Текст книги "Смеющиеся глаза"
Автор книги: Анатолий Марченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)
Смеющиеся глаза
Дозорной тропой
1
Подполковник Перепелкин смотрел на меня прищурившись, склонив набок маленькую лысую голову. Я никак не мог догадаться, почему он щурится. Можно было подумать, что он смотрит не на человека, а на солнце.
– Что это вы навалились на наш отряд, товарищи с Парнаса? – весело воскликнул он, узнав о цели моего приезда. – Мы еще кинематографистов не проводили, а тут на́ тебе – журналист.
– Мы друг другу не помеха, – бодро заверил я. – Считайте, родные братья. Дайте только настоящих героев.
– Понимаю, – протянул Перепелкин, и в его тоне я уловил оттенок недовольства. – Понимаю, что вы ищете. А я так думаю: о герое всякий напишет, а вы вот попробуйте показать самого простого человека. Обыкновенного.
Это начало мне не особенно понравилось.
«Интересно, если бы на моем месте сидела какая-нибудь литературная знаменитость, ты так же бы вел разговор?» – подумал я.
Тем временем Перепелкин придирчиво осматривал меня, нацеливаясь взглядом, словно в мишень.
– Костюм вы себе выбрали подходящий. Чувствую, приехали всерьез и надолго. Не ошибся?
– Там видно будет, – неопределенно ответил я, заранее оставляя за собой право уехать, когда мне захочется.
В моей одежде не было ничего необыкновенного. Просто, собираясь в дорогу, я попросил Иринку разыскать армейское обмундирование, в котором уходил в запас, и решил ехать в нем. Хранил я эту одежду не из жадности. Она напоминала мне о фронте, об армии; не давала забыть, что я и теперь в строю, хотя давно перестал, носить военную форму. И потому меня немного внутренне передернуло, когда Перепелкин назвал мое военное обмундирование костюмом.
«Может, он хочет подчеркнуть этим, что я не военный? Так и в нем военного не очень-то много». Уж слишком домашним, слишком мирным веяло от Перепелкина. Мягкие розовые щеки, чересчур нежные для мужчины; задорно вздернутый нос, подслеповато прищуренные глаза, лысина, начинавшаяся прямо со лба и оголявшая почти весь его череп, еще больше усиливали это впечатление. «Ему бы реденькую бородку, очки – и, ни дать ни взять, учитель-пенсионер. Куда уж такому скакать на коне или вступить в бой с нарушителями!»
Три ряда орденских планок на кителе подполковника говорили о другом, но я приписал это заслугам молодости.
И все же Перепелкин понравился мне с первой минуты. Я не люблю людей, которые при первом знакомстве скрывают свой характер и стараются выдать себя не за тех, кем они являются на самом деле, Я люблю натуры открытые, прямые.
Перепелкин был, кажется, из этих людей. Он не рисовался и не старался понравиться. Он не строил из себя простака, не похлопывал меня по плечу, даже не обращался ко мне на «ты». Напротив, он как-то выжидательно поглядывал на меня в упор, будто каждый раз находил во мне что-то новое. Я сразу почувствовал себя с ним запросто. Может быть, потому я и наступал на него без особого стеснения, добиваясь того, чего мне хотелось.
– Меня интересуют не только ветераны и герои, – заявил я в ответ на его ворчание. – К тому же я не ищу святых и не собираюсь писать икону. Мне нужен…
– Академик пограничной службы? Доктор пограничных наук? – торопливо подсказал Перепелкин и вдруг расхохотался так раскатисто и заразительно, будто был убежден, что этот смех доставляет мне истинное наслаждение.
– Пусть будет так, – сказал я, дав ему вволю посмеяться.
– Ясно, ясно, – сгоняя улыбку с лица, все так же поспешно проговорил Перепелкин. – Значит, вам нужна шкатулка пограничных историй и сюжетов, чтобы превратить истории в рассказы? Не слишком ли легкое занятие? И есть ли смысл ехать за этим на заставу?
– На заставу – обязательно.
– Ну хорошо, – миролюбиво сказал Перепелкин. – Вы полагаетесь на мой выбор?
– Вполне.
– Застава Нагорного… – Подполковник проговорил это так, словно перед этим перечислил десятки застав.
Я в свою очередь спросил:
– А давно он служит на границе?
– Да все это вы узнаете на месте, – Перепелкин остановил меня жестом руки. – Мне не хочется заранее рассказывать о нем и навязывать свое мнение. Смотрите сами. Только не делайте выводов о Нагорном с первого взгляда. Я убежден, что человека надо открывать постепенно. Знаете, как открывали материки.
Я сказал, что это долгий и мучительный путь, и если таким путем открывать каждого человека, то на это, пожалуй, не хватит жизни.
– А что поделаешь? – снова вопросительно посмотрел на меня Перепелкин. – Сначала открыватели видят одни очертания неведомой им суши, да и то в тумане. А уж потом шаг за шагом познают новый материк.
Я заговорил о дороге. От провожатого отказался. Отказался и от машины, предложенной Перепелкиным. Весь путь до заставы мне хотелось проделать пешком.
– Одобряю, – лукаво подмигнул мне Перепелкин. – Машины не жалко. Одобряю потому, что сам люблю бродяжничать. Жизнь своими руками щупать. Договоримся так: не понравится у Нагорного – выбирайте сами. Застав у нас хватит.
– Решено, – обрадованно сказал я, загораясь желанием поскорее приняться за работу. – Тем более, что рекомендующий, как известно, несет ответственность за рекомендуемого.
Перепелкин в шутку погрозил мне коротким толстым пальцем, подробно рассказал, как добраться до заставы, и вручил все необходимые документы. Мы пожали друг другу руку.
В коридоре, проходя мимо знамени, возле которого стоял часовой, я по привычке отдал честь.
2
До Фурмановки я шел по проселочной дороге, петлявшей в сосновом бору. Изредка мимо проносились машины, оставляя за собой прозрачный шлейф пыли. Иной раз меня обгонял велосипедист. Пешеходов почти не было.
Стеной стояли невозмутимо спокойные сосны, устремив в небесную высь светло-коричневые стволы. Кое-где виднелись березки. Их детские кудри испуганно взмывали кверху от налетавшего ветра. А сосны стояли молчаливые, торжественные, и только где-то высоко, у самых вершин, негромко и ровно шумели.
Рядом с этими великанами я чувствовал себя маленьким и счастливым, словно вернулось далекое детство. Я был рад, что осуществилась моя давняя мечта – пожить на пограничной заставе, где пахнет свежей хвоей, где нескончаемо бежит по лесу дорога. И мне хотелось по-дружески обнять шершавый ствол старой сосны или приложить ухо к худенькой березке и долго слушать, как тревожно вздрагивает ее сердце.
Я совершал переход по всем армейским правилам: сперва сделал малый привал, потом большой. Дважды старательно перематывал портянки и лежал на траве, закинув ноги на высокий пень.
Сумерки настигли меня в пути. Постепенно стемнело, и я не мог уже любоваться соснами. Зато я вдоволь насмотрелся на огни встречных машин. Интересное это было зрелище. Неожиданно впереди ослепительно вспыхивал яркий глаз автомобильной фары. Он несколько раз лукаво подмигивал, как бы говоря: «Хоть ты далеко и хитришь, а все же я тебя заприметил». Тут же он исчезал, вспыхивал снова, теперь уже совсем близко, выхватывая из темноты все новые и новые участки дороги.
Мне было весело. Приятно было сознавать, что вот опустилась на землю ночь, а люди, как и я, не спят, куда-то едут, что-то везут. Им, как и мне, не сидится на месте.
К полночи я очутился возле железнодорожного шлагбаума. Его можно было узнать еще издали по зеленым огонькам. Теперь, как объяснял мне Перепелкин, следовало свернуть налево. Я так и сделал.
Вскоре дорога привела меня к маленькой станции. Неяркий свет нескольких фонарей освещал небольшой деревянный домик и еще какие-то пристанционные постройки. Не слышалось неугомонных гудков, шума узловых станций, суетни маневровых паровозов. Мирно дремали рельсы. Тускло желтели огоньки стрелок, и как-то не верилось, что здесь может вдруг появиться самый настоящий пассажирский поезд.
Это и была Фурмановка. Перепелкин советовал мне заночевать у начальника станции, но время было уже позднее, и я не решился беспокоить людей. Конечно, можно было бы зайти в станционное помещение, но я опасался, что на рассвете буду разбужен бесцеремонным шарканьем метлы и ворчаньем уборщицы, не привыкшей к транзитным пассажирам.
Ночь была темная, безветренная. Я свернул к лесу и довольно быстро наткнулся на невысокий стожок сена. Это меня обрадовало. Наскоро перекусив и с удовольствием выпив тепловатой воды из фляги, к которой по армейской традиции почти не прикасался в пути, я устроился на ночлег. Сено было свежее, мягкое. Пахло ромашкой. Я забрался в стожок. Натруженные ноги ныли, но когда я снял сапоги, мне сразу же стало легче. Сон скрутил меня быстро.
Не знаю, сколько бы я проспал в своем уютном логове, если бы меня не разбудил протяжный паровозный гудок. Я вздрогнул, открыл глаза и вылез из стожка.
Рассветало. Паровозный гудок все еще не утих. Сосны спросонья передавали друг дружке эхо гудка, и звук его как бы заново рождался в просыпающемся лесу.
Можно было вздремнуть еще, но мне не терпелось скорее попасть на заставу. Я поднялся, умылся холодной росой, которую собрал с широкого листа лопуха, и поспешил к станции.
Едва затихло эхо гудка, как из-за поворота показался паровоз. Чудилось, будто он выскочил прямо из гущи деревьев и вместе с собой привез солнце, появившееся над кромкой леса. Чистым румянцем вспыхнули верхушки сосен. Хвоя, словно умытая холодной ключевой водой, ярко зазеленела. Где-то совсем рядом со мной и там, дальше, в глубине леса, засвистели и защелкали невидимые птицы, начав утреннюю перекличку.
Я поднялся на старую деревянную платформу и пошел вдоль состава, заглядывая в окна вагонов. Бедные пассажиры: они мирно спали и не видели ни этой чудесной, будто игрушечной, станции, ни сосен, нежившихся под ясным сиянием несмелого утреннего солнца.
Еще минута, и в дверях станционного домика появился маленький шустрый человек в красной фуражке. Это был начальник станции. Кругленький, толстый, он колобком покатился к паровозу. Машинист принял жезл, паровоз загудел и тронулся с места.
Когда поезд исчез за поворотом, сосны уже были залиты мягким солнечным светом, таким мягким, какой бывает только в местах, близких к морю.
Так началось это утро.
Я сошел с платформы, обогнул штабеля сосновых бревен, пробрался по тропинке, утонувшей в росистой траве, и, выйдя на проселочную дорогу, зашагал по ней.
Вскоре меня вывело из глубокой задумчивости негромкое поскрипывание колес. Я оглянулся. Позади мелкой рысцой трусила пара серых коней, запряженных в телегу. Возницы не было видно, и казалось, что в телеге никто не сидит и что лошади, никем не понукаемые, сами не спеша бегут по дороге. Я сошел на обочину. Телега, поравнявшись со мною, остановилась. Лишь теперь я увидел возницу, который до этого, видимо, лежал на дне телеги. Это был молодой парень в красной майке. Широколицый и на вид добродушный, он, улыбаясь, смотрел на меня узкими всевидящими глазами. У него было мускулистое, загорелое, крепко сбитое тело. Казалось, майка вот-вот лопнет на нем от напряжения.
– Здорово, – приятным баском заговорил он, обращаясь ко мне, как к старому знакомому. – Садитесь, подвезу.
– Смотря куда подвезешь, – сказал я.
– А куда вам?
Я ответил, что мне нужен поселок Светлый.
– Точно! – обрадованно воскликнул парень, будто для него не было ничего приятнее, чем подвезти меня на своей телеге. – Я держу курс по этому маршруту. Садитесь. Все равно мой ТУ-104 пустой.
Я засмеялся и полез в телегу. Парень заботливо подстелил мне охапку сена и стегнул коней. Телега покатилась.
Парень оказался на редкость словоохотливым. Удивительно, но он ничего не спрашивал у меня, не интересовался, почему я еду в поселок, есть ли там у меня кто из родственников или знакомых, откуда я. Ни разу не произнес он и слова «застава». Больше всего он рассказывал о себе и, вероятно, был убежден, что все рассказываемое им воспринимается мною с необыкновенным интересом.
– Третий год работаю трактористом в лесхозе и никак в техникум не поступлю, – пожаловался он. – А тут еще жениться надумал. Да так и застрял на распутье. Первым делом надо бы в техникум определиться. А с другой точки зрения, не женись – девку перехватят. У нас только зевни – враз уведут. Классически. Только и пропоешь: «А счастье было так возможно…»
– И хороша невеста? – полюбопытствовал я.
Парень засиял.
– И-и-эх! – протянул он, давая понять, что человеческий язык бессилен обрисовать чудесные качества его невесты. – Не девка, а ягодка лесная. Нюра…
Из его рассказа я узнал кое-какие подробности и о киносъемочной группе. Парень, оказывается, успел сняться в массовых сценах и теперь ждет не дождется, когда картина выйдет на экран.
– Артисты, в основном, знаменитые, – хвастливо говорил он, перечисляя мне фамилии, и маленькие зоркие глаза его при этом коротко и стремительно стреляли в меня. – В поселке только и разговору, что о них. Каждого перемывают. И какое у кого лицо, и кто каким слабостям поддается, и кто, хоть и чудак, а настоящий человек. Вот, скажем, Петр Ефимович. Пожилой, чудной такой. С седыми бровями. Он на шпионах специализировался. А сам заядлый рыбак. Рыбалку ни на что не променяет. График перепутает, уйдет на озеро, с удочками сидит. А тут съемка начинается. Режиссер кричит, сердится – весь лес переполошит. А потом нашел выход. Собрал целую стаю мальчишек и говорит: «Вам боевой приказ. Найти, задержать и доставить ко мне шпиона». Ну, пацаны Петра Ефимовича знают, им такие приказы хоть каждую минуту отдавай. Сцапают они его, приведут. А тот ворчит: «Не в состоянии я, говорит, сейчас врага ползучего изображать. Клев мне всю душу перевернул, я стихами говорить хочу». Смеху – вагон. А так народ веселый, простой. Одна артистка, молоденькая совсем, частушки деревенские записывает. По вечерам куда парни с девками, туда и она.
Мой возница взглянул на часы и подхлестнул коней.
– А самый веселый – режиссер. Говорун! За говорильню ему хоть трудодни начисляй. И все у него – восторг! Увидит звездочку над лесом, ну самую обыкновенную, и сразу: «Чудо!» Или сосну старую-престарую, разлохмаченную. С нее уже вся смола выветрилась, ей одна дорога – на дрова. И все равно: «Чудо!» И так чистосердечно скажет, что сам посмотришь и так же подумаешь. Костюм у него весь на «молниях». Техника!
Парень говорил, а у меня, помимо моей воли, рождалась зависть к своим собратьям по искусству. Они уже на границе, они уже творят. А я еще не увидел ничего необыкновенного.
– А вот линию жизни он неправильную взял, – вдруг нахмурился парень, и ранние морщинки четче обозначились на его крутом лбу. – Картину запросто сделает. Классическую. По всей стране, вполне возможно, прогремит. А живет он неправильно.
– Как же это понять?
– Понять нетрудно. Как дважды два. Рассказывать длинно. Я вам лучше про свою работу.
Он весь загорелся, когда стал рассказывать о рубке леса. Лучшими минутами своей работы он считал те, когда спиленное дерево, со свистом рассекая воздух, устремляется к земле. Он воспевал ту самую картину, на которую я обычно не мог смотреть без содрогания: слегка поколебавшись, словно еще не поняв, что жизнь окончена, не успев проститься с землей и небом, падает навзничь, чтобы больше уже никогда не подняться, красавица сосна. Падает с надрывным, раздирающим душу стоном.
– Лес – это целая поэма, – задумчиво сказал я, выслушав парня. – И нельзя только мерить его на кубометры.
– При чем здесь поэма? – удивился он. – Из поэмы хаты не выстроишь. У нас норма, сроки, процент. Может, по-вашему, береза – это песня, а по-моему, – стройматериал.
Мы горячо заспорили. Я рисовал ему, как рождается в лесу серебристый колокольчик ландыша, как настырно пробивает сыроватую мшистую землю первый подосиновик со шляпкой, вспыхивающей жарким огоньком, как безудержно плачет раненая береза, как благодарны лесу речки и родники. Парень хитровато улыбался, всем своим видом показывая, что все, что я ему говорю, для него не новость, и стоял на своем. Спор так захватил меня, что я не заметил, как телега остановилась.
– Приехали, – строго сказал парень, погасив улыбку.
Я привстал со своего сиденья и осмотрелся. С обеих сторон по-прежнему стоял лес. Здесь было много берез. Но ни вблизи, ни дальше я не заметил ни одной постройки.
– Да где же поселок? – спросил я в недоумении.
– А вот тут, за березняком, – ответил парень.
Мы вылезли из телеги, и сразу же за деревьями я увидел арку, выкрашенную в зеленый цвет, и красный, успевший слегка полинять флаг на мачте.
– Застава? – обрадованно спросил я.
Парень покосился на меня. Теперь глаза его не смеялись, и мне показалось, что он не понимает, почему я говорю таким радостным тоном.
– Застава, – подтвердил он, все еще недоверчиво поглядывая на меня. – Тут у нас все дороги ведут на заставу, какую ни возьми. А новенькие сперва с начальником знакомятся. Как говорится, визит вежливости. Пройдемте?
Поняв, что я не сопротивляюсь, парень разочарованно взглянул на мое спокойное лицо, но пошел рядом сильной молодцеватой походкой. Хмурый большеглазый часовой молча открыл калитку. Едва мы миновали ее, как нам навстречу поспешил высокий сухощавый сержант.
– Привет дружинникам, – внушительно поздоровался он, пожав руку парня своей жилистой шершавой ладонью. – Задержал, что ли, Павел?
– Да вот разберись, товарищ Ландышев! – неопределенным тоном проговорил тот, махнув рукой куда-то в сторону.
Сержант вопросительно оглядел меня с ног до головы пристальным взглядом. Я предъявил паспорт и сказал, что хотел бы видеть начальника заставы. Ландышев перевел мечтательные глаза с фотокарточки на мое лицо и улыбнулся:
– Все в порядке.
– Значит, свой? – неуверенно спросил Павел.
– А тебе как хотелось? – поинтересовался я.
– Так ведь он думал, что вы будете одиннадцатым, – ответил за Павла Ландышев. – У него уже десять на счету.
– Вы уж извините, у нас так заведено, – отвернувшись, проговорил Павел.
– Правильно действуешь, – пожал я ему руку. – Мы еще встретимся. Рассказывать ты мастер, не хуже того режиссера. И отличный дипломат. Кстати, и с Нюрой меня познакомишь.
– С какой Нюрой? – удивился он, но тут же спохватился. – А, вон вы про кого. Только ее не Нюрой, а Валей зовут. И не невеста она мне пока что.
Он еще больше раскраснелся и замолчал.
– Да сюда ли я попал? – спохватился я. – Может, ты меня на другую заставу завез? Кто здесь начальник?
– Капитан Нагорный.
– Ну, спасибо за доставку.
Павел направился к подводе.
– Если можно, я подожду здесь, – попросил я.
– Хорошо. Я сейчас доложу начальнику заставы, – согласился Ландышев.
Я сел на скамейку и с интересом осмотрелся вокруг. Двор заставы, огороженный невысоким дощатым забором, радовал своей чистотой и уютом. С обеих сторон под окнами были посажены цветы. Издали они напоминали искусно сотканный коврик. Вся территория заставы была использована по-хозяйски, ни один квадратный метр ее не пустовал. Слева от жилого здания, сразу же за невысокими складскими помещениями, я увидел совсем еще молоденький сад. Вокруг сада росли ягодные кусты, образуя живую изгородь.
Вернулся дежурный.
– Капитан сейчас придет, – сказал он.
– Хороший у вас сад, – заметил я Ландышеву.
– К нам даже на экскурсию ездят. С других застав, – не без гордости произнес он. – А секрет простой. Капитан порядок завел: каждый пограничник должен о себе память оставить – фруктовое дерево посадить. Скоро здесь места не будет, за территорией сажать начнем.
– Недурно бы такой порядок на всей земле завести, – поддержал я сержанта. – Говорят, в одной восточной стране человек не имеет права жениться, пока не вырастит дерева.
– Здорово! – восхищенно воскликнул Ландышев. – Разумная инициатива!
Ландышева позвали, и он ушел в помещение. Я продолжал рассматривать все, что было вокруг меня.
У самого крыльца висел большой плакат. На нем была изображена мачта высоковольтной линии. Возле нее – пограничник с автоматом. Снизу к мачте тянутся крючковатые хищные лапы империалистов, но их грозно предупреждает надпись:
«Не трогать. Опасно! Ясно?»
Меня удивила тишина. Окна жилого здания были закрыты ставнями. И если бы не часовой, то можно было подумать, что все здешние люди куда-то ушли и неизвестно, когда вернутся. Ни одного звука не было слышно вокруг. Только на чердаке конюшни время от времени вкрадчиво и нежно ворковали голуби.
Неожиданно за моей спиной раздались быстрые, уверенные шаги. Я обернулся. Ко мне подошел совсем еще молодой капитан. Его выразительные серые глаза смотрели на меня со спокойной сдержанностью и едва уловимой грустью. Они были так чисты и глубоки, что мне на миг почудилось, будто я заглянул в тихие лесные роднички. Тщательно отутюженная гимнастерка сидела на нем ладно и красиво, плотно облегая некрупное, но сильное тело.
Во внешности этого человека я не приметил ничего мужественного. Правда, худощавое лицо его было сильно обветрено и словно прокалено жарким солнцем. Можно было подумать, что он всю жизнь провел в среднеазиатской пустыне. Но взгляд его был слишком мягок и задумчив.
Кое-что я сразу же успел отнести к его достоинствам: в жестах капитана не чувствовалось той чересчур пружинистой и резкой собранности, которая сразу же выдает пунктуального и педантичного служаку; не заметил я и щегольства, присущего тем, особенно молодым, офицерам, которые хотят произвести на нового человека наиболее эффектное впечатление и блеснуть «военной косточкой».
И все же мне казалось, что этих достоинств было мало.
– Капитан Нагорный, начальник заставы, – отрекомендовался он, приложив руку к козырьку новенькой фуражки с зеленым верхом.
– Вы – Нагорный? – вырвалось у меня. До последней секунды меня не покидала надежда на то, что ко мне подошел другой офицер заставы и что встреча с Нагорным будет впереди.
Я тут же спохватился. Слишком уж заметен был оттенок разочарования в моем тоне.
– Да, я, – подтвердил он застенчиво.
Мне не понравилась эта застенчивость. Я мечтал увидеть человека неспокойного, кипучего, охваченного неутомимой жаждой деятельности, порывистого и стремительного, в каждом движении которого чувствуется воля хорошего организатора, знающего счет секундам. Человека, который сразу же зажег бы в моей душе чувство границы, радостную и волнующую тревогу, заставил жить вечным и счастливым ожиданием чего-то необыкновенного, романтического и увлекательного. Я был уже почти убежден, что Нагорный не способен сделать это. Он держался слишком неприметно и слишком спокойно, кажется, даже несколько бесстрастно. Терпеливо ожидал моих вопросов и несмело поглядывал на меня.
«Вот тебе и Перепелкин, – с досадой подумал я. – Нашел ветерана. Тут похоже, что он не так уж давно с училищем распрощался».
И я, откровенно говоря, подумал о том, что через денек-другой придется просить Перепелкина, чтобы он послал меня к более умудренному жизнью человеку.
– Мне уже звонили из отряда, – сообщил Нагорный. – Ночные наряды сейчас спят. Пойдемте, я вас устрою. Жить будете у меня.
– А нельзя ли в казарме?
– Нет у нас, нет у нас! – услышал я вдруг тоненький детский голосок.
Мы обернулись. Возле нас стояла девочка лет пяти или шести, с круглым, искрящимся от любопытства лицом. Коротенькая косичка, бронзовая, как колос переспелой пшеницы, расплелась и смешно высовывалась из-под белой панамки. Девочка смотрела на меня своими блестящими глазами и как-то беспомощно и доверчиво моргала пушистыми ресницами. Я не мог не улыбнуться.
– Здравствуй, дочка!
Девочка смешно вскинула правую руку к панамке и поприветствовала меня по-военному. Это получилось у нее как у настоящего солдата. Потом она смело пожала протянутую мной руку.
– Ого! – воскликнул я, смеясь, и поднял ее на руки. – Тут, оказывается, растут кадры пограничников. Но ведь девочек, насколько мне известно, не принимают.
– А я буду пограничницей, – певуче ответила она. – Меня папа примет.
– А кто твой папа?
– Вы же знаете, – улыбнулась девочка. Она произнесла эти слова таким тоном, будто уличила меня в преднамеренной хитрости. – Папа стоит рядом с вами, а вы спрашиваете. А почему у вас погонов нет? Старшина не выдал?
– Старшина! – воскликнул я. – Он мне так сказал: на заставе послужи и погоны заслужи. Давай сначала знакомиться. Как зовут тебя?
– Света. А солдаты зовут Светланкой.
– Значит, Светлячок. Вот и я буду тебя так называть.
– А что такое светлячок?
– О, это такой чудесный жучок. Самый удивительный на свете. Он летает и светится ночью, как раскаленный уголек. Или как маленький летающий фонарик.
– Тогда согласна. Только живите у нас.
Она выскользнула из моих рук и побежала по дорожке.
– Играть ей не с кем, – будто извиняясь передо мной, сказал Нагорный, и по взгляду, которым он проводил дочку, мне стало ясно, что он ее очень любит. – Целый день за солдатами бегает. На мальчишку больше похожа. А малышей больше нет.
Света уже отбежала далеко от нас, неожиданно обернулась, сложила ладошки рупором и протяжно крикнула:
– А у нас мама опять ушла!
Едва приметная тень пробежала по лицу Нагорного, но это длилось всего лишь мгновение.
Я забрал свой рюкзак и пошел вслед за Нагорным.
С левой стороны тропинки, по которой мы шли, вскоре показался огород. Среди грядок капусты, огурцов, лука и других овощей я увидел высокого стройного человека в полосатой пижаме. Он был широкоплеч и крепкогруд. Закатанные выше локтей рукава открывали мускулистые загорелые руки. По виду этот человек был хорошим физкультурником. Он аппетитно хрустел только что сорванным огурцом. Рядом с ним стояла беленькая женщина в китайском халате и чему-то улыбалась жизнерадостной и в то же время наивной улыбкой.
Я услышал часть их разговора.
– Ты сорвал мой огурец, – нарочито обиженным тоном сказала женщина. Щеки ее разгорелись, точно их подожгли.
– Самый обыкновенный огурец, – хрипловатым баском откликнулся мужчина. – Ничего особенного.
– Ничего особенного! – возмущенно повторила она его слова. – А еще говоришь, что у каждого художника зоркие глаза. Огурец был такой свежий. Как новорожденный. Весь в пупырышках. И капельки росы на нем ледяные, прямо рот обжигают. И как ты мог съесть его! Он сам просился в натюрморт.
Я не расслышал, что он ответил ей, а видел только, что мужчина взял ее за плечи. Их лиц уже не было видно, но мне показалось, что они поцеловались.
Когда мы проходили мимо них, женщина, заметив нас, приветливо кивнула нам головой. Мужчина в знак приветствия поднял мощную руку кверху и слегка потряс ею. Нагорный отдал честь и ничего не сказал.
– Кто это? – спросил я Нагорного, когда мы были уже далеко.
– Мой заместитель. Лейтенант Колосков. С женой, – коротко ответил он и, подумав, добавил: – Молодые. Резвятся.
– Вы не одобряете такую резвость?
– Нет, почему же… – уклончиво ответил Нагорный, и мне показалось, что он произнес эти слова с сожалением.
Тропинка вывела нас на песчаную дорогу.
– Дело не в этом, – вдруг сказал Нагорный. – На заставе – и в пижаме.
– А что, нельзя? Даже в свободное время?
– Застава есть застава, – сурово отчеканил он и резко одернул гимнастерку.
