Текст книги "Смеющиеся глаза"

Автор книги: Анатолий Марченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

– Тетя Валя, а я проснулась, – послышался неожиданно для нас тоненький голосок Светланки. – Идите ко мне.

Девушка обрадованно всплеснула руками и поспешила на зов. Через открытую дверь я видел, как она подняла девочку на руки, и как та обвила ее шею своими худенькими ручонками. Валя поцеловала ее сначала в одну, потом в другую щеку, бережно опустила в кровать и укрыла одеялом.

– А вы маму мою видели? – спросила у нее Света.

– Видела. Ты что, соскучилась?

– Она совсем про меня забыла, – вздохнула Света.

Валя и Нагорный-переглянулись.

– Спи, – сказала Валя. – Все будет хорошо. Ты готова? – обернулась она к Зойке.

– Неохота идти, – сделала кислое лицо Зойка, – я босая.

– Мы вас проводим, – поднявшись, сказал Нагорный. – Как раз нам пора.

Едва приметная улыбка промелькнула на лице Вали.

– А книгу я все же тебе про любовь подобрала, – сказала Мария Петровна, подавая ей томик Куприна. – Хватит про войну.

Мы оделись и вышли из дому. Стояла темная ночь. Ветра не было, накрапывал мелкий назойливый дождь.

– Валя, – послышался из-за кустов негромкий, но отчетливый голос.

«Павел», – догадался я.

Валя не отозвалась.

– Ты что это прячешься? – удивился Нагорный, подходя к Павлу. – Почему не зашел?

– Неудобно, Аркадий Сергеевич, – ответил Павел, волнуясь. – Я ей говорил: поздно уже, не ходи. Нет, без книги, говорит, не могу. Спать, говорит, спокойно не буду. Ну что с ней…

– А кто тебя просил все это рассказывать? – сердито оборвала его Валя.

– Что с вами, Валентина Ивановна? – спросил Нагорный, уловив в голосе девушки необычные нотки.

– Ничего, – все тем же тоном ответила она. – Я всегда такая. И не провожайте меня. Я сама дорогу знаю.

Она попрощалась с нами и пошла по дороге так быстро, что тут же исчезла в темноте. Павел, забыв про нас, кинулся вслед за ней.

Мы постояли еще немного и повернули к заставе.

– Непонятная она, – сказал Нагорный. – Парень по ней мается, хороший парень, толковый. Чего она ищет?

– А может быть, она другого любит? – спросил я Нагорного.

Он промолчал.

На заставе светилось всего одно окошко. Мы вооружились пистолетами, надели плащи и вышли в ночь.

Я уже ходил ночью на границу и с Нагорным, и с Колосковым, и со старшиной заставы Рыжиковым, но каждый раз испытывал большое волнение. Это была не боязнь, а сильное и всеобъемлющее чувство ответственности, которое помимо моей воли вселялось в меня и не давало покоя. Говорят, что артист, всю жизнь отдавший театру, волнуется всякий раз, когда выходит на сцену. И я тоже был уверен, что, сколько бы лет изо дня в день я не выходил на границу, это чувство волнения, напряженности, собранности и ответственности не покинуло бы меня никогда.

Война идет не вечно. Она имеет свое начало и свой конец. Война на границе не затихает ни на одну минуту. Затишье на одной заставе – схватка на другой. Напряженная тишина прерывается то вспышкой осветительной ракеты, то сухой автоматной очередью, то гулким топотом конских копыт, то лаем служебной овчарки. Война тайная, неприметная со стороны.

Когда мы вышли на дозорную тропу, дождь усилился, идти становилось все труднее. Кусты и деревья словно ожили, задышали, заговорили.

Правый фланг участка был лесистым и местами, особенно в лощинах, сильно заболочен. Во время дождя эти низинки делались и вовсе труднопроходимыми. Я старался не отстать от Нагорного и быстро устал. Он часто останавливался, приседал, замирая на месте. Я копировал все его движения, радовался этим остановкам, потому что имел возможность отдышаться, протереть очки, вытереть платком мокрый лоб.

Скоро мы вошли в густой лес. Дождь не давал ему спать. Листья спросонок испуганно перешептывались, стряхивали с себя капли. Пахло сырой землей, лопухами, сосновой корой. При малейшем прикосновении к веткам, нависшим над самой тропой, нас обдавало целым потоком дождевых капель. Ни один плащ не смог бы задержать их, они настырно лезли за воротник, проникали на разгоряченную спину, и к их острому холодному прикосновению невозможно было привыкнуть.

Я забылся и едва не наткнулся на внезапно остановившегося Нагорного.

– Тихо, – сказал он мне. – Скоро должен пройти наряд.

Я сошел с дозорки и занял место, которое он мне указал. Здесь лежала сваленная ветром старая сосна с вывороченными корнями, похожими на чудовищ.

– Стойте здесь, – прошептал мне Нагорный. – Пароль не забыли?

И он скрылся в темноте.

Ждать пришлось дольше, чем предполагал Нагорный. Видимо, наряд задерживался. Стало тише, туча миновала лес, и дождь прекратился.

Вдруг впереди меня ожил куст. Кто-то появился на тропе. Я затаил дыхание, но чем больше всматривался в темноту, тем сильнее убеждал себя в том, что все это мне показалось, что куст качнулся от налетевшего ветерка и что на тропе никого нет. И потому совершенно неожиданным был для меня тихий, внятный оклик, раздавшийся откуда-то сзади:

– Пропуск!

Я вздрогнул. Пропуск вылетел у меня из головы, хотя я никогда не обижался на свою память.

– Я свой. Климов. Свой, – как можно убедительнее сказал я в темноту.

– Пропуск! – уже настойчиво и властно прозвучал тот же голос.

Я почувствовал, что спине моей стало холодно, а во рту пересохло. Выручил меня Нагорный. Он появился откуда-то из непроницаемой тьмы, и я облегченно вздохнул.

Пограничник вполголоса доложил Нагорному о том, что нарушения границы не обнаружено.

– Хорошо, Евдокимов, – сказал Нагорный. – Толково. С вами Кошкин?

– Так точно.

– Продолжайте нести службу.

– Есть.

Мы снова двинулись вперед. Вымокший и продрогший лес спал. Кроны деревьев, нависшие над нами, образовали как бы второе небо, плотное и неприветливое. Вскоре я стал замечать, что ночь постепенно начинает бледнеть. Когда мы остановились на одной из опушек, я увидел высоко над головой тусклую звездочку и обрадовался ей как желанной находке. Звездочка испуганно и робко мигала, точно еще не верила себе, что наконец-то может снова смотреть на землю, а у меня было такое состояние, как будто меня выпустили из темницы.

Я прислушался. Метнулась с дерева разбуженная птица, сердито квакнула лягушка. Вторая лениво отозвалась ей.

Впереди хрустнула ветка. Кто-то быстро приближался к нам. Я пригнулся, как учил Нагорный, чтобы лучше рассмотреть на фоне неба идущего человека. Теперь я уже был убежден, что идет наряд. Вслед за первым пограничником, стараясь не отставать слишком далеко, прошел второй. Как бы обрадовался сейчас нарушитель, будь он на моем месте!

Когда у Нагорного не осталось никакой надежды на то, что наряд обнаружит нас, он окликнул пограничников. Те камнем упали на землю. Нагорный подозвал их к себе. Стало светлее, но я так и не смог рассмотреть их лица.

– Тихо, – резко прервал доклад старшего Нагорный. – Топот развели здесь. Вы что, на танцплощадке? Краковяк пляшете?

Солдат молчал.

– След в наш тыл, – отрывисто сказал Нагорный. – Ваши действия?

Выслушав ответ, Нагорный задал наряду еще несколько вопросов, и мы продолжали свой путь.

– Вы узнали старшего? – спросил меня Нагорный.

– Нет. В темноте они все похожи друг на друга.

– Это Уваров.

Я знал, что Нагорный доверил Косте ответственную службу старшего наряда и что Колосков несколько дней возмущался таким решением.

– Жалеете, что назначили? Ошиблись?

– Нет, не ошибся. Не ошибся! – еще более убежденно повторил он.

– А что же?

– Не научил.

Мы вернулись на заставу к рассвету. Все вокруг – и деревья, и крыши, и дорога – было мокрое, а небо уже заволакивало новыми тучами. Утро обещало быть пасмурным и тоскливым.

Нагорный подождал возвращения с границы Уварова и долго сидел с ним в канцелярии. Я не знал, о чем они говорили. Но в последующие три ночи Нагорный не ночевал дома. Я думал, что он уезжал к Нонне, и каждый раз спрашивал у дежурного, где начальник заставы. И каждый раз узнавал, что Нагорный на границе вместе с Уваровым. Он возвращался оттуда промокший, облепленный едкой болотной грязью, искусанный злыми комарами.

Через несколько дней Нагорный сказал мне:

– На границе нужно забывать обо всем, кроме нее самой. Граница ревнива. Она, как и человек, не прощает равнодушных. А пограничник – не сторож, он должен не ждать, а искать нарушителя.

Сказал ли он это, имея в виду Костю, или, возможно, Колоскова, или же ему просто хотелось высказать свою мысль – я так и не понял.

9

– Вы любите рыбалку? – спросил меня как-то Нагорный, когда мы проходили мимо озера.

Уже одно напоминание о рыбалке приводило меня в трепет. Это была моя болезнь. Рыбная ловля безнадежно пожирала время, которым я так дорожил. Обычно я сдерживал себя и всякий раз отгонял прочь желание сесть в лодку и, забравшись куда-нибудь в камыши, отдаться радостному состоянию человека, забывающего в эти минуты обо всем на свете, кроме поплавка. Все это я и поведал Нагорному.

– Этим многие болеют, – улыбнулся он. – А вот мне граница не дает. Да и вообще… сейчас не до нее. А вы, если хотите… Моя лодка в вашем распоряжении. Вон Константин Лукич, заядлый, опытный рыболов, будет вам хорошим спутником.

Я оглянулся на Костю. Тот, казалось, не ожидал этих слов. Веснушки на порозовевших щеках отпечатались еще яснее.

На другой день еще до рассвета мы с Костей отправились на рыбалку. Едва вышли за ворота заставы, как нагрянула туча, в ней заиграла озорная молния, и по крышам застучал торопливый дождь.

Мы добежали до камышей, нашли лодку, вычерпали из нее пахнущую тиной воду и, завернувшись плотнее в плащи, отплыли от берега. Но закинуть удочки сразу же не удалось: неистовый ливень обрушился на озеро; целые потоки воды хлынули в лодку, а по нашим спинам забарабанили крупные, как картечь, капли. С жадным любопытством я смотрел на озеро. Оно бурлило, кипело, как будто подогреваемое изнутри. Переждав ливень, мы закинули удочки. Рыба долго не клевала, поплавки неподвижно лежали на успокоившейся водной глади, где-то в рыжих камышах сердито крякала утка.

Мы разговорились. Речь как-то сама собой зашла о Зойке.

– И что ты нашел в ней хорошего? – подтрунивал я. – Стрекоза какая-то. И командовать слишком любит. Смотри, не попади в кабалу. Потом пожалеешь.

Костя, исподлобья взглянув на меня, сказал:

– А я таких люблю. Огонь, а не девка. Вы ее с Валькой сравните. Та ходит да вокруг себя тоску разводит, а Зойка сама веселая и всех веселыми делает.

Он замолчал, нахмурился и, сколько я ни пытался вызвать его на разговор, отвечал односложно и нехотя.

Взошло солнце. Ветерок пробежал по метелкам камыша, они тревожно зашептались, роняя с макушек в воду крупные дождевые капли. Начался веселый клев, я не заметил, как наступил полдень. Костя взглянул на свои часы и молча стал сматывать удочки.

– Куда торопишься? – спросил я.

– А мне к часу на заставу нужно, – откликнулся он. – Вы меня на берег высадите, а сами назад. Хотя клев-то вот-вот кончится.

– Нет, не хочу я один. Поедем вместе, – решил я, и мы направились к берегу.

До самых сумерек я проспал непробудным сном, и проснулся, когда уже первые неяркие звезды стали робко проглядывать на потемневшем небосводе.

Во дворе заставы меня встретил чем-то обеспокоенный дежурный.

– Уварова не встречали случайно? – спросил он.

– Нет… Да ведь он мне говорил, что ему к часу на заставе нужно быть. Он со мной до самой развилки дороги шел. Куда же он делся?

– Ума не приложу, – растерянно развел руками дежурный. – Не иначе, к Зойке своей удрал. Пошлю сейчас на розыски.

Дежурный ушел, и я вспомнил, как подтрунивал на рыбалке над Костей, вспомнил и пожалел. Не нужно было мне говорить о Зойке, совсем не нужно.

– Ну вот, дождались и ЧП, – этими словами встретил меня Колосков, когда я на другой день утром пришел в канцелярию заставы.

– Что случилось? – с тревогой спросил я. Колосков усмехнулся:

– Знаменитый Уваров напился до чертиков. Из самоволки явился как зюзя. Вот вам и методы Макаренко. Все эти разговоры о том, что человека надо воспитывать в коллективе, через коллектив и для коллектива, чудесно звучат только в устах преподавателей. А на деле прежде всего нужна железная рука.

Тон, которым была произнесена эта тирада, не понравился мне: иронизировать по поводу происшествия на той заставе, где он сам же и служит! Колосков сразу же понял мое настроение.

– Не сердитесь, – примирительным тоном продолжал он. – Я сам возмущаюсь тем, что Уварова испортили. Да, да! Испортили мягкостью, либерализмом. Человек совершает проступок, а ему читают проповедь. В конце концов, армия – не школьный интернат. Есть уставы, законы, которым должны подчиняться все без исключения.

– И какие же методы воспитания вы считаете наилучшими? – спросил я.

– Железная требовательность. Суровость! Вот что нам нужно для армии.

– Гауптвахта и трибунал! – в тон ему продолжил я.

– А вы что думаете? – загорячился Колосков. – И гауптвахта, и трибунал. Уваров своими пререканиями может вывести из терпения железного человека. И тут лучшее лекарство – гауптвахта.

– И это говорите вы, человек, любящий искусство?

Колосков вдруг покраснел и растерянно заморгал возбужденными глазами. Я еще не видел его таким.

– А пререкания Уварова вы вызвали по существу искусственно. Вспомните занятия по физподготовке.

– Уговаривать я не стану, – угрюмо, но уже не так резко сказал Колосков. – И не могу. Нужно учить не словом, а делом.

– Вернее: и словом и делом, – поправил его я. – Как это странно и противоречиво: часто вы рассуждаете правильно, а делаете совсем по-другому. Сколько раз вы сажали Уварова на гауптвахту?

– Два раза.

– И все за пререкания?

– Да. А что?

– А изменился он к лучшему?

Колосков хотел что-то ответить мне, но в это время вошел дежурный и доложил:

– Товарищ лейтенант! К вам пришли.

Порог несмело переступила старушка лет шестидесяти. Она поправила на голове выгоревший на солнце клетчатый платок и поздоровалась с нами.

– К тебе я, сынок. Не откажи, – обратилась она к Колоскову.

– Слушаю, мамаша. Садитесь, – не очень приветливо указал на стул Колосков.

– Спасибо, сынок.

Старушка села и посмотрела на лейтенанта добрыми выцветшими глазами.

– Из поселка я. Коровку имею. Сено-то мне колхоз помог накосить, а теперича перевезти надо. Дай, сынок, подводу.

– Подводу? – удивленно переспросил Колосков. – Может быть, ты заблудилась, мамаша? Тут застава.

– Понимаю, застава. Павел Фомич мне посоветовал, бригадир наш. Сходи, говорит, Климовна, там не откажут.

– Мудрый у вас бригадир, – усмехнулся Колосков, с любопытством разглядывая старушку. – Сам-то почему не перевезет?

– Подводы все в разгоне. На ферме работают.

– Вот-вот. И у нас, бабушка, в разгоне. Граница, служба. Никак не могу.

Старушка встала:

– Так чего ж ты меня на стуло сажал? Что я тебе, больная какая? А теперича «не могу».

Она опять поправила платок и, еще раз неодобрительно посмотрев на Колоскова, не попрощавшись, вышла за дверь.

– Идут, как в горсобес, – словно оправдываясь, проговорил Колосков, проводив ее взглядом, и вдруг его глаза загорелись живым огоньком: – Вы хорошо рассмотрели ее лицо? Это же вылитая Арина Родионовна, няня Пушкина. У нее такой умиротворенный мудрый взгляд. Ни хитрости, ни лукавства. Только тихая, ясная мудрость. Я бы взялся ее рисовать.

– И вы не захотели помочь ей?

– Поймите, застава…

В комнату быстро вошел Нагорный.

– Товарищ Колосков!

Тот встал.

– Я приказал Смолякову перевезти сено старушке. Почему вы отказали?

Колосков недоуменно пожал плечами.

– Я не могу делать этого без вашего разрешения. Откуда мне знать, что вы приказали?

– Надо было спросить.

– Скажу прямо, – нахмурился Колосков. – По-моему, граница важнее сена, а…

– Верховых коней мы не трогаем, – перебил его Нагорный. – Кстати, вы что-либо знаете об этой старушке?

– А что я должен о ней знать? Знаю, что зовут ее, кажется, Климовна. Живет в поселке.

– И только? Мало. Так вот. Сын у нее на Памире. Такую же фуражку носит, как и вы. Но дело не только в этом. У нее двое приемных детей. И главное… с народом нужно жить дружно, товарищ Колосков, помогать ему, а народ вам во сто раз больше поможет. Прошу вас проверить, выехал ли Смоляков.

Колосков надел фуражку и молча вышел. Нагорный повернулся к окну, распахнул его и выглянул во двор.

– Товарищ капитан! Можно к вам? – послышался голос Зойки, и через минуту она была уже в комнате.

– Что скажешь, быстроглазая? – улыбнулся Нагорный, но, взглянув на расстроенное Зойкино лицо, сразу согнал улыбку и молча указал на стул.

– Про Костика я, товарищ капитан, – заговорила Зойка, смущенно поглядывая то на меня, то на Нагорного и теребя пальцами кончик голубого шарфа, накинутого на узенькие покатые плечи. – Пришел он вчера. Я спросила: «Кто тебя отпустил?» Никогда не спрашивала раньше, а тут как сердце подсказало. Никто, говорит. Сам ушел. Ну, я и обозлилась. Интересно мне, чтобы его, дурака, посадили, что ли? Взяла его за руку – и на заставу. Ничего, идет, даже не упрямится. А возле заставы я ему и говорю: «Видеть тебя больше не хочу. Слыхала про тебя, хватит. Да и какой из тебя пограничник, когда ты из-за девчонки службу готов бросить?» Высказала ему все, высказала и убежала. А он с горя-то вон что – напился. Из-за меня это, Аркадий Сергеевич. Я виновата. Не надо его под трибунал.

И Зойка во весь голос разревелась.

– Вот тебе и на!.. А я думал, ты и плакать-то не умеешь, – тепло улыбнулся Нагорный, обнял Зойку за плечи и повел к двери. – Иди-ка к Марии Петровне, к Светланке. А мы тут что-нибудь придумаем.

Всхлипывающая Зойка ушла, а мы еще долго сидели вдвоем с Нагорным и говорили о Косте, о Зойке, о человеческих характерах, которые иной раз вот так неожиданно открываются перед тобою.

И я подумал о Нагорном: какую силу воли и какое сердце нужно иметь, чтобы, переживая сильнейшую душевную драму, вот так щедро помогать людям стать лучше, чем они есть?

10

Тихим теплым вечером мы с Колосковым стояли во дворе заставы. Было слышно, как в конюшне жуют сено уставшие кони. Я думал о Косте. Передо мной как бы всплыло его наивное и добродушное лицо с зеленоватыми, под цвет весенней травы, глазами. Нет, не может быть, чтобы этот застенчивый паренек вдруг оказался неисправимым нарушителем дисциплины. Словно угадывая, о ком я думаю, Колосков сказал:

– Человек променял границу на бабий подол, и с ним столько церемоний. Не укладывается это в мою бедную извилинами башку.

– Разве человек создан для того, чтобы его сгибали? Хорошо, когда человек выпрямляется, растет.

– Это верно, – согласился Колосков.

– А вы любите свою профессию? – напрямик спросил я.

– Почему вы так спрашиваете? – удивился он. – Если бы не любил, я бы не служил здесь. Но к чему этот вопрос? Вы, наверное, из тех людей, которые создают свое собственное мнение о человеке и потом уже не принимают во внимание мнение других. Что же, вы рискуете так и остаться слепым. Извините, вы старше меня, но я вынужден вам это сказать.

Я не стал переубеждать его. Хотелось помолчать.

В темноте мелькнуло белое платье, и к нам легко подбежала молодая женщина. Это была Юля, жена Колоскова.

– Я вам помешала? – спросила она, весело здороваясь с нами. – А я только что из леса. Стемнело, стало страшно. Но каких я набрала грибков! Белых! Целое лукошко.

– Хорошо в лесу? – спросил я.

– Ой, очень! – обрадованно воскликнула Юля, словно давно уже ждала этого вопроса. – Я же сибирячка. Только мне хочется, чтобы лес был дикий-дикий. Чтобы еще никто-никто там не ходил, а я первая. Хорошо быть первой! И чтоб грибов, малины было видимо-невидимо. Правда?

И она начала с восхищением рассказывать о сибирских лесах на берегах Оби. Потом, будто вспомнив что-то, спросила:

– А вы любитель грибов?

– Жареных? Да, – улыбнулся я.

– Знаете что? Пойдемте к нам ужинать. Я на вас сердита. Столько живете и ни разу не зашли. Ленечка, что ж ты не зовешь? Пойдемте, я грибов нажарю. Со сметаной. Вкусно! – И Юля от удовольствия прищелкнула языком.

– И правда, пойдемте! – поддержал ее Колосков.

Я охотно согласился.

Колосковы жили в маленьких уютных комнатках. Обставлены обе комнаты были просто, из мебели здесь было только самое необходимое. Наиболее внушительной вещью было пианино. Рядом с ним на подставке стоял проигрыватель. Юля включила его и поставила пластинку.

– Люблю музыку, и сама петь люблю, – призналась она.

– Не только петь, но, кажется, и плясать? – сказал я, вспомнив, как иногда за стеной раздается дробный перестук женских каблучков.

– Неужели слышно? – спросила Юля. – Вот никогда не думала!

– Ты, кажется, пообещала нам жареных грибов в сметане? – напомнил Колосков. – Может, тебе помочь?

– Так точно! Обещала! – по-военному щелкнула каблучками Юля. – Сейчас все будет на столе. Одну минутку! Только я сама сделаю. А вы пока посмотрите картины, – обратилась она ко мне. – Это все Леня рисует, – с гордостью добавила она, показав на висевшие на стенах рисунки и картины.

Юля вышла. Колосков охотно стал рассказывать мне о своем увлечении живописью. Я отметил про себя, что некоторые рисунки были исполнены с душой. Это были преимущественно пейзажи и натюрморты. В пейзажах меня обрадовала мягкость рисунка и тонкий, почти прозрачный лиризм.

– Мой любимец – Левитан, – почему-то с грустью сказал Колосков.

– А почему бы вам, Леонид Павлович, не написать картину на пограничный сюжет? – поинтересовался я.

– Уварова изобразить? – иронически усмехнулся он.

– Хотя бы и Уварова. Разве искусство призвано отражать лишь безусловно положительное в жизни? И разве люди учатся понимать друг друга только тогда, когда в отношениях между ними нет никаких противоречий? А не наоборот ли?

Вернулась Юля и прервала наш разговор.

– Вы, кажется, опять спорите? – проговорила она, расставляя на столе посуду. У нее все горело в руках. Мне казалось, что ее стремительные и легкие движения передавались даже вещам: тарелки, ножи, вилки ложились на скатерть, словно из рук волшебника.

Колосков вышел.

– Вы не всегда придавайте значение его словам, – быстро заговорила Юля, воспользовавшись отсутствием мужа. – В нем – дух противоречия. Леня лучше, добрее, чем хочет казаться. Но он бывает зол на людей, потому что они забирают у него все время. И на живопись остаются одни крохи. Это его мучает. Он еще на перепутье, понимаете? Ну, как бы вам сказать? Вот бывает, видит человек огонек в тумане, а все еще не верит, что это как раз его огонек. Нагорный – другое дело. Он выбрал свой путь. У него ясная цель. С первых шагов. Это большое счастье. Но, как всегда, счастье не живет без горя…

Вернулся Колосков, и Юля перевела разговор на другую тему.

Когда мы закончили ужинать, я попросил ее спеть что-нибудь. Колосков сел за пианино. Юля исполнила арию Антониды.

– Застава артисток! – закончив аккомпанировать, улыбнулся Колосков, но я видел, что он любовался женой, был доволен, что она пела.

– Мне очень жаль, что я не получила хорошего музыкального образования, – с грустью сказала Юля.

– Но я слышал в вашем исполнении даже «Аппассионату».

– Вы знаете, я разучивала ее почти год. И теперь, когда Леня рисует, я исполняю ее. Он говорит, что у него в это время появляется вдохновение.

– Вы не скучаете, живя здесь? – задал я традиционный вопрос.

– Нет! – Юля взмахнула головой, отбрасывая со лба легкие белые кудряшки. – Мне здесь нравится. Я учительница, вот каникулы кончатся, у меня работы будет хоть отбавляй. На одну ходьбу в поселок сколько времени уходит. А сейчас два раза в неделю веду кружок на заставе. Есть ребята, которые после демобилизации мечтают в институт поступить, так я им помогаю готовиться.

– А кто же это? – поинтересовался я.

– Евдокимов, Ландышев, Хушоян. Иногда Мончик посещает.

– А что, если бы вы были артисткой? Или инженером? – допытывался я. Мне давно хотелось задать этот вопрос Юле, и сейчас представился удобный момент.

– Все равно, – не задумываясь, ответила она. – Я заставу люблю. Пограничников. И рада, что мой Леня пограничник.

– Но специальность? Диплом? Призвание?

– Так что же? Получается, за пограничника выходить замуж только тем, кто специальности не имеет? Я думаю, везде можно быть полезной. С любой профессией. Разве Нонна не может самодеятельный театр организовать? Сколько способных людей на заставе и в поселке! Только мне до сих пор не верится, что она уедет.

– Философия! – воскликнул Колосков. – Она – человек искусства и не вольна распоряжаться собой.

– Нет, вольна! – горячо возразила Юля. – Все во власти человека. Все!

– Ты уже цитируешь Нагорного, – передернул плечами Колосков.

– Не знаю, кого я цитирую. Я о жизни говорю.

– Все дело в призвании, – твердо сказал Колосков.

– А помнишь Леня, самый первый день, когда я к тебе приехала? – вдруг начала вспоминать Юля. – Самый, самый первый. Койка у тебя была солдатская, одеяло солдатское, кружка солдатская. Чайной ложки и в помине не было, сахар ножом размешивали.

– К чему это ты? – Колосков с удивлением посмотрел на жену.

– К тому, что понравилось мне здесь. Хорошо начинать все заново. С верой, что выбрал свой путь. А призвание прежде всего в том, что ты чувствуешь себя нужным людям.

Мы долго непринужденно беседовали. Юля спрашивала меня о детях, жалела, что у них нет еще своих детей. Потом мы говорили о музыке, об искусстве. Несколько раз я пытался спросить Колоскова о делах заставы. Мне хотелось с помощью Юли подробней узнать, почему между ее мужем и Нагорным нет теплых товарищеских отношений. Но Колосков всякий раз переводил разговор на другое. Он восхищался Левитаном и говорил, что, когда смотрит его картины, ему хочется искренне и радостно плакать.

– Я слышала ваш разговор, – шепнула мне Юля, когда Колосков отыскивал в столе какой-то эскиз. – И знаете что? Леня начал рисовать Уварова. Не верите? Только он никому об этом не говорит.

Ушел я от Колосковых поздно ночью.