастроения людей перед очередным отчетно-выборным собранием в колхозе. И показатели, которые Сухарев вычитывал из своих записей, разложенных в распахнутой на две стороны папке на столе, говорили сами за себя.
– Двадцать восемь центнеров с каждого гектара зерновых, по четыреста сорок центнеров зеленой массы кукурузы, по три тысячи сто одному килограмму молока с фуражной коровы, – лишь изредка заглядывая в папку, почти наизусть, читал Сухарев.
– Никитин есть Никитин, – бросил председатель райисполкома.
– Если б у нас все председатели были такие, – подтвердил райпрокурор Нефедов.
– Яйценоскость кур… – явно радуясь и своей осведомленности и своему молодому звучному голосу, продолжал Сухарев.
– Вот вам, Антонина Ивановна, и наглядная иллюстрация к нашему последнему разговору о роли личности предколхоза, – вполголоса сказал редактор райгазеты Прохоров, наклоняясь к своей соседке Коротковой.
– Но и Никитин не всегда был Никитиным, – возразила она, отводя рукой упавшие на лоб темные седеющие пряди.
– Все-таки ты закругляй, – напомнил инструктору Неверов, снова потрогав ладонью свой бок.
Но и после этого напоминания тот, пожалуй, еще долго продолжал бы вычитывать все показатели, которые привез из бирючинского колхоза в своей папке, если бы секретарь райкома с удовлетворением не прервал его:
– А значит, и настроение колхозников по кандидатуре Никитина на новый срок не может вызвать…
Здесь-то инструктор и щелкнул металлической змейкой на своей пупырчатой, ядовито-зеленого цвета папке.
– Вот этого, Алексей Владимирович, я бы не рискнул сказать.
Все стулья и пружины дивана в кабинете у секретаря райкома так и заскрипели.
– Это, называется, отмочил.
– Начал за здравие, а кончил…
– Если мы такими преседателями, как Никитин, начнем разбрасываться, наш район далеко не уйдет.
Тогда-то и секретарь райкома Егоров, изменив своей обычной сдержанности, закричал дребезжащим фальцетом:
– Надо же, товарищ Сухарев, хоть как-то концы с концами сводить! – И, взяв себя в руки, продолжал своим обычным голосом, только скулы у него как будто затлелись: – Если судить по вашей же информации, то и по урожайности и по ежесуточному привесу дела в колхозе имени Буденного идут еще лучше, чем в прошлом году, и вы же предлагаете Никитина не рекомендовать…
Бедный инструктор совсем растерялся. Если бы знал он, что слова его произведут такой взрыв на бюро, он, быть может, и не произносил бы этих слов. Тем более, что все это не имело прямого отношения к возложенному на него поручению перед поездкой в колхоз. Под обстрелом реплик, которые сыпались на него со всех сторон, Сухарев взмолился:
– Я же ничего такого не сказал. Лично у меня против кандидатуры Никитина возражений нет. Колхоз при нем явно идет в гору. Не мошенник, не бюрократ.
– Так что же вы все-таки имели в виду? – Недоумевая, спросил: Егоров. – Может, пьет?
Опережая Сухарева, на этот вопрос ответил председатель райисполкома Федоров:
– Не больше, чем другие.
– Только по праздникам, – подтвердил и Сухарев.
Суживая глаза, Егоров скользнул ими по серовато-сизому, с красными прожилками лицу Федорова, но ничего не сказал и вновь повернулся к Сухареву. Тот стал виновато пояснять:
– Вы, Алексей Владимирович, не совсем правильно меня поняли. Я хотел только сказать, как бы нам там не напороться на неприятность. Там у них среди колхозников раскол. Многие, конечно, будут за Никитина, но есть и против.
У Егорова двумя углами заострились брови:
– Теперь я вообще отказываюсь что-нибудь понимать.
На коротко остриженную голову инструктора снова обрушился град уничтожающих реплик:
– Он и сам себя не поймет.
– Не может без своих кандибоберов.
– Тебе, Костя, пора уже эту комсомольскую закваску бросать, – посоветовал инструктору Неверов.
Сухарев едва успевал поворачиваться из стороны в сторону. Лишь одна Короткова попробовала заступиться за него:
– Вы же не даете человеку кончить.
Металлическая змейка на папке у Сухарева щелкнула в третий раз.
– Ну, а как бы прореагировали члены бюро, если бы к вышесказанному я добавил, что Николай Яковлевич Никитин с Антониной Ивановной больше не муж и жена?
Как по команде, все оглянулись на окно с четко врезанным в него, как в раму, яром над Задоньем, уже заметно изменившим с: приходом осени свою окраску.
Уже и стога молодого сена побурели среди оранжевых скирд соломы на бархатной черноте зяби. С левобережных верб и тополей облетала листва. И из оголившихся на яру ветвей сада явственно закраснели стены кирпичного дома.
* * *
От одного лишь человека и ускользнуло это всеобщее движение. Секретарь райкома Егоров с жестковатым недоумением продолжал смотреть на инструктора.
– Не улавливаю связи… – сказал он сухо.
Теперь все головы, как по команде, от окна отвернулись обратно в комнату:
– Да не слушайте вы его!
– От Сухарева еще и не этого можно ожидать.
– Это чтобы Никитин от Антонины ушел?!
И снова стриженая голова Сухарева едва успевала поворачиваться из стороны в сторону на мальчишеской загорелой шее:
– Я же не сказал, что он ушел.
Никто уже не слушал его.
– Никитина мы знаем не первый день.
– Не проходимец какой-нибудь.
– Она же из него председателя передового колхоза сделала.
Короткова уточнила:
– Нет, Виктор Иванович, она из него человека сделала.
– А это, Антонина Ивановна, ты уже по своей дружбе к ней и, как тезка, – насмешливо ответил ей Федоров. – Он тоже ведь не голеньким к ней с луны упал, а в звании майора пришел.
– Звание, Виктор Иванович, это еще не все.
Неверов, посмеиваясь, подытожил:
– На этот раз, Костя, ты и сам себя превзошел. Как говорится, явный перебор.
Однако и Сухарев не захотел оставаться у него в долгу:
– Вам эта история, Павел Иванович, конечно, должна быть лучше известна.
Неверов снял очки и стал протирать стекла клетчатым желтым платком.
– Я тут не самый старейший из членов бюро. – Он покосился на Короткову. – К тому же, после того как я уехал в партшколу, меня не было в районе целых десять лет. Если, Костя, сам не разобрался, то и нечего тень на плетень наводить.
Неизвестно, сколько бы еще продолжалась эта перепалка, если бы Егоров не положил на стол свою обожженную красноватым загаром руку, как припечатал к настольному стеклу пятипалый виноградный лист.
– Но и так ведь, товарищи, нельзя. Я понимаю, все это и неожиданно и неприятно, но если вдуматься, то и Сухарева можно понять.
Инструктор приободрился, привставая со стула:
– Я, Алексей Владимирович, не имел права умолчать.
Движением руки Егоров усадил его обратно:
– Но и ограничиваться простой регистрацией факта тоже не должны были. Из-за этого мы теперь вынуждены откладывать вопрос до следующего бюро. – И, перехватив неуловимое движение редактора райгазеты Прохорова, спросил: – Вы, кажется, что-то хотели оказать?
– Только то, Алексей Владимирович, что надо бы нам об этом не понаслышке знать, а из первых уст.
– Каширина беспартийная, – быстро напомнил Неверов. – Ее мы не вправе на бюро вызывать.
– Значит, надо какую-нибудь другую форму найти. Нельзя же ее совсем обойти.
Редактора поддержал райпрокурор Нефедов:
– У нарсудьи Пономарева жена тоже беспартийная, а когда он от нее на левую ногу захромал, она и в райком и в обком ездила, полгода в приемных околачивалась. Меня тоже замучила, все требовала, чтобы я его к уголовной ответственности привлек. Это народного-то судью. – Нефедов обвел присутствующих округлившимися глазами – Если нельзя эту Каширину лично вызвать на бюро, то надо подобрать к ней какой-нибудь другой ключ. Встретиться с глазу на глаз, вызвать на откровенность.
При этих словах прокурора раздался откровенный смешок с того конца дивана, где сидел Неверов:
– Еще не родился тот человек, которому она бы открыла душу.
– Нет, Павел Иванович, не скажи. Она не всегда такая была, – возразила ему Короткова.
– Помню, как еще в бытность мою учителем, она всех делегатов райпартконференции заставила в лежку лежать, – подтвердил Прохоров. – Ты сам, Павел Иванович, до слез хохотал.
Короткова с затаенной горечью добавила:
– А плакать потом пришлось ей. С этого, может быть, все и началось.
Впервые все услышали, как шумно вздохнул в своем углу самый молчаливый из членов бюро директор винсовхоза Краснов:
– Ни за грош потеряли человека. Слава и гордость района была.
Райпрокурор Нефедов продолжал тянуть свою нить:
– Но в райком-то хоть жаловалась она?
При этих словах Короткова все так же затаенно-горько усмехнулась и переглянулась с Прохоровым, а Неверов снова иронически рассмеялся:
– Тебе, Андрей Иванович, должно быть, одних жалоб жены Пономарева мало.
– Нет, при моей памяти не жаловалась она, – твердо ответил прокурору Егоров и перевел взгляд на Неверова – Но и оснований для веселья, признаться, не вижу. Я бы оказал, что факт, всплывший сегодня на бюро, скорее печальный.
Багровея под его взглядом до корней своего седого ежика, Неверов достал платок и стал протирать им очки. Нефедов не унимался.
– В таком случае из райкома должен был к ней съездить кто-нибудь. Предлог всегда можно найти. Окажем, будучи в тех краях в командировке, попроситься на ночлег.
Короткова с явным осуждением посмотрела на прокурора и даже немного отодвинулась от него вместе со стулом:
– Как-то у тебя, Андрей Иванович, все легко получается. Всунул ключик в замок – и отомкнул. Как будто, извини меня, Каширина круглая дура. Надо сперва людей в районе узнать, а потом уже к ним свои прокурорские отмычки подбирать.
– Все равно никогда не соглашусь. Человек среди бела дня тонет, а мы стоим на берегу и ждем. И ты, Антонина Ивановна, оставь, пожалуйста, свои намеки при себе. Это, конечно, модно сейчас, но тебе не к лицу. Бросили человека на произвол судьбы. Никогда не соглашусь.
Настала очередь Коротковой покраснеть под взглядом Нефедова, и в серых сердитых глазах ее мелькнула растерянность. Подвинувшись вместе со стулом к ней поближе, Нефедов положил ей руку на плечо:
– Надеюсь, ты, Антонина Ивановна, не обиделась на меня? Теперь мы, как говорится, квиты.
Короткова сняла его руку со своего плеча:
– Мне, может быть, в первую очередь надо обижаться на себя.
– Но, согласись, что кто-нибудь из тех, кто ее лучше знает, обязан был к ней лично съездить, поговорить…
– Во всем этом, Андрей Иванович, разобраться не так-то просто.
Они переговаривались вполголоса, но до слуха Егорова последние слова Коротковой донеслись. Вставая, он опять положил на стол свою обожженную загаром руку – как припечатал к стеклу виноградный лист.
– Ну если для вас не просто, то я, как человек в районе сравнительно новый, и подавно не берусь. Откладываем до следующего бюро, время до отчетно-выборного собрания в колхозе Буденного еще есть. И для вас, товарищ Сухарев, эта неделя не должна пройти даром.
Прохоров с сомнением в голосе предложил:
– А не лучше ли нам, Алексей Владимирович, это дело кому-нибудь из более… – Он помедлил. – Из членов бюро поручить?
– Например?
– Например, той же Антонине Ивановне. Во-первых, ей это будет более удобно, как женщине. Во-вторых, – он повернулся к Сухареву, – ты не обижайся, Костя, но тебе еще не по возрасту такие дела. Ты у нас и неженатый еще.
– Я и не обижаюсь, Павел Иванович, а даже рад.
Егоров наклонил голову:
– Что ж, может, так и лучше. У меня возражений нет.
– Зато у меня, Алексей Владимирович, есть, – решительно заявила Короткова.
– Но, если Антонина Ивановна, как здесь говорили…
Короткова не дала ему кончить:
– Именно поэтому я и не могу согласиться. По той самой дружбе с Кашириной, на которую здесь Федоров намекал. Мы с ней действительно старые друзья, но что-то она меня к себе давно уже не зовет. Закрылась у себя на подворье, на яру, и сидит. Раньше я и без приглашения к ней заглядывала, как только еду мимо, так и подверну, а теперь не решаюсь. Было совсем уже направлюсь – и в последний момент трусливо проезжаю мимо. Боюсь, как бы она не подумала, что это я к ней из жалости. Я и сама всяких жалельщиков терпеть не могу, ну, а ее-то я, слава богу, знаю. Если догадается, что приехала по поручению райкома устраивать ее семейную жизнь, то, пожалуй, придется мне после этого навсегда к ней дорогу забыть. – И, вприщур поглядев в сторону яра из-под метелок своих обгоревших на солнце ресниц, Короткова повторила: – Я-то ее знаю. Если полюбит, то полюбит, а отвернет – так наотрез. А мне бы, Алексей Владимирович, ее дружбу не хотелось терять. Поздно уже новых друзей заводить.
– Ну что ж, видно, не миновать Сухареву доводить это дело до конца, – заключил Егоров. – Хоть он здесь и единственный неженатый среди нас. – И скупая улыбка впервые тронула его губы.
Задвигали стульями, затолпились у выхода члены бюро.
– Задала нам сегодня твоя Каширина жару, – пропуская Короткову в двери впереди себя, попенял Неверов.
– Почему же, Павел Иванович, моя, а ее твоя?
– Все-таки не скажи…
Уже у самого порога Короткову догнали слова Егорова:
– Вас, Антонина Ивановна, я попрошу остаться.
И после того уже, как остались они в опустевшем кабинете вдвоем, он пояснил:
– У меня, Антонина Ивановна, все время было такое ощущение, что вы чего-то недоговаривали, а вам есть что сказать.
– Есть такие вещи, Алексей Владимирович, о которых и язык не поворачивается говорить.
– Но все же мне одному вы могли бы рассказать?
– Только то, что я знаю. Но знаю я далеко не все.
На исходе дня, издали, на дымящемся заревном небе, Красный яр еще больше мог напомнить собой какую-то большую степную птицу, парившую над Задоньем на своих распростертых крыльях.
* * *
С наступлением весенних дней, когда подсыхали в степи дороги, Никитин все чаще сам садился за руль своей «Победы», давая шоферу отдых. Тот и рад был помочь дома жене по хозяйству: вскопать огород, поднять на опоры в саду виноградные лозы.
Привычку ездить быстро Никитин сохранил еще с фронта. Его крупные загорелые руки уверенно лежали на белой, как слоновая кость, баранке руля. Под весенним утренним солнцем все сверкали и отливало глянцем: и молодая темно-зеленая листва виноградных садов, и светло-зеленая, а с обратной стороны серебряная листва на тополях в пойменном лесу, и затерянная среди верб излучина старого Дона, и как будто плавающий в воздухе игрушечный куполок станичной церкви. Сверкали шиферные крыши разбросанных по лугу полевых станов, животноводческих ферм, как скирды сена, припорошенные снегом. Нельзя было и представить, чтобы где-нибудь еще могли быть столь же красивые места. Все так широко, округло, беспредельно!
По лицу своей невестки, которую Никитин подвозил по пути к школе или же вез из школы обратно домой, он видел, что и она не оставалась ко всему этому равнодушной. Но ему хотелось удостовериться:
– Нравится?
Она подтверждала:
– Очень.
Он открывал все стекла машины, и внутрь врывался степной ветер. У Ирины светились оживлением глаза, на щеках зацветал румянец. Рукой с тонким золотым колечком на безымянном пальце она придерживала волосы. Были они у нее черными до синевы. И вся она была какая-то жгучая.
И после того как Никитин уже высаживал ее у станичной десятилетки, а сам по проулку поворачивал налево, в степь, в машине еще долго пахло ее духами. Дорога поднималась в степь меж рядами виноградных садов, и оставшийся в машине запах духов смешивался с таким же тонким, почти неслышным, запахом зацветающих виноградных лоз.
Выехав из станицы наверх, в степь, и оглядываясь, Никитин видел, как мелькает по улице по направлению к школе ее весеннее платье. Иногда это было такое же зеленое платье, как листва на молодой виноградной лозе. Иногда голубое или ослепительно-белое. А иногда и ни с чем не сравнимого красного цвета.
* * *
Ее и по одежде можно было узнать, что она не из местных. Из того же самого количества ситца, полотна или искусственного шелка, из которого другая женщина умела скроить себе всего лишь одно платье, у нее получалось два, и когда коллеги по школе, разглядывая в учительской ее очередную обновку, начинали недоверчиво спрашивать, как это удается ей, она отвечала:
– Представьте, без особенных усилий. Во-первых, не следует уподобляться монашкам и закрывать от солнца то, что тоже хочет радоваться солнцу, а во-вторых, надо раз и навсегда сделать выбор: или тонкая талия или пироги со сметаной.
Ее дебелые коллеги не прощали, конечно, этих намеков, и с некоторых пор излюбленной темой в учительской стали разговоры о степени падения современных нравов. Иногда за такими разговорами учительницы не слышали звонка, возвещавшего о конце перемены. При этом, несмотря на различия в оттенках мнений, все они в конце концов единодушно приходили к выводу, что абсолютно недопустимо, чтобы учительница, требующая, чтобы ее ученицы носили косы, сама предпочитала носить на голове подобие скирды, взлохмаченной ветром.
Ирина Алексеевна обычно, слушая эти более чем прозрачные разговоры, молча улыбалась. Это-то, может быть, больше всего и выводило из себя ее коллег. Не выдерживая, какая-нибудь обращалась к ней:
– А что думает об этом уважаемая Ирина Алексеевна?
Спокойно поправляя рукой свою скирду, она, в свою очередь, спрашивала:
– А почему, допустим, все без исключения ученицы непременно должны носить косы?
Всеобщее удивление и возмущение после ее слов в учительской были неподдельными.
И у директора школы, бывшего подполковника, который однажды смущенно крякнул при виде ее нового платья-сарафана, она немедленно поинтересовалась:
– Некрасиво?
– Нет, этого я бы не сказал, – багровея под ее взглядом, как школьник, испуганно заверил директор. – Я бы сказал, совсем наоборот. Но если учесть, Ирина Алексеевна, степень вашего влияния на учащихся…
– У моих учащихся, Максим Максимович, снизилась успеваемость?
– Ваш класс, Ирина Алексеевна, лучший в школе, – твердо сказал директор. – Лично у меня никаких к вам претензий нет. Однако приходится считаться и с другими факторами. Например, с мнением тех же родителей.
– Они, Максим Максимович, жаловались на меня?
Директор взмолился:
– И этого, Ирина Алексеевна, я вам не говорил. Я лишь хотел сказать, что не каждый сможет это понять. Среди родителей могут оказаться люди с предрассудками. Все же нельзя забывать, что это не город, а казачья станица.
– А паранджу, Максим Максимович, в вашей казачьей станице не носят?
После этих ее слов он счел за самое благоразумное от дальнейшей дискуссии с нею уклониться. Лишний раз убедился, что попадаться к ней на зубок опасно. И в конце концов не его, не мужское это дело – мерить сантиметром длину женских платьев. Говоря откровенно, лично ему даже нравились ее всегда яркие, всегда неожиданные наряды. Сама учительская, когда Ирина Алексеевна появлялась на пороге, как-то молодела. К тому же Максим Максимович давно уже убедился, что высота нравственных устоев далеко не всегда соответствует длине платьев. Пусть кто хочет, тот и вооружается сантиметром, а он не будет. С него вполне достаточно и этой единственной попытки, предпринятой им не без воздействия своей жены, которая потеряла покой с тех пор, как новую хорошенькую учительницу назначили к ним в школу. Честно говоря, он просто-напросто бестактность совершил, затеяв с Ириной Алексеевной весь этот разговор. Если разобраться, для этого у него совсем не было оснований. У нее действительно самый успевающий в школе класс, и она первая из педагогов с успехом применила на своих уроках липецкий метод.
Если же его жене нравится, пусть сама и вооружается сантиметром. Это в ее духе, она готова ревновать его к каждой юбке. Но от того, что сама шьет платья ниже колен, успеваемость и дисциплина у нее в классе не сделались лучше.
Не в первый, но теперь уже наверняка в последний, раз он позволил ей вмешиваться в его взаимоотношения с учительским коллективом и до сих пор не может избавиться от чувства мучительного стыда, что разговаривал с человеком, как стопроцентный ханжа и невежа. Как он мог до этого докатиться?
* * *
И дома от ее платьев даже зимой всегда веяло так, будто где-то рядом цвела виноградная лоза. В то время как от Григория, ее мужа, который возился в своей ветлечебнице с коровами и свиньями, всегда пахло креолином. А последнее время все чаще по вечерам, когда он возвращался домой, припахивало спиртным, чего прежде никогда не замечала за ним Антонина. Раньше, бывало, Никитин даже подсмеивался над Григорием, когда тот в воскресенье, выпив налитую ему рюмку, потом долго не мог откашляться, тряс головой.
Теперь же, когда он вечером возвращался из ветлечебницы, издали можно было увидеть, как его велосипед выписывает на дорожной пыли восьмерки. Хуторские женщины, провожая его взглядами, покачивали вслед головами, а ребятишки весело показывали друг дружке на пыльной дороге его затейливые узоры.
Как-то вечером донеслось до слуха Антонины с половины дома, занимаемой молодыми, как Ирина презрительно сказала пристававшему к ней с пьяными нежностями Григорию:
– Разве таких любят?
Вдруг совсем протрезвевшим голосом Григорий ответно спросил у нее:
– А таких, как ты?
Ирина немедленно переспросила:
– Каких – таких?
– Ты и сама знаешь, – уклончиво пробормотал Григорий.
– Может быть, и любит… кто-нибудь, – не сразу ответила Ирина.
Антонина поспешила закрыть на их половину дверь, чтобы не слышать продолжения этого разговора.
* * *
По воскресеньям, когда вся семья в одно время сходилась за столом, обмениваясь теми новостями, что у каждого накопились за неделю, у Никитина с Ириной обычно начиналась словесная игра. Заранее посмеиваясь, он требовал от нее последних донесений с фронта ее войны с директрисой из-за длины волос и юбок. В свою очередь, у него каждый раз тоже непременно находилось для нее что-нибудь смешное.
– До тех пор никак не мог сообразить, – рассказывал он, – почему наши старухи совсем перестали ко мне в кабинет заходить, пока не пришла тетка Мавра за направлением в Дом престарелых. Сперва она сунулась с порога – и назад, а потом перекрестила на полу ковер, подобрала юбки – и ко мне. Только тут я вспомнил, что ковер ко мне в кабинет попал прямо из алтаря при распродаже церковным советом излишков божественного имущества. А в алтарь, как известно, женщинам и кошкам вход строго-настрого запрещен.
И, рассказывая Об этом Ирине, он до слез смеялся, запрокинув голову на спинку стула. Антонина давно уже не слышала у него такого молодого смеха. Ирина смотрела на него и тоже неудержимо хохотала, прикладывая к щекам ладони.
Смотревшей на их веселье Антонине становилось как-то не по себе. То, над чем они смеялись, действительно было смешным, и все же этого недостаточно было, чтобы предаваться столь бурному веселью, совсем забыв, что здесь еще и другие люди. Она видела, что и Григорий, не поднимая глаз от тарелки, улыбается одним утлом рта, неохотно.
Они оставались за столом и после того, как Григорий, поев, уже уходил на свою половину дома.
– Сейчас, сейчас, – не оглядываясь, рассеянно отвечала Ирина ему, звавшему ее к себе.
И тут же опять поворачивалась к Никитину с готовностью по смеяться над тем, что он скажет.
Однажды Антонина не удержалась, когда он рассказывал, как молодой станичный поп спрятался у своей прихожанки под кровать от нагрянувшего мужа:
– …А ноги в шерстяных носках из-под кровати торчат. Муж до утра заставлял его барабанить пятками по полу. Только потянется к ружью на стене, как батюшка опять начинает отбивать дробь.
Постукивая кулаками по столу, Никитин показывал взахлеб смеющейся Ирине, как это получалось у попа. У Антонины испуганно вырвалось:
– А если б он его убил?
Коротко, не взглянув в ее сторону, Никитин бросил:
– За это, Антонина Ивановна, теперь не убивают. Другое время. – И вновь продолжал показывать Ирине, как это получалось у станичного попа.
