Текст книги "Смеющиеся глаза"
Автор книги: Анатолий Марченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)
ПУСТЬ ВСЕГДА СМЕЮТСЯ ГЛАЗА!
По небу неслись облака, но чудилось, что несутся вовсе не они, а Луна, дерзкая, смеющаяся Луна, гордая своей свободой.
Накануне отъезда Ромки с заставы мы слушали с ним «Лунную» сонату. Я ловлю себя на том, что начинал свои записки с музыки Бетховена и заканчиваю ею, но хочу сразу же предупредить, что делаю это без всякой заданности. Просто уж так выходит, что всегда, когда мне бывает радостно или горько, я ставлю на медленно вращающийся диск любимую пластинку и слушаю ее бессмертный голос.
Да, давно уже нет Бетховена. Придет время, не будет и нас с Ромкой, не будет Мурата и Туманского, вполне возможно, что не будет и границ на земле. А музыка, нечеловеческая музыка гения будет звучать все в новых и новых сердцах, звать людей к счастью и свету.
Отъезд Ромки был для меня полной неожиданностью. Как-то я застал его одного в нашей комнатушке, что-то сосредоточенно писавшего.
– Уж не рапорт ли? – решил пошутить я.
– Угадал, Славка, – отозвался он. – Аксиома.
– Ты что? – вдруг, будто током, ударила меня внезапная догадка. – Уж не с границы ли решил удирать?
– С границы? – переспросил меня Ромка. – Я родился не для того, чтобы предавать.
И тихо-тихо, но так, что у меня впервые за все время выступили слезы, произнес:
…Это —
Почти неподвижности мука —
Мчаться куда-то со скоростью звука,
Зная прекрасно, что есть уже где-то
Некто, летящий со скоростью света!
И мне стало стыдно, очень стыдно за свой нелепый вопрос.
И все же Ромка уезжал с заставы. Он разузнал, что одного из офицеров отряда намечено перебросить на Сахалин, и вызвался ехать туда. Я не расспрашивал его о причинах. Все было абсолютно ясно и без вопросов. Особенно после того, как он сказал мне:
– Ты знаешь, Славка, у меня сейчас какое-то совсем чужое сердце. Совсем не мое сердце…
Что касается меня, то, как я уже говорил, не мыслил себе дальнейшей службы без заставы Туманского. Тем более, что на моих глазах у нас происходили изменения, которые не могли не радовать.
Прежде всего, Кузнечкин неожиданно увлекся следопытством. Он вызвался переоборудовать городок следопыта и, получив одобрение комсомольского бюро, без устали тренировал в нем молодых солдат. Ежедневно на разном грунте он прокладывал три следа – один обыкновенный и два ухищренных. И каждый солдат должен был в течение суток расшифровать эти следы. В особом журнале велся учет результатов. Кроме того, по предложению Кузнечкина на заставе завели журнал «Увидел, подметил – запиши». Все, кто возвращались из наряда, записывали в него свои самые интересные наблюдения. А те, кто шли в наряд, обязательно прочитывали эти строки, так сказать, на всякий случай. Толя Рогалев называл этот журнал копилкой передового опыта.
Вскоре после Кузнечкина порадовал нас и Теремец. Пришел день, в который он, наконец, шел со стрельбища взволнованный и гордый. Теремец нес мишень, в которой почти все пробоины сидели в десятке. На мишени было крупно написано: «Ответ рядового Теремца поджигателям войны». Эту надпись учинил вездесущий Кузнечкин, но Теремец ничего не знал о ней и гордо нес мишень под дружный и одобрительный смех своих товарищей.
– Чего ржете? – недоуменно спросил Теремец.
В ответ раздался еще более сильный хохот.
Теремец остановился, снял с плеча мишень. Увидел наконец надпись.
– Небось Кузнечкин, – предположил он.
– Точно! – грохнули из задних рядов.
– А что? – вдруг заулыбался Теремец. – Обмозговал неплохо. К тому же учел международную обстановку. Политический деятель!
Наверное, осень – пора расставаний. Как птицы устремляются на юг, так и люди разлетаются по всему свету до новых встреч. Собрался в путь и Грач.
– У меня – птичья фамилия, – смеялся он. – Мне и сам бог велел улетать.
Мы упрашивали Грача остаться, но он заупрямился.
– Нет, родные. Все выношено: сюжет, герои, проблемы. Пора за свой письменный стол.
А перед отлетом размечтался:
– В юности нас звали с собой паровозные гудки. А теперь – гул самолетов. Люблю возбужденный гул аэропортов, улыбки стюардесс, ночные огни летного поля. Люблю, когда самолет нетерпеливо дрожит на старте, точно волнуется перед тем, как взмыть в облака.
– А помните: «полцарства за горсть родимой земли»? – улыбнулся я.
– Помню! – воскликнул Грач. – Но пора «рожать»!
Я понимал, что теперь его ничем не удержишь на заставе.
Вскоре после того как уехал Грач, лагерь геологов перебазировался на восточные отроги далекого от нас хребта.
А потом настал и черед Ромки.
День, в который мы расставались с Ромкой, был какой-то грустный и сиротливый. Неслышно раздевались тополя. Они были покорны, как робкие беспомощные дети, стыдились своих худеньких обнаженных ветвей и, наверное, с тоской смотрели на упавшие листья.
Впрочем, возможно, день был уж и не такой сиротливый, но на душе у меня было тревожно и сумрачно и потому казалось, что и солнце, медленно боровшееся с туманом, и часовой, сосредоточенно шагавший вдоль дувала, и кони, неохотно хрустевшие овсом, – все чем-то обижено и недовольно.
Ромка возился с чемоданом, Туманский, немного сгорбившись, суетился возле газика, вместе с ним копошились Наталка и Генка, предвкушавшие очередное катание, а я, присев на скамейке в курилке, обдумывал те слова, которые должен был сказать своему другу.
Мне хотелось сказать ему:
– Прощай, Ромка! Желаю тебе только одного: чтобы глаза твои и глаза тех, кто тебя окружает, смеялись. В любую погоду. Всю жизнь.
Когда же наступила минута прощания, я сказал:
– Ну что же, до встречи, Ромка.
– До встречи, Славка, – точно эхо, отозвался он.
Туманский покосился на нас. Кажется, ему и сейчас пришлось не по душе то, что мы в такой ответственный и серьезный момент называли друг друга по имени, словно были не лейтенантами, а безусыми мальчишками. Он крепко стиснул Ромке руку и негромко сказал:
– Желаю успехов в охране границы, лейтенант Ежиков.
– Спасибо, товарищ майор, – вопреки моему ожиданию, растроганно поблагодарил Ромка и, кажется, порывался обнять Туманского, но тот стоял прямо, твердо и, скупо улыбнувшись, взял под козырек.
Я снова подошел к Ромке. Мы обнялись. И только тогда, когда Ромка, уже сидя в машине, обернулся ко мне, я особенно пристально посмотрел ему в глаза.
Мне показалось, что они смеются. Как у людей, которые очень любят жизнь. Которых все называют счастливыми.
К СВЕДЕНИЮ САМЫХ ЛЮБОПЫТНЫХ
Многие читатели, насколько мне известно, очень не любят, когда повествование вдруг обрывается и приходится гадать, что же случилось с героями, как дальше сложилась их жизнь. Это я знаю и по себе. И потому хочу хотя бы коротенько рассказать о судьбе героев этих записок. Тем более, что, пока я их писал, прошло порядочно времени. И хотя обычно эпилогами заканчивают большие, масштабные полотна, я все же позволю себе отступить от этого правила.
Итак, начнем по порядку.
Мой друг Ромка Ежиков назначен начальником заставы. Сахалин пришелся ему по душе. Он писал мне, что на его столе лежит серебристый кусочек новеллита. Живет Ромка, как и прежде, один.
Майор Туманский. Впрочем, о нем я скажу, когда буду говорить о себе. Ведь я тоже, если уж на то пошло, один из персонажей повести.
Илья Грач примерно один раз в два месяца присылает мне письмо, на которое я тут же отвечаю. В последнем письме он не выдержал и поведал о том, что пишет большой роман. О сюжете, правда, ни слова. И все же мне кажется, что в этом романе он опишет и нашу заставу, и геологов. Не знаю, возможно, рассказав кое-что об этом в своих записках, я отбиваю у Грача хлеб. Но думаю, что он на меня не обидится. Тем более, что он, конечно же, будет создавать свое творение долго, основательно, не один раз переделает его, как и положено всякому крупному мастеру. Видимо, многое в его романе будет выглядеть иначе, чем было в жизни, потому что, говоря словами самого же Грача, какой же это, к лешему, роман, если он не освещен солнцем писательской фантазии. Я же рассказываю о нашей заставе и геологах по горячим следам, говорю языком фактов и главное, к чему стремлюсь, – это рассказать обо всем точно так, как оно было на самом деле.
Вот это-то меня и успокаивает. Хотя Грач, конечно, удивится, если прочтет мои записки. Я не знаю, как он к ним отнесется и какой отзыв пришлет. А отзывом его я очень дорожу. Потому что он и как человек и как писатель близок моему сердцу.
Борис, как мне известно, закончил институт. Кажется, с отличием. Вы, конечно, и сами понимаете, что не геологоразведочный. Женился. Говорят, что оказался примерным семьянином и любит свою жену. Впрочем, женщина, которая рассказывала об этом Катерине Федоровне, вероятно, была из числа не очень осведомленных людей. Говоря о Борисе, как о хорошем муже, она особенно упирала на то, что он, якобы, аккуратно отдает жене свою получку и по воскресеньям ездит на рынок. Но это уже детали, да и, очевидно, понятия людей о любви и счастье бывают самые различные. И только ли о любви? Сколько людей, столько и понятий.
О Мурате я узнал из письма Грача. Оказывается, Грач с ним переписывается и даже ездил к нему, когда он лежал в больнице. Поздней осенью в геологической партии Мурат отморозил ноги. Геологи работали на южных отрогах Западных Саян. Район поиска был тяжелый: горы, тайга. Мурат был в маршруте, когда неожиданно резко похолодало, выпал глубокий снег. Мурату пришлось двое суток в разбитых сапогах добираться до лагеря. В больнице ему ампутировали ногу. К ампутации его готовила Валентина – студентка медицинского института. Впоследствии Валентина стала его женой. Грач говорит, что, когда Мурат смотрит на жену, его глаза светятся счастьем.
Грач спрашивал Мурата о его мечтах. И вот что он написал ему в ответ на его вопрос:
«В геологических партиях было трудно, но работали мы с увлечением. И сейчас я с радостью и болью вспоминаю прошлое. Если бы мне сказали, что вновь надо все это испытать, я, не задумываясь, повторил бы все сначала…
Вот Вы спрашиваете, о чем я мечтаю как геолог. Я мечтаю о том (хоть это и несбыточная мечта), чтобы вновь у меня были здоровые ноги, чтобы снова быть полноценным геологом. Но одной ноги уже нет, может быть, лишусь и другой.
Не подумайте, что я отчаялся совсем. Правда, мне нелегко сейчас, но стараюсь не опускать рук. Мне очень помогают окружающие. Осваиваю протез. И думаю, что, если не подведет правая нога, на будущий год поеду в геологическую партию, мечтаю о новых маршрутах.
Как видите, мечты у меня довольно скромные».
Что можно сказать о пограничниках нашей заставы? Большинство ребят, в том числе и Теремец (я говорю о тех, которые уже демобилизовались), работают сейчас на Красноярскалюминстрое. Представляю себе, с какой жадностью Теремец добрался до своей любимой работы. Ведь он часто говорил своим друзьям:
– Человек должен строить. На то он и человек!
О судьбе Новеллы Гайдай знает каждый, кто прочел эту повесть. Впрочем, кажется, я утверждаю это несколько преждевременно. Совсем недавно я узнал, что в одном из главных аппаратов ракеты «Марс» был какой-то очень важный волосок из новеллита. Не все, наверное, мне поверят. К тому же, скажут, что автор не может знать, какие металлы идут на изготовление ракет. Да, я не знаю. Это тайна, которая, по всей видимости, останется тайной еще продолжительное время. И все же я верю, что не только в «Марсе», но и в караванах будущих советских ракет останется жить имя чудесной девушки-геолога с необычным и красивым именем – Новелла…
Мне остается сказать несколько слов о себе. Служу все на той же заставе. И все в той же должности. Майор Туманский иногда, в минуты откровения, говорит мне, что ему пора уходить, что он уже «сыт по горло» и что якобы даже сдерживает рост молодых кадров. Но он не уходит, да я знаю, что и не уйдет, потому что без заставы, без своего каждодневного труда жизнь станет для него пустой и бессмысленной. Хотели взять его не так давно на работу в штаб отряда. Это было, конечно, повышение. Но он отказался.
И когда Туманский говорит, что я, лейтенант Костров, не расту из-за него, он, конечно же, ошибается. Если человек вырос, более высокая должность приходит к нему сама. Бывают, конечно, исключения. Но как правило… Впрочем, о работе хватит. Еще один штрих из личной жизни – и конец.
Покат не женился. Почему? Наверно, всему свое время. Полюблю – женюсь. Обязательно. На первый взгляд женитьба – дело нехитрое. Однако умудренные опытом люди утверждают, что, наоборот, все это не так-то просто.
Я и сам все больше и больше убеждаюсь в сложности жизни. Круты и порою опасны ее пути.
Ну и что же? Не потому ли она и прекрасна, эта самая жизнь?
Счастье старшины Самарца
Однажды старшина Самарец пришел ко мне с жалобой. Высокий, худощавый, он стоял передо мной в канцелярии заставы с унылым, сердитым видом. Злые огоньки преобразили его наивные белесые глаза.
Я заметил, что, с тех пор как пограничные наряды начали частенько возвращаться на заставу с «уловом», он, как это ни странно, делался все мрачнее. Недовольство почти не сходило с его лица. И без того строгий, он стал не в меру придирчив.
Но я начал свой рассказ не с того, с чего мне хотелось начать. Слишком уж забежал вперед, а положено рассказывать все по порядку.
Так вот. На эту дальневосточную заставу я попал незадолго до того случая, о котором начал рассказывать. Дело было давно, еще в тридцатые годы, но что сделаешь, трудно его забыть, это время. А точнее сказать, забыть его вообще невозможно.
Был я тогда еще совсем юнцом, только что закончил пограничное училище. Учился усердно, днем и ночью бредил границей и решил, что служба на заставе – это на всю жизнь. В училище подвели под меня, как говорится, солидную теоретическую базу, и я все не мог дождаться того дня, когда покажутся передо мной ворота заставы.
Закончили мы учебу, и мне предложили место на выбор. А в те годы, помните, самые героические события происходили на Дальнем Востоке. Хотелось туда, где труднее, интереснее, на самый боевой участок.
Поехал туда. Все здесь было для меня, городского жителя, ново: сопки, пади, тайга… В письмах домой писал потом, что живу возле пристани. А какая уж там пристань! Просто пароход два раза в году к берегу приставал.
Я попал на заставу, где начальника уже с полгода не было, а до моего приезда командовал старшина Самарец. Молодой еще старшина, из смоленских краев. Ну, думаю, обстановка такая, что сложнее и не придумаешь: оба молодые, практики маловато.
Присмотрелся я к заставе, вижу: дело идет неважно. Недостатков в службе хоть отбавляй. А главное – застава была что островок: с местным населением никакой связи. Посоветовался я с коммунистами, а потом спрашиваю:
– Ну, старшина, похвались, сколько у вас тут задержаний?
– Пока ни одного, – отвечает. – Но вы не сомневайтесь, службу народ знает.
– Знает или не знает – судить рано. Чего это наряды по самому берегу ходят? Галькой шуршат на весь Дальний Восток. Это, брат, японцам на руку. С завтрашнего дня наряды будем высылать не по гальке, а по тыльной дозорной тропе. На берегу останутся только секреты.
– Так там с сопки на сопку придется лазать, – удивляется Самарец. – Кругом тайга, пади. Бойцы ныть начнут.
– Ничего, старшина, – отвечаю, – поноют, поноют, да и перестанут. Или мы сюда для нытья собрались?
Старшина помалкивает. Перечить мне не смеет, а на лице его прямо написано: «Молод еще, кубари едва успел подцепить, а туда же, свои порядки заводить решил. Ничего, поживешь здесь – узнаешь».
– И еще, – говорю, – что же вы тут от народа совсем оторвались? Застава без помощи местного населения, что Антей без земли.
– Про Антея не слыхал, – отвечает Самарец, – а насчет местного населения – это как сказать. Здесь, товарищ начальник, не Европа, людей по пальцам пересчитать можно. Так что главная надежда на самих себя. Сам проворонишь, так никто тебе не поможет.
– Тут ты, Самарец, рассуждаешь, как самый отсталый и политически не подкованный человек, – рассердился я. – Охотники в тайге есть? Рыбаки на Амуре есть?
– Есть, – с невозмутимым видом поддакивает Самарец. – Конечно, есть. Один охотник на пятьдесят квадратных километров.
Вижу, трудно его переубедить. Однако линию свою начал проводить со всей решительностью. Наряды службу начали нести по-иному, скрытно. Вначале действительно кое-кто из бойцов и поворчал на новые порядки. Но, смотрим, дела пошли лучше. С местными охотниками дружбу завязали. Вскоре одного нарушителя задержали, потом второго. Чувствую, бойцы ко мне переменились, уважать начали. Я хоть и требовал, а душа в душу с ними жил, заботился.
И как только начались задержания, помрачнел мой старшина Самарец, испортилось его настроение. Так и пришел он ко мне для решительного разговора в тот самый день, с которого я и начал свой рассказ.
– Что с вами, товарищ Самарец? – спрашиваю.
– Да так, ничего, – отвечает.
– Нет уж, выкладывайте, – настаиваю я. – У вас такой вид, будто вы только что со дна Амура вылезли.
– Хуже, – подтверждает Самарец.
– Так вы и поведайте, в чем дело.
– Да тут и говорить нечего, – хмурится старшина и вдруг выпаливает: – До каких же пор это будет? Летучкин мне по пояс, и тот нарушителя притащил. Между прочим, товарищ начальник, без помощи местного населения. А я, старшина заставы, можно сказать, ваш первый помощник, с портянками вожусь да комбижир взвешиваю.
Это заявление мне понравилась, понимаю, к чему он клонит, но виду не подаю. Говорю ему:
– Что поделаешь? Везет людям.
Тут Самарец совсем раскипятился.
– Я, – говорит, – в тылах отсиживаться не намерен. Досадно это. И даже обидно.
– Что ж, – отвечаю, – горе ваше поправимое. И подоспели вы вовремя. Получены данные. Ночью должен пожаловать «гость» с той стороны. А так как я сам тоже хочу лично задержать нарушителя, то вы мне и составите компанию. Идет?
Просиял мой Самарец, словно того «гостя» уже за шиворот держит.
А данные поступили ко мне такие. Еще неделей раньше пост наблюдения, что был искусно замаскирован на одной из сопок, заприметил на сопредельной стороне японцев в штатском платье. Сигнал тревожный: раз прибыли новые люди, – значит, жди нарушения. Это меня комендант, старый пограничник, так сориентировал. Не прошло и трех дней, как наблюдатели докладывают: на той стороне готовится салик. Что, непонятно? Салик – это такой плотик из бревен на одного человека для переправы через реку.
Получил я это донесение, обдумал его, взвесил, доложил по команде. Все ясно. Ночью смотри да смотри. Наряды расставил получше, предупредил. Но сам спокойно сидеть не могу. Так и отправились мы в ту ночь на границу вдвоем: я и старшина Самарец.
Ночь выдалась темная. Тучи над тайгой повисли, не поймешь, куда верхушки кедров подевались. Видно, в тучи попрятались. Идем мы со старшиной по дозорке: я впереди, он сзади. Слева от нас тайга притаилась, справа Амур дышит. Идем, идем, остановимся. На реку смотрим до боли в глазах. Да только разве в такую ночь что различишь? Прислушиваемся. Время от времени спрашиваю:
– Слышишь что-нибудь, старшина?
– Нет, – говорит, – не слышу.
Я даже забеспокоился. Может быть, уже прозевали?
Прошли мы еще километра полтора. Вдруг слышу, вода как-то по-другому всплескивает. Такой звук получается, когда веслом сильно гребут. Останавливаюсь.
– Слышишь, старшина?
– Слышу.
– Что?
– Плывет кто-то.
Значит, не почудилось мне, а точно плывет. В этих премудростях я уже разбирался неплохо: знал, что звук от весла слышен хорошо в тот момент, когда человек пересекает середину фарватера. Тут ему нужно грести до кровяных мозолей. Иначе дело дрянь: на середине реки течение сильное, прозеваешь – утянет и салик, и человека на нем черт его знает куда. Поэтому тот, кто хочет переправиться и причалить к берегу, всегда гребет здесь изо всех сил и волей-неволей выдает себя шумом.
Ну, думаю, раз всплеск слышен напротив нас, значит, жди «гостя» ниже. Ведь он как только через середину реки переберется, так его само течение начнет к берегу прибивать.
– Бегом! – шепчу я старшине.
Побежали мы с ним что есть духу. Изредка все же останавливаемся, слушаем.
– Слышишь, Самарец?
– Нет, не слышу.
И точно, всплески прекратились. Теперь держи ухо востро! Пробежали мы по берегу, где нет гальки, еще с полкилометра. По моим расчетам, «гость» уже должен причалить. Но нет, все тихо, следов тоже вроде нет никаких. Что такое?
Сами не заметили, как добрались до маленькой речушки, которая в Амур впадает. Перешли ее вброд, снова бежим по берегу. И вдруг вижу: что-то плывет по воде возле самого берега. Присмотрелся: салик! Попадет на глубину, в омуток, тут вода его и крутит, будто играет с ним. Сердце так и екнуло: салик-то оказался без пассажира, пустой! Перехитрил все-таки, подлюга. Успел высадиться выше, пока мы брод форсировали. Но почему нет следов? Повернули мы обратно, думаем, на след нападем: все напрасно. Еще бы – темень такая, что дальше чем на шаг ничего не видно. Остановились на минутку передохнуть.
– Ну, старшина, – говорю я внешне спокойно, а у самого на сердце кошки скребут. – Кажется, мы с тобой отличились.
Молчит старшина, не отвечает, но вижу, напряжен он до предела и не успокоится, пока не найдет. Связался я с нарядами, информировал их, дал указания. Доложил и коменданту. Тот приказал соседу выслать часть резерва с собакой: на моей заставе собака, как на грех, заболела. Поинтересовался комендант, кто был в наряде, кто салик пустой заметил. Что поделаешь, докладываю все, как есть.
А Самарец сам не свой. Ходит и твердит:
– Все равно не уйдет.
И снова мы с ним отправились в поиск. Но сомнения душу терзают: ведь стоит нарушителю в тайгу пробраться – там его найти будет куда сложнее.
– А знаете, – вдруг говорит мне Самарец, – он же мог по речушке махнуть.
Идея! Недолго думая, ринулись мы с ним туда. Лазили, лазили по зарослям – и снова никаких результатов. Сгинул человек – да и только!
А тут уже понемногу и рассветать начало. От воды утренним холодком потянуло, на той стороне собаки залаяли. Присели мы со старшиной под большой кедр. Нужно было новый план действий наметить.
– Вот как, брат, бывает, – говорю я.
– Бывает, – хмурится старшина. – Что дальше делать будем?
– В чудеса не верю. Надо в тайгу идти.
– В тайгу?
– Да. И обязательно по берегу этой паршивой речушки.
Теперь уже старшина пошел впереди меня: он здешние места лучше знал. Шли-шли мы по берегу. Сейчас-то легко вспоминать – шли. Продирались через дремучие заросли, как сквозь колючую проволоку. Хорошо еще, хоть посветлее стало. Идем злые, измотанные, душу всю так и выворачивает: неужели упустили?
Вдруг слышу дикий возглас:
– Стой!
Я так и врос в землю. Это старшина рявкнул. Смотрю: прилег Самарец за поваленной сосной и целится из винтовки в человека. А тот стоит от него метрах в тридцати на тропке. Спокойно стоит. В оленью куртку одет, бахилы на ногах высокие, а в правой руке – охотничье ружье. Присмотрелся я, что-то уж больно знакомым он мне показался.
– Не стреляй, – скомандовал я старшине.
Самарец на меня оглядывается, плечами поводит: дескать, непонятна мне такая команда. А человек в оленьей куртке, убедившись, что находится в безопасности, поспешил к нам. Вблизи-то я его признал: Назаров, местный охотник, с которым я познакомился вскоре после своего прибытия на заставу.
– Здравствуй, начальник, – подал он мне руку. А старшине сказал с укоризной: – зачем так кричал? Спугнул, однако.
– Кого спугнул?
– Известное дело. Кого вы ищите. Однако языком не поймаешь. По следу гнать надо.
– Да след-то где? – удивился Самарец.
А Назаров усмехнулся и дулом ружья на речушку показывает.
– Сначала там шел. Какой след? Вода, однако. Теперь гнать надо. Бегом надо.
Длинноногий Самарец только этого и ждал. Рванулся вперед, аж кусты затрещали.
– На деревья, однако, поглядывай, – вдогонку ему проворчал Назаров.
Как мы ни торопились, Самарец был уже далеко впереди. Вскоре слышим: выстрел! За ним – второй! Мы бросились на помощь. Да только нам уже делать нечего было. Самарец вцепился в какого-то маленького человечка и руки ему назад крутит. Связал нарушителя, к Назарову подошел и руку ему пожал. Крепко пожал. Молча.
Привели мы «гостя» на заставу. Тут и соседи подоспели с собакой. Им до нас нелегко было добраться – путь дальний. Да уж все было сделано. Но собаку все же пустили. И что же? Нашла она плавательный резиновый костюм. Тут и загадку разгадали. «Гость»-то наш добрался до берега на салике и закрепил его у кустов, а сам еще порядком проплыл в своем костюмчике вниз по течению. Салик сбило водой и понесло. Он его с таким расчетом и закреплял. Хитро придумал: знал, что мы увидим салик и будем искать его выше. А потом не на берег вылез, а чтоб следов не оставлять, по речушке двинул. Вот почему так трудно было его разыскивать.
Потом уж пограничники старшину расспросами донимали. А он помалкивает. И про рану свою – никому ни слова. Мы сами заметили: левый рукав у него весь в крови. Оказывается, нарушитель не совсем промахнулся. Рана, к счастью, была легкая. Зато злость да тоску со старшины как рукой сняло. Еще бы! Как выяснилось, птица попалась крупная.
А наш редактор стенгазеты боец Самсонов этому случаю целую колонку посвятил. И озаглавил: «Счастье старшины Самарца». Только заголовок этот пришелся старшине не по душе.
– Причем тут счастье? – расшумелся он. – Тут помощь местного жителя. Охотника.
– Это который один на пятьдесят квадратных километров? – уточнил Самсонов.
– Во-во, – рассердился старшина. – Измени заголовок.
Заголовок изменили. И все же этот случай так и вошел в историю нашей заставы как счастье старшины Самарца.
