Текст книги "Неоконченный полет (сборник)"
Автор книги: Анатолий Хорунжий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)
Люди совсем недавно научились по-настоящему понимать землю и дружить с нею. Не молиться на нее, не просить у нее даров, а любить, почитать и помогать ей выполнять завещанную извечным законом работу.
Машины, техника, химия не отдалили человека от природы, а сблизили с нею – она стала нам дороже и понятнее.
На поле вышел теперь хлебороб широкого, мудрого взгляда на свет, на планету и на свою борозду.
Лука Титаренко несколько лет назад издал тоненькую книжку с тяжелыми склоненными колосьями на обложке. На первых страницах автор ставит вопрос: «С чего мы начали?» «Мы» – это колхозники, агрономы, механизаторы. «С земли!» – отвечает сам же и по-деловому объясняет, какими ключами открыли ее таинственные силы, подняли ее плодородие.
С его брошюрой «Полесский эталон», как штурман с картой на коленях, я объехал поля колхоза, прочитал их, словно новую яркую книгу, созданную коллективом, трудом и разумом людей, молодых и пожилых.
Все, что я услышал от трактористов, бригадиров, звеньевых, узнавалось на нивах льна, пшеницы, картофеля, свеклы, в звуках-гомоне на лугах.
Лука Леонтьевич, едва только вышел из «Москвича», заговорил с людьми, а я остановился перед глубокой облицованной траншеей, заполненной увядшей травой.
По ней с ревом продвигался бульдозер, уплотняя зеленую массу. На колесики, на звенья ходовой части наматывалась зелень, она словно сопротивлялась, бунтовала против насилия, а мотор совершал свой беспощадный приговор. Консервированные травы будут лежать тут, не утрачивая питательных веществ, вплоть до самой весны.
Подошел Титаренко, осторожно ступая по распаханной земле.
– Вот это будет сенаж! Забили четыре траншеи, будет и пятая. Тысяча пятьсот тонн! Такую цифру нужно уметь ощутить.
Действительно, четыре облицованные траншеи, заполненные доверху питательным кормом, укрытые сплошной, на несколько десятков метров в длину, пленкой, прижатой по краям землей, производили убедительное впечатление.
Титаренко радовался достигнутому:
– Сенаж прошлого года здорово выручил наше хозяйство. На него и теперь большие надежды. Листья, цвет, питательные вещества – все пойдет в корыто, а это, брат, надо ощутить!
Мне вспомнилось, что Титаренко употреблял слово «ощутить» и в первой нашей беседе в конторе. Он говорил тогда об ощущении земли, каждого ее клинышка. Без этого теперь нельзя заниматься хозяйством. И без осознания высокого долга перед страной. И без понимания дела – что, когда, с какими затратами, ради чего делать. Без мысли и души нельзя браться за землю, как и за машины, за скот. Вот что было в его высказываниях.
Мы возвращались в село. На песчаной дороге в колеях «Москвич» бросало. Титаренко как-то сразу изменился. Он резко, но вовремя переключал скорость, сердился, когда мотор не в силах был взять преграду или разгон. Я пробовал продолжить прерванный разговор, который он сам же начал, но это не получалось.
– Вы управляете «Москвичом», как броневиком.
– За войну привык.
– Так вы танкист?
– Начинал пулеметчиком, а кончил танкистом. Ноги прострелили как пулеметчику. В сорок первом. В разведку переправлялись за Днепр. Юра, товарищ из нашего села, попал под ту же очередь фашистского автоматчика. Ему по груди прошлась, а мне по ногам. За такие переправы в сорок третьем Героя давали.
Выбрались на ровную дорогу. Лука Леонтьевич вытер вспотевший лоб, посмотрел в мою сторону. Его суровые глаза потеплели, он улыбался.
– Кантемировский танковый корпус... Киев, Берлин, Прага... Последний бой тринадцатого мая. Четыре раза ранен, раз контужен... После танка с «Москвичом» как-то справляюсь.
Сказано было все это просто, но с достоинством и оттенком гордости. Я знал таких людей по фронту и после войны, на заводах, в селах. Каждая встреча с теми, кто прошел сквозь пламя битв, кто пролетел все небо войны через огненные завесы зенитных снарядов, кто пронес на своей груди награды сорок первого года до рейхстага и тут расстрелял все патроны винтовки или пистолета, каждая такая встреча наполняла мою душу всегда новым, невыразимым восхищением, чувством непобедимости советского человека, воспитанного партией Ленина, и в эти минуты я проникался еще более глубоким уважением к бывшему танкисту, герою войны, который отдает теперь всего себя людям, нивам, посевам, зерну, траве, машинам.
– Сегодня уедете от нас? – спросил он.
Я ответил утвердительно.
– А у меня было желание познакомить вас с интересным человеком.
– Чем он интересен?
– В сорок третьем на фронте был тяжело ранен, потом жил в Киргизии. Весной вместе с чабанами и отарами ходил на высокогорные пастбища. Дороги там по скалам, над пропастями... Среди киргизов жил, язык их изучил, одежду носил их. Джурабай-ака! Так звали его по-киргизски. Братом называли. Вот какой человек! О нем бы написать.
– А он, случайно, не летчик?
– Этого не знаю. Приедем – сейчас же спрошу по телефону.
«Москвич» остановился у конторы, перед клумбой. В прохладном вечернем воздухе пахло розами. На дворе было тихо, безлюдно. Лишь на крыльце стояли двое.
Одного из них я узнал – то был Иван Иосифович. Другой не знаком мне.
– Мой друг, – кивнул мне Титаренко и продолжал полушепотом: – Критиковал его связистов на пленуме райкома за то, что проволоки набросали в травы, и косы у косарей щербятся. Наверное, пришел оправдываться, – шутя закончил он.
– Это, случайно, не Джурабай-ака?
– Нет. Этого я знаю хорошо. Бывший летчик. Разбивался, горел. Лет немолодых, а видите – сокол!
– Василь? Хата на Старике?
Лука Леонтьевич удивился:
– Василь Степанович. На Старике. А что?
Я пошел навстречу обоим. Один из них, широко раскинув руки, шел быстрее.
Знакомые серые глаза. Знакомые черты лица...
Вечерний ветерок подул пламенем далекого грозового лета.
Елочки у обелискаГлавная улица Бородянки носит имя Ленина, она покрыта асфальтом, дома и ограды со вкусом покрашены, хорошие скамьи стоят у калиток. Вечерней порой люди, преимущественно женщины постарше, как и в старину, ведут на скамьях неисчерпаемые беседы.
Хат со стрехами меньше, чем домов с верандами и высокими окнами. Древняя Бородянка недаром называется поселком городского типа и добивается на деле городского образа жизни, его быта, удобств, и это ей удается. Асфальт, водопровод, автобус, электричество, разнообразная торговля, кинотеатр сменили ее рисунок и содержание, но особая привлекательность вида села и внешности людей в том, что рядом с современным сберегается все хорошее из старого быта и взглядов на труд»
Хата № 164 была на запоре. Соседи мне сказали.
– Хозяйка на поле, внизу, около Здвижа.
Там я и увидел высокую седую женщину, обутую в незаменимые для старого человека бурки. Она уже уложила полкопны ржи и теперь подносила снопы для второй.
Якилина Захаровна, слушая меня, все время нагибалась к снопам, брала их сухими пальцами под перевясла в укладывала в крест, как впервые научилась шесть десятков лет назад, еще девчонкой, на отцовской ниве. Работала, не отдыхала, только с каким-то словом замирала, точно ей что-то послышалось или увиделось. Мы вели разговор о Василе, ее сыне.
– Передавала, чтобы помог Василь уложить снопы, да, может, не дошло до него... Явился бы. А мне без ржи не обойтись. Если ржаное зерно есть в хате, тогда вроде все имеешь. Другие картошку сажают, а я рожь сею. Люблю ржаники... Василь у меня один-единственный, батько его еще молодым помер, с простуды. Под возом сидел на поле, и так его пронизало ветром, что не смогли спасти ни лекарь, ни шептухи. Написана была ему на роду такая смерть. Хату как раз поставили, сын родился, садок вырос – никто и ничто не понадобилось ему... Василь покинул Бородянку, как в армию взяли. Оттуда и на летчика подался. В войну, как наши отошли аж в Россию, меня и во снах мучали его боли. Сколько разов ломало его и огнем палило. И после войны в армии служил. Как-то приезжал ко мне в гости и девушку тут высмотрел. Поженились. Теперь уже трое детей, студент и школьники.
Из армии вернулся домой в Бородянку. Только каждое лето ездит куда-то за Днепр и за Донец, туда, где похоронен его товарищ. Фотокарточки бережет и детям и людям про все рассказывает. Так рассказывает, что слезы у самого на глаза набегают.
Якилина Захаровна принимала от меня снопы и рассказывала, рассказывала. Так незаметно мы и управились с рожью.
По, дороге изредка пробегали машины с пригашенными огнями. Мы с Якилиной Захаровной стояли над шляхом напротив ее двора, ждали. Руки еще ощущали тяжесть тугих снопов крупнозернистой ржи.
– Он всегда приезжает, когда перестаю ждать.
Около нас остановился «Москвич»...
Нас с Василем объединяла славная, опаленная огнем, незабываемая белгородская земля. В ней и до сих пор как будто гудит гневное железо.
Нам было что вспомнить. Мы знали генерала Рязанова, командира первого гвардейского штурмового корпуса, в котором служил лейтенант Василь Кулик.
Генерал Рязанов Василий Георгиевич, волгарь, дважды Герой Советского Союза, сын крестьянина, провел грозные журавлиные клинья своих бронированных «Ильюшиных» над Украиной – от Харькова до Львова, затем до самого Берлина. После войны он жил в Киеве, был депутатом Верховного Совета Украины. И умер на украинской земле, которую освобождал. После себя оставил добрую память о многих делах, мы знали их, и теперь воспоминания о нем роднили нас, ветеранов.
В тот вечер, сидя под раскидистой грушей, мы с Василем Куликом вспоминали знакомые нам обоим имена летчиков и словно облетали с ними всю нашу страну – Россию и Белоруссию, Грузию и Казахстан. Там по городам и селам жили они теперь, и издалека нам сияли Золотые Звезды и боевые ордена, которыми были отмечены их подвиги в битвах на Волге и Днепре.
Но тут Василь заговорил о Михаиле Марееве:
– Мы с Михаилом пережили три самолета. Зенитки сбивали нас, а мы выбрасывались из машин или сажали их где попало и возвращались в полк. Весною сорок третьего летали с ним на Харьков, бомбардировали «юнкерсы» на аэродромах. Уже мечтали, как проведаем в Бородянке мою маму.
Четвертого мая мы проснулись очень рано. Собственно, меня разбудил Миша, шутя тронул мой нос и сказал: «Вставай! Есть задание! Летим!» «Кто-то еще?» – спросил я. «Мы. Разведка. На Харьков». Подошли к самолету, надели парашюты, сели в кабины. И – это было впервые на войне! – не завелся мотор.
«Переходите на другой!» – приказали нам.
А в моей душе словно что-то оборвалось или остановилось. Может, и Мареев что-то предчувствовал. Да разве предчувствия отменяли когда-либо боевой приказ? Никогда!
«Ильюшин» разбежался для взлета. И только оторвался от земли, раздался взрыв. Самолет упал, разбился. Я выбрался из распотрошенной кабины и полез к Михаилу. Он сидел на своем месте, изуродованный, мертвый. И тут снова грохнул огненный взрыв, меня привалило... Я слышал, как рвались снаряды, как буйствовало пламя. Я горел. Я умолял о помощи. Но как ее подать? Кругом бушевало пламя. Товарищи сумели все же прорваться ко мне и вырвать из раскаленной кабины. Они рисковали своей жизнью во имя моей. Жизнью нескольких ради одной.
Вот тогда, должно быть, я и прошептал склонившимся надо мной название родной мне Бородянки.
– Да, Василь, тогда.
– Комиссар наш Мельников, помню, раскрыл мне веки, кричал: «Смотри! Смотри!» Я услышал его, раскрыл глаза. Говорю: «Вижу!» И после этого будто провалился в яму... Лечился я в том же селе, где произошла беда. Вот она, эта поляна, на фотографии. Последний раз как был в Гриневе, сфотографировался. На краю аэродрома выкопали могилу и похоронили Мареева, обелиск там поставили, я тогда отдал Мишину фотокарточку, подаренную мне, и он смотрел с нее на широкий свет. И сегодня она там, на обелиске.
Каждую весну мы, его товарищи с Украины – Глебов, Пастернаков и я, – приезжаем в Гринев. Ну-ка, сынок, покажи нам последние фотографии...
– Я сейчас, тато! – Юра,вынес новую пачку снимков и разложил перед нами.
И на нас посмотрели со свежих оттисков печальные и суровые глаза взрослых и детей. То все были Мареевы, туляки, а между ними Василь Степанович Кулик, как родной брат тем мужчинам и женщинам, свидетель давних грозовых дней, друг славного сокола Мареева.
– Каждый раз все больше приезжает Мареевых с Тульщины. Подрастают новые, и все непременно навещают могилу.
Прошлой весной я привез на хутор Гринев две елочки, выкопанные в Тетереве, и посадил около обелиска.
Я уезжал из Бородянки. Василь Кулик, возбужденный, увлеченный беседой, взялся провести меня от своего закутка до главной улицы.
Мы попрощались. Из темноты донесся настойчивый голос:
– А за ту проволоку на лугах связисты не виноваты. То линейщики поразбросали. Мои хлопцы понимают... Зачем косы щербить?..
Темнота лежала на теплой земле, влажных луговых травах. Ярко светились издалека огоньки Бородянки. Хотелось еще и еще раз обернуться, увидеть их.
1972 г.
РАССКАЗЫ
СТРОГОСТЬ
Над аэродромом кружился самолет. Он то молниеносно снижался, увеличиваясь и как бы шире раскидывая свои крылья, то, ударив в землю сильным грохотом, стремительно, почти под прямым углом мчался в высоту, таял на глазах в голубом небе.
На старте, чуть в стороне от того места, откуда машины начинали взлет, стоял столик: на нем телефон, репродуктор, микрофон, то есть все то, что необходимо для управления учебными полетами. Возле столика находились командир полка, молодой, заметно полнеющий, человек, майор Гусин, несколько штабных офицеров и командир авиатехнической части подполковник Лысенко, старший среди всех по возрасту и званию, с седыми жесткими волосами на висках, мокрыми от пота.
В один из тех моментов, когда истребитель, набирая высоту, достигал, как говорят, «потолка», когда все затаив дыхание, прищурив глаза, следили за ним, майор Гусин, который тоже смотрел вверх, вдруг крикнул неведомо кому:
– Ну-ка, задержите его! Побыстрее задержите!
Все удивленно оглянулись и только теперь увидели, что в противоположном конце аэродрома кто-то спокойно переходил летное поле, где каждую минуту мог взлетать или приземляться истребитель. Такие вещи не разрешаются вообще, а при полетах тем более.
Нарушителя-сержанта привели тотчас. Майор передал по радио свои замечания пилоту и некоторое время не обращал внимания на провинившегося. Тот стоял здесь же. Был он, как и все штабные сержанты и ефрейторы, в пригнанном по фигуре, почти новом обмундировании, бравый, даже несколько самонадеянный. Выражение его лица и то, как он стоял перед столькими офицерами – переминался с ноги на ногу, вертел головой, – никак не говорили о его озабоченности своей провинностью. Чаще всего сержант посматривал на подполковника, стараясь перехватить его взгляд, но тот как бы уклонялся.
Когда самолет скрылся вдали, майор неожиданно для сержанта остановил на нем свои глаза.
– Сколько служишь в авиации? – спросил ровным голосом.
– Третий год, товарищ майор! – выпалил сержант, прижав руки по швам и пошевелив при этом пальцами, как бы говоря: «Какое это имеет значение?»
Майор долго и внимательно рассматривал удостоверение личности сержанта. Сержант понимал, что момент, в который обычно обрушиваются на провинившегося с крепкими словами, уже прошел, и он даже позволил себе еле уловимо улыбнуться подполковнику, все-таки поймав его взгляд.
Взрыв гнева в душе майора уже действительно погас. Но вот он еще раз окинул взглядом сержанта с головы до ног и вдруг заметил, что на его гимнастерке, застегнутой, очевидно, в спешке, были перепутаны пуговицы.
Майор приказал отвести сержанта на сутки на гауптвахту.
Подполковник, услышав это, сделал какое-то непонятное движение рукой, точно хотел задержать майора на полуслове, потом отвернулся и как-то возбужденно прошелся около стола.
Сержанта под охраной повели на гауптвахту.
Офицеры проводили его взглядами.
Майор тоже посмотрел на тех, что удалялись, и на тех, что были около него.
Все почувствовали, что вот сейчас произошло что-то важное, и оно напомнило всем о суровой воинской дисциплине. Уловив перемену в поведении присутствующих, майор тоже подумал о том, что он совершил что-то важное. Взглядом он искал самолет, а в мыслях взвешивал провинность и меру наказания.
Самолет заходил на посадку. Тихо, казалось с выключенным мотором, он проплыл над леском, потом над зеленым лугом. С выпущенным шасси самолет был похож на большую птицу, которая очень утомлена и отыскивала место, где бы можно было присесть отдохнуть. Взбив небольшую тучку пыли, он пробежал и свернул на стоянку.
А на старт уже вышла пара истребителей. Как только освободилось летное поле, они вместе по сигналу взяли короткий разбег и тут же начали подниматься выше и выше. Наступили минуты расслабленного ожидания под палящим солнцем. Хотелось укрыться в тени или прилечь на прохладную землю.
Подполковник и майор отошли вместе в сторонку, присели на траву. Подполковник молча снял фуражку, вытер седые виски, изнанку околыша, затем достал папиросы, угостил майора и, прикурив, сказал:
– Учишь, значит, и своих, и чужих...
– Вы о сержанте?.. Да, я его вижу впервые, он не из нашего полка. Сейчас прибегут: за что, мол, арестовали? Шуму будет!
Подполковник вздохнул и, еще раз вытерев на лице обильный пот, как-то равнодушно промолвил:
– Возможно, и не прибегут...
Голос подполковника и то, как он при разговоре смотрел на свои сапоги, хлеща по носкам травинкой, дали понять майору, что собеседник не одобряет его строгости.
Оба они командиры соседних частей, но в их отношениях пока не было простоты и товарищеской откровенности. Майор Гусин недавно принял полк. У него было достаточно знаний, опыта и способностей, чтобы занимать эту должность. Став командиром полка, майор постепенно подтягивал людей до уровня, который казался ему необходимым, и больше всего боялся быть похожим на тех командиров, которые в такие моменты сразу хотят показать свою строгость. После слов подполковника арест сержанта показался майору несколько поспешным. Он ведь даже не спросил и не посмотрел в книжке, из какой части, не поинтересовался, куда и зачем так торопится. Эта мысль вызвала в нем желание оправдать свой поступок перед старшим командиром или убедить самого себя в своей правоте.
– Не знаю, как оно так получается, товарищ подполковник, – заговорил майор, вырвав и себе травинку. – Но я, понимаете, убедился в том, что стоит только оставить без внимания нарушение или перехвалить человека, как с ним обязательно случится что-то плохое. – Подполковник поддакнул. Майор продолжал: – Перед войной в наш полк прибыл молодой летчик. Я был тогда заместителем командира эскадрильи. Полетел с новичком в одной машине. Присматриваюсь к нему – будто бы все в порядке: ориентируется хорошо, машиной владеет. Приказал сделать боевой разворот. Самолет набрал скорость, пошел вверх. Идет выше, выше. Скорость падает. Вы, надеюсь, знаете, есть такой критический момент полета, когда необходимо вовремя вывести машину из набора высоты, выровнять ее. Иначе от своей собственной тяжести она загремит камнем вниз. Ну вот, ему бы уже пора выравнивать машину, а он тянет ее дальше вверх. У меня мороз прошел по спине. Сколько часов я провел в воздухе и сам, и с молодыми пилотами, но ничего подобного не видел. Я резко перехватил управление машиной... Летим на аэродром. Размышляю над случившимся. Начинаю сомневаться: неужели пилот не почувствовал положения своей машины? А может быть, я побоялся полностью положиться на него?
Приземлились. «Понял, почему я взял управление на себя?» – спрашиваю. «Нет, – говорит. – У меня все было в порядке». Я, знаете, даже растерялся. Пошел к командиру и попросил разрешения полететь с молодым авиатором вторично. И что бы вы думали? На том же месте фигуры все повторилось. Мне снова пришлось взять управление. Приказал идти на посадку. Мне было понятно, что юноша плохо чувствовал положение машины и ему этого до сих пор никто не говорил. Среди пилотов такие встречаются. В подобных случаях их переводят из авиации. Когда я сказал ему о допущенных им ошибках, его это нисколько не встревожило. Вижу, кроме всего он еще и самонадеянный.
В тот день я не рассказал командиру о своих впечатлениях от полетов. А назавтра как-то поспешно выехал в местный дом отдыха...
Над лесом, из-за тучи, молниеносно вынеслись два самолета. Они летели прямо на аэродром. Все, кто сидели, вскочили. Машины пронеслись, и оглушительный рев моторов стих так же быстро, как и возник. Самолеты заходили на посадку. Майор взял в руки микрофон.
Обернувшись к подполковнику, он поспешно закончил свой рассказ:
– Через неделю в дом отдыха приехали люди из нашего полка. Они тотчас же разыскали меня и объявили, что у нас несчастье: разбился летчик. Я даже не стал спрашивать кто. Он, думаю, он, кто же еще. Так и есть. Он! Я глубоко пережил это происшествие. Я, только я был виновен в том, что случилось. Вот какая история, подполковник. Вам, вижу, не понравилось, что я наказал сержанта гауптвахтой?
– Вы действовали правильно, майор! Может быть, даже слишком правильно. Но это уже нюансы строгости. Я согласен с вами. Посмотрите – самолет садится!..
Майор улыбнулся, довольный, и включил микрофон.
Подполковник снял фуражку и снова начал аккуратно вытирать виски и тыльную сторону околыша. Перед его глазами все еще стоял наказанный сержант, а рядом с ним солдат с автоматом.
Присутствующие на старте офицеры, кроме майора, хорошо понимали подполковника. Сержант был его родным сыном.
