355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Анатолий Хорунжий » Неоконченный полет (сборник) » Текст книги (страница 5)
Неоконченный полет (сборник)
  • Текст добавлен: 8 октября 2016, 13:27

Текст книги "Неоконченный полет (сборник)"


Автор книги: Анатолий Хорунжий



сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

Переводчик перевел слова коменданта. Марфа, белая, как стена, подалась назад, ища за собой рукою опоры. «Знают, все знают, – лихорадочно думала она. – Теперь убьют, убьют», – гудело в ее голове, и силы покидали ее. Придумать, как ей вести себя, взвесить, что можно говорить и чего нельзя, – она сейчас была не способна. Только, когда встретилась взглядом с Карабабой, ее сознание осветилось ненавистью к нему, и она в какой-то миг, все еще глядя на коменданта и на всех остальных, прижимаясь к стене, подумала о том, что все сведения дошли до коменданта через Карабабу, что это он мстит ей за старшего брата, который судил его когда-то за кражу. У Марфы запекло в груди под сердцем, словно там загорелся живой огонь, она было даже покачнулась вперед, но, словно бы наткнувшись на что-то, опять окаменела. Если бы не дитя на руках, не его теплое тельце, не его дорогая жизнь, она бы кинулась на Карабабу, впилась бы ногтями в его лицо, в глаза, рвала бы его тело, топтала ногами...

– Не партизаны они... – сказала Марфа и, потеряв опору, повалилась на пол.

По комнате пробежала тень. Все посмотрели на окна. Открылась дверь. Выставляя впереди себя скрипучий протез, в хату вошел Петро. Пальто нараспашку, шапку он уже держал в руках, тяжело и часто дышал. Худое, с запавшими щеками лицо, стиснутые губы, влажные глаза, вся его длинная, костлявая, перекошенная набок, подпираемая палкой фигура показывали его запуганность, растерянность и страдание.

Увидя на полу ребенка и Марфу, которая своей косой дотрагивалась до бурок коменданта, Петро все понял. «Постреляют, спалят», – тяжело билась в его мозгу мысль.

– Господин офицер, сжальтесь! Взгляните на меня. – Он упал на колени, громыхнув протезом. – Я скажу все.

Толмач быстро переводил слова коменданту, сохраняя на лице прежнее выражение равнодушия к тому, что здесь происходило. Комендант шагнул навстречу Петру. Длинную фразу коменданта переводчик втиснул в несколько слов. Петро увидел, что он отвлек внимание от Марфы, у него немного отлегло от сердца, и он встал на ноги. Усомнился на какой-то миг – говорить обо всем, что знает, или только кое о чем. Его давние жизненные неурядицы не дали ему сейчас подумать о себе самом и о других, которых он собирался назвать.

– Да, господин комендант, я вам все скажу. Я тоже натерпелся от Советов... Я не за большевиков. Надеюсь, господин комендант пощадит мою семью, даст мне спокойно жить, – уверенно, с пониманием важности своего поступка промолвил Петро, не глядя ни на кого.

– О, господин Глухенький может быть вполне уверенным! Немецкая армия умеет ценить добропорядочность. – Комендант тотчас сделался важным, глаза его подобрели, а в голосе зазвучали низкие приятные нотки.

Марфа, окровавленная, простоволосая, пошевелилась и медленно поднялась на колени. Девочка, с опухшим, заплаканным личиком, всхлипывала и прижималась к ней. Петро смотрел на них и говорил дрожащим голосом:

– Партизаны прячутся в Гутчанском лесу, господин комендант. На хуторе Гутка их склады... Верьте мне, я говорю правду. Они подстрекают всех мужиков идти с ними. И Сергея втянули в свою шайку. Ни я, ни моя жена не должны отвечать за него перед немецкими властями. Я бил его этой палкой, чтобы не уходил никуда из села, но не мог ничего поделать. Вчера он пришел с автоматом (солдаты и комендант вздрогнули), а сегодня рано поехал, сам не ведаю куда.

Петро замялся, голос его упал; он переступил с ноги на ногу. Считал, что всего этого достаточно, чтобы немцы подались из хаты. Но комендантов тот же миг схватил его за грудки.

– Куда поехал?! С кем поехал?!

Петро пробежался растерянным взглядом по лицам. Марфа сидела возле кровати, подобрав под себя ноги, и не смотрела на него. Солдаты обжигали его своими взглядами. Карабаба усмехался в его сторону.

– В Гутку... к сестре поехал, – выдавил Петро, глядя себе под ноги.

– К Марии Ластовенко, в Гутке третья хата с краю, – проворно добавил Карабаба, кивая своей маленькой лысой головой.

– Хутка? Мария Ластовенко в Хутка? – раздумчиво сказал вроде бы сам себе комендант и, сердито взглянув на солдат, крикнул: – Слышите, дьяволы мои, Хутка! Мы сейчас же должны быть там, немедленно!

Овчарка скулила и поглядывала на всех кровянисто-темными глазами; она первая угадала, что настал час уходить. Солдаты кинулись к двери, выталкивая впереди себя Карабабу.

Комендант задержался возле Петра. Жмурясь и брезгливо морщась от такой близости, он перед самым Петровым носом погрозил длинным пальцем и сказал:

– Господин Глухенький не имеет права никуда выходить со своего двора. Он еще много будет мне говорить. Много! Понимаешь?

Петро последним поплелся из хаты.

Теперь, когда немцы покидали его двор, он почувствовал, что сделал что-то тяжкое, непоправимое, но опасности от своей семьи не отвел; она только отступила на какое-то время. Он уже каялся, что сказал про Гутку, про Марию. Стоял возле порога, на затоптанном черном снегу и сквозь мельтешню снежинок глядел пустыми глазами на немцев, которые выезжали со двора. За дверью рыдала, причитая, Марфа. Петро понимал, что возвращаться ему сейчас в дом нельзя. Прислонился к стене да так и стоял, беспомощный, разбитый. Снег падал и падал на его плечи...

Ночью к дому Марии подъехали сани. Один из приехавших, в длинной накидке, сошел с саней и, утопая по пояс в сугробе, стал пробираться к окну. Другие принялись накрывать лошадей попоной. В окне вскоре показался свет. Все трое вошли в дом, оставив на дворе лошадей. Через некоторое время из хаты вышло четверо. Среди них был человек, одетый словно для полета, – в комбинезоне, унтах, в теплом шлемофоне, с планшетом через плечо. Сани отъехали. Одна невысокая фигура пробежала за ними аж на улицу.

– А я, хлопцы? А я?..

– Коня отправь домой... Придешь завтра, – повелел молодой басовитый голос.

В хате потух свет, все стихло.

На рассвете Мария проснулась, услышав чьи-то приглушенные шаги под окном. Прислушалась: да, кто-то ходит, и не один. Она молча подвинулась на край печи и молча начала толкать ногой Сергея. Луч электрического фонаря вдруг распорол темноту. Мария вскрикнула и, вся освещенная, одернула сорочку на коленях.

– Открывай!

Луч потух, затем уперся в дверь. Однако Сергей, соскочив с полатей на пол, за какую-то минуту успел надеть валенки, схватить кожух и шапку и выскочить в сени. Он, словно кошка, влез на чердак и вмиг проделал дыру в соломенной крыше.

Когда в доме зажегся свет, Сергей уже бежал по зарослям за сотню метров от дома.

«Коня бы мне, коня», – шептал он на бегу. В распахнутую грудь бил холодный ветер.

Когда уже оказался за селом, оглянулся и увидел, как сквозь метель просвечивало большое белое пятно. Остановился. Не мог понять, что это.

Сияние дрожало, изменялось.

– Пожар! – Только теперь догадался: горит в том краю, где Мариина хата. На глаза ему набежали слезы, и он не вытирал их.

Разноголосо лаяли собаки, затем донесся протяжный жалобный крик. Сергей остановился. Вокруг темно. Заметил, что стоит на дороге и что санный след еще не совсем замело. Шапкой вытер глаза и побежал, побежал по следу, ни к чему больше не прислушиваясь, ни к чему не приглядываясь.

Впереди лежала глубокая мутная темнота встревоженной ночи..

Письма
1

В тот вечер, когда Дмитрий после долгой поездки наконец-то оказался, как он считал, в безопасном глухом хуторе Гутка и все время чувствовал себя так, будто уже завтра должен был вернуться в Лебединое, – он то рассказывал шутливо Марии, пригожей, веселой молодице, как спускался на парашюте, то просил ее погадать на него и на бубновую даму, – Зоя одна сидела дома и была очень счастлива оттого, что к ней никто не заходит и не тревожит ее расспросами.

В тишине и одиночестве она припоминала какой-нибудь из самых дорогих дней и делала что-то будничное, обыкновенное, как и всегда, когда под вечер ожидала Дмитрия с аэродрома.

Сейчас она гладила высушенное на морозе и солнце белье, вдыхая его приятный запах, пришивала где нужно пуговицы и ждала непонятно чего.

После того как она неожиданно сошлась с Дмитрием, вся ее жизнь была заполнена только им, им одним, единственным. Еще совсем недавно она бегала с девчонками на танцы в сад железнодорожников и в паре с такой же, как и сама, вертухой, ломаясь, двигалась в такт заигранной вконец модной в их городишке пластинке «Неизвестный друг». Она подпевала, хохотала или просто выкрикивала над ухом подружки слова песенки, которые казались ей смешными. «Днем хожу, вздыхаю, по ночам не сплю...» – лопотала и смеялась от души. Когда же влюбилась в Дмитрия, каждая песенка, каждая мелодия или давно знакомый ей стишок воспринимались ее сознанием совсем по-иному. Теперь все, весь мир она воспринимала только вместе с любовью к Дмитрию, и все, все вокруг стало для нее таким милым, таким прекрасным, что она могла, занимаясь домашними делами, по нескольку раз петь одну и ту же песенку, восхищаться морозным узором на окне, восхищаться словами, сказанными Дмитрием.

Улицы, по которым они ходили, степь за станцией, которая хорошо видна с насыпи, кинотеатр, эта комнатка, вещи – все, на что они глядели вместе влюбленными глазами, все, что слышали в те дни, теперь без Дмитрия, словно стало им самим, его духом и сделалось для нее еще дороже, трогало до слез. Она ни разу даже не попыталась подумать о том, что Дмитрия у нее уже никогда больше не будет. Потому-то Зоя так и воспринимала отсутствие Дмитрия в их комнатушке, как задержку в далекой дороге. И хотя ныне, за работой, она время от времени вздыхала, но все же ждала, ждала, как всегда.

Сегодня она проходила у сада железнодорожников. Скамейки, площадка с легким голубым навесом, дорожки – все было завалено снегом. Кусок оборванного ветром, вылинявшего, мерзлого кумача бил о фанерную колонну арки. Воспоминание о недавних осенних вечерах, когда она летела сюда и еще издали узнавала в толпе Дмитрия, тронуло ее сердце печалью. Зоя вздохнула и направилась дальше. Навстречу ей шла колонна солдат. Парни запели песню, и слезы застлали Зое глаза. Люди останавливались, чтобы посмотреть ей вслед, но она ничего не могла с собой сделать.

Пришла в клуб, где собирались призывники, чтобы увидеть отца, передать ему кое-что на дорогу. А тут народу – аж черно. Люди все больше с Украины, из Воронежчины, собранные в прифронтовых селах осенью и теперь. Группками стоят у длинного здания клуба на солнечной стороне, гутарят, что-то там распределяют по списку, окликают друг друга. А кто помоложе – те все больше в легкой одежде, даже в кепочках, – сошлись в тесный круг, уложили мешки в одну кучу и, только Зоя подступила к воротам, запели:

 
Зостаюся я сама,
Ні дівчина, ні вдова...
 

Зоя так и застыла, все тело будто онемело. Смотрит вокруг, ищет отца, но ничего не видит, все мелькает и расплывается в глазах.

Да, это о ней, как раз о ней говорится, о ее невысказанном горе. Как же ей показаться перед отцом под выкрики этих слов, которые полосуют ее сердце и напоминают о ее вине перед ним?..

Тронов заметил дочь, подошел, подал руку через ограду, хмурый, постаревший, в большой меховой шапке, с еле заметной улыбкой:

– Не плачь, дочка... Это ни к чему.

Зоя вытерла глаза.

– Пиши, папочка... Вот возьми.

– Ну, куда же брать?.. Говорят, до назначенного места пойдем пешком.

Скоро выстроилась колонна – длинная, темная, взъерошенная, у людей за плечами узлы, сумки. Тронов махнул рукой жене и дочери. Колонна заколыхалась, тронулась, ужом поползла через мостик, вверх. Впереди браво шагали офицеры в белых полушубках, обтянутые ремнями, с аккуратными вещевыми мешками за спиной. Задористо дышала мехами голосистая двухрядка: «Идет война народная».

Зоя стояла рядом с матерью и думала об отце; его уже не было видно, он затерялся среди других, и ей привиделось, как он где-то там, за буграми, почему-то идет один, весь обмороженный... затем – будто бы в окопе, с винтовкой в руках, прижмуривает глаз и стреляет, стреляет, а на него наплывает дым, его засыпает снегом. Зоя смотрит вслед колонне задумчивыми глазами, и вот опять украинцы высокоголосо и печально:

 
Копав, копав криниченьку
В зеленим саду...
 

Домой вернулась вся в слезах. Растопила печку, намеревалась что-то приготовить, но только чай подогрела, больше ничего не захотелось. В комнатушке ничего не тронуто со вчерашнего дня, но кажется, все лежит не на своем месте; натоплено, а все, кажется, холодно. Начала кое-что поправлять на этажерке. «Графа Монте-Кристо», которого читал Дмитрий, так и оставила с закладкой; засмотрелась на фотокарточку и быстро отвела глаза.

Погладила белье и взялась приводить в порядок одежду, которую носил он. Кое-что только сворачивала, складывала, вешала в шкафу, кое-что так и оставляла на месте... Все время настораживала слух, чего-то ожидала, надеялась, ловила каждый шорох за окном, каждый звук на улице.

Кто-то энергично прошагал у окна. Зоя застыла, замерла, сжав руки на груди. Она еще не успела даже подумать, что это мог быть Дмитрий, как шаги у калитки затихли. Господи! Она кинулась в дощатый коридорчик. И калитка похоже стукнула, и ступеньки похоже скрипнули.

– Кто там? – не вытерпела Зоя.

– Я.

Зоя тяжело вздохнула.

– Антон?

– Открой.

В его голосе низкого тембра было что-то новое, таинственно-интимное. Зоя вспомнила о посещении землянки и быстро дернула засов.

– Что там, говори!

Антон стоял ступенькой ниже. Он смотрел на Зою, освещенную луной, и не мог произнести ни слова. Зоя тоже удивленно рассматривала Антона – он был сегодня одет так, как ходил ранней осенью, когда летчики только появились в Лебедином: в короткой меховой куртке с поясом, в галифе, которые так хорошо подчеркивали его прямые сильные ноги, в фуражке, чуть сбитой набок.

– Разреши погреться... потом скажу.

Она отступила, он прошел и помог закрыть дверь.

В мало освещенной, хорошо знакомой комнате Антону показались тесно и неприветливо. Потирая руки, он прошелся от порога до кровати и на правах своего человека в доме сам поднял фитиль в лампе. Зоя стояла, замотав руки в края накинутого на плечи пухового платка, и следила за Антоном. Она ждала, что он скажет. От него пахло морозом и папиросным дымом.

Наконец Антон остановился перед нею и, как всегда, фамильярно и просто взял ее за спрятанные под платком руки. Зоя глянула ему в глаза, ждала.

– Что ж, Зоенька, – вздохнул Антон и передвинул папиросу языком в другой угол рта. – Война есть война...

Его взгляд боязливо забегал по ее лицу. Зоя опустила глаза. Он понял, что от него пахнет спиртом, и опять заходил по комнате.

– Никаких сообщений, Зоенька, нет. Да это и лучше. В таких случаях вести бывают разные. Ты знаешь, что я хочу сказать. – Он задержался у этажерки. – Вот злодей Митька – уже кончал «Графа Монте-Кристо»! Я толстые книжки редко дочитываю до конца. Люблю все миниатюрное...

Зоя все еще стояла молча, глядела на Антона из-под длинных черных ресниц и думала, зачем это он к ней зашел.

С Антоном она познакомилась раньше, чем с Дмитрием; он ей понравился с первого взгляда своей простотой, ненатянутостыо в поведении с ней и ее подругами. Зоя засматривалась на него, когда он легко и хорошо декламировал стихи, рассказывал про Уральские горы, озера и леса, приглашал всех после войны к нему в гости и тут же выстукивал шуточный танец, обняв за талию какую-нибудь девушку. В его поведении мило чередовалось серьезное и шутливое, откровенное и наигранное, и тем, кто не способен был видеть его по-настоящему, он мог показаться чудесным, талантливым человеком; те же, кто видел в нем эти противоречия, все время удивлялись: как могут в характере одного человека уживаться такие противоположные черты, как восхищение красотой и обман, непосредственность и умышленная фальшь. Антон мог до потери сознания мечтать о послевоенной жизни, нарисовать перед слушателями манящую картину весеннего утра в горном уральском селе и тут же испортить ее какой-то придумкой, брехней; мог быть с девушкой внимательным, даже элегантным и, оставаясь с ней наедине, дать рукам волю или наболтать такой чепухи, что потом было стыдно с ним встречаться. Он, например, сказал Зое, что летал на боевых самолетах. Она и смотрела на него вначале как на мужественного бывалого фронтовика, но потом перестала верить всему, о чем он рассказывал и о чем хотел рассказывать, быстро научилась отделять в его характере настоящее, душевное, от фальшивого, наигранного. Он очень любил себя приукрасить, выдать не за того, кем был на самом деле. Очарованная им, когда он выступал на сцене, – Зоя познакомилась с Антоном на выступлениях художественной самодеятельности в авиаполку, – она потом с каждой встречей отходила от него все дальше и дальше. Антон после первой вспышки своих настоящих чувств становился серым, неинтересным, с девушками был бесцеремонно-грубым, мог поцеловать при всех. Видимо, потому, что он так упрощал свои отношения с девушками, возможно, и потому, что не имел и не высказывал ни к одной из них серьезных намерений, с ним тоже все вели себя только по-дружески, не больше, делились даже своими сокровенными мыслями относительно его же товарищей, а его фамильярность воспринимали как вполне позволительный тон поведения.

Зоя полюбила вдумчивого, уравновешенного, какого-то еще не разгаданного до конца Дмитрия, а в ее отношениях с Антоном так и осталась какая-то недосказанность.

Неспособный полюбить сразу глубоко и страстно, Антон постепенно увлекся Зоей. Ее неожиданное замужество не имело для него такого значения, как для натур эмоционально богатых. Услышав, что Дмитрий не вернулся из полета, Антон жалел о нем и помимо воли думал о том, что теперь он не упустит Зою из своих рук! Пусть только она немножко успокоится, кое-что забудется.

– Я принес тебе письма, – сказал Антон, расстегивая куртку.

– Какие письма?

– Видимо, из дому...

Он подал два затертых конверта. Зоя приняла их, ее лицо оживила улыбка.

– От родственников... – сказала она уже упавшим голосом, ее некрупные, полные губы вздрогнули. – Благодарю.

– Писала им раньше?

– Нет. Дмитрий писал обо мне.

– Ну вот, познакомишься... Пригодится.

– Ты о чем?

– О чем же еще?.. Война, Зоенька, зимой замерзла, как замерзает Азовское море, а станет теплее – разбушуется. Может, и из Лебединого кое-кому придется драпать.

– Присядь, Антон. Хочешь чаю?

– Чаем угощают студентов и по уши влюбленных. Им и этого достаточно.

– Я тебя к ним не отношу... Ты слышал что-либо об эвакуации или просто пугать меня собираешься?

– Это не имеет актуального значения... «В небе вон луна такая молодая, что ее без спутников и выпускать рискованно...» – продекламировал он неестественным голосом, выговаривая слова какими-то округленными звуками, словно выкатывая их изо рта языком.

Зоя выразительно посмотрела на него. Он стоял посредине комнаты, подняв над собой крепкую, красивую руку, глаза его блестели.

– Я пошел к Тосе. Она прихворнула...

– Передавай привет. Я завтра к ней зайду.

– Доброй ночи.

Он подошел к Зое почти вплотную и взял за кончик пальца, который высовывался из-под платка.

– Чай после спирта совсем ни к чему, Зоенька. Мы сегодня выпили за ужином, чтобы теплее было тем, кого нет с нами. Война, Зоенька, есть война! – Он вдруг наклонил голову и задумчиво достал новую папиросу. – Если бы ты была в моей власти или если бы хоть на минутку послушалась меня как друга, твоего и Митиного, конечно, я бы... эх, к чему много и попусту говорить. Веревка должна быть длинной, а речь короткой.

– На дворе не потеплело?

– Я тебя понимаю. Я тоже не терплю навязчивых. «Выхожу один я на дорогу...»

– Если сможет Тося, заходите ко мне завтра.

– Спасибо. Тося наверняка не сможет.

– Тогда я обязательно буду у нее.

Антон взял Зоину руку обеими руками, задержал ее, как всегда, дольше, чем полагается. Зоя не отнимала руку. Она смотрела ему в лицо, замечала, как оно изменялось: то освещалось чувством, то потухало, аж бледнело, Антон что-то говорил, но она ничего не воспринимала. Ей было ясно, что письма он мог и не заносить, все равно бы сама завтра пришла в штаб.

– Доброй ночи, Антон, – тихо сказала Зоя, отвернулась от него и высвободила руку. Она пошла в сторону коридорчика первой.

Оставшись одна, Зоя тотчас же забыла про Антона и, присев у теплой печки на двух стульях так, что и ноги притулила к ней, начала читать письма.

2

«Пущено 16 ноября сего года от родных твоих отца и матери и всего семейства. Твое письмо получили перед праздником, читали все, теперь взяла его себе Ульяна. Ее избрали недавно председателем артели, забежала, ей некогда даже поговорить с нами, дома, сказала, перечитает. Обижаемся на тебя все, Митя, что мало описываешь про войну, про жизнь свою ненадежную по теперешнему моменту и положению. Летаешь, стреляешь, и в тебя, значит, стреляют. Мать плачет вот, а я пишу тебе. Просит поберечься, не совать свою голову под пули, держаться окопов, береженого бог бережет. В мои годы война была рукопашной, не огненной, как теперь, позиция была такая же, читаю в газетах и про окоп и про шанцевые инструменты. Я тебе когда-то рассказывал, что было со мной. Сгнил бы давно в земле, и следа бы не осталось, если бы не берегся, а лез вслепую. Рассказывал и еще раз говорю. Тепло ли вас одевают, холода пошли везде, слыхать, и у нас под самые крыши намело, бураны, люди в степи замерзают, кто по сено или по что другое едет. Собьется с дороги, и все. Мать спрашивает: высылать тебе вязаные рукавицы или нет, потому что иным уже из Вишневки послали. Спросили и отправили. По моему понятию, ты сейчас где-то находишься на Сумщине, в наших краях. Радио ничего не сказало, прошли ее немцы, всю ли Украину отдали. Вот если бы кто написал с фронта, знали бы. Удары эти начались в последнее время, теперь и газеты веселее читать и радио слушать. Может, и через Красноселье будешь переезжать, то знаешь сам, где чья хата стоит, где тетки и дядьки живут. Зайди же и нашей хате поклонись, А мать опять плачет, сказано – женщина. Вакуированные уже достигли наших мест. Может, кто из Красноселья собирается. Пусть бы к нам путь держал, если осмелится землю свою покинуть. В Вишневку уже прибилось несколько городских семейств, с чайниками и в галошах. Люди всего им понаносили, делятся. Отвечаем тебе про дивчину или жену. Неясно как-то ты обрисовал вам этот вопрос личный. Вспомнил, значит, ты о нем, когда всем теперь не до этого. Мы не против тебя и не против нее, когда оно уже так само собой получилось, живете вместе, только как же оно пойдет дальше: нам бы хотелось видеть вас обоих в нашей хате, как водится. А при теперешних результатах тебе домой ни здоровому, ни раненому не вырваться. Мать говорит, пусть она едет к нам, если что, сюда война, видать, не доползет, подавится. У нас все благополучно. Я действую по своей специальности, в кузнице кую, это все тебе известно. Положишь железку в горн, огонь шумит, ждешь, пока нагреется, стоишь и думаешь себе: неужели правда, что где-то идет война? Когда куешь, думаешь о вас, фронтовиках. Злость на немца просыпается и у меня. Я его помню: на спине ношу шрам от его снаряда. Когда они станут людьми? Кланяемся тебе обое, сын наш единственный, воюй по правде, как наши деды-прадеды стояли за свою землю, с сердцем нежалостливым, с крепкой рукою и трезвым разумом. Если нет конвертов, присылай клинушками, и такие доходят. И ей же, невестке нашей или как там, привет передаем. Все. Перечитал матери, чтобы от себя что-нибудь добавила. Плачет. Женщина.

Твой отец».

Зоя опустила руки с письмом на колени. Она представила село, занесенное снегом, с несколькими деревцами вдоль хат, деревца торчат над сугробами, как хворостинки, и непроглядная, белая метелица, сквозь которую то здесь, то там видны высокие верблюды с тревожно поднятыми вверх головами. Дмитрий не раз рассказывал ей про свое село, и оно, как и все, о чем рассказывал Дмитрий, нравилось ей. Теперь она задумалась: сугробы, верблюды, вьюги, необозримые степи пугали ее. Она начала думать о родителях Дмитрия. Они ничем не напоминали ей ее отца и мать, которых она никогда не видела вместе, вдвоем, близко друг возле друга, за тихим ласковым разговором. Ей захотелось перечитать то место, где говорилось о ней, и она перечитала.

Вспомнилось, как они мечтали с Митей.

Это должен был быть обязательно весенний праздничный день той поры, когда цветут сады и зеленеют поля. Они идут дорогой в Вишневку. Вокруг степь и степь, а вверху солнце и небо... Вот и село. Прошли в дальний конец, свернули в улочку. «Ну, отгадай, где наш двор...» И она угадала, по тополю, о котором часто говорил Дмитрий. Ветер нагибает тополь, осыпает дорожку белым вишенным цветом. А на подворье чисто, зелено, хорошо. Солнце залило его, оживило каждый стебелек, листики на деревьях, белые стены хаты – глаз не отвести.

– Здравствуйте...

– Здравствуйте. Так это наша Зоя?..

Слезы набежали на глаза, и она торопливо разорвала второй конверт.

«Здравствуй, Дмитрий! Шлю тебе привет, желаю здоровья и быстрой победы над проклятыми немецкими оккупантами. Бейте их на фронте, а мы будем бить в тылу. Меня избрали председателем вместо Свиридова, его только теперь взяли в армию, отсиделся. Прикидывался больным, но заглянули внутрь – там все в порядке. Муж мой пишет, что их готовят в десантники, ежедневно прыгает с парашютом аж из-под самых туч. Я очень боюсь за него, страшно мне даже подумать, где он бывает. Ну ничего, тыл подпирает фронт, победа будет за нами. О жене пишешь. Я не пойму, в чем дело. Женился уже или только думаешь... Странно как-то читать про это. Разве ты сейчас не на фронте? У нас парней теперь почти нет, а некоторые старики, правда, распутничают, как собаки. Словно сбесились люди: идет война, уже и до, нас докатывается, а кое-кто словно перед погибелью пожить хочет – разводится со своей, идет к той, что помоложе. Клим Хомяк, старик, труха из него сыплется, ты его знаешь, их Марина с тобой училась, так он старуху свою бросил и пристал к молоденькой.

Ой, смотри, брат, чтобы любовь-злодейка не затуманила тебе глаза, когда им надо очень и очень хорошо видеть.

Разболталась я, а тебе, может быть, некогда и листочек этот прочесть. Иди в бой против кровавого ворога, тыл даст вам все, что надо. Почаще подавай нам о себе весточку, Митенька.

Напиши о ней. Признаюсь тебе, мы этим нигде и не хвалимся, потому что теперь вовсе не до этого, смотри, чтобы кто не посмеялся.

Пиши, брат. Посылаю бумагу, может, у тебя нет. Ждем весточки, как теплого лета.

Ульяна Заярная».

Задумавшись, Зоя выпустила из рук листик, и он, скользнув по юбке, упал на пол. Не подняла его. Ульяна в ее представлении показалась некрасивой, толстой, широколицей, в сапожищах и узком пальто на вате. Зое хотелось бы сейчас увидеться с ней, возразить на некоторые ее мысли или просто показаться перед ней в лучшем праздничном наряде. Но она сейчас же напишет письма, поведет разговор и с родителями, и с Ульяной. Если бы действительно ей пришлось податься в тыл из Лебединого, думала Зоя, то в Вишневку она бы не сунулась ни за что.

Вспомнила, где лежат конверты и бумага, но теплая печка так разморила, что она не смогла оторвать от нее спины. «А о чем я им буду писать? – вдруг спросила сама себя. – И кто я для них? И кто они для меня?..» И не ответила.

Впервые заметила какой-то разлад в своих мыслях, несоответствие с тем, о чем мечтала недавно, что входило в ее жизнь как осуществление девичьих надежд, и с тем, что получилось. До сих пор она жила как в полусне, полусознательно, словно шла и шла прямо, не озираясь по сторонам, не оглядываясь назад, а держалась только того, что видела где-то далеко впереди. И вот марево неожиданно померкло, и она впервые оглянулась, чтобы понять, куда зашла, где она, но не могла уразуметь, куда все-таки завели ее сладостное самозабвение и чары неизведанного.

Зоя осмотрелась вокруг. Все, что она увидела, не произвело на нее сейчас никакого впечатления. Она вернулась в мыслях к Дмитрию, не вставая со стульев, достала подушку, дунула на лампу и в ту же минуту уснула.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю