Текст книги "Смеющиеся глаза"

Автор книги: Анатолий Марченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

– Не понимаю, товарищ капитан, – начал было Теремец.

– Зато я понимаю, – жестко сказал Туманский. – Призывы сочиняете?

Теремец едва приметно ухмыльнулся и промолчал.

– Забыли, когда ваша служба кончается?

– Никак нет, товарищ капитан, не забыл.

– Так куда же вы торопитесь?

– На завод, товарищ капитан. Руки чешутся.

– А по тактике двойка. На ночной стрельбе по Луне из автомата шпарили. Когда возьметесь за военное дело?

– А что военное дело, товарищ капитан? – уже с некоторым раздражением спросил Теремец. Ему, видимо, не нравилось, что капитан ведет этот неприятный разговор при новых на заставе людях. – Что военное дело? – повторил он. – Полтора года – и в «гражданку». К тому же стоит вопрос о разоружении.

Грач затрясся от смеха. Ромка присоединился к нему. Туманскому это не понравилось.

– Идите, Теремец, – отпустил он солдата. – Мы еще с вами побеседуем. А призывы не те пишете, что надо. Завтра буду на вышке – не заставляйте меня цитировать ваши произведения.

– Ясно, товарищ капитан, – коротко ответил Теремец.

Когда он скрылся в казарме, Туманский сказал мне:

– Займитесь рядовым Теремцом, лейтенант Костров. Индивидуально.

– Есть, заняться рядовым Теремцом, – повторил я.

Грач лукаво подмигнул мне и ушел вместе с Туманским.

Когда мы остались одни, Ромка, копируя Грача, подмигнул правым глазом и протяжно, почти по слогам, сказал:

– Высшая математика!

– А ты знаешь, кто такой этот Грач?

– Брат Туманского?

– Писатель.

– Не слыхал такого.

– А я слыхал. И читал его роман, – похвастался я.

– Не очень-то радуйся, – оборвал меня Ромка. – Вставит он нас с тобой в какую-нибудь комедию. В виде этаких недоносков. Тогда ты по-другому запоешь.

ГРАЧ ВТОРГАЕТСЯ В НАШ МИР

В первую ночь на заставе мы спали не очень крепко. Все еще не верилось, что Туманский принял решение пока что не посылать нас на службу, а главное, в любую минуту мог прозвучать сигнал тревоги.

Проснувшись, Ромка невесело пошутил, что жизнь наша в сравнении с курсантской, по существу, не изменилась: такие же солдатские койки, точно так же сложенное обмундирование на табуретках: сперва гимнастерка, потом брюки. Единственное новшество: никто под самым ухом не заорал «подъем». Я хотел сказать, что выводы делать еще преждевременно, но в дверь кто-то постучал.

– Видишь, – торопливо сказал я Ромке, – в училище бы к нам вошли без стука.

– Ты гений, – убежденно заявил Ромка и весело заорал: – Войдите, к чему этот дипломатический этикет? Здесь не посольство.

В комнате появился Грач.

– Привал перед боем? – усмехнулся он, комкая в руке берет. – Не узнаю Туманского. По моим предположениям, вы сейчас должны были карабкаться по скалам левого фланга. Куда исчезла традиционная метода? Он еще не говорил вам, что пограничником нужно родиться?

– Не говорил, – независимым тоном произнес Ромка. – Да и вообще он, кажется, слишком дорожит каждым своим словом.

– В отличие от своего брата, хотите вы сказать? – хитровато прищурился Грач, и кустистые брови его смешно зашевелились. – Вы знаете, – оживился он, нетерпеливо шагая между нашими койками, – мне вспомнился день, в который я окончил училище. Меня назначили командиром курсантского взвода. А моего дружка Володьку, как сильнейшего артиллериста, – преподавателем. И знаете, с чего мы начали?

– Перешили обмундирование? – спросил я, вспомнив, что эта проблема была у нас с Ромкой одной из первоочередных.

– Нет! – восторженно воскликнул Грач, радуясь, что я не отгадал. – Нет! Мы рысью помчалась искать себе квартиру. Чтобы окончательно утвердить свою самостоятельность и независимость. И как только кто-либо хотел посягнуть на наш суверенитет, мы немедленно, как выражался Володька, рубили концы и поднимали якорь. Так было, например, когда наша квартирная хозяйка стала усиленно предлагать нам в невесты свою дочь. А вообще, чертовски не хотелось оставаться в тылу, друзья снова возвращались на фронт, а мы должны были, как торжественно провозгласил генерал, ковать новые отряды офицерских кадров.

Грач говорил быстро, восхищенно и не переставал ходить по комнате. Мы крутили головами, чтобы все время видеть его, и то, что он, оказывается, тоже был курсантом, да еще во время войны, сразу же как-то сблизило нас.

– Однако, – вдруг резко перескочил Грач на другую тему, – я должен доложить вам, юные лейтенанты, что начальник заставы не очень-то в восторге от вашего приезда. Я успел его прощупать. «А как ты думаешь, – сказал он мне, – если бы на заставу прислали опытных офицеров, мне было бы легче или тяжелее?» Вам ясна ситуация?

– Аксиома, – равнодушно отозвался Ромка и повернулся на другой бок. – Ничего иного мы и не ожидали.

– Но! – остановил его Грач, подняв палец кверху. – При всех минусах Туманского я согласился бы пройти школу пограничной выучки именно у него. Кстати, имейте в виду, вас могут разыгрывать. Был я как-то на западной границе. Там стажировались курсанты. И вот ночью часовой заставы вызывает дежурного. А дежурил курсант. Докладывает: «Товарищ курсант, баржа с дровами пришла. Куда подать на разгрузку?» Курсант растерялся. Поднял старшину. А тот завопил: «Какая такая баржа? С ума спятил? Река-то не судоходная!»

– Это для профилактики? – заершился Ромка. – Так мы на границе не новички.

Грач замолчал и сунул в рот сигарету.

– А чем вас удивляет застава? – неожиданно спросил он, не заботясь о логической связи с тем, что говорил перед этим.

– Застава как застава, – сказал Ромка.

– А я поражен, – воскликнул Грач, распахнув окно. – Какое причудливое сочетание совершенно несовместимых явлений! Наряды как вихрь, когда застава зовет в поиск. И белье на веревке возле офицерского домика. Вышка как символ зоркости. И огород с самой обыкновенной картошкой. Строевая песня солдат. И отчаянный рев моего племянничка крикуна Генки, которого не хотят катать на машине. Вы чувствуете?

– Мы еще не рассмотрели, – не меняя своей подчеркнуто равнодушной позы, сказал Ромка. – И какое это будет иметь значение в становлении молодого офицера?

– Величайшее, – убежденно заявил Грач, и мне показалось, что он любит преувеличивать. – Нужно уметь идти очень верной дорогой, – пояснил он, – чтобы не получилось перекоса.

Грач закурил очередную сигарету. Я боялся, что Ромка, не переносивший табачного дыма, со свойственной ему прямотой нагрубит Грачу. Но тут Грач начал рассказывать о геологах. Ромка сел на койке. Кажется, это его заинтересовало.

– Туманский что-то равнодушен к геологам, – говорил Грач. – У них, мол, своих дел по горло, и они так увлекаются, что, кроме минералов, ничего не видят. А я уверен, что каждый геолог, работающий в приграничье, может быть отличнейшим дружинником. Согласны?

– Конечно, – живо откликнулся Ромка. – У геологов и пограничников много общего. И те и другие ищут.. Даже названия родственные. У пограничников – поисковые группы, у геологов – поисковые партии. У нас – дозорные тропы, у них – маршруты.

Ромка, этот колючий Ромка, видимо получавший наслаждение от того, что противоречил даже в том случае, если внутренне был согласен со своим собеседником, вдруг стал поддакивать Грачу!

– Вся разница в том, – вмешался я в разговор, – что геологи ищут дорогую руду, а пограничники…

– Это уже не столь существенно, – горячо перебил меня Ромка. – Для людей же ищут. И те и другие.

– Говорят, все профессии хороши, – сказал Грач. – А все-таки завидую первооткрывателям. Романтикам. Я побывал у геологов перед тем, как ехать сюда. Начальником партии у них Мурат. А молодые геологи – Борис и Новелла.

– Новелла? – переспросил я. – Что за странное имя?

– Вовсе не странное, – возразил Грач. – Вы видели когда-нибудь смеющиеся глаза? Полные солнца. Зовущие, как далекие звезды. Глаза – зеркало души человека. Истина старая как мир. Может быть непроницаемым лицо, может солгать язык, но глаза все равно скажут правду. Даже если разум запрещает им делать это. Глазами человека смотрит его душа. Удивительно не только то, что в них увидишь восторг и гнев, испуг и бесстрашие, равнодушие и одержимость. Особенно удивительны полутона, своего рода переходные оттенки от одного контраста к другому. Человек молчит, а глаза все равно говорят, говорят, пока он жив, пока дышит. По глазам вы безошибочно определите, умен ли человек, или глуп, добр или жесток, чиста его совесть или нет. И дело вовсе не в цвете глаз, это лишь признак красоты внешней, главное – что́ они говорят людям.

– Значит, у этой девушки смеющиеся глаза? – спросил я, чувствуя, что Грач ударился в область философии и совсем забыл о Новелле.

– Да! – тотчас же рванулся навстречу моим словам Грач. – Такие глаза могут быть только у тех, кто очень любит жизнь. Кто идет вперед. У счастливых людей. Может быть, ей следовало бы стать актрисой. Но она геолог. Портрет? Черномазая. Большеротая. Худышка. Гибкая, как цирковая гимнастка. Кубинцы приняли бы ее за кубинку, грузины – за грузинку, евреи – за еврейку. Впрочем, я не мастер рисовать портреты. Критики всегда поругивают меня за это. Но каждый художник нарисовал бы ее по-своему. Потому что красота ее необычна.

– А фамилии вы не помните? – вдруг отчужденно спросил Ромка, будто злясь на Грача за то, что он так много говорит о Новелле.

– Что значит не помню? – рассердился Грач. Я уже начал замечать, что он сколько угодно может посмеиваться сам над собой, но не терпит, когда другие высказывают по его адресу какие-либо сомнения. – За кого вы меня принимаете? Я рассказываю о Новелле Гайдай.

Мне показалось, что при этих словах Ромка побледнел.

– Ты идешь на зарядку? – странным голосом спросил меня Ромка и суетливо натянул тренировочные брюки.

Я хотел сказать, что зарядкой лучше заняться немного позже, так как не очень удобно оставлять гостя одного. Но Ромка уже скрылся за дверью.

Грач умолк. Кажется, у него были две крайности: или он начинал говорить увлеченно и долго, так что казалось, уже не сможет остановиться, или же молчал, будто был вовсе лишен дара речи.

Не успел уйти Грач, как в комнату стремительно ворвалась Катерина Федоровна, жена Туманского. Белокурая, острая на язык, стройная, как спортсменка, она, широко улыбаясь, стояла перед нами и держала в руках скатанный в рулон ковер. Восторженная улыбка не мешала ей говорить властно и даже сердито.

– Вот вам ковер, – швырнула она рулон на пол. – Живо разворачивайте и вешайте на стену.

– Но… я не понимаю, зачем нам ковер, – попробовал сопротивляться Ромка, только что вернувшийся в комнату.

– Не разговаривать, – заявила Катерина Федоровна. – Он еще спрашивает! Вы знаете, что такое достать в военторге ковер? Птенцы желторотые! Вешайте немедленно. Терпеть не могу холостяцкого запустения. И гоните деньги. Что, нету? Не беда, отдадите, когда будут. И торопитесь жениться. Кто первый – ковер переходит молодой жене. Вот так, птенчики. Думать надо, а не лыбиться!

– Второй Туманский, – усмехнулся Ромка, когда она ушла.

– Кажется, еще почище, – поддакнул я.

Не сговариваясь, мы принялись прибивать ковер к стене, и, кажется, оба подумали об одном: несмотря на слишком категорический тон, Катерина Федоровна нам понравилась.

– А все же с геологами надо познакомиться, – сказал я с улыбкой, когда ковер висел на стене, и мы отдали должное его красивому рисунку.

Ромка молчал.

– Тем более, что у них есть такое очаровательное создание, – напомнил я. – Чего доброго, на заставе будет свадьба.

– Создание, – почему-то печально и хмуро отозвался Ромка. – Грач тебе нарисует, разувай глаза. Из обыкновенной девчонки сделает Афродиту.

– Ты видел ее, что ли?

– Нет, – зло ответил Ромка. – И вообще, у геологов мне делать нечего. Понял, романтик?

Нет, я так ничего и не понял. Да к тому же в голове у меня уже были не геологи, не загадочная красавица Новелла, а самый обыкновенный солдат рядовой Теремец, с которым я, как распорядился капитан Туманский, должен был вести повседневную индивидуальную работу. Да и только ли с одним Теремцом?

ТЕРЕМЕЦ И КУЗНЕЧКИН

– Ну как Теремец? – спросил меня Туманский вскоре после того, как поручил мне заняться этим солдатом.

Я доложил, что Теремец уже побывал на вышке и рубанком выстрогал доску, на которой в свое время нацарапал восторженный клич о предстоящей демобилизации. К этому я добавил, что с Теремцом, конечно, еще придется повозиться и что воспитание – процесс длительный и сложный. Тут же я поймал себя на мысли о том, что повторяю слова, которые говорил нам в училище преподаватель на лекции по основам воинского воспитания.

Туманский едва приметно усмехнулся:

– Он и сам кого хочешь воспитает.

Я пожал плечами. Но через несколько дней мне пришлось вспомнить слова Туманского.

Все началось с того, что рядовой Кузнечкин, задиристый и заносчивый солдат второго года службы, обозвал Теремца «тунеядцем в мундире».

Был жаркий субботний день. День, в который солдаты с нетерпением ждут бани, тех блаженных минут, когда можно, забыв о всех тревогах и неурядицах, забраться в парилку и отхлестать горячее податливое тело упругими прутьями горной березы.

Кузнечкин, как и все, любил баню. Правда, он побаивался забираться на верхнюю полку, – слишком уж обжигает сухой, раскаленный пар. Но в баню он старался попасть одним из первых. Арифметика тут была нехитрая: Кузнечкин страсть не любил, когда в самый блаженный момент, в который тело с нетерпением ждет, что его окатят горячей водой, раздается чей-то отчаянный возглас:

– Братва! Вода кончилась!

Это значило, что кому-то нужно выскакивать в предбанник, наполненный холодным паром, ступать по ледяному цементному полу, на ощупь искать ведро и, зачерпнув воду из железной бочки, тащить ее в котел. Обычно, как на грех, именно в этот момент Теремец, ответственный за топку бани, куда-то загадочно исчезал. Кузнечкин старался забраться в баню, когда котел еще полон воды. Он с наслаждением мылся и, послав всем общий привет, отправлялся в казарму.

В день, о котором идет речь, Кузнечкин не смог примчаться в баню раньше всех. Он возвратился со службы уже тогда, когда в бане оставались всего два человека. Поспешно сбросив одежду в предбаннике, Кузнечкин прямо влетел в жаркий и влажный рай парилки.

– Черти, – ворчал он на солдат, щедро окатывавших друг друга водой. – Где экономия? Где борьба за бережливость? Мечтаете попасть под огонь критики на очередном собрании?

Солдаты только кряхтели в ответ: вода была чудесная.

После их ухода Кузнечкин, едва успев израсходовать один тазик воды, открыл кран и понял, что самые худшие предчувствия не обманули его: вода кончилась. Кузнечкин принялся стучать кулаком в стену:

– Теремец! Забыл свои обязанности? Воды!

Никто не отзывался. Слышно было только, как в котле беснуется пар.

– Теремец, ну будь другом, выручи, – начал клянчить Кузнечкин. – В уставе же записано…

Снова молчание. Кузнечкин схватил тазик и застучал им в стену. Мыло жгло глаза. Кузнечкин рассвирепел. И вдруг прямо из стены в его тело, как из огнемета, ударила жгучая струя пара. Кузнечкин взвыл и отпрянул в сторону.

– Тунеядец в мундире! – заорал Кузнечкин. – Примитив! Утюг с погонами!

И снова никто не отозвался. Вылив на себя остатки воды из всех тазиков, Кузнечкин поспешно выбежал из бани: сухой пар хватал за горло. Через пять минут он стоял перед Туманским и с возмущением жаловался на Теремца.

Туманский пошел на место происшествия, прихватив с собой и меня. Мы осмотрели стену. В едва заметное отверстие примерно на высоте полутора метров от пола был вставлен конец металлической трубки. Другой конец, ее находился в котле. Замысел конструктора оказался предельно простым. Когда в котле кончалась вода, он наполнялся паром, который с силой устремлялся по трубке. Пар по идее должен был «выкуривать» тех, кому хотелось пожить на готовеньком. Всякий, кому не по нраву был такой сюрприз, или покидал баню, или заливал котел водой.

Как и предполагал Туманский, автором этого технического нововведения оказался Теремец. Капитан послал за ним. Тот и не думал оправдываться и охотно признал свое авторство, словно рассчитывал получить за него благодарность на боевом расчете. На вопрос, зачем он придумал такую конструкцию, Теремец ответил тоном, полным собственного достоинства:

– Прививаю навыки.

– Какие навыки? – возмутился Кузнечкин. – Это называется варварством! И невыполнением своих служебных обязанностей!

– Любовь к труду, – невозмутимо пояснил Теремец. – Лейтенант Костров тоже говорил, что трудовое воспитание – главный фактор. К тому же метод проверенный. Помогает.

Туманский улыбнулся одними глазами. Теремец сразу же понял смысл этой улыбки.

– А за «тунеядца в мундире» он еще от меня схлопочет, – беззлобно, но веско пообещал Теремец, не глядя на недовольного Кузнечкина.

– Ну-ну, – буркнул Туманский. – Не тот метод.

Теремец промолчал. Но по его хитровато сверкнувшим глазам я понял, что Кузнечкин обязательно «схлопочет».

Когда я рассказал об этой истории Ромке, он пришел в неописуемый восторг. Он поднимал Теремца до небес и говорил, что с таким прекрасным педагогом он встречается впервые. Я пытался возражать.

– Твой бог – слово, – сказал Ромка. – Мой бог – практика.

Это был наш давний спор, и каждый раз Ромка находил повод для того, чтобы обосновать и доказать свою точку зрения..

– Воспитывать только словом – профанация, – все больше и больше горячился он. – Бесполезнейшее занятие. Ты же смотрел вчера «Балладу о солдате»? Когда Алеша поцеловал Шуру, Веревкин свистнул и заржал на всю ленкомнату. Этакое плотоядное ржанье. Ты слышал? И это во время такого фильма! А Туманский после картины вызвал его в канцелярию и давай воспитывать: некультурно, некрасиво, неэтично. Ты что думаешь, Веревкин и сам этого не понимает! Аксиома. И в другой раз еще не так свистнет.

– А как бы ты поступил? Пять суток ареста?

– Нет! – почему-то восхищенно воскликнул Ромка, словно с нетерпением ждал именно такого вопроса. – Нет! Для таких, как Веревкин, гауптвахта – курорт. Он добровольцем туда запишется. В наряде на левом фланге топать или на казенном топчане отлежаться? Моральная сторона для него – дело десятое. Это же не то что Рогалев. А я бы на месте Туманского остановил картину, поднял всех по тревоге и – разминку километров на пять для начала. Тройная польза: во-первых, повышение боевой готовности личного состава. Во-вторых, подведение всех к мысли о том, что сначала – общее, а потом – личное. И в-третьих, Веревкин сам закается свистеть и другим закажет. А не извлечет урока – коллектив из него извлечет. Из Веревкина. Корень квадратный.

– А разумная необходимость? Люди воспримут эту твою, разминку как голую и бессмысленную муштру.

– Не воспримут. Все поймут. Не думай, что они такие глупые.

– Я – за единство слова и дела.

– Докажи. Это – теоретически.

– Докажу. Ты что, считаешь меня краснобаем?

– Куда хватил! Просто переоцениваешь силу слова.

– Факты?

– Пожалуйста. Сколько раз ты внушал Теремцу, чтобы он взялся за книгу? А результат?

– Молниеносных результатов в воспитании не бывает. И роль слова ты зря принижаешь. Если хочешь знать, оно может сделать человека героем. А может – подлецом.

– Только слово? Никогда. Нужна обстановка, определенные жизненные условия. Давай не будем отвлеченно. Возьмем Теремца. Кто он? Трудяга, добрая душа, чистая совесть. Не ангел, конечно. И это даже хорошо. Терпеть не могу людей с этаким сиянием над головой. А вот книг в руки не берет. И пожалуй, именно поэтому он как-то принижен. Крылья бы ему, крылья!

– Громковато!

– Не спорю. Но я не могу уважать того, кто не любит книгу. Хочешь, – он вдруг зажегся, – хочешь, через три дня Теремец сам придет к Кузнечкину и попросит книгу?

– Эксперимент?

– Да, комиссар, эксперимент. Риск, смелость, даже ошибки – люблю. Осторожность, словоблудие, инертность – ненавижу. Почему мы не бережем слова? Зачем швыряемся ими? Да еще считаем: чем длиннее беседа, тем лучше. Сегодня сказали, что дисциплина – мать победы, – отлично! Завтра повторили – хорошо! Послезавтра – скверно! Потому что самые чудесные слова в конце концов сотрутся, потеряют смысл, если их повторять сто раз. Они пройдут мимо души, мимо сердца.

– И все-таки как ты думаешь привить Теремцу любовь к книге?

– Приходи сегодня после отбоя в казарму – увидишь.

Я заинтересовался Ромкиным экспериментом и, честно говоря, еле дождался ночи. Отправив очередные наряды, я поспешил в казарму.

У входа меня встретил Ромка. Он поднес палец к губам, предупреждая меня, чтобы я молчал, и усадил на стул, стоявший недалеко от дверей.

В комнате стоял полумрак. Горели синие лампочки. Кто-то из солдат насвистывал во сне. И тут я увидел Кузнечкина, лежавшего на койке с раскрытой книгой в руке. Он негромко, но выразительно и как-то таинственно читал вслух:

– «Адъютант оберста гауптман Коккенмюллер уже несколько раз стучал в дверь кабинета; не дождавшись разрешения войти, он даже чуть-чуть приоткрыл ее, но, увидав оберста на диване с закрытыми глазами, тихонько закрыл дверь, чтобы не нарушать отдых своего шефа».

Слова эти показались мне знакомыми, но я никак не мог припомнить названия книги, которую читал Кузнечкин.

– Кончай, – послышался рассерженный голос Теремца, лежавшего по соседству с Кузнечкиным. – Отбой. Или до тебя не доходит?

– Доходит, дорогой мой, доходит, – вежливо отозвался Кузнечкин. – Но ты понимаешь, книга колоссальная, а через два дня лейтенант Костров заберет.

– Ну и читай про себя.

– Не тот эффект. Такие книги с трибуны читать надо.

– Вот завтра и прочитаешь. На политзанятиях.

Но Кузнечкин не унимался, продолжал читать. Теремец приподнялся с кровати.

– Ты что? Дежурного позвать?

Кузнечкин замолк. Теремец улегся. Но прошло несколько минут, и снова раздался голос Кузнечкина:

– «Вчера вечером на участке, двенадцатой дивизии к нам перебежал русский офицер. В штабе дивизии он отказался дать какие бы то ни было показания и настойчиво требует, чтобы его направили непосредственно к вам, герр оберст!

– Ко мне?

– Да! Он назвал не только вашу должность и фамилию, но даже имя!

– Что-о? – Бертгольд удивленно пожал плечами и встал.

– В самом деле странно! – согласился Коккенмюллер. – Откуда русскому офицеру знать вашу фамилию?..

– И тем более – имя!»

Кузнечкин неожиданно замолк. «И один в поле воин», – наконец вспомнил я название книги. Кузнечкин закрыл книгу, положил ее на тумбочку и улегся поудобнее, всем своим видом показывая, что собирается уснуть.

– Ну и что? – вдруг заволновался Теремец.

Кузнечкин не отзывался.

– Слышишь, что ли, – Теремец протянул руку и затеребил Кузнечкина. – Слышишь?

– Ну чего тебе? – сердито забурчал Кузнечкин. – Отбой. Не доходит?

– Доходит, – виновато заговорил Теремец, – ты только расскажи, что дальше будет? К тому же в двух словах. Кто он, офицер этот?

– А я откуда знаю? – равнодушным тоном сказал Кузнечкин. – Прочитать надо.

– Ну давай, читай.

– Мудришь ты, Алексей, – зевнул Кузнечкин. – То читай, то не читай. Непонятный ты человек. Сложный. Как абстрактная живопись.

– Ты давай выбирай выражения, – обиделся Теремец. – Читай лучше.

– Пятьсот сорок три страницы, – взял книгу Кузнечкин. – Я ее завтра махну, у меня выходной. И сразу замполит заберет, он еще не читал.

– Ну еще немного, – попросил Теремец. – А потом я у лейтенанта возьму.

Кузнечкин продолжил чтение. Мы с Ромкой тихонько вышли из комнаты.

– Понял? – гордо и восторженно спросил Ромка. – Эксперимент!

– Ну, положим, не ахти какой, – решил я немного охладить Ромку. – Будет он у тебя читать одни детективы.

– Тут главное – заинтересовать, – не сдавался Ромка. – Сдвинуть человека с мертвой точки. А там – пойдет!

Через два дня Теремец попросил у меня книгу.