Текст книги "Смеющиеся глаза"

Автор книги: Анатолий Марченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

– Вы что же, против лирики?

– Нет. Лирику я люблю. Но строевая песня должна звать в бой, чтобы от нее сердце горело. Помните: «И сегодня, как прежде, сердце пылает боевым огнем!» – пропел он тихо, задушевно.

Он словно ожил.

6

Однажды я проснулся среди ночи. Стоило приоткрыть глаза, как мне почудилось, что я тихо и неслышно лечу на сказочном корабле совсем близко возле луны и таинственно мигающих звезд. Приподнявшись, я наконец понял, что вся комната залита лунным светом. Луна плыла прямо в окно, словно ей не терпелось получше рассмотреть все, что происходило в комнате.

Я прислушался. Кто-то почти неслышно ходил неподалеку от меня. Время от времени осторожные шаги затихали. Немного позже в соседней комнате послышались голоса. Видно, разговор начался уже давно.

– И к чему эти прогулки возле самой границы? – медленно, как бы ощупью находя нужные слова, говорил Нагорный. – Ты знаешь, что это не разрешается. Даже жене начальника заставы.

– Ревность? – нервно, отрывисто спросила женщина, голос которой я слышал впервые. – Так скажи прямо. Все гораздо проще и яснее. Ромуальду Ксенофонтовичу хотелось настроить себя, ощутить чувство границы. Предстоит самая ответственная съемка. А ты… У Сервантеса, кажется, сказано, что ревнивцы вечно смотрят в подзорную трубу, которая вещи малые превращает в большие, карликов – в гигантов, догадки – в истину. Режиссер не может творить без вдохновения. Творчество – это не то что высылать наряды и проверять, как они несут службу.

– Пограничная служба – это тоже творчество, – упрямо возразил Нагорный. – В ней тоже есть своя красота. Но кто виноват, что не каждому дано ее видеть? Дело не в этом. Мне бы не хотелось в следующий раз посылать тревожную группу, чтобы выдворить нарушителей режима из пограничной полосы.

– Этого делать не придется, – с чувством превосходства сказала женщина. – Скоро некого будет выдворять. Я уже говорила тебе, что уеду. Я проверяла себя. И, кажется, экзамен выдержан. Сомнениям и колебаниям приходит конец.

– Значит, юность забыта? Значит, все, чем мы жили, – украдено?

– Не нужно громких слов. Я не переношу их даже на сцене. Пойми, искусство повелевает человеком.

– Раньше ты говорила другое.

– Раньше… Человек растет, совершенствуется. Меняются его взгляды, привычки, мечты. Кажется, только ты постоянен. Ты предан своей заставе, как идолу. – Женщина помолчала и добавила тише и мягче: – Пусть все, что я тебе сегодня рассказала, для тебя не будет неожиданностью. Я люблю честность.

– С твоей честностью опасно оставаться один на один, – после долгой паузы вдруг сказал Нагорный. Спокойные, убеждающие интонации его голоса исчезли, и он произнес эти слова неожиданно грубо и резко.

И тут же по полу простучали каблучки туфель, хлопнула дверь, вдали послышался мягкий приглушенный гул автомашины, и установилась прежняя умиротворенная и торжественная тишина.

Прошло не меньше часа, прежде чем дверь открылась снова. В комнату, где я спал, вошел Нагорный. Он тихо опустился на стул возле окна. Я пошевелился сильнее и кашлянул, чтобы дать понять ему, что не сплю.

– Вы, кажется, бодрствуете? – обрадованно спросил он. – Хотите папиросу?

Я бросил курить с полгода назад. Но сейчас не посмел отказаться.

– Давайте испорчу, – сказал я, взял папиросу и сел на кровати, свесив ноги.

Дым в комнате не застаивался – его тут же выживал свежий бодрящий воздух, льющийся через окно. Он приносил с собой терпкий запах полевых цветов, лесных тропинок, дыхание едва приметных облаков, сопровождавших сияющую счастьем, как невеста, луну.

Нагорный долго молчал, потушил окурок, снова закурил. Потом решительно встал со стула.

– Нет, – сказал он с ожесточением. – Не могу не рассказать правду. Она собирается уехать. Навсегда.

– Кто?

– Нонна. Жена.

Я насторожился. По едва приметным признакам, по немногословному рассказу Марии Петровны, по догадкам я чувствовал, что в семье Нагорного происходит что-то неладное. Это подтверждал и только что происшедший разговор Нагорного и Нонны.

– Вы, конечно, тоже любили, – начал Нагорный. – Вот на этих полках много книг. И почти каждая рассказывает о человеческой любви. И отражает какую-то частицу этого чувства. И потому каждая – только часть правды, а не вся правда. Но даже если сложить все эти книги вместе, они не расскажут, что такое любовь. О ней никому не дано рассказать. Ни один гений не смог и не сможет сделать этого. Впрочем, я не о том говорю. После того что произошло со мной, я не могу читать книги, в которых пытаются раскрыть тайну любви. Мне кажется, что кто-то смеется надо мной.

Он помолчал, затем снова заговорил, то нервно и поспешно, то задумчиво и мечтательно:

– Я полюбил ее давно, еще в школе. Это было какое-то необъяснимое чувство. Что-то прекрасное вдруг открылось в жизни, и от этого жизнь стала еще дороже. Так бывает утром, на восходе солнца. Те же поля вокруг, та же сонная речка, такое же бесконечное небо. И вместе с тем все это уже другое. Новое. Да, совершенно новое. И светлое. Мы проводили с ней целые ночи напролет. Любили запах догорающего костра. Не отрываясь, смотрели, как перемигиваются веселые звезды. Ходили в обнимку под дождем и ветром. У нас были чистые души… Впрочем, к чему я об этом?

Он остановился, посмотрел на меня, словно желая убедиться, тут ли я. Потом опять послышались его тихие шаги.

– Да. Время летело. Получилось так, что я был принят в пограничное училище. Попал туда с боем. Отбирали лучших из лучших. Отец хлопотать за меня отказался. Он хотел, чтобы я сам нашел свое место в жизни, и терпеть не мог всякого рода протекции. На медкомиссии врачи зацепились за какой-то пустяк. А на мандатной я сказал начальнику училища, что все равно буду здесь учиться и что вынести за ворота училища они могут только мой труп.

Начальник училища оказался человеком добрым. Он почему-то обрадовался моему упрямству. Зачислили. К счастью, я учился в том же городе, где находилось театральное училище, в которое поступила Нонна. Смешно, но мне трудно было прожить без нее даже день. Военная жизнь сурова. Вы, конечно, знаете, в ней мало места для лирики. Но мы встречались каждую субботу и каждое воскресенье. Пятерки стоили мне большого труда, но зато они помогали мне получать увольнительные. Правда, бывало и так. Мы договаривались с Нонной о встрече, а наш старшина посылал меня в наряд. Он не интересовался любовными делами своих подчиненных. Да мало ли! Учения, выезды на границу, стажировка в войсках. Но всегда я знал, что там, в городе, она ждет меня. Говорят, любовь помогает человеку во всем. Нет, мало так сказать: помогает. Даже то, что родился именно теперь, а не раньше и не позже, тоже кажется счастьем, которое доступно только тебе. И что нет на свете ничего непреодолимого.

Я с интересом и волнением слушал его и думал, что то, о чем он говорит, можно было говорить только такой лунной ночью, какой была эта ночь, и только в том состоянии, в каком находился этот не совсем понятный еще для меня человек.

– Вам не надоело? – отрывисто спросил Нагорный. – Нет? Ну тогда слушайте. Все равно. Влюбленный всегда на виду. Как бы он ни скрывал свои чувства. И над ним обычно посмеиваются. Чаще всего беззлобно, без всяких задних мыслей. Но все же посмеиваются. И может быть, оттого влюбленный становится глупее, что ли? Не знаю. Знаю только, что надо мной следовало смеяться. Доходило до того, что я искал Нонну по ее следам. Я знал до тонкостей, какой отпечаток оставляет на земле ее обувь. Да, да, летом – туфелька или босоножка, зимой – ботики. У нас был чудесный преподаватель трассологии. Это наука о следах. Майор Шубарев. Не слыхали? Да, вы же не служили в погранвойсках. Так вот. Если бы Нонна прошла босиком по пыльной дороге или по траве, когда еще не исчезла роса, я все равно узнал бы, что это прошла она. И не знаю, дурацкая сентиментальность, что ли, но мне порой хотелось поцеловать эти следы. Потому что прошла она. Потому что это следы ее ног. Я боялся, что такая чувствительность повредит мне в моей службе. Но ничего поделать не мог. Я видел, что и она любит меня. По крайней мере, так мне казалось. Она часто повторяла мне, что никогда никого не сможет полюбить так, как меня.

Нагорный снова достал папиросу. Спичка вспыхнула бледным желтоватым огоньком. Луна хозяйничала в комнате, как у себя дома.

– Мы твердо решили пожениться, – продолжал он, жадно затянувшись папиросным дымом. – И только когда стала подходить к концу наша учеба, мы разговорились о земных делах. Я кончу училище, она тоже. А граница, как известно, не проходит через большие города. Я не страшился этого, меня, тянуло в самые глухие места, на край света. Туда, где поопаснее, неизведаннее. Но как было поступить Нонне? Ей нужен был театр. Сама она никогда не говорила об этом. А я, напротив, старался как можно чаще напоминать ей о Памире, о каракумских песках и Курилах. Я рассказывал ей все самое страшное, что читал или слышал об этих местах, еще более сгущая краски. Она смеялась: «Ты пугаешь меня, чтобы я не поехала с тобой? Напрасно. Теперь ты от меня уже никуда не уедешь». Поверьте, за такие слова я готов был пронести ее на руках по всей земле! «Что театр! – говорила она в ответ на мои сомнения. – Ты мне дороже. И потом, не вечно же мы будем в глуши?» – «А если вечно?» – спрашивал я. «Ну что же, если вечно, так тоже вдвоем». Так она мне отвечала. И видите, что из этого получилось. Я привык верить людям. И убежден, что, если бы на земле не было ни одного человека, которому можно верить, я возненавидел бы и себя и все человечество. Нет большего счастья, чем верить друг другу и ни разу не обмануться в этой вере. Может быть, это даже необходимее человеку, чем сама любовь.

И тут я услышал тихие, но ясные звуки музыки, от которой затрепетало сердце. Они доносились через окно из соседней квартиры.

– «Аппассионата», – прислушавшись, сказал Нагорный. – Это Юля, жена Колоскова. Она уезжала в город. Приехала вчера. И почему-то всегда играет в это время. Перед рассветом.

Близилось утро. Лунный свет все более тускнел, таял, и было видно, как вместе с ним исчезали силуэты деревьев и причудливый орнамент занавески. В комнате делалось темнее, сумрачнее. Мы молчали и слушали неутихавшую мелодию.

– Если бы эта музыка звучала всегда, не переставая, – вдруг сказал Нагорный, – я бы не сделал ничего ошибочного, ничего дурного. Вы чувствуете, как она очищает душу? И убеждает, что жизнь лучше, чем о ней иной раз думаешь.

– А вы бы могли уехать с границы ради жены? – нетерпеливо спросил я.

– А вы могли бы бросить писать? – вопросом на вопрос ответил он.

И я понял его.

– Э, все пустое! – промолвил он немного погодя. – Вам совсем другое нужно. Что, вы за этим приехали?

Немного подумав, он добавил:

– Помните, я спрашивал вас, могли бы вы прожить здесь пять или, скажем, десять лет? И жаловался. А все это ее вопросы. И ее жалобы.

Я больше ни о чем не спросил его. Впоследствии я пожалел об этом. Никогда больше за все мое пребывание на заставе Нагорный не говорил со мной на эту тему так подробно и так откровенно.

Я долго лежал, размышляя о жизни и любви, старался поставить себя на место Нагорного. Мне очень хотелось помочь ему.

Лишь к утру я задремал.

7

Рядовой Смоляков, парень с удивленно-насмешливым взглядом, собирался осенью «на гражданку» и потому чувствовал себя особенно независимо. Он покровительственно-небрежным тоном разговаривал с молодыми солдатами, считая своим непременным долгом проехаться по поводу какой-нибудь слабости каждого из них. Службу в наряде он нес отменно, стрелял лучше всех, на политзанятиях затевал дискуссии и числился штатным оратором, особенно любившим выступать в присутствии какого-нибудь проверяющего. Смоляков смело высказывал критические замечания, на собраниях не мог высидеть без того, чтобы не пустить какую-нибудь едкую реплику. Молодые солдаты прислушивались к нему и рассказывали о его проделках с чувством восхищения и неприкрытой зависти.

От них я узнал, например, что Смоляков определяет свое отношение к новому человеку на заставе в зависимости от того, сможет ли тот обуздать его строптивую кобылу. Однажды какой-то майор, занимающий довольно солидную должность, прибыв на заставу, решил увековечить себя снимком, запечатлев свою личность в воинственной позе верхом на коне. Смоляков подсунул ему рыжую кобылу, и та долго издевалась над незадачливым седоком. Когда майор, потный и взъерошенный, уронив фуражку, все же забрался в седло, кобыла, чувствуя слабый повод и поняв, что седок уж очень неуверенно держит себя, понесла его по двору, то и дело вставая на дыбы. Майора пришлось снимать с лошади. А Смоляков, вволю нахохотавшись, серьезным тоном сказал ему:

– Самая смирная кобыла на заставе, товарищ майор. Что с ней происходит? Она, должно, фотографироваться не любит. Как увидит «фэдовский» фотоаппарат, так и на дыбы. Скромная кобыла!

Раздосадованный майор, пообещав посадить Смолякова на гауптвахту, ушел, а Смоляков жаловался своим друзьям:

– Видали? Еще неизвестно, кому на гауптвахту! Ты сперва ездить научись, а потом на заставу милости просим. А еще зеленую фуражку надел.

И когда ему пытались доказывать, что майор – специалист в других пограничных вопросах и что не обязательно каждый должен уметь ездить на коне, да еще в атомный век, Смоляков невозмутимо отвечал:

– Дальнобойная ракета на границе неприемлема. Сколько граница будет, столько и кони будут. И я так смотрю: можешь на коне ездить – иди на границу, не можешь – работай себе бухгалтером или стихи пиши.

Особенно любил подтрунивать Смоляков над Костей Уваровым. При всяком удобном случае он напоминал ему о Зойке, уверяя, что она с первого же дня после свадьбы будет командовать Костей не хуже старшины Рыжикова или лейтенанта Колоскова и навечно установит матриархат.

Доставалось Косте от Смолякова и на занятиях по физподготовке. Эти занятия были для Уварова самыми мучительными. В этом мне как-то пришлось убедиться.

Уже перед построением в спортгородке Смоляков под общий хохот объявил:

– Ожидается выступление олимпийского чемпиона по гимнастике Константина Уварова!

Занятия проводил Колосков. Он стоял в своей любимой динамовской майке и спортивных брюках, внимательно наблюдая за тем, как идет дело. Только что он вернул в строй пограничника, который нечетко вышел к снаряду, и заставил проделать все сначала. Увидев меня, Колосков строго сказал:

– Показываю еще раз.

Он легко, свободно и красиво подошел к турнику, остановился под ним, даже не взглянув на перекладину, затем пружинисто отвел руки назад, чуть присел, одновременно приподнимаясь на носки, и тотчас же легким изящным движением оттолкнулся от земли, цепко схватился за перекладину. Он весь прогнулся, вытянув носки, зафиксировал свое положение и, чуть качнув корпусом, без всяких усилий занес ноги кверху и очутился на турнике. Потом расчетливым, экономным движением соскочил вниз и, четко повернувшись кругом, скомандовал:

– Очередной, к снаряду!

К снаряду подошел Евдокимов. Он выполнил упражнение довольно чисто, хотя и без того изящества, какое так отличало Колоскова. Лейтенант остался недоволен.

– Толстеть начинаете, Евдокимов. Животик отращиваете.

Вслед за Евдокимовым вышел Уваров. Фигура его сейчас была несобранной, и он, как ни старался, шагал к турнику тяжело и вяло. С усилием схватившись за перекладину, он тут же едва не сорвался с нее. Он попробовал проделать упражнение еще раз – получилось значительно хуже.

– Мертвая хватка, – презрительно процедил Колосков. – Мешок с костями.

Уваров все еще размахивал ногами, но силы уже покинули его.

– Вы долго намерены висеть? – возмутился Колосков.

Уваров разжал руки и плюхнулся на землю. Кто-то из стоявших в строю пограничников хихикнул.

– Сейчас Константин Уваров совершит круг почета, – серьезно сказал Смоляков и этим подлил масла в огонь: грохнула смехом вся шеренга.

Уваров смотрел прямо перед собой растерянно и жалко, боясь встретиться взглядом с Колосковым. Жаркий солнечный луч вцепился в его рыжие волосы и словно поджег их.

– Почему не выполняете упражнения? – сурово спросил Колосков.

Уваров молчал.

– Почему, я вас спрашиваю?

– Не получается, – пролепетал Уваров.

– И ни черта не получится. Спите много. До одурения спите. Я за вас на турник буду лазить? И девчатами увлекаетесь. Или служить, или любовь крутить.

– А это не ваше дело, – вдруг одним духом выпалил Костя.

– Не мое дело? – оторопел Колосков. – Прекрасно. Ждите взыскания.

– Ну и пусть, – будто самому себе сказал Уваров, не поднимая головы.

Колосков метнул быстрый взгляд в мою сторону, как бы говоря мне: «Видели, каков гусь!»

– Будете иметь дело с начальником заставы, – сказал он Уварову. – Я не намерен выслушивать ваши пререкания. А сейчас отправляйтесь в казарму.

– Пусть еще попробует, – раздался рядом голос Нагорного.

Он, видимо, недавно пришел в спортгородок, и его никто не успел заметить.

– Пусть попробует, – повторил Нагорный. – Все дело в голове. Голову нужно отводить назад до отказа.

– Рядовой Уваров, к снаряду, – скомандовал Колосков таким тоном, будто делал одолжение.

Уваров подошел. В его движениях появилось что-то похожее на уверенность. Нагорный приблизился к турнику.

– Так, – сказал он, когда Костя начал с огромным усилием поднимать ноги. – Уже лучше. Голову назад. Еще. Еще сильнее. Вот и ноги пошли.

В тот момент, когда перекладина была уже чуть выше колен Уварова, Нагорный коротким, но сильным толчком руки подтолкнул плечи солдата назад, и тот оказался на турнике. Костя держался за перекладину, возбужденный и счастливый. Он так был доволен, что не спешил спускаться на землю. Глядя на него, улыбались солдаты. Смоляков торжественно поднял большой палец кверху. Колосков молча отвернулся в сторону.

– Дело у вас пойдет, – убежденно сказал Нагорный. – Человек все может. Нет такого, чего бы человек не сделал.

– Так это вы помогли, – неуверенно сказал Костя.

– Тренироваться. Три раза в день. Перед принятием пищи. Вот и все лекарство, – приказным тоном сказал Нагорный и, увидев младшего сержанта Бойко, нахмурился: – А вы не улыбайтесь, Бойко! И знаете почему?

– Знаю, товарищ капитан, – четко и громко ответил Бойко, открыто и безбоязненно глядя на Нагорного. – Мой подчиненный. Молодой. Учить надо.

– Точно, – удовлетворенно сказал Нагорный. – Вот через недельку и доложите. А лейтенант Колосков проверит. Заниматься с Уваровым будет Смоляков.

– Есть, заниматься с Уваровым! – радостно воскликнул Смоляков, любивший получать задания лично от начальника заставы.

После занятий Колосков сказал мне:

– Так зарабатывается дешевый авторитет.

Он был очень раздражен и никак не мог успокоиться.

– Почему же дешевый?

– Вы разве не видели?

– А разве вы не можете учить так, как Нагорный?

– У меня свои методы, – упрямо сказал Колосков. – Обучения без требовательности я не признаю. И, если хотите, этой снисходительности не перевариваю. Игра в доброго дядю.

Он не стал слушать моих возражений, попрощался и ушел. Я еще раньше заметил, что он любил в разгар спора высказать свое мнение и уйти, давая понять, что переубеждать его абсолютно бессмысленно.

Да, чем больше я жил на заставе, тем явственнее чувствовал различие между Нагорным и Колосковым. Не скажу, что Колосков не помогал Нагорному или вовсе бездельничал. Нет, сказать так значило бы покривить душой. И тот и другой большую часть времени проводили с людьми. Но там, где появлялся Нагорный, лица солдат светлели, становились жизнерадостными. С Колосковым же пограничники говорили мало и неохотно. Я заметил, что он, слушая человека, думал о чем-то своем. К Нагорному шли за советом, за помощью. К Колоскову обращались редко. Даже приказ на охрану границы они отдавали по-разному. Слушая Нагорного, невольно хотелось стать по команде «Смирно». Слова приказа западали в душу, и мне казалось, что эти слова произносит не Нагорный, а Левитан, лучший диктор Московского радио. Колосков отдавал приказ скороговоркой, будто за ним кто-то гнался, и лица пограничников, слушавших его, тускнели.

И все-таки одних этих сопоставлений было недостаточно. Я еще по-настоящему не знал Колоскова.

8

Прошел почти месяц с того дня, как я приехал на заставу.

В один из вечеров я сидел за своим дневником. Нагорный лежал на кушетке с учебником немецкого языка (он учился заочно в военном институте). Светланка уже спала. Мария Петровна занималась с Зойкой в другой комнате. Я записывал в тетрадку свои думы о пограничной службе, о должности начальника заставы. Я писал:

«Начальник заставы!.. Он не знает шума больших городов, торжественного очарования столичных театров, а главное – он не знает покоя. Зато он знает каждый метр своего участка, знает, что Костя Уваров любит Зойку, что у Ландышева заболела мать, а Степченко нужно ежедневно тренировать по стрельбе, иначе какой же от него толк на границе.

Он очень много должен знать, начальник заставы! Он обязан быть следопытом, снайпером, педагогом, ветеринаром, строителем. И самое важное – уметь предвидеть возможное нарушение границы. Нет, он должен уметь еще больше – закрыть путь нарушителю. Он должен сделать все, чтобы ежедневно иметь моральное право сказать старшему начальнику спокойно, как само собой разумеющееся: «На участке заставы без происшествий». И мне кажется, нет, скорее, я убежден в том, что начальник заставы даже в те редкие минуты отдыха, что выпадают на его долю, даже когда он держит на коленях своего ребенка или ласкает жену, не перестает думать о границе. Его всюду неотступно преследует мысль: «А как там, на участке? Все так же граница неприступна или через нее уже крадется злобный и коварный враг?»

Я перечитал эту запись и с грустью подумал, что не сумел проще и глубже выразить в ней то, что мне хотелось сказать о труде начальника заставы. Я хотел было тотчас же спросить Нагорного, какого он мнения об этих строках, но он был так увлечен каким-то переводом, что я не стал ему мешать.

Я заправил авторучку чернилами и продолжал писать, обращаясь к своему далекому другу:

«Друг мой! Если ты идешь сейчас по вечерней улице веселого города и твоя любимая девушка идет с тобой рядом, и оба вы смеетесь от радости, только на миг, хотя бы на один миг подумайте о далекой пограничной заставе, о том, что именно в эту пору один за другим выходят на границу ночные наряды. И я знаю, вы мысленно пошлете свое спасибо этим простым и скромным людям в зеленых фуражках.

Друг мой! Вспомни, приходилось ли тебе когда-нибудь утром говорить своему товарищу «спокойной ночи»?

Это было, наверное, в то утро, когда после выпускного бала ты бродил с ребятами и девчатами по сонному городу, очумевший от соловьиного пения, от радости, что все книги с самыми замысловатыми формулами брошены в беспорядочную кучу, дан ответ на последний вопрос в последнем билете и фотограф увековечил тебя вместе с твоими сверстниками на громадной фотографии, которую ты постараешься сохранить у себя всю свою жизнь. Усталый, ты возвращался домой, сказав своим друзьям: «Спокойной ночи». Это, конечно, вызвало взрыв веселого хохота.

Это могло быть, если ты возвращался с завода после ночной смены или когда твой трактор до утра бороздил степь.

А здесь, на погранзаставе, это происходит изо дня в день, ровно столько, сколько существует граница. И в тот момент, когда восходит солнце, здесь никто не смеется над привычными словами «спокойной ночи». И когда одни сомкнут уставшие очи, другие встретят рассвет на дозорной тропе…

Дозорная тропа! Залитая дождем, утонувшая в рыхлом, по пояс, снегу, потрескавшаяся от нещадного солнца, нырнувшая в черное болото, в лес, куда на ночь заползает туман и где за каждым деревом тебя может подстеречь неожиданность. Непрерывная, нескончаемая тропа… Шестьдесят тысяч километров гранитных валунов, озер, сыпучих дюн и сосновых лесов, морской гальки и непроходимых горных хребтов, жаркой до удушья пустыни, тайги и сопок, тихоокеанской волны, остервенело кусающей хмурый и неприветливый берег…

И пока ты любуешься по-детски нежным восходом, или сидишь на рыбалке, или, борясь со сном, торопишься узнать конец приключенческой повести с хитро закрученным сюжетом, или грузишь вагонетку с углем, по этой тропе идут и идут пограничные народы. Чтобы ты мог варить сталь! Чтобы ты мог любить! Чтобы ты жил! И ни на одну секунду не приостанавливается это движение, ни на один миг не закрываются тысячи зорких глаз, ни на одно мгновение не выпускается из крепких, надежных рук оружие…

Так любовно хранят они твой покой. И его, и ее, и всех нас. Низкий поклон им за это, солдатам границы!»

– Аркадий Сергеевич, – позвал я Нагорного, отложив в сторону ручку. – Хотите послушать, что я тут написал?

– Да.

Я прочел, думая, что он будет упрекать меня за излишнюю приподнятость стиля. Но, вопреки моим ожиданиям, он сказал:

– Знаете, есть в нашей профессии много такого, о чем нельзя сказать обыкновенными словами, обычным языком.

Он подпер кулаком подбородок и, припомнив что-то, продолжал:

– Был у нас в училище один преподаватель. Ругал он нас за романтику зверски. Вы, говорит, начитались книг о шпионах. У вас одни приключения в голове, а приедете на заставу – увидите черновой труд. Дьявольски тяжелый. Спину нужно гнуть, пот проливать, мозгами ворочать и другим мозги вправлять. Да еще ходить по сорок километров в сутки. Так что про романтику забудьте. А я вот с ним не согласен. Разве труд не романтика? Что же это получается? Труд сам по себе, а романтика сама по себе? Труд реален, а романтика – так себе, витание в облаках? Нельзя так разделять. Возьмешь иную книгу о пограничниках и видишь только погоню за нарушителями. Конечно мы и живем для этого. Но мы и любим, и детей нянчим, и заблуждаемся, и картошку сажаем. Жизнь нужно нашу показывать правдиво. Романтику и труд не разделять.

Мы помолчали. Потом я спросил:

– Аркадий Сергеевич, вот вы соседи с Колосковым. А что это вы чуждаетесь как-то друг друга? Хотя бы в гости ходили.

– Кто его знает, – смущенно ответил он. – Ходили мы. Нонна тогда еще в съемках не участвовала, все время дома была.

Он встал, отложил учебники и зашагал по комнате.

– Если ты друг мне – люби границу, – заговорил он. – У меня такая мерка. Не знаю, может быть, странность это. А только встречаются у нас еще офицеры: ему тридцать пять от роду и выслуги лет тридцать пять. У нас счет льготный. Правильно это – служба особая. Но кто зеленую фуражку не из тщеславия носит, тот эти годы не считает. Для этого отдел кадров существует. Да разве что-нибудь может принести большую радость, чем любимый труд? Разве садик или дачка его заменят? Не знаю, может, Колосков и не такой. Семьянин он хороший, ничего не скажешь. За это я его уважаю. Да и жена у него редкостная: веселая, простая, справедливая. А он все у нас вроде гостя. На чемоданах сидит. Знаний у него много, кругозор широкий. А вот не тянет. Нет, ко всякой работе приверженность нужна. Любовь к своему делу. А к пограничной службе особенно.

Нагорный слегка усмехнулся:

– Кстати, вспомнил. Вы знаете, что сказал мне Уваров после того случая на следовой полосе? Накажите, говорит, по всем правилам. Только ей не говорите. Зойке, значит. Я и не сказал. А она все равно разузнала.

Наш разговор прервала Мария Петровна. Она выглянула из своей комнаты и, таинственно улыбаясь, сообщила:

– А ко мне в окошко сейчас стукнули. Угадайте, кто?

Из приоткрытой двери выглянула Зойка:

– А чего угадывать? Неизвестно, что ли? Моя начальница явилась. За книгами. И проверять, как я учусь.

Зойка бросила многозначительный взгляд на Нагорного. Мария Петровна поспешила в коридор и вскоре вернулась оттуда вместе с Валей.

– Знакомьтесь, – обратилась Мария Петровна ко мне. – Это Валя, заведующая животноводческой фермой.

Я крепко пожал сильную, коричневую от загара руку девушки. Валя сразу же вызвала во мне воспоминание о красавицах соснах, о свежих полевых цветах, о широком раздолье полей. В ее свежести, здоровье, сдержанности было что-то очень ощутимое от неяркой и скромной, но дорогой сердцу русской природы.

– За книжками, значит? – спросила Зойка. – Будто у нас в поселке своих нет?

Валя опустила глаза, и было удивительно, что эта сильная девушка смутилась от озорных Зойкиных слов. Казалось, будто ее уличили в чем-то, и она не может признаться в этом даже самой себе.

– Что нового в поселке? – поспешил ей на помощь Нагорный, помогая преодолеть смущение. – Как работает дружина?

– Ничего нет, Аркадий Сергеевич, – ответила Валя певучим голосом. – Если кто появится из чужих, дружинники не растеряются. Да и я вам сразу сообщу.

– Буду надеяться, – сказал Нагорный.

– И так уж нас Василий Емельянович пограничницами зовет, – девушка улыбнулась. – Вы, говорит, не столько за высокие удои молока боретесь, сколько границу охраняете. Вам, говорит, осталось только форму выдать.

– Так и говорит?

– В шутку, конечно.

– Ну, а свадьба когда? – спросил, улыбаясь, Нагорный. – Мне, Валентина Ивановна, не терпится на вашей свадьбе погулять. Пригласите?

– Нет, не приглашу, – резко ответила Валя.

– Это почему же? Чем же я перед вами провинился?

– Ничем. Просто свадьбы не будет.

– Э-э нет, без свадьбы не выйдет, Валентина Ивановна.

– А вы меня сосватали, Аркадий Сергеевич? Сосватали?

– Разве Павел плохой парень?

– Хороший. Только не про то вы речь завели, Аркадий Сергеевич. Я пришла книжку поменять…

– Что же дать тебе, Валюша? – спросила Мария Петровна, копаясь в книгах.

– Да такую же интересную, как эта, Мария Петровна.

Я взял у Вали из рук книгу. Это была «Сильные духом» Медведева.

– Опять про войну? – удивилась Мария Петровна. – Может, дать тебе о любви что-нибудь?

– Возьми Мопассана, – посоветовала Зойка, прищурив глаза.

– Читала уже, – нахмурилась Валя.

– Понравилось? – поинтересовался я.

– Нет, – спокойно сказала Валя. – Иной рассказ прочитаешь и умыться хочется.

– Ну, не Мопассана, так возьми другую книгу о любви, – советовала Мария Петровна. – Тебе, молоденькой да красивой, только о любви и читать.

– А пусть правду пишут, – вспыхнула Валя. Сдержанная и немногословная, она заговорила быстро и убежденно. – У них все легко получается. И она полюбила, и он ее полюбил. И про вечную любовь сказано очень красиво. А в жизни…

Валя еще хотела что-то сказать, но, взглянув на улыбавшуюся беззаботной веселой улыбкой Зойку, умолкла.

– Старается она, Мария Петровна? – спросила Валя, кивнув на Зойку.

– Да уж не беспокойся. Я требовательная. У меня кое-как не выйдет.

– Спасибо вам, Мария Петровна, – сказала Валя, вставая. – Трудно с ней. Стрекоза настоящая. Пойдем, проводишь меня, Зойка. Собирайся скорее.