Текст книги "Неоконченный полет (сборник)"
Автор книги: Анатолий Хорунжий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)
– Вы вчера даже не сказали мне, кто в Белице открыл вам тропку к нам... Я вам тут не трынды-рынды, коржи с маком, а командир. Да, командир! И хотел бы знать, зачем вы вообще разыскивали мой отряд? Вы беспартийный или комсомолец?
– А вы? – Дмитрий посмотрел исподлобья твердым, вызывающим взглядом.
– Не вам меня спрашивать!
– Я коммунист, товарищ Кум, и на вашем месте разговаривал бы с человеком в моем положений поприветливей. Я сегодня же оставлю ваш отряд! – решительно сказал Дмитрий, надевая длинные меховые рукавицы, и потом добавил помягче: – Если вам так помешало появление пострадавшего летчика.
Кум осекся: в огромной массе сытого тела обитал слабый дух. В работе его хватало на одну вспышку, в стычке – на окрик. Он привык видеть перед собой таких подчиненных, которые молча покоряются ему. Кум знал только один способ поддерживать свой авторитет руководителя, в данном случае командира, пресекать каждую попытку недооценки собственной персоны. Поэтому он по-своему воспринимал и объяснял поступки человека, проявления его независимости, гордости и чести, с чем он не хотел считаться, в чем не желал разбираться. Единственным тоном разговора с подчиненными у него всегда был тон своего преимущества, повелевания. Природное качество понимать, чувствовать другого у Кума будто совсем отмерло, и он мог только кричать, грозить, наказывать, а столкнувшись с сильным, умело обходил его или, наконец, готов был поделить с ним власть.
Несколько откровенных слов, сказанных лейтенантом только что, убеждали Кума в том, что Бондарь посвятил Заярного во все подробности жизни отряда, и Кум с ненавистью подумал о взводном. Торопливо прикуривая цигарку, сказал уже примирительным тоном:
– Уходить или не уходить от нас, лейтенант, это дело твое. Вот! И ты не кипятись, это дело. Из-за тебя, может быть, сейчас кто-то не вернется до табора – вот какая ситуация на данный момент. И ни к чему тут... Оставляю тебя в таборе старшим, пока не примем бой, а потом, это дело, поговорим.
Он открыл дверь рывком и, не пропуская впереди себя Дмитрия, вышел. Дмитрий пошел за ним, не придавая никакого значения его поручению.
Сегодня утром партизаны подали Дмитрию десятки советов, как безопаснее, пройти к линии фронта. Бондарь так осуждающе говорил о Куме и о всей деятельности отряда, что после этого ему оставалось только оставить этот табор. Таким образом, они почти договорились: завтра или сегодня ночью они уйдут отсюда. И зачем Дмитрию возня в этом укрытии дезертиров? Разве о таких партизанах думал он, желая найти у них помощь и совет? Разве такими он представлял себе народных мстителей, о которых с уважением говорят на Большой земле?
На дворе было тихо, серо, изредка пролетали снежинки, но уже поворачивало на оттепель. Лес потемнел, нахмурился, снег не звенел, а скрипел под сапогами. Сумрачное утро было похоже на вечер.
Перед землянками, прямо в глубоком снегу, вдоль дорожки стояла небольшая шеренга разноперо одетых людей. Дмитрию она показалась убогой, ни на что не способной; ему было неудобно даже приближаться к ней, быть у всех на виду. Бондарь командовал: «Смирно!» Все подняли головы, но винтовки, автоматы, обрезы, поставленные на валенки, сапоги, ботинки, совсем не пошевельнулись.
Дмитрий хотел понять, как Бондарь сейчас, перед этими людьми относится к их сговору. Моргнул бы, что ли, Дмитрию, напомнил бы про уговор. Но Бондарь, видать, и не думал о Заярном. Он вместе с Кумом осматривал оружие, патроны, упряжку и все это делал старательно, строго, был предупредительным перед командиром.
Первыми двинулись сани с пулеметом. Бойцы сидели, стояли на коленях, полулежали. Было похоже, будто люди просто прицепились как-нибудь, только бы их подвезли; затем двумя группками пошел отряд – заколыхались наклоненные вперед фигуры, качались за плечами винтовки, взятые на ремень. Проходя мимо Дмитрия, все поглядывали на него, кто с доброй усмешкой, кто холодно, словно спрашивая сурово: «Что же ты-то стоишь?» Дмитрий отворачивался от таких и искал приветливых. Вот махнул шапкой Сергей... Уже в отдалении, будто вспомнив, оглянулся Бондарь и, шагая вперед, поднял над собой автомат.
Ушли. На подворье ни души. Возле загороды для лошадей в куче сена торчали оставленные в спешке вилы, исходил паром собранный в кучу навоз, стоял приваленный снегом воз, и его дышло, торчавшее из-под снега, казалось толстым, как телеграфный столб. Заржала одиноко оставленная лошадь. Дмитрий направился к ней.
– Ах вот как, и тебя забраковали, сокол?
Дмитрий оглянулся. На пороге землянки стоял Кузьмич с топором и куском свежего мяса в руках. Дмитрий обрадовался Кузьмичу.
– Давай, отец, порублю.
– На, – сказал Кузьмич, щурясь и осматривая лейтенанта. – Если сможешь...
– Да я сейчас с топором на живого медведя готов был бы пойти.
Дмитрий умело пристроился и, увлекшись, начал ловко и точно рассекать свиную мясистую лопатку. Кузьмич залюбовался лейтенантом.
– Хватит, сокол, достаточно... а то посечешь на гуляш.
Дмитрий отдал ему мясо, вогнав топор в бревно, и обтер снегом руки.
– Ну если уж напрашиваешься ко мне в помощники, то принеси еще и дров, – сказал Кузьмич и, озабоченный, спустился в землянку.
Рубя дрова, Дмитрий вспомнил хату и двор в селе на Сумщине, где еще мальчишкой пилил с отцом твердые стволы граба... Вспомнил, как однажды поздно вечером, зайдя к Зое домой, застал ее с отцом за работой – они, пилили на топливо единственную грушу, что росла в палисаднике со стороны улицы. Под той грушей Зоя и Дмитрий простаивали, бывало, вечерами не один. час. Тронов, увидя подошедшего Дмитрия, что-то буркнул вместо приветствия и, не подняв головы, продолжал работать. Зоя, поняв все, растерялась, начала дергать пилу в сторону. Отец сердито остановил работу. Зоя была веселой, смеялась оттого, что она не умеет орудовать пилой, и еще оттого, что отец сердился на нее. Дмитрий встал на ее место. Тронов вначале было отказался, но потом все-таки опустился на колено. Пила в их руках запела. Зоя с довольной улыбкой посматривала то на отца, то на Дмитрия, а когда груша начала заметно покачиваться, вдруг закричала: «Ой, падает!» Они перестали пилить и схватились за дерево, чтобы направить его падение в нужную сторону. Им обоим стало жаль густой, с пышной кроной груши, которая вот-вот должна была наклониться и упасть навсегда. Все трое жалели дерево по-своему. Но уже было поздно. Оно покачнулось и, заскрипев, с шумом, похожим на глубокий вздох, упало на землю. Взметнулся снег. В свете, который лился из окна, были видны на глазах Зои слезы. Тронов молча стоял над грушей, как над покойником. Для Тронова эта груша была словно живое существо, словно четвертый член их семьи. Она многое напоминала всем троим, оживляла их воспоминаниями, объединяла их. И вот она упала. Это услышала и Ирина Протасовна. Она тоже вышла из. хаты. Тут же началась какая-то очередная стычка между ней и Троновым, и Дмитрий ушел оттуда один. Зоя догнала его уже возле кинотеатра...
Запах свеженаколотых дров и воспоминание, которое, так ясно вспыхнуло в сознании, взволновали Дмитрия. Освободившись от этих тяжелых ощущений, Дмитрий вспомнил утренний разговор. Он вдруг замер и прислушался к шуму леса.
С охапкой дров Дмитрий подходил к землянке; в это время где-то в стороне Гутки глухо прозвучал выстрел. За ним второй, третий, и вот уже поднялась настоящая пальба. Дмитрию показалось, что бой вспыхнул где-то совсем рядом. Его охватило то естественное опасение, которое всякий раз вызывается у человека выстрелом. Он растерялся. Даже показалось, что отряд наткнулся, на цепь противника и что в табор сейчас ворвутся немецкие солдаты.
Он бросил дрова на землю и стоял, не зная что предпринять. К нему подбежал, часто дыша, с мокрыми, оголенными по локти руками Кузьмич.
– Сражаются! – вдохновенно прошептал он. – Сражаются...
– Это далеко? – спросил Дмитрий, вглядываясь в лес.
– Видимо, в Гутке... Ну да, наверняка в Гутке!
Дмитрий обернулся к Кузьмичу:
– У вас есть оружие?
– Оружие? Нож, сокол, нож, которым я подрезал корни, а теперь чищу картошку. – Кузьмич опять как-то беспорядочно показал руки, в которых держал тесак.
Дмитрий выхватил из. нижнего кармана комбинезона свой пистолет, вынул обойму, пересчитал патроны (Кузьмич наблюдал за всем этим с замиранием сердца) и опустил в большой карман комбинезона.
– Я пошел, отец! – сказал он, кинув ему в руки свои кожаные рукавицы.
– Не смейте этого делать, лейтенант! – крикнул Кузьмич, когда Дмитрий уже двинулся с места. – Вы еще не знаете Кума. Остановитесь!
Он сделал несколько шагов следом за Дмитрием и остановился. Лейтенант не повернулся, не оглянулся.
Выстрелы слышались все четче и четче. Сжимая в руке пистолет, Дмитрий побежал по утоптанному следу.
4
Если бы Дмитрий сейчас встретился с целым отрядом противника, он все равно кинулся бы в неравный бой. Одолевать расстояние, чью-то силу, чью-то хитрость, ощутить напряжение, развеять, разогнать гнетущее впечатление, которое сложилось во время разговора с Кумом, – этого жаждал Дмитрий. Вот рядом с ним, совсем недалеко, люди бьются с тем врагом, на которого он кидал с высоты бомбы...
Он бежал, не чувствуя, как часто билось его сердце, как огнем переутомления наливалось его тело, и, вырвавшись из лесу, искал глазами на белом пространстве какое-либо движение, признак боя.
В Гутке что-то горело. Дым плавал над садами и домами.
Дмитрий побежал еще быстрее. Вскоре он услышал, а возможно, ему только показалось – что-то тявкнуло возле уха. Дмитрий не остановился. И опять – то же самое. Он упал со всего разбега лицом в мягкий, приятный снег. Тут же подумал, что сделал нехорошо: до крайнего строения оставалось еще метров сто пятьдесят, а его темный комбинезон слишком заметен на белой прогалине. Надо было б достичь сарайчика. Подняв голову, Дмитрий увидел, как возле крайнего двора перебежали фигурки, Как следом за ними двое быстро поволокли пулемет, горбясь и пригибаясь до самой земли.
Пулемет задудукал. Пламя вырывалось из отверстия ствола, словно бы стараясь тоже лететь вместе с пулями, но тут же гасло.
Дмитрий короткими перебежками преодолел расстояние и подполз к пулеметчикам. Их было двое. Они сильно удивились, увидев лейтенанта. Один из них был ранен; он лежал на снегу, сжимая свою руку другой выше локтя, и сердитым голосом наставлял напарника, как надо целиться.
Дмитрий подался дальше, к следующему дому, где также под стенами стояли и лежали бойцы, стреляя. Куда палили, где засел враг, лейтенант не мог понять.
– Стреляй же, стреляй! – услышал он голос сзади и оглянулся. Кричал раненый. – По амбару резани!
Действительно, теперь и Дмитрий заметил: из двери кирпичного здания, которое стояло на бригадном дворе, по одному выбегали немецкие солдаты и скрывались за углом. Пулемет послал очередь, вторую, но солдаты убегали, отстреливаясь.
– Ну-ка дай! – строго сказал Дмитрий и, придвинувшись ближе, вцепился руками в пулемет.
Он стрелял длинными очередями: не мог оторвать пальцев от гашетки.
– Так их, так их, гадов! – радовался раненый и утрамбовывал перед собой локтями снег. – Секани, лейтенантик, еще, еще. По крыше, в окошко!
Глаза Дмитрия налились кровью, лицо стало бледным. Он видел теперь только то, что вмещалось в прорезь щитка. Окошко на крыше, дверь внизу... Нажимая на гашетку, он совершенно, не воспринимал звуков стрельбы так же, как над целью, в небе, не слышал моторов своего самолета: все поглощал боевой азарт.
Меткий огонь пулемета парализовал немцев. Стрельба с их стороны почти прекратилась. Партизаны ползком подкрадывались к подворью, обходили его. Дмитрий поволок пулемет за ними по хутору от дома к дому.
Бой разгорелся в артельном дворе – застрекотали автоматы, глуховатыми, слабыми звуками бабахнули винтовки.
Хутор притаился, словно вымер, нигде не видать живой души, помещения на бригадном дворе пооткрыты, у скирд бродит скот.
И вот наконец партизаны овладели всеми зданиями и погнали дальше через заросли камыша остатки немецкого карательного отряда. Люди то там, то здесь вылезали из укрытий, выглядывали на улицу.
Когда совсем стихло, Дмитрий оставил пулемет партизанам и поторопился к Марииной хате. Еще издали увидел возле нее на улице людей и прибавил шагу.
На подворье дымилось пожарище: от хаты остались только стены в черных подтеках и копоти, торчали обугленные деревья.
Но почему это люди столпились у ворот? Что они разглядывают?.. С тревожным предчувствием Дмитрий приблизился к ним. Хуторяне плотным кольцом окружили высокий молодой тополь. Он тоже был опален огнем.
Дмитрий протиснулся в середину круга.
К стволу дерева проволокой была привязана женщина, У ее обгорелых ног лежало погасшее пепелище. Вся она обуглилась, как и дерево. Словно ток, пронизала догадка, и Дмитрий вскрикнул:
– Мария?!
– Ой, Мария ж, Мария, – запричитала женщина, которая стояла приклонясь к тополю, в слезах, с распущенными волосами. – Спалили ее, несчастную, огнем пекучим, полымьем палючим. На живом огне сгорела. Замучили, гады, замучили. Ой, как же ты звала мужа своего далекого. Не дозвалась его, и не увидит он тебя уж никогда.
Дохнул ветер, тихо зашумел вершиной, покачнулся тополь. Черный труп тоже покачнулся.
– Мария, – беззвучно промолвил Дмитрий.
Рядом с ним тихо переговаривались двое.
– Летчика какого-то искали.
– Неужели?
– Солдата убил, говорят, и с его автоматом прятался у нее.
– Вон оно что!
– Нашли автомат в ее хате... Летчик убежал, а оружие захватить не успел...
– Из-за него, значит, все получилось?
– Из-за него учительницу потеряли.
– Какого человека!..
Дмитрий боялся повернуть голову и посмотреть на, тех, что переговаривались. «Из-за меня погибла», – подумал. Он отступил назад и оказался за печальным, недвижимым кругом. Люди, малые и взрослые, стояли тесной толпой, не обращая внимания на тех, что незаметно подходили и уходили.
«Мстить надо, мстить!.. За Марию, за Украину, за все! Собрать силы и уничтожать, уничтожать врагов», – думал Дмитрий, идя по улице, сам не зная куда. Шел, глядя под ноги. Тяжело было смотреть на мир.
Когда поднял глаза, сквозь реденькое кружево вишневых веток увидел, как от артельного двора брели толпой партизаны. Шли и По дороге и по огородам, возбужденные, что-то рассказывали один другому, показывали руками. Вспомнилось, похоже ведут себя летчики, когда идут от машин после удачного боя.
Остановился и смотрел, смотрел на партизан: узнал тех, с кем уже был знаком. Впереди всех шел Бондарь, рядом Сергей печально вел в поводу своего коня. Искал взглядом Кума, Шевцова, раненого пулеметчика... Все они стали отныне родными для него, необходимыми...
Ни дивчина, ни вдова1
Зоя все-таки вернулась к матери.
Ирина Протасовна приняла ее без укоров. Забыла на какое-то время о всем невысказанном. В тот день, когда Зоя принесла домой свои пожитки, принялись вместе за уборку: мыли полы, вытрушивали на дворе постель. В чистой светлой комнате поставили у окна еще одну кровать, привезенную на салазках от Зои. Обеим после все-го пережитого показалось, будто они не виделись годы и только сегодня встретились.
Жизнь должна была начаться сызнова – люди так часто пытаются начинать ее заново. Но это не так просто сделать.
Вещи Дмитрия Зоя сложила в чемодан, оставила только новую фуражку с голубым околышем и крабом да боевой орден. Старомодный комод с широкими скрипучими ящиками мать отдала в распоряжение дочери. На него Зоя поставила бережно расходуемый флакон «Фиалки», палехскую шкатулку, положила альбом и орден. Этот уголок был единственным украшением квартиры без дорогих картин и ковров.
С радостью узнавала Зоя каждую домашнюю вещицу. Когда уже все было поставлено на свои места, а низкое вечернее солнце щедро осветило чисто прибранную комнату, обеим, дочке и матери, в окружении знакомых предметов показалось, будто все, что произошло между ними, ушло, миновало. Дальше они будут жить, как жили до недавнего времени.
Сев у стола передохнуть, – так. делают женщины, когда уже знают, что самое тяжелое дело уже сделано и теперь можно прерваться и осмотреться: не забыто ли что-либо, – Зоя и мать чувствовали себя счастливыми. Обе понимали: отношения между ними будут другими, более серьезными, потому что все, что произошло в их семье за последние два-три месяца, сделало их обеих иными, и прежде всего более рассудительными.
Еще за делом Ирина Протасовна поглядывала украдкой на дочку, со стороны и замечала, как дочь, поживя самостоятельно, научилась справляться со всем быстро и умело. Зоя первой, как-то предупредительно бралась за все. Мать видела, что Зоя за это время похорошела, округлилась, пополнела, а ее лицо, хоть и грустное, сделалось свежим, сочным, по-девичьи красивым.
Замечая все это, Ирина Протасовна прощала Зое многие огорчения, которые она ей доставила, жалела, что так несчастливо сложилась ее судьба, и, не расспрашивая дочь ни о чем, решила про себя: «Забывает она о Дмитрии... Скоро совсем забудет. Вот и хорошо. Встретится ей кто-нибудь другой, такую обходить не будут. Выйдет замуж и будет жить. Вот только бы соседи да подруги меньше болтали о Дмитрии. Его шинель можно продать, теперь, по холодам, ее оторвут с руками». Потом она подумала о своем муже, осуждала его за то, что, кроме своих тетрадей, ничего вокруг не видел; за то, что так строго относился к своей единственной доченьке, – даже не пожелал ей добра и счастья, когда уходила к Дмитрию. Лютым зверем смотрел на девушку за то, что полюбила, и проклинал не однажды. Может быть, оттого и судьба у нее такая неудачная. «Жестоким ты, Александр, был и остаешься. Душу свою растерял, засушил по всяким институтам, ничего простого, человеческого она не принимает... И дочь пытался засушить науками... И на фронт ушел оттого, что внес разлад в семью. Другие вон, такие же, как ты, дома остались, ежедневно мимо окон на службу ходят, а ты маршируешь где-то по снегам. Солдат из тебя... Убьют где-либо – горе да слезы родным, вот все, что от тебя останется. Вернулся бы домой, пусть обмороженный или раненый. Хотя бы на часик забежал...»
Вот так и потянулись долгие, однообразные недели в жизни двух солдаток – матери и дочери.
Зоя устроилась на работу: читала по местному радио один раз в день, вечером, последние известия; мать ежедневно слушала эти передачи, пропуская мимо ушей то, о чем в них говорилось. Иногда Зоя сама ходила по учреждениям собирать материалы для заметок о выполнении планов, о взносах на строительство самолетов и танков, об отправке теплых вещей фронтовикам. Постепенно вошла в поток жизни более важной, более содержательной, чем та, которой до сих пор жила с матерью. Зою теперь знали в Лебедином не только потому, что она хорошо пела, что была стройной и пригожей. К ней теперь проявляли более высокое уважение: здоровались с ней даже районные руководители, которые привыкли, чтобы их приветствовали первыми. А мужчины, холостые и женатые, втайне засматривались на Зою, говорили о ней в своем кругу, называя ее то девушкой, то солдаткой, а то и обманутой.
На фронтах, как писали в то время газеты, неделями было без перемен или происходили бои местного значения. Разбуженные, поднятые с одной и другой стороны силы столкнулись и застыли, словно оледеневшие вдруг от страшного мороза, океанские волны. Вести, с фронтов приходили утешительные, наши войска и партизаны наносили удары по врагу в разных местах, однако всем было понятно, что, как только спадут морозы, утихнут вьюги, пойдет оттепель, просохнут дороги, опять раскачается океан могучей силы уничтожения. И хотя люди верили в нашу окончательную победу, все же не знали, куда в первые месяцы весны потекут эти волны – на восток или на запад.
Приготовления к обороне определяли характер всей жизни городка Лебединого. Через его железнодорожную станцию один за другим следовали шумные, нетерпеливые, завьюженные поезда. По улицам городка часто проходили колонны войск. В каждом доме почти ежесуточно ночевали целыми группами маршевики. Они, отогревшись, вели нескончаемые разговоры о своих домах, а спать ложились прямо на полу, подстелив соломы и ничем не укрываясь. Одетых по-армейски лебедяне брали на постой охотнее, потому что знали: это люди чистые, не требовательные, ласковые к хозяевам. Иногда через Лебединое, проходили колонны призванных в армию из прифронтовых сел. Черной, подвижной массой ползли они улицей и растекались по дворам. В дома набивалось их полным-полно, доходило до такой тесноты, что негде ступить. Свои мешки они складывали под лавку или у печи большой горой, а сами, не раздеваясь, садились где попало, чтобы дать быстрее отдых ногам. Курили молча, думая каждый о своем. Ужинали каждый у своего узла, и спал каждый на своем. Разве только те, кто помоложе, веселились с молодыми солдатками и начинали петь так, что было слышно на улице.
Все это ежедневно, ежечасно напоминало о войне, о том, что где-то там, подальше на запад, есть села и города, в которых останавливаются войска, готовятся к жестоким боям. Ирине Протасовне и Зое это напоминало о Тронове, и, хотя уже ко всему привыкли, они все же вдруг задумывались, спрашивали одна другую: что же будет весной?..
Что будет?..
Разведывательная эскадрилья, в которой служил Дмитрий, пока стояла в Лебедином. Военные в комбинезонах и мохнатых унтах по-прежнему приезжали по вечерам с аэродрома на грузовике, стоя плотной массой и держась друг за дружку. Они приходили в клуб, танцевали под баян, провожали девушек по заметенным снегом улицам.
Когда Зое встречался на улице летчик, у нее всякий раз взволнованно билось сердце, а ни глаза набегали слезы. Она присматривалась к каждому, угадывая, знает ли он Дмитрия или ее, не скажет ли что-нибудь о нем. Со временем летчики стали ей чужими, как и она им. Из части ей не прислали извещение о том, что лейтенант Заярный не вернулся с боевого задания, как делалось в ту пору, не вызвали, чтобы сказать утешительное слово. Зоя поняла, что в части никто не считает ее женой Дмитрия и что ее отношения с Дмитрием никто не воспринял как серьезные и законные. К ней дошло, будто лейтенанта Заярного осудили в полку за то, что он из-за нее, Зои, перевелся к разведчикам, не будучи по-настоящему подготовленным к этому делу.
Зою глубоко ранили подобные слухи, она плакала в одиночестве, обдумывая их, и даже сама в душе начала соглашаться с тем, что, если бы действительно она не сошлась с Дмитрием, их жизнь сложилась бы по-другому. Все же она не жалела, что узнала Дмитрия, наоборот, раздумывая над своей судьбой, она гордилась и Дмитрием и собой, оправдывала каждый свой шаг одним и тем же: по-другому, видимо, не могло быть! Она бы никого так не полюбила, никого на свете! Побаивалась теперь только одного, что к ней придут и заберут все вещи Дмитрия, будут при этом разговаривать с ней резко и сурово. В такую минуту она вдруг брала Дмитриеву фотокарточку, или книгу, или орден, прижимала к груди и долго сидела неподвижно, поглощенная воспоминаниями, мысленными разговорами с ним... Ей рисовались какие-то странные встречи с ним – где-то, когда-то, после войны, когда они будут уже старыми. Порой она видела, будто идет лесом и зовет его, зовет, и он тоже отвечает ей. Истории из книг и фильмов оживали в ее памяти, на место вычитанных героев становился Дмитрий, и она видела себя рядом с ним в неимоверных приключениях. Когда проходили такие мечты, воспоминания, Зоя на какое-то время успокаивалась, поддерживая в себе смутную надежду.
Но со временем подобные воспоминания появлялись все реже и реже. Зоя жила заботами своего учреждения, своего городка. Поглубже спрятала свои боли. Кто присмотрелся бы теперь к ней, тот бы мог подумать, что она вовсе забыла Дмитрия и снова начала невеститься. Выступала на сценах клубов, в госпитале, ездила по селам – пела, плясала так, что залюбуешься! В окружении девушек шутила, хохотала, как все, участвовала даже в вечеринках и складчинах. Но внимательный глаз мог бы заметить, что по сравнению с тем, какой она была полгода назад, Зоя изменилась. Разговаривая с кем-либо, она могла вдруг умолкнуть, и тогда глаза ее, серые, ясные, большие глаза с чистыми-чистыми чуть подголубленными белками, окутывала такая задумчивость, такая тоска, что боязно было в них посмотреть.
2
С тех пор как Зоя перебралась к матери, Антон не заходил к ней, хотя знал, что Ирина Протасовна приняла бы его как желанного гостя. Стоило ему прийти с бутылкой вина, которого в Лебедином не продают с осени, прихватить консервов, конфет – Антон легко мог достать их через дружков-начпродов – и Ирина Протасовна согласилась бы устроить у них роскошный ужин с танцами под патефон. Но Антон, потеряв надежду возобновить отношения с Зоей хотя бы на бывшем уровне, понял, что ему надо делать второй, как говорят авиаторы, большой заход.
О Дмитрии не было никаких известий уже около двух месяцев. Антон понимал, что Зоя все больше убеждалась в гибели мужа... «Неужели она не задумается над своим будущим? Неужели оттолкнет того, кто проявит о ней настоящую заботу?» – рассуждал Антон. Он старался вести себя так, чтобы ничем не напоминать Зое про Дмитрия. Поэтому решил вообще некоторое время не показываться ей на глаза. Из клуба ему часто звонили, просили выступить с бригадой художественной самодеятельности, но он ссылался на свою занятость и даже на болезнь.
Так он выждал определенное время и действительно достиг того, что Зоя расспрашивала о нем у знакомых летчиков. Это сразу дошло до ушей Антона.
Однажды вечером, во время буйной сыроватой метели, Антон, надев любимую куртку на молниях, наконец-то подался в клуб: там выступал ансамбль маршевой части. О концерте нигде не объявлялось, но в Лебедином хорошо знали об этой новости и считали за большое счастье попасть на концерт.
Зою в клуб никто не пригласил. Она решила проникнуть туда сама. Положив в сумочку свое удостоверение работника редакции последних известий, она в чем была одета на работе – в пятнистой, поношенной, вытертой на рукавах, уже тесноватой меховой шубке, в стареньком синем с белой вставкой на груди платье, в сапогах – вышла из дому.
Ветер кружил снежинки, сыпал ими в лицо. Зоя придерживала полы, защищалась сумочкой от снега и шла у забора по заметенной дорожке. Холодные капли на щеках, просветы в ставнях и предчувствие чего-то радостного напоминали ей об иных, похожих, давних вечерах. Ей казалось, что где-то за метелицей, за белой мглой есть много яркого света, переливаются звонкие голоса и звучит музыка.
Зоя пыталась представить себе артистов, которые будут выступать сегодня, и ей хотелось побыстрее увидеть их, сравнить с ними себя.
Над входной дверью клуба сияла электрическая лампочка; освещенные снежинки игриво вихрились вокруг нее. Парни и девушки толпились перед входом на крылечке; некоторые бросали снежки, шутили. В ярком свете, в кружении снежинок лица все выглядели свежими, красивыми, веселыми.
Два солдата в новых белых полушубках, валенках и серых ушанках на стук открывали двери и пропускали в фойе только военных. Проталкиваясь сквозь толпу, к двери то и дело проходили летчики, офицеры из госпиталя, которых уже знали почти все лебедяне. В тот короткий промежуток времени, когда бойцы кого-либо пропускали, можно было видеть, что в фойе совсем мало народу и что там несколько пар танцует под голосистый неместный баян. Музыка и яркий свет в натопленном, просторном фойе манили девушек, и они поднимались на цыпочки, опираясь одна на другую, стараясь туда заглянуть.
Некоторые из офицеров выискивали возле клуба своих знакомых девушек и, найдя их, брали под руку и проводили с собой. Иные офицеры по двое, по трое важно и независимо проходили в фойе.
Зоя стояла далеко от крыльца, в полутьме, и ждала, сама не зная чего. Она не была уверена в том, что ее пропустят, потому и не пыталась проталкиваться к двери на глазах у знакомых, чтобы потом не пробираться назад под их насмешки. Ее все больше охватывала грусть, но она не теряла надежды, что увидит кого-нибудь из клубных активистов и вместе с ним пройдет через черный ход на правах местной артистки. Но никто не появлялся.
Баян играл вальс. Во дворе на снегу подростки-мальчишки, обняв друг друга за плечи, по-медвежьи раскачивались в танце и толкали девчонок. Девчонки поднимали визг.
Зоя решила пройти к двери. Уже сделала несколько шагов – и тут увидела, что с противоположной стороны сюда же приближалась Тося. Она была в праздничном, модном в то время пальто с широким воротником из серой смушки и в белом пуховом берете, который лежал на ее пышных курчавых волосах, словно шапка снега.
С Тосей Зоя не виделась около недели. Тося была влюблена в Антона и считала основной причиной своих невыясненных отношений с ним его в прошлом заигрывания с Зоей. В присутствии Антона Тося держала себя перед своей бывшей соперницей гордо, с подчеркнутым чувством превосходства. Она была старше Зои на четыре года, имела вид солидной, цветущей женщины, умела со вкусом одеваться. Сблизились девушки случайно, благодаря знакомству с летчиками. Тося сама навязалась в подруги к хорошенькой Зое. Когда Дмитрий не вернулся из полета, она с тревогой вспомнила о давней симпатии Антона. Некоторое время Зое было не до подруги. Теперь она скучала по Тосе, но Тося втайне сторонилась ее. Зоя понимала нехитрые перемены в поведении Тоси и про себя смеялась над ней, однако откровенно желала, чтобы у Тоси с Антоном завязалась настоящая дружба, хотя и мало в это верила. И сейчас, увидев Тосю, Зоя вспомнила про Антона и даже остановилась среди толпы: «Неужели и он с ней?»
Да, Антон, немного поотстав, старательно отряхивал перчаткой снег с воротника своей куртки. Увидев его, Зоя подумала было податься назад, чтобы ее вовсе не заметила в этой подвижной, запорошенной массе. Ей никак не хотелось, чтобы ее, одинокую, увидели здесь Антон и Тося. Но Антон поймал ее взглядом раньше, нежели она успела отвернуться.
– Зоя!
Тося, не повернув головы, поднималась по ступенькам на крыльцо, солидно неся перед собой большую каракулевую муфту.
– Зоенька! – тихо прошептал Антон, подойдя к ней и беря ее под локоть.
При ней, розовощекой, со снежинками на бровях, какой-то пахучей, улыбающейся ему, Антон подумал, что зря он зашел сегодня за Тосей, что без Зои на концерт не пойдет.
Тося стояла на крыльце и искала взглядом, куда девался Антон.
– Пойдем с нами! – Антон подхватил Зою и повел впереди себя.
Их задержали, не хотели пропускать. Зоя уже решила было уйти, но Антон сказал что-то солдатам на ухо, видимо какую-то шутку, солдаты захохотали, и он провел обеих девушек.
