Текст книги "Смеющиеся глаза"
Автор книги: Анатолий Марченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)
15
Прошло время, когда осторожно и робко, будто раздумывая, слетали с деревьев листья-одиночки. Однажды ночью студеный ветер зло набросился на лес, выдул из всех его тайников застоявшееся тепло, и на рассвете, выглянув в окно, я увидел, как листья птичьими стаями понеслись в сумрачном, невеселом небе.
В такую неласковую суматошную погоду Колосков любил рисовать. Он набрасывал на плечи спортивную куртку, брал с собой этюдник и исчезал в лесу.
Мне захотелось посмотреть, как он работает, и однажды я отправился вслед за ним.
Колосков сидел на крутом, усыпанном палыми листьями берегу речки и неотрывно смотрел, как ветер с натугой и злостью дышит на потускневшую воду. Время от времени он стремительно наносил кисточкой краску на холст и снова замирал. Он видел, наверное, зеленую полоску озимых на той стороне реки, бурлившую мутную воду на перекате, жиденькие деревца-одногодки, при каждом порыве ветра клонившиеся чуть не к самой земле. Может быть, он слышал тоскливое курлыканье журавлей, или песню ветра, насквозь продувавшего озябший лес, или огненный перебор гармошки, доносившийся с заставы?
– Вам не холодно? – спросил я его, подходя ближе.
Колосков удивленно оглянулся.
– Неужели нельзя без вопросов? – сердито спросил он.
– Можно, – примирительно сказал я. – Кстати, я не думаю вам мешать. Я знаю, что такое святые минуты творчества.
– Теперь уж мешайте, все равно, – неожиданно улыбнулся Колосков. – Чтобы написать осень, нужно почувствовать ее холодное дыхание.
Я сел на сухую траву рядом с ним.
– Вы знаете, – искренне сказал Колосков, – вот сейчас, за мольбертом, я чувствую себя настоящим человеком. Когда я рисую, я обо всем забываю: и что дует холодный ветер, и что мы далеко от веселых больших городов.
– Значит, вы не можете не быть счастливы, – заметил я.
– Нет! – горячо возразил он. – Если бы вы знали, как еще мне далеко до полного счастья. Я материально обеспечен, у меня жена, которую я люблю…
Заметив, что мне стало неловко от его слов, Колосков поспешно и чуть виновато добавил:
– Послушайте, я не могу иначе. Я или ничего не скажу, или скажу все. Я очень люблю ее. Я привык смотреть ей в глаза, целовать ее губы. И вдруг всего этого нет. Вы можете понять мое состояние. Мне кажется, что я схожу с ума, что нет не только ее, нет ничего вокруг – ни леса, ни людей, ни неба, – ничего!
«Выпил он, что ли?» – подумал я.
Колосков приподнял голову и посмотрел на меня диковатыми глазами.
– Вы скажете, какая же связь между тем, что я люблю рисовать и моими чувствами к жене? Связь есть, вы сейчас поймете. Помните ее слова: «Я счастлива, мне хорошо здесь, я рада, что ты – пограничник». Да, она все здесь любит. А я? И я люблю – и эту форму, и зеленую фуражку, и не представляю себя гражданским человеком. Когда-то я рвался сюда, а теперь… Теперь мне тяжело здесь. Вы хотите знать, почему? Я отвечу: искусство и служба несовместимы. Несовместимы! Каждый день мне кто-то нашептывает эти слова. И мне кажется, что все у меня здесь временное, не настоящее. А она этого не хочет понять. Или не может? Не знаю…
Колосков не договорил, встал и отошел к пню, обросшему старыми и твердыми, как камень, грибами. Мне показалось, что его плечи вздрагивают.
– Вы понимаете, я живу в обнимку со страхом. Ложась спать, я думаю, что прошел еще один день и, в сущности, ничего не сделано. Вы представляете себе, что такое день в жизни человека? Это и необыкновенно много и удивительно мало. И если я не смог отдать этот день творчеству – он потерян для меня безвозвратно. Вот почему мне часто бывает страшно. У меня такое чувство, будто осталось этих дней столько, что я могу пересчитать их по пальцам. Меня охватывает, если хотите, ужас, я становлюсь слабым, беспомощным и теряю веру в себя.
Так вот зачем он завел этот разговор!
Я не хотел говорить ему то, о чем думал в эти минуты. Колосков, видимо, оценил мое молчание. Успокоившись, он снова сел за мольберт.
– Вы поняли меня. Спасибо.
– Я понял. Только к чему такая паника? Вы молоды. Но главное не в этом. Жизнь и искусство нераздельны. Уйдите от своей работы и вы увидите, что потеряли главное богатство.
– И все же, как я завидую сейчас Нонне! Ее решительности, ее свободе. А у меня снова стрельбище, топкое болото на фланге и задушевные разговоры с Уваровым. Да еще словесные дуэли с Нагорным. Чудесная жизнь! – с иронией закончил он.
– Леонид Павлович, – спросил я его напрямик. – Неужели вас ничему не научила беседа с Перепелкиным? Ведь в том, что у вас нет теплоты во взаимоотношениях с Нагорным, вашей вины все же больше.
– Моей? Но вы же слышали, что я говорил об этом.
После этих его слов я решил пойти на полную откровенность и высказал Колоскову то, что, по моему мнению, мучило его.
– Да, я все еще на перепутье, – сознался Колосков, выслушав меня. – И я боюсь, что Юля чувствует это… Но как, как выйти из этого положения? Как, скажите мне, – еще раз повторил он.
Я сказал ему:
– Человек должен не наполовину, а целиком отдаваться делу. Тогда искусство и служба будут взаимно обогащать друг друга. А что касается взаимоотношений с Нагорным, мне кажется, в вас говорит одна обида. Но обида – плохой советчик. Да, Нагорный, может быть, во многом не прав, ему об этом еще не раз скажут. Но ведь его глубоко уважают все солдаты, и это уважение не пришло само по себе. Даже ваша жена говорит, что Нагорный ей нравится тем, что он влюблен в свой труд. А вы? Если бы вы любили свое дело так, как любите живопись, которой отдаете свободное время.
Не помню, что я еще говорил. Я был взволнован. Мне хотелось добра этому человеку, его жене, Нагорному, тяжело переживавшему свое горе и находившему успокоение в опасном труде, Уварову, испытавшему чувство первой любви, каждому солдату заставы, к которым я успел привязаться и которые – я знаю это – останутся для меня друзьями на всю жизнь.
Колосков ни слова не сказал даже тогда, когда я замолчал, но по выражению лица, по всему его виду я понял, что ему нужна была эта исповедь.
Мы сидели некоторое время молча, думая каждый о своем.
– А правда, что вы рисуете портрет Уварова? – спросил я.
– Раздумал, – едва заметно усмехнулся Колосков. – Я еще не поверил в него.
Он собрал этюдник, и мы вернулись домой. Сидя у горячей плиты, я слышал, как осенний ветер бился в окно, потом о стекло ударили капли дождя и вперемежку с ними на стекла стали падать мокрые снежинки. Первый снег!
Вдруг дверь распахнулась и вбежала Юля.
– Светланка заболела! – задыхаясь, произнесла она, прислонилась к косяку двери, закрыла лицо ладонями и заплакала.
16
Нагорный ничего не знал о болезни дочери. В то время как мы разговаривали с Колосковым, он находился на станции, где проводил беседу с железнодорожниками – членами добровольной народной дружины.
Я связался с ним по телефону и, стараясь подавить охватившее меня волнение, рассказал ему о состоянии здоровья Светланки и о том, чтобы он ждал приезда врача, выехавшего из отряда.
– Так, – ответил Нагорный. – Все ясно.
Все, что произошло после этого короткого телефонного разговора, я узнал впоследствии от врача Бобровской, от начальника станции Ивана Макаровича, а кое-что и от самого Нагорного.
А было так.
Закончив разговор, Нагорный еще раз взглянул на свои часы, сверив их со станционными. До прихода поезда оставалось почти два часа. А потом еще нужно будет добираться до заставы по осенней грязи, перемешанной со снегом.
Нагорный сидел в жарко натопленной комнате начальника станции и лишь из-за того, чтобы не обидеть его жену Домну Тихоновну, пил чай с вареньем. Иван Макарович, узнав о болезни девочки, сознательно отводил разговор на другую тему.
– Большое дело мы сделали, Аркадий Сергеевич, – говорил он. – Какую звездочку в небеса запустили. Американцам нос утерли. И, доложу тебе, спутничек второй раз над нашей станцией пролетает, вот оно как. Полюбилась она ему, даром что малютка. Я его, милого, лично своими глазами видел.
Иван Макарович очень любил свою маленькую станцию и очень гордился тем, что на ней все же останавливается пассажирский поезд.
Нагорный кивал головой. Он сам был ошеломлен запуском искусственного спутника, радовался, как мальчишка, когда услышал эту весть, но сейчас мысли о Светланке отодвинули куда-то далеко все остальное.
Иван Макарович, видя, что разговор не клеится, старался угостить Нагорного чем-нибудь повкуснее.
– Совсем забыл, – сокрушался он. – Я сегодня утречком окунишек натаскал. Отведай жарехи. Домночка, давай окунишек.
Нагорный от окуней отказался. Иван Макарович в душе обиделся, но виду не подал и принялся успокаивать:
– А насчет медицины, Аркадий Сергеевич, не сомневайся. Она теперь сильна, ох как сильна. Она не допустит. Сердце и то оперируют, вот оно как. А скоро и поездочек примем.
Домна Тихоновна помалкивала. Она боялась неосторожным словом взволновать Нагорного.
До прихода поезда оставалось двадцать минут. Нагорный заторопился и пошел посмотреть, не пришла ли подвода с заставы.
Вечерело. Ветер утих, небо чуть-чуть прояснилось. Пахло мазутом, соснами, мокрым снегом. Беспокойно мигали станционные огоньки. Лес стоял нахмурившись, печальный и недвижимый, словно все еще обиженный на холодный ветреный день, на ранний в этих краях снег.
Нагорный обошел все станционные постройки, заглянул за штабеля, пересек пути и осмотрел все закоулки с противоположной стороны станции. Подводы не было.
«Кого там послали? – недовольно подумал он. – Надо бы Смолякова. Это паренек точный. А если Петренко? Неужели они послали Петренко? Или Мончика? С Мончиком всегда что-нибудь да случится».
Наконец подошел поезд. При свете редких фонарей Нагорный увидел, как из последнего вагона торопливо вышла женщина с небольшим чемоданчиком в руке. Он сразу же узнал врача санчасти отряда Бобровскую. Это была полная, уже пожилая женщина. Военное обмундирование несколько мешковато сидело на ней. Увидев Нагорного, она быстрыми шагами устремилась к нему.
– Здравствуйте, – обрадованно сказал Нагорный. – Я жду вас, как бога.
– Я знаю. Поехали быстрее, – отрывисто, чуть сердито ответила она.
Нагорному стало легче. Оставив врача на платформе, он побежал за подводой. Но ее так и не было ни вблизи станции, ни в стороне возле самого леса. И пожалуй, впервые за свою службу Нагорный растерялся. Если бы врач был мужчиной, он, не задумываясь, предложил бы ему идти пешком, пока не встретится подвода. Ведь должна же она выехать, в самом деле. Но женщина…
– Что делать? – огорченно спросил Нагорный.
– Как что? – удивилась Бобровская.
– Подвода не пришла. Придется ждать.
– Нет. Никаких «ждать», – рассердилась она. – Идемте пешком.
Нагорный с сожалением посмотрел на ее туфельки.
– Вам не пройти. Грязь, мокрый снег. Болото.
– Я так спешила, что не успела переобуться. Не беда.
– Вы смеетесь?
– Кому вы говорите? – возмутилась она. – К вашему сведению, я фронтовичка, а не кисейная барышня. И служила в песках. Это не то что ваши ерундовые болота. Если нужно – разуюсь.
– Этого я не позволю, – твердо сказал Нагорный.
– Вам меня жалко? Не будем тратить время. Ведите, товарищ начальник.
И все же Нагорный затащил ее переобуться к Ивану Макаровичу. Но, как на беду, сапожки Домны Тихоновны оказались малы.
– Идемте, – решительно сказала Бобровская. – Я не имею права больше медлить. И вы тоже.
И они пошли…
Потом уже я представил себе все это. Я хорошо знал дорогу, ведущую на заставу. Но в тот день, когда Павел вез меня по ней, дорога была сухой, по-утреннему свежей, веселой. То она грелась, обласканная щедрым солнцем, то убегала под тень деревьев и кустов, прячась от жарких лучей.
А сейчас она была совсем другой. Грязь, снег, студеные лужи, готовые вот-вот покрыться тонкими хрупкими льдинками. Сырая, промозглая темнота заполнила лес. Стоило чуть сойти в сторону, как они натыкались на мокрые стволы сосен. Не верилось, что эта дорога выведет их к жилью. Казалось, что она уводила от людей, от ярких мигающих огоньков в нехоженую глухомань, из которой уже не суждено будет выбраться. Пока они не спустились в лощину, идти еще было терпимо. Но внизу было совсем плохо. Бобровская вскоре оступилась и попала ногой в глубокую лужу.
– Набрали воды? – спросил Нагорный, остановившись.
– Пустяки, – ответила она.
– Дальше будет еще хуже, – угрюмо сказал Нагорный и вдруг, подойдя к ней, поднял ее на руки.
Она вздрогнула от неожиданности.
– Вам все равно не унести меня, – доказывала она, пытаясь вырваться. – Вы знаете, какой у меня вес? И вы можете ударить меня о дерево.
Нагорный молча шел вперед. Изредка он останавливался передохнуть, опуская Бобровскую на землю. И снова нес. Ему вспомнилась Нонна. Вот так же он носил ее по берегу реки. Только она была легкой как пушинка. Было жарко, он брал ее на руки, и ему становилось прохладно от ее мокрого купальника. Она вырывалась, но он нес ее в воду и там, на глубине, осторожно бросал. Он знал, что Нонна прекрасно плавает и все же прыгал вслед за ней, снова ловил. На середине реки они целовались и пускались наперегонки.
Бобровская все же вырвалась и быстро пошла в темноте. Ей это дорого обошлось. Становилось все холоднее. Ноги у нее начали коченеть. Нагорный усадил ее на сваленное дерево, положил ее ноги к себе на колени, снял туфли и укрыл их полой шинели.
– Вы со мной, как с маленькой, – обиженно сказала Бобровская.
Нагорный не ответил. Он прислушивался, надеясь, что вот-вот в лесу раздастся стук колес приближающейся телеги. Но лес безмолвствовал.
Шли они еще долго, пока не услыхали хлопанье кнута и охрипшие крики человека, понукавшего лошадей.
– Уваров, – узнал его по голосу Нагорный.
Оказалось, что на хилом мостике через ручей телега провалилась и завязла колесами так сильно, что вытащить ее оказалось непросто. Как только ни мудрил Костя, все было напрасно. Он и упрашивал коней, и зло хлестал их кнутом. Телега не двигалась с места.
Костя остро переживал неудачу. Он знал, что Светланке нужна немедленная помощь, и потому чувствовал себя ответственным за ее жизнь. Не раздумывая, он полез в ручей и пытался поднять задок телеги с помощью шеста. Но и этот рычаг не помог. Ручей оказался глубоким, илистым, и Костя вымок чуть не до пояса.
Втроем они долго провозились с телегой и, наконец вытащив ее, лишь к полуночи добрались до заставы.
17
Светлячок, милый Светлячок… Она лежала в кровати, осунувшаяся, бессильно разбросав в стороны худенькие, легкие, как крылышки, ручки. Возле нее суетилась Мария Петровна. Лицо ее было строгое и печальное.
Я многое повидал в жизни. Был ранен и контужен. Видел припорошенные снегом тела убитых бойцов в Подмосковье. На фронте под Волховом на моих глазах наводчику Дементьеву оторвало ногу. Она еще держалась на лоскутке кожи, и Дементьев в горячке перерезал этот лоскуток ножом.
И все же не было для меня ничего тяжелее, чем смотреть на больного ребенка, мечущегося от невыносимого жара.
Вечером Светланке стало еще хуже.
– Нужно немедленно в город, – сказала Бобровская. – Иначе я не ручаюсь.
– Хорошо, – ответил Нагорный. – Пойду звонить в отряд.
Неожиданно пушистые реснички девочки дрогнули, глаза чуть приоткрылись. Она удивленно посмотрела на меня, точно припоминая, где меня видела.
– А где мама? – спросила Светланка тихим, едва слышным голоском.
Нагорный возвратился быстро.
– Ну как? – с надеждой спросила его Мария Петровна.
– Подполковник обещает вертолет.
Нагорный подошел к кроватке, осторожно присел на стул. Едва слышно шуршала бумагой Бобровская, подготавливая лекарства. Нагорный пристально посмотрел на Светланку, изредка обращаясь взглядом к врачу, будто просил помочь как можно скорее.
И в этот момент за окном вдруг исчезла тьма, и в колеблющемся призрачном кровавом свете словно ожили деревья, крыша, кусты.
– Ракета!.. – прошептал он.
В комнату вбежал Колосков.
– Товарищ капитан! На правом фланге – нарушение границы.
Нагорный выслушал Колоскова стоя, посередине комнаты и опустив голову. Его лицо застыло, как это часто бывает с людьми, в душе которых идет напряженная борьба чувств. Лишь на секунду его глаза остановились на Колоскове. Что-то просящее было в них. Но он тут же справился с собой.
– Иду… – промолвил Нагорный. – Доктор, надежда на вас…
Он на минуту склонился над кроваткой, чуть прикоснулся к выпуклому лбу Светланки и тут же, взяв пистолет, вышел.
Мы с Колосковым поспешили вслед за ним.
Застава была уже на ногах. Смоляков держал в поводу оседланных коней. Оказывается, из поселка позвонила Валя. Она сообщила, что Климовна заметила в кустах у своего огорода неизвестного. Прибывшие по ее вызову дружинники никого уже не застали, но в лесу только что обнаружили следы.
Не прошло и нескольких минут, как Нагорный отправил две поисковые группы и дополнительные наряды на оба фланга, доложив о принятых мерах в отряд. Оттуда сообщили, что группа офицеров во главе с подполковником Перепелкиным выезжает на заставу.
– Со мной – Рогов и Уваров, – приказал Нагорный, закончив все приготовления. Группа Колоскова уже отправилась в поиск.
– Уваров болен, – доложил старшина Рыжиков, уставившись на Нагорного большими, навыкате глазами. – Завтра отправлю его в госпиталь. Высокая температура. А людей больше нет.
Он замер, не спуская глаз с капитана, стараясь по малейшим признакам определить, какое воздействие произвело на начальника заставы то, что он сейчас доложил, и готовый немедленно выполнить любое приказание своего командира.
– Ладно, – сказал Нагорный, – товарищ Климов тоже, считай, пограничник.
На заставе Нагорный оставил Комова – прибывшего накануне заместителя по политической части. Это было разумно: тот еще не успел изучить участок. Колоскову было приказано закрыть границу и не допустить ухода нарушителя за кордон.
Мы отправились в поиск. До леса ехали на конях, а там спешились. Дождь будто ошалел: холодный, пронизывающий, он порой переходил в снег или колючую ледяную крупу. В темноте глухо стонали сосны. В зарослях при всем желании нельзя ничего было рассмотреть в пяти шагах от себя.
Я боялся потерять Нагорного из виду и старался бежать изо всех сил. Иногда Нагорный включал фонарь и, прикрывая его полой плаща, освещал землю.
Осветительная ракета врезалась в сумрачное небо. Нагорный застыл на месте, будто хотел проследить ее полет над вымокшим лесом.
– Вперед! – донесся до меня его голос.
Я бросился за ним. Но Рогов быстро обогнал меня. Я бежал уже почти из последних сил, задыхаясь от усталости. Дождь с ожесточением бил мне в лицо, ветви кустов нещадно хлестали по щекам. Ноги, обутые в тяжелые сапоги из яловой кожи, увязали в грязи, цеплялись за оголенные скользкие корневища деревьев. Плащ стал тяжелым, и я несколько раз пытался сбросить его.
«Дурак, проклятый дурак, – мысленно ругал я себя. – Нужно было ежедневно тренироваться вместе с солдатами».
Да, сейчас нетрудно было убедиться в том, насколько выносливее меня пограничники.
Я споткнулся о пень, грохнулся на землю и еще не успел встать, как услышал знакомый голос:
– Пропуск!
Я ответил. Ко мне подбежал невысокий пограничник. С удивлением я узнал Костю Уварова. Он включил свой фонарь и осветил мне лицо. Кажется, ему незачем было это делать, потому что уже начало светать. Я зажмурился от яркого света.
– Ты же болен, как ты попал сюда?! – сердито крикнул я, будто Костя был виноват в том, что я упал, больно ударился и едва не потерял свои очки.
– Где капитан? – не ответив на мое ворчание, спросил Костя.
Я показал ему направление.
– Будем действовать вместе, раз отстали, – решительно распорядился он.
Мы поспешно миновали густой низкорослый березняк и выбрались на просеку. Наступал сырой хмурый рассвет. Все вокруг казалось тоскливым, неуютным и серым. Мы пробежали еще немного, и за поворотом я различил в серой мгле двух человек в пограничной форме. Подбежав ближе, узнал Нагорного и Рогова.
– Уваров! – в голосе Нагорного я не уловил ни малейшего удивления. – Слушайте обстановку. Нарушителей двое. В брезентовых плащах. Вооружены. Им удалось оторваться от нас. Грозный след потерял. Наша задача: прочесать вот этот массив. – Нагорный указал рукой. – До самого стыка в Черной Роще. Интервал – на зрительную связь. При обнаружении нарушителя сигнал – зеленая ракета.
Обращаясь к пограничнику с рацией за спиной, он приказал:
– Передайте подполковнику Перепелкину наши координаты. Поиск продолжаем.
Мы двинулись через колючие кусты, держа наготове оружие. Вскоре снова попали в сосновый лес. Дождь уже перестал, но от этого было не легче: с веток при каждом прикосновении к ним обрушивались потоки воды. Справа от меня, метрах в пятидесяти, двигался Нагорный, слева пробирался через ельник Уваров, а еще левее – Рогов. Остальных пограничников, входящих в состав поисковой группы, я не видел. На ходу мы быстро осматривали коряги, заросли, поваленные деревья, кроны сосен. Кто знает, какой тайник покажется нарушителю более надежным?
Пограничный поиск сильно отличается от боевых действий на фронте. Там все гораздо яснее: известно, где противник, что он собирается предпринять. Здесь же перед нами простирался обыкновенный мирный лес. Ни взрывов мин, ни отдаленного гула артиллерийской канонады. Это был лес, в котором еще вчера детишки, может быть, искали поздние осенние грибы, а житель поселка заготавливал дрова, распиливая сухостойные березы с меткой лесника на стволе. Сейчас этот лес сделался приютом двух непрошеных гостей. Кто они? Каковы их замыслы? Все это было пока что задачей со многими неизвестными. Решить ее предстояло пограничникам.
В этом поиске, как и на фронте, я чувствовал, что мы держим ответ перед всей страной. Пробираясь по негостеприимному взъерошенному, мокрому лесу, я не знал еще, что в этой операции мы не одиноки, что на помощь заставе спешили силы отряда, колхозники, дружинники, что даже веселая Зойка вместе с другими комсомольцами по заданию штаба дежурит на дороге, ведущей из поселка в лес.
Первым обнаружил лазутчиков Уваров. Зеленая ракета взметнулась в мутное небо, и тотчас же понеслось эхо выстрелов. Выбежав на пригорок, я залег у толстой сосны на мокрую прошлогоднюю хвою. Я никак не мог понять, откуда стреляют, и разобрался в этом лишь в тот момент, когда один из нарушителей сделал перебежку. Это был невысокий коренастый человек. Встретившись с ним в обычной обстановке, я бы принял его за лесника или колхозника.
С пригорка мне хорошо был виден и Уваров. Он вел огонь, и один за другим через равные промежутки времени доносились хлопки его выстрелов. Сам я не стрелял: до нарушителя было далеко, а я был вооружен пистолетом. Через минуту выстрелы Уварова зачастили. Я потерял лазутчика из виду. Костя привстал, и в ту же секунду прогремел еще один выстрел с той стороны, где скрылся нарушитель. Уваров, пошатнувшись, рухнул на землю.
«Убит!» – пронеслось в моем сознании. Я вскочил, быстро сбежал с пригорка и по низине поспешил к Уварову. Еще издали я услышал отчаянную ругань: ругался Костя. Значит, жив! Действительно, лежа на боку, он возился с автоматом.
– Что с тобой?
– Не повезло, – с яростью пробормотал Костя. – Не могу вставить магазин…
Я подполз к нему вплотную и тут заметил, что по его плащу, чуть ниже правого плеча, текла струйка крови.
– Ты ранен?
– Ерунда. – Костя скрипнул зубами. – Я ему покажу…
Он хотел встать на колени, но рука, которой он пытался опереться, подвернулась, и он снова упал.
– Сумасшедший! – крикнул я. – Ты на мушке, с этого места нужно уходить.
Я перетащил Костю в безопасное место, разрезал рукава плаща и гимнастерки и увидел кровоточащую рану: пуля прошла сквозь правое плечо. Достав из кармана индивидуальный пакет, я сделал Косте перевязку.
– Идите на помощь к капитану, – слабым голосом проговорил он.
Я выскочил на пригорок и совсем неподалеку увидел Нагорного. Он стремительно перебегал, падал, используя попадавшиеся ему укрытия, снова перебегал.
Нарушители, вероятно, поняли, что их обходят. Они выскочили из-за коряги, оба почти одинакового роста и в одинаковой одежде, и, пригнувшись, кинулись в сторону. Я выстрелил, вслед за этим раздался выстрел Нагорного. Лазутчики, как по команде, упали на землю, потом побежали снова. Нагорный выждал немного, выстрелил еще раз и быстро отполз в сторону. Один из нарушителей, тот, что бежал справа и чуть сзади своего напарника, вскочил и скрылся в низине, второй остался лежать на месте.
– Пошли!
Нагорный поднялся во весь рост. Я побежал за ним.
Нарушитель лежал на боку. Он был мертв. Нагорный свистнул, и вскоре к нам подбежал Рогов.
– Быстрей выходи к речке, – приказал ему Нагорный, – Второго надо опередить. Я выдвинусь к углу Черной Рощи.
Вскоре мы снова увидели нарушителя. Видимо, он устал от погони. Пошатываясь, он подошел к берегу речки, выискивая удобное место, чтобы переправиться на другую сторону. Наконец решился это сделать, но в это время по лесу прокатилась гулкая автоматная очередь.
– Молодец! – воскликнул Нагорный, и я понял, что эта похвала относится к Рогову.
Нарушитель круто повернул от речки, побежал было вперед, но, увидев, что там начинается совершенно открытая поляна с редким кустарником, бросился в сторону рощи. Сейчас он был похож на волка, пытающегося прорваться через кольцо облавы.
– Я передвинусь вон туда, – показал Нагорный вправо. – А вы – здесь. Черт его знает, куда он еще метнется.
Время словно остановилось. Я видел, как ползли над лесом хмурые тучи, снова обещая дождь, но слышал только стук собственного сердца и ждал того мгновения, когда внезапно оборвется напряженная тишина.
И она оборвалась…
– Руки вверх! – донесся до меня окрик Нагорного.
Нарушитель отпрянул назад и застыл от неожиданности. Но это длилось лишь мгновение. В руке его тускло блеснул пистолет. Однако применить оружие ему так и не удалось: коротким ударом приклада Нагорный выбил у него пистолет, из кустов выскочил Рогов и свалил задержанного на землю. Я бросился им на помощь, но они уже скрутили противнику руки.
Почти в это же время, огибая Черную Рощу, на поляну выскочили Колосков, Пшеничный с собакой и еще двое пограничников.
Вместе с Хушояном и Сомовым я отправился к Уварову. Недалеко от того места, где он был ранен, мы заметили Костю. Поддерживая перевязанную руку, он медленно шел нам навстречу.
Мокрые и усталые возвращались пограничники на заставу. Рогов и Пшеничный конвоировали нарушителя. Он был предварительно обыскан. Кроме оружия, пока ничего не было найдено.
– И ампулы нет? – спросил Нагорный.
– Я хочу жить, – хриплым голосом ответил задержанный.
Так закончился этот поиск.
