Текст книги "Смеющиеся глаза"
Автор книги: Анатолий Марченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)
4
Через несколько дней я уже имел некоторое представление о пограничной службе, познакомился с участком, который охраняет застава, с жизнью пограничников. Застава жила хорошей, дружной семьей. Народ был здесь приветливый, скромный, веселый, и я не чувствовал себя чужим. Правда, первое время, как это обычно бывает, люди ко мне присматривались, но я держал себя со всеми просто, как равный с равными, и ко мне быстро привыкли. Однако мне надоело быть в роли наблюдателя, и однажды я сказал Нагорному:
– Дайте мне работу. Пошлите в наряд.
– Ну нет, рано, – возразил он. – Всему свое время. Со мной – пожалуйста. А так присматривайтесь пока.
Это было несправедливо. Я был свидетелем того, как Нагорный целыми ночами пропадал на границе, потом появлялся в конюшне, чтобы показать новичку, как надо чистить коня, днем на политзанятиях водил указкой по карте, рассказывая, какие страны входят в агрессивные блоки, успевал попробовать гречневую кашу и выговаривал повару за то, что тот слабо поджарил крупу и потому вышла размазня, по вечерам играл с солдатами в волейбол и, как ребенок, радовался каждому удачному мячу.
Находясь с людьми, он оживал, был со всеми общителен, иногда шутил, но, оставшись один, мрачнел, становился задумчивым. В такие моменты мне было искренне жаль его.
А дни шли, и я узнавал о людях все больше и больше.
Проснувшись как-то на рассвете, я услышал незнакомый девичий голосок, доносившийся со двора.
– Ты чего в такую рань? Красотка спать не дает, что ли?
Девушка говорила вроде бы сердито, но чувствовалось, что веселые нотки пересиливают строгость. Ее, видимо, так и подмывало сказать что-нибудь насмешливое, озорное.
– Брось смеяться, – ответил ей хрипловатый юношеский голос.
Голос этот был незрелый, тонкий, но паренек что есть силы старался придать ему басовые оттенки, точно молодой петух.
– А я смеюсь, что ли? – хихикнула девушка. – Красотка еще даст тебе жизни. Вовсе спать перестанешь.
Я никак не мог понять, о ком идет речь. Вероятно, девушка ревнует его к какой-то местной красавице.
– Еще о ней слово скажешь – отлуплю, – самым серьезным тоном пригрозил парень, и тут я наконец понял, кому принадлежали эти слова. С девушкой разговаривал Костя Уваров.
– Ой ли! – задорно воскликнула девушка. – Я тебе жена, что ли?
– Что ли, что ли, – передразнил ее Костя, и тут же послышалась веселая возня.
Я сел на постели. Нагорного уже не было. Дверь во вторую комнату, где спали Мария Петровна и Светлячок, была плотно прикрыта. Я потянулся к окну, стараясь увидеть, с кем это ни свет ни заря болтает Костя. Но все окно закрывал взъерошенный куст шиповника. Ночью над заставой пронесся ошалелый дождь, разгульно плясала молния, и дождевые капли все еще падали с листьев. Казалось, они чувствовали, что еще немного – и появится солнце, которое не даст им так привольно наслаждаться утренним сыроватым холодком, и спешили спрятаться подальше. Так и хотелось подставить ладони под эти чистые студеные капли.
– А что я тебе забыла сказать, Костя, – снова послышался девичий голосок. – Поступай к нам на ферму, что ли? Валентина возражать не будет. У тебя теперь опыт, с тобой соревноваться можно. Вместе Америку по молоку перегонять будем.
В ответ раздался громкий шлепок.
– Дурачок, меня теперь никто любить не будет, – взвизгнула девушка и вдруг спохватилась: – Тише, скаженный, гостя разбудим. Спит, как на курорте.
– Какого еще гостя?
– Да ты что, не видел? Не старый еще, а в очках. И гимнастерка как у тебя, солдатская. Климов.
– Климова знаю, – почему-то невесело сказал Костя.
– Еще бы тебе не знать. Он же видел, как ты вместо нарушителя сам себя поймал.
– Уже разузнала? – едва слышно спросил Костя.
– Я все всегда знаю! – с гордостью похвалилась девушка.
– Ты бы лучше Евдокимову глазки не строила! – вдруг зло сказал Костя.
– А вот и неправда, – возмутилась девушка. – Я его и не видела вовсе. Если кому и сострою глазки, – добавила она уже игриво, – так только тебе. Иди сюда поближе. Ты меня боишься, что ли?
Казалось, не добавляй она этого «что ли», и что-то особенно приятное и озорное исчезло бы в ее разговоре.
Я еще не видел девушку, но был почти уверен, что это одна из тех веселых, общительных и беззаботных резвушек, о которых, встретив раз, думаешь, что знаком с ними с давних пор. Костя, очевидно, послушался ее, подошел, и в тот же миг я увидел, как куст зашатался, словно подхваченный бурей, зашумели листья и целый хоровод капель так и брызнул с них в разные стороны. Костя отчаянно вскрикнул, и сейчас же за окном, словно вихрь, промелькнул цветастый сарафанчик.
– Я тебе это припомню! – крикнул Костя.
Через минуту все стихло.
Мне стало легко и весело, наверное, потому, что разбудили меня молодые жизнерадостные голоса, что можно еще застать восход солнца. Огорчало лишь то, что Нагорный не выполнил своего обещания взять меня на границу.
Я вскочил с постели и принялся делать зарядку. В ту же минуту едва слышно скрипнула дверь и в комнату проскользнула совсем еще юная девушка.
Она была худенькая и гибкая, как прутик лозы. Кругленькое лицо ее так и искрилось любопытством. Она еще не успела со мной поздороваться, не успела извиниться за такое бесцеремонное вторжение, а уже улыбалась той лукавой и таинственной улыбкой, какая бывает у людей, которые загадали загадку и рады, что ее никто не отгадал. Она слегка прикусила белыми, как сметана, зубами маленькую припухлую губу, дошла на цыпочках почти до середины комнаты и невольно попятилась назад.
– Ой, извините! – воскликнула она. – Я думала, что и вы, и Аркадий Сергеевич еще спите.
В ее голосе я не уловил чувства застенчивости или стыдливости, скорее, в нем слышалась шаловливая веселость.
– Как видите, мы уже на ногах, – сказал я, радуясь тому, что еще до ее прихода успел натянуть на себя пижамные штаны. – А вы кто такая?
– Я – Зойка! – ответила она просто и коротко, не переставая улыбаться, и тотчас же присела на краешек стула.
Она осмотрела меня без особого удивления, будто я давным-давно живу здесь и вот так, каждое утро, вижусь с нею. Ей явно не терпелось поговорить со мной.
– Так это вы сейчас с каким-то пареньком веселились?
– А вы слышали, что ли? – обрадованно спросила Зойка. Ей, видно, приятно было, что о ее разговоре с Костей знают еще и другие люди. – Это солдат с заставы, – охотно сообщила она мне, как старому знакомому. – Костя Уваров. Вы же его должны знать.
– Вы, как я понял, ревнуете его?
– Я? Ревную? – изумилась Зойка, по-детски всплеснув худенькими, с острыми локотками руками.
– Ну да. К какой-то красавице.
Зойка так и прыснула. Я показал ей рукой на дверь, предупреждая, что там, в другой комнате, еще спят. Но она продолжала хохотать, едва не упав со стула.
– Красотка? – то и дело переспрашивала она. – Красотка? – и не могла больше сказать ни слова, потому что ее буквально душил смех. Я невольно улыбнулся, все еще не понимая, почему она смеется.
– Красотка? – еще раз, словно колокольчик, прозвенел Зойкин голос, и она ладошками вытерла выступившие слезы. – Ой, никогда еще так не смеялась! Чудной вы! Красоткой корову зовут на заставе, поняли? – Она еще раз хихикнула. – А Костя ее доит, поняли? Только он всегда просит об этом не рассказывать. Военная тайна. Он и мне не признавался, да меня не проведешь, проследила. Да так ловко доит, лучше меня. Я аж позавидовала. А когда он выдоил корову, я крикнула: «Привет передовой доярке!» Так он чуть ведро с молоком не опрокинул. Щеки, как мак, разгорелись. А волосы еще рыжей стали. Чуть было не поссорился со мной. А я ему говорю: «Ничего, Костя, не горюй. Поженимся, коровку свою заведем, по очереди доить будем». Так он весь день за Аркадием Сергеевичем ходил, просил освободить. Я, говорит, приехал служить на границу. И у меня, говорит, зеленая фуражка. Даром она выдана, что ли? И не согласен я, говорит, корову доить. Только Аркадий Сергеевич на своем стоит – его не поворотишь. «Ты, говорит, Уваров, чудак. Ты каждый день можешь парное молоко попивать и в наряд реже ходить. А знаешь, говорит, в парном молоке сколько разных витаминов? Ты, говорит, совсем неплохо устроился. На твое место ползаставы метит, только знак подай». Толково ему разъяснил, между прочим. Плохо, что ли? Сам молоко пьет и заставу поит. А полезней молока ничего нет. Вы наших солдат видели? Здоровенные все да краснощекие. А с чего? Со строевой подготовки, что ли? С молока.
– Да ты сама не доярка ли? – спросил я.
– Доярка, а как же! Только временно не работаю. Валя мне отпуск предоставила.
– Какая Валя?
– А вы не знаете? – многозначительно спросила Зойка. – Она часто сюда наведывается. Наша заведующая фермой. Чуть постарше меня, в прошлом году десятилетку закончила, потом на курсах училась. А я весной на экзаменах по русскому поплыла, мне на осень перенесли. В вечерней школе я. Бросить хотела, так она чуть не прибила меня за это. Марию Петровну уговорила поднатаскать меня. Вот теперь через день прихожу диктант писать. Правила учу. Да еще со Светланкой играю. Она мне как своя. И на меня похожа: веселая да бойкая. А Валентина хитрющая, меня контролировать приходит. Да только у нее на уме другое, совсем другое, – вполголоса добавила Зойка.
– Что же?
– Ишь вы какой! Все хотите знать, – улыбнулась Зойка, но тут же спохватилась и направилась к двери. – Я только одно скажу: она куда лучше Нонны! Та, конечно, на лицо виднее. Красивее, одним словом. Зато у Валентины душа чистая-чистая, ну вот как вода в проруби. Ну, Нонна, конечно, артистка. Только зачем же людьми играть?
– А что же это Нонна не появляется?
Зойка стремительно подошла ко мне вплотную. От непослушных вьющихся волос пахло лесной земляникой. Приподнявшись на носках, она быстро зашептала мне на ухо:
– В кино снимается. В поселке живет и домой приезжает раз в год по обещанию. А режиссер от нее ни на шаг.
– Послушай, – остановил я Зойку. – Нехорошо говорить о людях в их отсутствие. Ты, наверное, знаешь, как это называется.
Зойка разочарованно отскочила от меня.
– Вы же сами расспрашивали, – попробовала обидеться она, но из этого ничего не получилось. – Или вы думаете, что об этом никто не знает, что ли? Да на месте Аркадия Сергеевича я бы ей давно порог показала. А он ее на руках носит. Вы умываться собрались? – тут же перескочила она на другую тему. – Идите, меня не переждете. Я разговорчивая, – с гордостью добавила Зойка.
На дворе меня ослепило ясное и свежее утреннее солнце. Больше всего на свете я любил встречать восход, и если случалось, что просыпал его или погода была облачной, мне казалось, что упустил уйму драгоценного времени.
Густой малинник окружал низенький каменный колодец. Я откинул тяжелую деревянную крышку, опустил ведро на длинной мокрой веревке и заглянул вниз. Оттуда пахнуло холодком.
Умывшись, я долго растирался жестким полотенцем. Тело сделалось красным, будто его ошпарили кипятком, и было приятно чувствовать, как кровь все веселее и веселее бежит по жилам.
Перед тем как вернуться в дом, я постоял на воздухе, любуясь нескончаемым хороводом сосен, что растянулся до самого горизонта. Отсюда, с этого дворика, не видно было даже заставы, она угадывалась лишь по красному флагу, неподвижно повисшему на высокой мачте.
В комнате я застал Зойку. Заложив руки за спину, она важно прохаживалась возле зеркала, поворачивая голову то в одну, то в другую сторону, чтобы получше рассмотреть себя. На голове у нее красовалась моя фуражка, из-под козырька которой выбивался вихор волос. Весь ее вид как бы говорил: «Идет мне? Ну, конечно, идет. Мне все идет, что ни надень, потому что я совсем еще девчонка и очень веселая».
Я поймал себя на мысли, что и впрямь было бы приятно видеть возле себя эту девчонку. Услышав мои шаги, Зойка сбросила с головы фуражку и виновато проговорила:
– И не вовремя же вы вернулись. Ну, не беда. Завтрак готов. Я сама его приготовила. Сейчас принесу.
Завтрак она притащила мигом. На столе появилась сковородка с яичницей и большая кружка молока.
– Парное, – сообщила Зойка. – Костя надоил. Хотите, я с вами позавтракаю?
Зойка без устали продолжала болтать. Я сказал, что она, вероятно, не на шутку влюбилась в Костю.
– Не знаю, – вздернула узенькими плечами Зойка. – А он без меня жить не может, – вздохнула она. – Хочет, как отслужит, на Алтай меня везти. И знаете, у него в блокноте карта вычерчена. Весь Алтайский край. И звездочкой то место отмечено, где мы с ним жить будем. Чудной он, Костя! А я смеюсь: «Пока шпиона не поймаешь, не пойду за тебя, хоть весь блокнот картами исчерти». Так он чуть не плачет.
– Зачем же ты изводишь его? – спросил я.
– А так. Интересно! – сверкнула зубами Зойка.
– И что же, он ни одного нарушителя еще не задержал?
– Нет. Невезучий он. У нас Евдокимов самый везучий. Тот зарок дал. В нашей семье, говорит, десять человек. Так, значит, я должен до «гражданки» десять шпионов поймать. На каждого члена семьи, говорит, по одному. И надо же, двух уже задержал. Долго ему, что ли? Он же из бригады коммунистического труда. А Костю разве к нему приравнять? Костя у меня еще несознательный, – вздохнула Зойка. – Аркадий Сергеевич так и говорит. Или Костя несчастливый, что ли? Или рыжих шпионы далеко видят? Вот про любовь он умеет говорить. Складно. Не разговор, а чистые стихи.
Зойка вдруг умолкла, перестала пить молоко, прислушалась.
В дверь постучали. Вошла Мария Петровна. Огорченно всплеснув руками, она сказала:
– В такую рань? Это ты, бесстыдница, разбудила?
Я вступился за Зойку и сказал, что спешу на заставу.
– Так там сейчас сонное царство. Вы же знаете, у нас люди ночные. Ну да ступайте, я смотрю, вам не терпится. А ты, непоседа, неси тетрадь. Пока Светланка спит, я тебе подиктую. Попыхтишь ты у меня сегодня. Я тебе подобрала диктантик. Не будешь людей поднимать чуть свет.
– Мария Петровна, а можно я сбегаю корову подою? Костя просил. А потом – хоть два диктанта!
– Ну что с тобой поделаешь? Беги. Только быстро.
Зойка выскочила за дверь так стремительно, что по комнате прошумел легкий ветерок.
Мария Петровна села за стол напротив меня, подперла лицо ладонями и по-матерински ласково заглянула в мои глаза.
– А дома жена, наверное, скучает, дети? – будто рассуждая сама с собой, спросила она. – Всю жизнь вот так, в командировках?
– Профессия, – улыбнулся я. – На самолетах налетал, пожалуй, не меньше, чем Валерий Чкалов.
– А жена?
– Что жена?
– Ну, как она на все это смотрит? Одобряет?
– Привыкла. Она знает, что я никогда не заброшу свой журналистский блокнот.
Мария Петровна задумалась, и в эти минуты как-то сразу постарела, осунулась, ясный взгляд ее всегда жизнерадостных глаз словно подернуло тихим утренним туманом.
– Что это со мной? – вдруг спросила она. – Ночью вот о вас, о вашей семье думала. Все старалась угадать, счастливая семья или нет. Не спалось. Да и как заснешь – чуть не всю ночь шаги и шаги.
– А кто же ходил? Я что-то не слышал.
– Такое только матерям дано услышать. – Голос ее дрогнул. Она еще раз очень внимательно посмотрела на меня и, решившись, заговорила медленнее, словно взвешивала каждое слово: – Был вчера Аркаша в поселке. Нонна не показывается всю неделю, так он к ней поехал. А вернулся – как с того света. Однолюб он. Вспыхнуло чувство еще в юности. Жаркое как солнце. Первая любовь. Кто ее не знает? Всю жизнь будет любить, до самого смертного часа.
– А она?
– И она ведь тоже любила! Все хорошо было: слезы вместе, смех пополам. А сейчас чувствую: крадется несчастье в семью. Тихо, незаметно, а крадется.
– Но что за причина?
– Так я со своей колокольни смотрю. Сами рассудите. У нее талант. Артистка. А здесь главная сцена – граница. Тут тебе и репетиции, и премьеры. Аркашин талант на этой сцене крепнет. А ей что? Двоим тесно. А главное – Нонна славу любит. Но чем же виновата семья? Присмотритесь вы к ним, Илья Андреевич. Помогите. Иначе – не выдержит Аркаша. Боюсь я за него.
Я не успел ответить, как вбежала Зойка. Ее лицо пылало счастьем.
– Вы знаете, – воскликнула она и с размаху прильнула к Марии Петровне. – Костя меня поцеловал. Первый раз в жизни!
Потом, заметив, что я еще здесь, смутилась и снова выбежала из комнаты.
5
Я полюбил заставу в тихие утренние часы, когда работяга-дятел будил сонную еще сосну крепким ударом неутомимого клюва, когда вместе с последним, хватающим за душу присвистом наконец умолкал чудо-композитор соловей, а непоседливая кукушка здесь и там роняла тоскливые вкрадчивые «ку-ку», словно искала и никак не могла найти кого-то до смерти нужного ей.
В такие часы у калитки всегда можно было встретить один из пограничных нарядов, который, простившись с сырым и таинственным ночным мраком, возвращался в свой родной дом вместе с первыми, еще пугливыми лучами солнца.
Так было и сегодня. Едва я подошел к заставе, как со мной повстречались два пограничника с автоматами. Они шли друг за другом: впереди невысокий крепыш с хмурым лицом, за ним длинноногий смуглый парень, смахивающий на цыгана. Шли они неторопливой, деловой походкой людей, которым зря спешить не только не хочется, но и незачем. Потом я узнал, что это и называется «пограничной походкой». Несмотря на то что солнце уже начинало пригревать, оба были в коротких и плотных брезентовых плащах защитного цвета с капюшонами. Сапоги и полы плащей – мокрые.
Идущий впереди крепыш мельком взглянул на меня маленькими колючими глазами. Это длилось, пожалуй, не больше секунды, но я был уверен, что он уже успел рассмотреть меня досконально.
Я видел, как они вошли во двор, остановились; вышедший к ним дежурный проверил, как они разрядили автоматы. Потом все вместе скрылись в здании заставы.
Два солдата, голые до пояса, старательно чистили зубы у умывальника. На крыльце пристройки сидел повар в белом халате, одетом поверх солдатского обмундирования. Он неторопливо чистил картошку и складывал ее в алюминиевый бачок. Вдоль забора прохаживался часовой. Невысокий пограничник в майке поливал в саду деревья. Я сразу же узнал его. Это был Костя Уваров.
Я уже бывал в здании заставы, но каждый раз мне было интересно осмотреть все заново. В небольшой дежурной комнате находились телефоны, коммутатор и еще какие-то незнакомые мне приборы, схемы, завешанные матерчатыми шторками. У стен стояли закрытые пирамиды с оружием. На одной стене висел щит, выкрашенный голубой масляной краской. На нем выделялся заголовок, написанный крупными буквами. «Как ты сегодня нес службу?» – строго требовал отчета он.
Я постучал в дверь с табличкой «Канцелярия».
– Да, да, – раздался за дверью громкий голос.
За столом сидел лейтенант Колосков. Мне все никак не доводилось поближе познакомиться с ним. Он встал и протянул мне руку.
– Не надоело еще у нас? – спросил Колосков и, не ожидая ответа, продолжил: – А я простыл. Чертово болото. Ухнул по пояс. А там родники. Холодно, как в проруби. Провалялся в постели. И недели как не бывало. А жизнь идет. Кто, спрашивается, вернет мне эту неделю? И что может быть ценнее времени? Вот сижу здесь, а стрелка бежит – попробуй останови!
Он забросал меня вопросами. Я не успевал на них отвечать. Мне хотелось самому все расспрашивать, во все вникать, а не превращаться в источник информации. И потому я был очень обрадован, когда Колосков умолк.
Наступила пауза, в продолжение которой я еще раз осмотрел канцелярию. Здесь не было ничего особенного. Кабинет как кабинет. Два письменных стола без скатертей, с толстыми стеклами. На столах – стопочки журналов и газет, какие-то учебники. Шкаф с книгами. Телефон полевого типа. В углу примостилась голландка, облицованная блестящими кафельными плитками коричневого цвета. Вешалка. И единственное, что отличало этот кабинет от многих других подобных ему, – это солдатская кровать, стоящая у стены и аккуратно заправленная синим байковым одеялом.
– А где Аркадий Сергеевич? – поинтересовался я.
– Делает «докторский» обход, – усмехнулся Колосков, и круглые зоркие глаза его заблестели еще ярче.
– Как это понять?
– Пройдите в казарму, посмотрите, – не очень дружелюбно ответил Колосков. – Вообще странно, – заговорил он через некоторое время, поднимаясь со стула, – у него сегодня выходной, а он опять пришел.
Говорил Колосков громко, подчеркивая отдельные слова колоритной интонацией и подкрепляя их энергичными нетерпеливыми жестами.
– Что же здесь странного? – спросил я.
– Да так, – уклончиво ответил Колосков.
Я не стал больше задерживаться в канцелярии и пошел в казарму. Ступеньки лестницы, ведущей на второй этаж, как заправская хозяйка, надраивал мокрой тряпкой худенький солдат. В спальне было темно, и со света вначале ничего нельзя было рассмотреть. Однако ни ставни, ни шторы не могли полностью задержать яркий солнечный свет, и потому глаза скоро освоились. Здесь, кажется, не было ни одной свободной койки. Кто-то в самом углу аппетитно, с посвистом похрапывал. Первая спальная комната соединялась со второй открытым широким проходом. Я заглянул туда.
Между рядами коек шел Нагорный. Он передвигался неслышно. Остановившись у одной из коек, он поднял упавшую на пол простыню и накрыл ею спящего солдата. На лицо другого пограничника падал солнечный луч, пробившийся сквозь шторку. Заметив это, Нагорный подошел к окну, прижал шторку ближе к раме и нижний ее конец придавил чем-то тяжелым, кажется камешком. В комнате сделалось чуточку темнее.
Боясь, что он увидит меня и это может его смутить, я вышел из спальни и вернулся в канцелярию.
– Видели? – осведомился Колосков, едва я переступил порог.
– Видел.
Колосков саркастически улыбнулся. Вообще улыбался он сдержанно и как бы нехотя. Я напрямик спросил его:
– А вам не по душе такая забота?
– Я не против заботы, я против опеки, – ответил Колосков, наморщив высокий лоб.
– Я вовек не забуду одного фронтового эпизода, – сказал я ему. – Меня ранило во время атаки. Дело было поздней осенью. Очнулся я уже в сумерках. Рота ушла вперед. Вокруг одна степь. Холодная, чужая какая-то. Ну, думаю, пропал. И вот меня каким-то чудом нашли санитары. Один из них осмотрел мою рану и говорит: «Потерпи, браток, там есть один потяжелее». И, понимаете, уходя, он снял с себя шинель и накрыл меня ею. Мне показалось, что я ощутил тепло его тела. Было темно, и я не смог рассмотреть его лица. А как мне хотелось увидеть! Это мне почему-то вспомнилось сейчас, когда я смотрел на Нагорного.
– Значит, вы одобряете, – кивнул головой Колосков. Когда он взмахивал головой, мягкие волосы его рассыпались по лбу. – Но время не то. Необходимости нет. Обстановочка совсем другая. Да и эту функцию, если хотите, мог бы успешно выполнить дежурный по заставе. Но тогда ведь из уст в уста не будут передавать рассказов о внимании и заботе командира.
– А вам никогда не приходилось испытывать чувство счастья, величайшего морального удовлетворения, когда вы проявляли чуткость и внимание к другим людям? Даже забывая в таких случаях о себе?
– Нет, почему же, – пожал плечами Колосков. – Всякое бывало.
– Мне кажется, – сказал я, – на заставе командир даже больше, чем отец.
– Вы, наверное, изучали курс воинского воспитания?
– А что такое отец, – продолжал я, не обращая внимания на его иронию, – вы поймете, когда у вас будут дети.
– Дети! – разочарованно воскликнул Колосков. – Поработайте с нашими солдатами хотя бы с неделю, и я посмотрю, что вы запоете. Помните, я советовал Нагорному не сообщать в отряд о следах на левом фланге? – Колосков говорил теперь торопливо, как сообщают новость, которую пришлось долго держать под спудом. – Кто оказался прав? И вот вам результат: мы, если хотите, в дурацком положении. Теперь нас будут склонять на десяти совещаниях. А рядовой Уваров сделал это, видимо, сознательно и посмеивается над нами, добрыми дядями. Ему объявлен на боевом расчете выговор. Выговор! А знаете ли вы, что он мне ответил, когда я спросил его, почему он нарушил следовую дисциплину? Мне, говорит, хотелось узнать, заметят мои следы или нет, и как будет действовать застава. Что вы на это скажете? Это же ничем не прикрытое нахальство. И вот такого Уварова заботливо укрывают простынкой, чтобы он, избави бог, не чихнул лишний раз.
Мне нечего было пока ответить Колоскову, да и не хотелось. Я вышел во двор, раздумывая, чем сегодня заняться. Сходить в поселок к кинематографистам? Или в штаб народной дружины? Или после обеда побыть на стрельбище?
Подумав, я решил остановиться на последнем и отправился в лес. По мере того как накапливались мои наблюдения и впечатления, я старался как можно полнее занести их в свой блокнот. Лучше всего это было делать в лесу. Я отыскал знакомую полянку и сел возле широкого пня, который служил мне походным столом. Пахло свежим медом. Было безветренно. Над лесом раскинулось безмятежное небо.
Я так углубился в свою работу, что не заметил, как за кустами неподалеку от меня остановились Зойка и незнакомая мне девушка. На ней была надета тоненькая голубая кофточка-безрукавка и темная юбка. Все у нее: и типичное русское лицо, и высокая тугая грудь, и в меру полные крепкие икры стройных ног – все дышало здоровьем, свежестью, нерастраченной девичьей силой. Темные, с нежным отливом волосы пышными волнами приподнимались над большим выпуклым лбом, ласково обрамляя его. Прическа девушки, как видно, была сделана искусным городским парикмахером, хотя, мне подумалось, ей было бы лучше отпустить косы. В больших голубых глазах, таких ясных и чистых, будто только что омытых грозовым дождем, можно было заметить легкое смущение. Девушки не замечали меня.
– Не знаю, что с ним делать, – говорила Зойка. – Вчера на огороде за кустом поймал и давай целовать. Всю исцеловал. От него отобьешься, что ли?
– Дурочка, разве об этом говорят? – испуганно остановила ее подруга.
– А почему не говорят? Почему боятся? Да я хоть кому расскажу, что он меня целовал, – весело ответила Зойка.
– Сумасшедшая ты, Зойка, – перебила ее девушка. – Думаешь, отца-матери у тебя нет, так все можно? Рано тебе еще целоваться.
– Ох и сказала ж ты, рано! – воскликнула Зойка. – Ты посмотри, какая я стала. А грудь скоро как у тебя будет. Ты что, не видишь?
– Тише, шальная, – одернула ее девушка. – Люди услышат.
– Это в лесу-то услышат, что ли? – хихикнула Зойка. – Чудная ты, Валентина.
«А, это та самая Валя», – подумал я.
После непродолжительного молчания девушки заговорили снова.
– И чего ты молчишь? Чего ему не откроешься? Изведешься ты так, – начала Зойка.
– Не могу я открыться, – с горечью в голосе ответила Валя. – Не глядит он на меня. Не нужна я ему. Он ее любит.
– Ее? – переспросила Зойка. – Да что в ней хорошего?
– Не говори. Красивая она. Ох какая красивая!
– А ты хуже, что ли? Да если б я парнем была, я бы в тебя влюбилась. У тебя глаза вон какие! Заглянешь – утонешь.
– Только и всего, что глаза.
– И неправда. А губы? Так бы и поцеловалась с тобой. А брови? Вон они, как все равно куда лететь собрались. Только строгая ты. Не подступись к тебе. Пропадет твоя красота. Выходи замуж за Павлика.
– Нет, Зойка. Тебе, может, любовь как игрушка, а мне она не для игры.
– Ой, что мне с тобой делать?! – испуганно воскликнула Зойка и почему-то заплакала.
Мне стало не по себе. Я незаметно вышел из своего укрытия и быстро свернул на боковую тропку.
Едва я вернулся на заставу, как Нагорный пригласил меня пообедать в солдатской столовой.
В маленькой уютной комнате пахло щами из свежей капусты и яблоками. Каждый стол был накрыт скатертью, на окнах висели легкие вышитые шторки.
– Это что же, сами солдаты делали?
– Жены, девчата. Юля, Валя, Зойка, ну и… Нонна.
– А картину кто рисовал? – спросил я, указывая на отлично выполненный приморский пейзаж.
– Разве вы не знаете? Лейтенант Колосков. Он способный парень.
В это время в столовую вошел долговязый пограничник.
– Приятного аппетита, – вежливо сказал он, обращаясь к нам. – Товарищ капитан, разрешите поесть?
– Присаживайся к нашему столу, – пригласил Нагорный.
Солдат присел на кончик табуретки. Чувствовал он себя неловко. Его белесые глаза поглядывали на нас наивно и беспомощно.
– Теперь на заставе, – сообщил мне Нагорный, заметив, что я с любопытством разглядываю тонкие кисти рук солдата, – люди с десятилетним образованием не редкость. Вот, к примеру, у рядового Мончика, – он кивнул на солдата, – аттестат зрелости.
Мончик еще пуще покраснел.
Повар принес жирные щи в алюминиевых мисках. Я дотронулся до этой посудины и сразу же отдернул руку.
– Напиши-ка, Мончик, пограничную песню, – снова заговорил Нагорный. – Для своей заставы. Да такую, чтоб за душу хватала. Ты слышал «Я люблю тебя, жизнь»? Вот такую. Напишешь, мечтатель?
– Попробую, – неуверенно ответил Мончик, – вдохновение не приходит.
– Так где ж еще быть вдохновению, как не на границе? Люди сюда специально за ним приезжают. А ты – не приходит!
Когда мы вышли из столовой, застава строилась на занятия.
Старшина Рыжиков, веселый человек с орлиным носом, выравнивал шеренги, готовясь вести людей на огневую подготовку. И тут, неизвестно откуда, возле строя появилась Светланка. Она независимо прошлась вдоль рядов и, подражая старшине, озабоченно вглядывалась в лица пограничников.
– Смоляков! – вдруг сердито воскликнула она, не останавливаясь. – Почему фуражка набок? Третий год служишь!
Солдаты засмеялись. Громко, на весь двор захохотал Рыжиков.
Смоляков – Светланкин любимец. Он учит ее читать, играть на баяне. Но Светланка непреклонна. Она любит порядок. Дружба дружбой, а служба службой.
– Видите, – невесело сказал Нагорный. – Не девочка, а второй старшина.
– Разрешите вести людей на занятия? – подошел к нему Колосков.
– Ведите, – отозвался Нагорный. – Мы подойдем к вам немного позже. Я сейчас беседовал с народом, и мы решили, что с сегодняшнего дня каждый пограничник будет отправляться на границу через учебную следовую полосу и оставлять на ней свои следы. А потом их изучать. Как на них действует дождь, солнце, ветер. И соревнования по следопытству нам надо проводить чаще, хорошо бы раз в неделю. Евдокимов обсудит этот вопрос на комсомольском бюро.
– Ясно, – сказал Колосков.
Лицо его, как мне показалось, оставалось безучастным и равнодушным. Я ожидал от него предложений и большей заинтересованности в том важном вопросе, о котором говорил Нагорный.
Через несколько минут строй пограничников миновал арку и скрылся в лесу. Оттуда донеслась песня:
И улыбка, без сомненья,
Вдруг коснется ваших глаз,
И хорошее настроение
Не покинет больше вас!
– Черт знает что! – возмутился Нагорный, прислушиваясь к песне. – Скажите, что вы пели в строю, когда были солдатом? «Дальневосточная, даешь отпор» пели? «Броня крепка и танки наши быстры» тоже пели? А потом: «До свиданья, города и хаты». И мы пели. И о границе пели. А это же фокстрот! И Колосков ничего, шагает, да еще, наверное, радуется.
