Текст книги "Смеющиеся глаза"
Автор книги: Анатолий Марченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)
3
Дом, в котором жил Нагорный вместе с Колосковым, был кирпичный, с островерхой черепичной крышей. Судя по тому, что черепица во многих местах покрылась густым и плотным зеленым мхом, можно было догадаться, что дом построен давно, однако выглядел он моложе своих лет благодаря свежей светло-коричневой окраске. Перед домом, огороженным мелкой металлической сеткой, пышно разрослась смородина.
– Уютный домик, – похвалил я. – Отремонтировали?
– Почти заново сделали, – оживился Нагорный. – Это была самая обыкновенная коробка. Знаете, таких много оставалось после войны.
– И давно восстановили?
– Год назад. Раньше офицеры жили в поселке. За шесть километров. Дома раз в сутки бывали, да и то не всегда. А главное, для службы было несподручно. Теперь, можно сказать, на заставе живем.
Мы поднимались уже по ступенькам крыльца, когда из-за угла дома появилась невысокая пожилая женщина в синей шерстяной кофточке и с легкой косынкой на голове. Она шла мелкими быстрыми шагами. Увидев нас, приложила ладонь ко лбу, защищаясь от солнца, и пристально посмотрела на меня. Мне сделалось как-то теплее от дружелюбного взгляда ее карих, по-молодому ясных, приветливых глаз.
– Знакомьтесь, – сказал Нагорный. – Это моя мать, Мария Петровна.
– Климов, – представился я, пожимая ее маленькую теплую ладонь.
– Партийный работник, хочет познакомиться с жизнью пограничников, – добавил Нагорный. – Устраивай, мать.
Дело в том, что я попросил Нагорного, а еще раньше Перепелкина, не говорить никому, что я журналист. Я боялся, что, узнав о моей профессии, люди, которые меня будут интересовать, замкнутся и уйдут в себя. Но кто мог предвидеть, что проницательную Марию Петровну не так-то просто ввести в заблуждение.
– Ты можешь мне об этом и не сообщать, – обидчиво сказала она и, обращаясь ко мне, не без иронии добавила: – Представьте, я читала ваши очерки. Я очень внимательно слежу за печатью.
Мы с Нагорным переглянулись.
– Не притворяйтесь, – заговорила она таким тоном, словно уличила меня в шалости. – Кстати, в ваших очерках мне не все понравилось. Вашим героям все дается очень легко. Будто у них в жизни не было ни горя, ни ошибок. А ведь люди идут трудной тропой. Иначе они обошлись бы без воли и упорства. Не сердитесь, это плохо, если в книге все нравится. Ну, об этом мы еще поговорим.
– Но, вероятно, вы имеете в виду моего однофамильца, – не совсем уверенно сказал я.
– А фотография? Запомните, у меня прекрасная зрительная память, – засмеялась она, довольная, что из моей затеи ничего не вышло. – Мой муж был пограничник, а у жены пограничника тоже должны быть зоркие глаза. Бывало, что и мы, женщины, ложились за пулемет. Но вы не бойтесь, я вашего инкогнито никому не выдам. Я очень хорошо понимаю ваш замысел. Мы скажем всем, любопытным, что вы – наш родственник. Хорошо, что вы приехали. Это очень кстати, очень!
Сказав это, Мария Петровна мельком скользнула взглядом по лицу сына, тот укоризненно качнул головой, и она умолкла.
– Я совсем упустил из виду, – сказал Нагорный матери, когда мы вошли в комнату, – что ты у нас большой книголюб.
– Да, это чувствуется, – проговорил я, подходя к полкам с книгами, вытянувшимся вдоль одной из стен комнаты.
Тут же, позабыв спросить разрешения, я принялся перебирать книги. У книжных полок я почувствовал себя совсем как дома.
– У нас вся семья собралась книжная, – подошла ко мне Мария Петровна. – Читаем запоем. Даже Светланка к книгам неравнодушна. Уже их ставить некуда, а все покупаем. Просто болезнь какая-то. Знаете, как пьяницу тянет к водке.
– Побольше бы таких пьяниц.
– Нет, знаете, это тоже горе. Видите, какой у нас коврик бедненький. Еще из моего приданого. Я его по всем границам провезла. И шифоньера до сих пор не приобрели. Сколько денег летит на книги! Уж зарок давали книжный магазин стороной обходить. Да где там! Подписные издания выкупать надо? Надо. Да что говорить, без книг не житье. Я кастрюльки бросала, а книги перевозила.
– Мама руководствуется правилом: лучше много знать, чем много иметь, – вставил Нагорный.
– Ты уж на маму не сваливай, – рассердилась Мария Петровна. – Сам это правило выдумал. Сколько раз Нонна тебе говорила…
– Это совсем не интересно, – резко перебил ее Нагорный.
Мария Петровна тревожно посмотрела на него и, будто вспомнив о чем-то, виновато заморгала глазами. «Не сердись, – как бы говорил ее взгляд, – я совсем, совсем забыла…»
Мы сели за стол. Борщ оказался чудесным. Он был из свежей капусты, с мясом, заправлен старым пахучим салом и душистым болгарским перцем. Давно я не ел такого борща. Перед обедом мы с Нагорным выпили по рюмке доброго коньяку, а Марии Петровне я налил хорошего молдавского вина, которое купил еще в городе. Ей очень понравилось, что вино пахнет цветами. Видя, что я особенно налегаю на салат из овощей, Мария Петровна принесла для меня большой пучок молодого чеснока, укропа и петрушки.
Накормив нас, Мария Петровна пошла разыскивать Светланку. Нагорный распахнул окно. Запахло яблоками, черной смородиной, холодной мятой. Солнце заволакивало тучами, и откуда-то из глубоких тайников леса вдруг вырвался на волю сырой ветер.
– Вот здесь мы и живем, – задумчиво сказал Нагорный, словно обращаясь к кому-то, стоявшему там, за окном.
– Прекрасное место, – подхватил я. – Лес под боком. Руку протяни – и достанешь матушку-сосну. Это же настоящее чудо. – Я вдруг вспомнил, что режиссер, о котором рассказывал Павел, тоже все называл чудом, и осекся. – Сосны, наверное, стонут во время бури.
Нагорный резко повернулся ко мне, став спиной к окну. Лицо его обострилось, густые брови стремительно сомкнулись над переносицей. Он смотрел на меня злыми глазами.
– А вы прожили бы здесь, скажем, пять лет? Или десять? – жестко, точно строгий учитель на экзамене, спросил он. – Только отвечайте прямо.
– Не знаю, – откровенно признался я. – Мне трудно судить. Я здесь всего только гость. И говорю лишь о первом впечатлении. Кроме того, многое зависит от характера человека. Я, например, очень большой непоседа.
– Ладно, – сказал он немного спокойнее. – Я расскажу вам кое-что об этих местах.
Из его рассказа я узнал, что здесь все плохо: замучили вечные дожди, погода меняется двадцать раз на день, зима гнилая, сырость невероятная. Иногда на внутренних сторонах стен и в жилых помещениях выступают капли воды. Здешний климат он назвал туберкулезным. Правый фланг участка сильно заболочен, и там нарядам житья не дают комары. Но странное дело: тут же Нагорный начал расхваливать Камчатку, где он, оказывается, служил раньше. С увлечением рассказывал о свирепых буранах, о том, что частенько приходилось ему, помимо своей воли, купаться в ледяной морской воде, о чудесной малосольной кетовой икре, о собачьих упряжках, которые местные шутники окрестили «камчатским такси». Я не бывал в тех местах и потому слушал его с особым интересом.
– Но ведь там не легче, – заметил я, когда он закончил.
– А вы знаете, что я уже год не был в театре? – спросил он вместо того, чтобы ответить на мой вопрос. – Моя дочь растет без подруг и становится маленьким солдатом. В школу ее придется возить чуть ли не за десять километров. У нас один-единственный маршрут круглый год: квартира – застава – граница и обратно. Человек может одичать.
Я не верил своим ушам. Он говорил мне все это таким тоном, будто я был виновником того, что он тут живет. И разве можно с таким настроением хорошо работать?
«Так, так, товарищ Перепелкин, не знаете вы людей, не знаете», – подумал я, вспоминая свой разговор с подполковником. «Но почему же он в таком случае хвалит Камчатку? – тут же мелькнула у меня мысль. – Или с годами потух огонек?»
Неожиданно сердито зазуммерил стоявший на подоконнике полевой телефон. Нагорный схватил трубку.
– Следы на левом фланге? – переспросил он спокойно, и все же в его голосе было что-то такое, что заставило меня вздрогнуть. – От нас? К нам? Тревожную группу – немедленно, – отрывисто приказал он. – Состав: Пшеничный, Соколков, Исаев. Пшеничному и мне – коней.
– И мне, – умоляюще вставил я.
– И еще одного коня дополнительно. Посмирнее, – добавил Нагорный.
– Происшествие? – возбужденно спросил я.
Нагорный промолчал.
«В первый же день приезда на заставу – столкновение с нарушителем границы», – ликовал я, не пытаясь скрыть своей радости.
Нагорный положил трубку и выскочил за дверь. Я ринулся вслед за ним. Во дворе он едва не столкнулся с Колосковым.
– Доложите в отряд! – не останавливаясь, прокричал ему Нагорный. – На левом – следы.
– Не преждевременно? – откликнулся Колосков.
– Делайте, что приказано, – отрезал Нагорный.
Через три минуты мы были на заставе. Тревожная группа в полной готовности стояла в строю. Нагорный поставил пограничникам задачу. По полу застучали сапоги, топот ног раздался во дворе, и снова все стихло.
Мы быстро вышли на крыльцо. Коновод подвел оседланных коней.
– Ну и придумал Смоляков, – укоризненно сказал коноводу Нагорный. – Товарищу Климову самую строптивую кобылу оседлал.
– Да она поумнела, товарищ капитан, – весело отозвался круглолицый коновод с плутоватыми глазами.
Смоляков, конечно, знал, что нам некогда возиться и нужно выезжать, не теряя ни одной секунды. Но он понимал, что капитан вполне сможет обойтись и без меня, и, как видно, решил потешиться. Я разгадал его замысел, когда увидел, с каким напряженным вниманием, готовый расплыться в блаженной счастливой улыбке, наблюдал он за каждым моим движением. Однако он не учел, что перед ним не новичок, которого любой порядочный конь угадает за полверсты и начнет выделывать с ним, что только ему заблагорассудится.
Кобыла действительно упрямилась, когда я подошел к ней. Она сразу же заплясала, стараясь отвести от меня свой корпус и не дать сесть. Но я предупредительно и веско похлопал ее ладонью по лоснящейся шелковистой шее, натянул левый повод и, несмотря на ее приплясывания, вставил левую ногу в стремя, а правую, почти не сгибая в коленке, перекинул через седло. Она встала на дыбы, но сбросить меня ей не удалось.
Мы поскакали по проселочной дороге. Я ехал справа и чуть сзади Нагорного. Время от времени капитан оглядывался на меня. Кажется, он был доволен моей посадкой.
Вскоре дорога, обсаженная с обеих сторон деревьями, закончилась, и мы подъехали к высокой вышке. Пограничник, стоявший наверху, уже давно заметил нас.
– Зоркий у вас народ, – похвалил я солдата.
– На людей не жалуюсь, – откликнулся Нагорный.
Он быстро взглянул на меня, чему-то едва заметно улыбнулся и пришпорил коня. Размашистой рысью мы проехали по открытой, хорошо наезженной дороге, миновали узкую просеку, точно ножом разрезавшую молодую сосновую рощу, и очутились у длинной полосы густого низкорослого кустарника. Она тянулась слева и справа от нас, то исчезая в глубоких лощинах, то снова появляясь на возвышенностях.
В высоком небе звенел невидимый простым глазом жаворонок, но мне сейчас было не до него.
Повернув направо, мы поехали вдоль этой полосы. Тропка, по которой рысили наши кони, была твердой, утоптанной. На нее наседала высокая трава, кое-где достававшая до лошадиных морд.
Прямо перед нами открылось большое озеро. Берега его оказались топкими, здесь привольно разросся камыш и молодые светло-зеленые вербы. Через узкую горловину озера были проложены деревянные мостки с перилами. Кое-где мостки были залиты водой. Мы спешились и повели коней в поводу.
– Трудновато здесь ночью, – заметил я.
– Это не Невский проспект, – согласился Нагорный. – Но бывает хуже.
Миновав мостки, он ловко вскочил на коня без помощи стремян, пришпорил его, давая понять, что разговаривать сейчас некогда.
И вот мы подъехали к месту, где были обнаружены следы. Нас встретил пограничник со смуглым лицом. Это был Хушоян. Он, горячась и сбиваясь, доложил Нагорному о происшествии.
– Где Пшеничный? – спросил Нагорный.
– По следу пошел. Наряд границу закрыл.
Нагорный двинулся вперед. Он сразу же стал бодрым, сосредоточенным, готовым к действию. И лишь в глазах, когда я встречался с ними, все еще жил слабый отблеск горечи и усталости. Я неотступно следовал за ним, стараясь не упустить ни одного его движения.
Дозорная тропа в лощине шла через сильно заболоченное место. Служебная полоса пролегала чуть повыше, по сухому склону высоты. На ней и виднелись следы. Они образовывали ясно видимый полукруг и снова исчезали на тропе. Нагорный присел к отпечатку и вымерил его сухой травинкой. Потом вдруг заговорил, будто убеждая самого себя:
– Так. Прошел мужчина. В сапогах. Точно. Молодой. Тоже точно. Один. Худой. Невысокий. Без груза. Шел спокойно. Точно.
Я ничего не понимал. Нагорный говорил это, не отрывая глаз от следа, словно читал по книге. Я же, сколько ни всматривался в след, ничего не смог бы сказать о нем, кроме того, что он оставлен человеком, обутым в сапоги. Хушоян слушал капитана, восторженно причмокивая влажными губами.
– Скажи, пожалуйста! – повторял он, то и дело поглядывая на меня, словно призывая в свидетели. – Я тоже так думал.
– Хитришь, дорогой, – в тон ему сказал Нагорный. – Почему сразу не доложил?
– Как буду докладывать? – нахмурился Хушоян. – Один раз зимой докладывал, лейтенант Колосков говорит: косой язык. Зачем так говорит? Зачем обижает?
– Долго же ты помнишь, – похлопал его по плечу Нагорный. – И все же молодец: зоркие у тебя глаза.
– Так точно, товарищ капитан! – просиял Хушоян, и улыбка еще ярче озарила его лицо. – Мои глаза все хотят видеть.
– Не хвались, – доброжелательно одернул его Нагорный. – Цыплят по осени считают. А пока включись в линию, вызови с заставы Уварова. Пусть сюда летит. По тревоге!
– Есть! – громко выкрикнул Хушоян и бросился выполнять приказание. Я понял, что он любит выполнять то, что приказывает ему капитан.
В это время из кустов вынырнул старший сержант с овчаркой. Собака была настроена почему-то благодушно, заискивающе поглядывала на своего проводника и покорно шла рядом.
– Ну что, Пшеничный? – спросил старшего сержанта Нагорный.
– С дозорки след не выходит, – густым басом, хмурясь, будто ему причинили неприятность, доложил Пшеничный. – Проверил до самого стыка. Соседям позвонил, чтобы у себя проверили. А собака чуть не до самой заставы довела. Да что говорить, товарищ капитан, своя это работенка.
Я все еще не мог понять, что к чему, и все же чувство тревоги ослабло. Мы уселись на траву, скрывшись за высокие кусты. Нагорный лег на землю и направил бинокль на сопредельную сторону.
На той стороне я увидел точно такие же лощинки, березовые и сосновые массивы, как и у нас. Но сознание того, что рубеж, возле которого мы находились, перейти нельзя, что в светло-синюю, как небо на рассвете, воду маленького озерка при всем желании не закинешь удочки, это сознание запретности и рождало чувство границы. Да, мы были на самом переднем крае советской земли!
Наконец появился запыхавшийся Уваров. Овчарка рванулась к нему, но Пшеничный изо всех сил сдерживал ее, натянув поводок. Я с любопытством взглянул на Уварова. Быстрые зеленоватые глаза его растерянно смотрели на Нагорного. Казалось, на полные упругие щеки, к которым так и хотелось притронуться, чтобы проверить их упругость, на маленький упрямо вздернутый нос и даже на покатый лоб кто-то щедро сыпанул полную пригоршню веснушек.
– Рядовой Уваров, – приказал Нагорный. – Пройдите-ка след в след.
Уваров осторожно опустил ногу на отпечаток и оглянулся на капитана. Кажется, ему что-то хотелось сказать, но он не решался. Помявшись, он сделал еще несколько шагов.
– Да что, – мрачно сказал он, останавливаясь. – Мои следы, товарищ капитан.
– А кто вам велел здесь разгуливать? – строго спросил Нагорный, кивнув головой в сторону служебной полосы. – Вы знаете, что это наше зеркало? Азбуку забыли.
– Заблудился, – насупился Костя.
– Промочить ножки боялся, – зло вставил Пшеничный.
– Еще немного, и мы подняли бы дружину, а там, смотри, попросили бы помощь у отряда, – медленно, отделяя одно слово от другого, продолжал Нагорный. – Оторвали бы людей от напряженного труда. И все из-за рядового Уварова. Так прикажете понимать ваши фокусы?
– С ним всегда какая-нибудь история, – пробурчал Пшеничный.
Я был уверен, что ему хочется отругать Уварова самыми крепкими словами и что он, конечно, недоумевал, почему капитан до сих пор не объявил Уварову приличное количество суток ареста.
И чтобы соответствующим образом настроить начальника заставы, он добавил:
– Шею намылить за это надо.
– Разговор продолжим на заставе, – твердо сказал Нагорный. – А сейчас – все сюда, – позвал он пограничников, и те обступили его. – Изучим следы рядового Уварова. Константина Лукича, – насмешливо добавил он. – Почему, скажете вы, эти следы принадлежат мужчине? Может, женщина надела мужские сапоги? А что? И размер подберет, и фасон. А размах шага? Никуда не денешься. Или угол разворота ступни. У мужчины он всегда больше. Видите? Почему молодой? Дорожка следов прямая. Старый шел бы мелкими шажками и не так ровно. У толстяка нет должного равновесия, он от прямой линии тянет то влево, то вправо. А здесь все нормально. Значит, старика и толстяка тут и в помине не было. А прошел вот такой молодец, – Нагорный бросил взгляд в сторону Кости. – А как рост определить? Длина ступни равна примерно одной седьмой роста. Измеряем. Перемножаем на семь. Видите, рост примерно метр шестьдесят девять. Как у Уварова. Шел без груза. А вот если бы он тащил на себе, скажем, рацию, он бы ноги пошире расставлял для упора. Давность следа известна. Все знаете, когда Уваров из наряда вернулся. Вот и вся наука. Не первый раз слышите. Тренировка нужна. Плохой следопыт – все равно что слепой человек.
– Скажи пожалуйста! – восхищенно воскликнул Хушоян. – Я тоже так думал.
– Берите коней – и на заставу, – приказал Нагорный Пшеничному. – А мы пешком. Ну, и Уваров с нами. Ему пешком полезно, будет время подумать.
Мы двинулись в обратный путь. Позади нас плелся хмурый Костя. Нагорный шел молча, будто забыл и про меня, и про Уварова. Лишь один раз он приостановился и, обернувшись к Уварову, пообещал:
– Я еще про твои фокусы Зойке расскажу. Пускай повеселится.
Костя не вымолвил ни одного слова в свое оправдание. На лице его выступили капельки пота. Но веснушки проступали все так же отчетливо.
Мы подошли к большой лужайке, окруженной веселыми молодыми березами. Ветер уже успел разметать тучи, и небо прояснилось.
Стояла та пора лета, когда земля украшает себя полевыми цветами и лежит счастливая, зная, что люди любуются ее скромной, неяркой красотой.
Я попросил у Нагорного бинокль и, сняв очки, на ходу время от времени смотрел в него. Все, что было не под силу увидеть невооруженному глазу, что казалось далеким от нас, окутанным легкой дымкой тайны, бинокль приближал, делал доступным и ясным. Сперва я направил его на вышку и увидел на ней лобастого плечистого пограничника. В густой неразберихе темно-зеленых крепких листьев кряжистого дуба, обособленно и независимо стоявшего на опушке и словно намертво вросшего в землю, разглядел старое, полуразрушенное птичье гнездо. Потом в поле моего зрения попал веселый золотистый подсолнух.
Окуляры бинокля спешили дальше, нетерпеливо перескакивая с одного места на другое, и неожиданно наткнулись на двух человек – мужчину и женщину, которые медленно брели по траве, поднимаясь на пригорок. Женщина была в легком светлом плаще с откидным капюшоном. Широкополая капроновая шляпа не могла спрятать пышных золотистых волос, пронизанных вспыхнувшим лучом предзакатного солнца. Время от времени женщина нагибалась, чтобы сорвать цветок, и тут же, стремительным изящным движением поворачивалась к мужчине, чтобы показать свою находку.
Мужчина был чуть ниже ее. Он шел непринужденно и легко. Грива черных волос свешивалась с непокрытой головы на воротник светло-коричневого костюма. Что-то металлическое время от времени резко сверкало на его пиджаке и тут же погасало.
Я засмотрелся на них, но вдруг понял, что они идут совсем близко от линии границы.
– Это свои? – обратился я к Косте, передавая ему бинокль. – Или, может, на мое счастье, нарушители?
Костя посмотрел в ту сторону, куда я ему указал. Я ждал ответа, но он нестерпимо долго молчал.
– Ну что? – не выдержав, рассмеялся Нагорный. – Вот товарищ Климов и скажет: «Что за молчуны эти пограничники?» Видно что-нибудь? Или плохому наблюдателю и бинокль не помощник? Можете вы доложить, свои там или чужие?
– Могу, – почему-то смущенно и тихо ответил Костя.
– Так докладывайте! – терпение Нагорного, кажется, иссякало. – Смотрите, мы же сгораем от любопытства.
Костя неуклюже выпустил из рук бинокль, и он раскачиваясь, повис на ремешке, перекинутом через его голову.
– Ну? – напустился на него Нагорный. – Кого вы там увидели, черт побери?
– Да там… – несмело начал Костя и вдруг добавил решительнее и тверже: – Ну это, режиссер…
– А женщина? – не выдержал я.
Костя не ответил, будто не расслышал моего вопроса.
Нагорный нетерпеливым движением забрал у Кости бинокль, приник к окулярам, но тут же, оторвав его от глаз, обернулся ко мне.
– Не везет вам, товарищ Климов, – вызывающе сказал он. – Нет нарушителей. И нет происшествий. Спокойная жизнь.
И он вдруг резко ускорил шаг.
