Текст книги "Неоконченный полет (сборник)"
Автор книги: Анатолий Хорунжий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)
Возможно, эта песня родилась в старину именно на Полесье. Это тут из супесков и жил тружеников магнаты тянули длинную льняную нить.
Брала девушка лен, печалилась над своей долей и запевала-грустила, обращаясь к землице:
Прийми отця й неньку,
Прийми отця й неньку,
Мене, молоденьку.
Просила-умоляла самого страшного – лишь бы «в наймах не служить», «чужої работи не робити», не знала девушка ни субботы, ни воскресенья, ни «сорочки білої». И всему виной тот лен-конопелька...
На следующий день Иван Иосифович знакомил меня с теми, чьи портреты выставлены на Доске почета.
Солнце и звезды смотрят им в глаза. А в тех глазах энергия, воля, а в неутомимых руках сила и ласка. Сколько переделано этими руками!
Перебрать тысячи растений, около каждого выщипать бурьян, обойти на тракторе десятки раз ниву, вырастить урожай для всех, знать каждую крупицу земли, заботиться о ней, любить ее, бесплодную, оживлять, растить на ней детей, внуков вместе с хлебами и садами, передавать им свое призвание...
Такая жизнь подобна бесконечной крепкой льняной нити. Берут ее за основу к дорогой ткани, к привлекательным шерстяным узорам. И сама она загорается, пламенеет сочными цветами шелка.
И я хочу на этих нитях соткать, если только смогу, рисунок сегодняшнего села. Я не собираюсь решать сложные проблемы с помощью показателей и расчетов. Я займу слова и думы из уст людей, прошедших сквозь годы и невзгоды, и передам тебе, читатель.
Скажите, вы, Ульяна Ивановна Ивахненко, ударница тридцатых годов, моложавая женщина в белой блузке и белом платке, о себе, о людях.
– Диву даюсь: где у меня столько лет взялось? Время летит быстро и, пожалуй, и нам дает свои крылья. Батько мой помер рано, и осталось нас пятеро девчат. Когда мне шестнадцатый пошел, в Бородянке собралась артель. Я пошла присматривать за скотиной. Люблю ее. Может, потому и на работе никогда не имела упреков.
Чем дольше живу среди одних и тех же людей и нив, тем роднее становятся они мне. По какой дорожке ни пойду, прожитые дни встречаю. Все помнится: школа, девичество, как хату ставили уже с мужем... Была я комсомолкой, секретарем, и тогда назначили меня кладовщицей. Я отказалась – не хотела, молодая, здоровая, топать от конторы до кладовой. Работала на ферме, а вскоре пошла на поле. Дали мне звено. Теперь, как иду на работу, звеньевой и сейчас, вспоминаю, где и когда что сеяли, как уродило, где гроза в поле застала, какая нива щедрее. Была я за свой труд и на выставке в Москве, грамоты мне вручали. И нынче с жинками, такими, как сама, хожу за буряками, льном, картошкой. В дождь укрываемся, лишь бы не промокнуть, и прорываем рядки. Всю нашу землю ступнями перемерили не раз. В моем звене почти все старые люди, молодых мало. Да земля без людей никогда не останется, как и мы без нее никогда не будем. Мои сыны водят машины на тех шляхах, которые я еще с батькой и матерью топтала...
– Ганна Григорьевна Цоколенко, ваш орден Ленина и слава привели меня к вашему дому. Хочу постичь, как вы сумели сплотить, «подчинить» мужчин и женщин всей бригады.
– Когда меня назначили бригадиром, аж испугалась: да кто ж меня, жинку, послушает? Какой я командир? Сперва бывало всякое, потом научилась ходить следом за своим нарядом, за своим словом и требовать дисциплины и столковалась со всеми. Люди убедились, что я не забыла, как трудно отдавать силы на бессмысленное распоряжение и как радостно утомиться на необходимой, приятной работе.
В нашей бригаде, как и повсюду, вспашка, посев, культивация, удобрения, уборка урожая – все лежит на моторах тракторов и машин, на плечах мужчин. К кусту растения, к каждому рядку нужны женские руки. Когда наступает горячая пора ухода за посевами, мне приходится иногда и по дворам походить, с людьми поговорить. У меня с ними прямые и честные отношения. Если увижу, что кто лодырничает, уклоняется от работы, такому скажу правду в глаза. Надо, чтобы каждый знал, какого о нем мнения и коллектив, и руководитель. Надо! Есть же такие хитруны, которые торопятся всех задобрить, со всеми быть в ладу, а к работе не очень прытки.
И закончила Ганна Григорьевна воспоминанием о Болгарии, куда недавно ездила с делегацией. Перед ней открылись великие просторы, целые страны сравнивает и сопоставляет. Ей понравилось, что в болгарском селе есть ресторан с оркестром, что по вечерам в нем хорошо развлекаются люди разного возраста. Но то, что она сказала, – лишь маленькая частица того, чем живет, что отдает людям в повседневных обходах полей, встречах с трактористами, косарями. В успешных завоеваниях, малых и больших, весь смысл ее жизни.
София Петровна Свириденко взяла со стола только что опавший лепесток увядшего мака. Не смяла его в пальцах, а расправила, нежно поглаживая, и он снова запылал.
Ей необходимо было что-то делать, она волновалась, говоря о себе. Подняла волевое лицо и посмотрела прямо, далеко.
Я замечал: так смотрят на мир и на себя люди твердых и созревших убеждений, чьи мысли и выводы порождены активной, отважной жизнью.
– Расскажите, София Петровна, о себе все, что помните, все. У вас есть на это право. То, что вы сделали для всех, что вытерпели в грозное лихолетье, не каждой женщине под силу. Золотая Звезда Героя Труда озаряет вас.
– Мы гнали коров через Киев. Уже слышалась стрельба, наверху беспрерывно гудели самолеты, по городу проезжали только военные машины с красноармейцами. А окна повсюду бумажными полосами перекрещены. И так грустно было, так тяжко смотреть на все, куда ни глянешь. А мы гоним стадо коров через весь Киев, к мосту на Дарницу.
А каких коров гнали! Племенных, рекордисток по надоям молока. Как вспоминаю, мне и до сих пор жаль моей Юрты. Она шла последней, будто боялась меня потерять, или, может, я тогда не отходила от нее, так как вырастила ее из телушки. Привыкла она ко мне, как, дитя, и я к ней. Целыми днями, годами я около скота, около своих коровок, – разве не научишься понимать их, а они тебя?
Гоним, спасаем скот... Своей Юрте я на рога узелок с едой повесила. Несет она и, если где-нибудь раздастся сильный выстрел, если машина прогремит, каждый раз на меня посмотрит. Я рядом – и идет дальше.
В Дарнице нас послали на Бровары.
Пригнали стадо уже к Остру, когда впереди, на шоссе, произошел бой. Завернули мы скот к селу и узнали тут, что дальше пути нету. Там уже немец. Сдали коров в колхоз, и нас отпустили домой. Подошла я к ограде. Юрта словно только и ждала меня. Увидела, пробилась к моим, рукам. Глажу ее, как каждый день делала, а меня жалость душит, такая тяжкая, что...
Уже были за селом, вдруг слышу – ревет моя Юрта! Оглянулась – корова бежит за нами. Бежит, как когда-то теленком следовала за мной. Как на стойбище шла мне навстречу, надеясь получить чего-нибудь вкусненького перед дойкой.
Девчата, увидев, расплакались.
Шли мы домой и вели за собой Юрту. Снова через Дарницу, через Киев, на Бородянку. Шлях не близкий, незнакомые села. В одном из них увидели скот в загоне – колхоз не выгонял свой. Там и оставили в стаде Юрту.
Вступили оккупанты – хватали девчат, хлопцев и отправляли в неметчину. Я не хотела покидать наше село. Так никакая сила и не вырвала меня из него. Двенадцать раз везли меня из Бородянки в Киев под охраной полицаев, и двенадцать раз я убегала от них.
Последний раз уже не думала, что вырвусь. По четыре человека вели нас через Киевский вокзал к поезду. Шли между двумя рядами гитлеровцев и полицаев. Они стояли один около другого плотной стеной. У меня на груди дощечка. Сердце мое бьется под ней, бунтует. Я глядь сюда, глядь туда – и решила: вот тут, на перроне. Нагнулась, дернула дощечку, она упала под ноги. Руки ладонями положила на грудь. Сердце мое вот-вот выпрыгнет. Дошли до оркестра. Тут гремит музыка, охранники на дирижера засматриваются. Я шмыгнула между двумя – и в толпу. Поднялся шум, крик, кто-то отдает команду, а марш все заглушает. Не отважились, должно быть, портить парад, не очень меня и преследовали. Убежала!.. Скрывалась по селам, аж пока не пришли наши.
Ну, теперь все повернется – фермы, работа, надои, песни. Радовались девчата. Оно и восстанавливалось, да не сразу. Сперва поехала наша молодежь на Донбасс, шахты оживлять.
Если бы сегодня я поехала на Первомайку, то узнала бы людей, а они – меня. Мы целую неделю вытаскивали из шахты убитых, пока до угля добрались. Матери, братья, сестры вокруг. Потом уголь выдавали «на-гора» – это так по-шахтерскому говорят. И бородянские девчата с «шахтерками» на груди под музыку поднимались из забоев, давали рекорды.
Год проработала я там. А как услышала, что войне конец, село словно сотней рук потащило меня домой. Как представлю себе нашу ферму, девчат с подойниками, ветер будто веет тебе в лицо туманятся очи.
Вернулась домой, в село Небрат, и застала пустую хату: мать померла, брат на фронте убит. Осталась я одна. Увиделась в Бородянке с подругой, она в колхозе имени Ленина заведовала фермой. «Перебирайся к нам, поставлю дояркой». Некого было мне оставлять в Небрате, и пошла в Бородянку.
Как раз колхоз скупал по базарам породистых и просто хороших коров. Вспомнила я про свою Юрту. Хоть бы, думаю, не ее, а уж телушку от нее приобрести. Поехали туда, где ее оставили, привели двух телок, назвали Фиалкой и Розетой. Вижу – из них дело будет. Потом сохранили от них телят, потом еще одно потомство. Так я подобрала себе группу. Появились у меня Радуга, Роза, Фанелька, Фигурка, Ракета.
Счастливее меня не было, пожалуй, на свете. Что любила, о чем мечтала – все возвернулось. И работала много, себя не жалела. Молоко, как известно, в кормах, в уходе за коровами, в твоих руках. Первый год я получила полторы тонны молока на корову, потом две, три и наконец – шесть тысяч семьсот восемьдесят килограммов! Дойти до них было нелегко. Но только это был мой шлях, избранный самой для себя, и я не остановилась на полдороге. Этот путь был для меня не тяжким, не каменной горой, а шляхом. Я сама его себе стелила.
Повезли моих коров в Москву, на Всесоюзную выставку, в специально оборудованном для них вагоне. Проехали Киев, дальше железная дорога пробегала вдоль дороги, по которой гнала я когда-то свою Юрту. Гляжу за окно, припоминаю все, припоминаю, радуюсь и плачу.
На выставке мою Ракету признали чемпионкой. По коврам ее провели через весь демонстрационный зал. Вручили мне диплом, и я с Ракетой прошла почетный круг.
Заслуженный плотникХозяйственный двор колхоза заставлен разными сельскохозяйственными орудиями и машинами. Мы с Иваном Иосифовичем мигом обошли дощатые навесы и очутились в хранилище древних ремесел – в столярной. Тут работал бородянский старожил Гаврило Дорошович Нездолий.
Эту фамилию я записал в свой блокнот еще в музее. Там на одном из стендов бросилось в глаза сохранившееся почти новое «Свидетельство № 29199» от 1939 года, выданное участнику Всесоюзной сельскохозяйственной выставки Нездолию Г. Д., бригадиру бородянского колхоза имени Ленина, который в то лето взял на площади 38 гектар по 172 центнера картофеля с каждого гектара!
– Нездолий плотничает на колхозном дворе, – сказал секретарь парткома.
– Сколько же ему лет?
– На подступах к девятому десятку. Это наша живая память двух эпох и трех войн. Его только спроси – не переслушаешь.
– Надеюсь, что бородянских авиаторов он знает больше и лучше, чем кто-либо, – сказал я не без задней мысли, ибо к раскрытию загадочной фамилии и неизвестной судьбы штурмовика практически дело ни на шаг не приблизилось.
Иван Иосифович на это ничего не ответил, но улыбкой подтвердил, что воспринял все как следует. Он продолжал свою мысль:
– Я завидую людям богатой памяти. Иногда слышишь – сойдутся два бывших солдата и как начнут строчить названия, номера полков, фамилии офицеров, генералов. Сдается, что они только вчера демобилизовались. Дед Гаврило за свой век исходил пешком и объездил на лошадях всю Россию. А как рассказывает! Свою жизнь, должно быть, легче всего запомнить.
– Не совсем так. Есть среди бывальцев и такие, из которых слова не вытянешь. Давайте с Гаврилом Дорошовичем и начнем прямо с летчика.
Иван Иосифович, казалось мне, не прореагировал на мою просьбу, думая о чем-то другом. Я уже замечал за ним такую черту: разговариваем о каком-то деле, он будто слушает, даже кивает головой, но ничего не говорит, потому только отвернешься от него, уже легла полоса пыли вслед за его мотоциклом. Подивишься, а он погодя выплывет с другого боку и так, вроде бы ничего не произошло, продолжает разговор, на чем прервали. И сейчас я почувствовал, что секретарь парткома расслышал мою просьбу, но у него на этот счет свои соображения и он по-своему их реализует.
Иван Иосифович довел меня до мастерской, позвал низенького человека в кепочке, старенькой сорочке навыпуск, довольно еще прямого и стройного, очень похожего на Андрия Волыка из известной повести «Фата-моргана» (и у него, как у Волыка, беспалая рука и лицо, на котором будто написано: «То были времена, ваша милость!»).
– Вот товарищ интересуется... Он сам скажет, – так Иван Иосифович познакомил нас и, пока я пожимал старику корявую, как необтесанная доска, правую руку, исчез, словно растаял в воздухе.
Кузница, столярка.... Недаром хорошие учителя начинают отсюда трудовое воспитание сельских школьников. Тут рождаются из дерева и железа вещи, тут человеческая мысль воплощается в предметы, тут осуществляется древнейший промысловый процесс воссоединения дерева и железа. Кто в детстве хоть раз побывал в кузнице и столярке, тот на протяжении всей жизни с волнением будет переступать их порог, а на труд мастеров всегда будет смотреть как на чудодейство.
И я, как в забытьи, стоял посреди двора, заваленного бревнами сосны и дуба, разрезанными на куски и целыми, длинными брусьями, колесами, передками ходов бричек, прутьями, жужелицей, жердочками – всякой всячиной, без чего никогда и нигде не обходится ни одно хозяйство. Люди что-то переносили, включали какие-то шумные приводы, звонко клепали молотками, глухо били по дереву – это мастера, носители старейших и всегда необходимых навыков труда. Я смотрел на тяжелые, грубые, крепкие столы, на которых выстругивают спицы, на колесню – прибор, где собирают колесо, и мне казалось, что тут изготовляют не только деревянные детали комбайна и телег, но и выстругивают из кости зверей орала, из лопатки быка или коровы – серпы, которыми пользовались в старину.
О чем же, в самом деле, прежде всего расспросить деда Гаврила? О картошке? О брусиловских походах?
О летчиках-бородянцах? Или о сохранившемся с 1939 года «Свидетельстве № 29199»?
Он ждал, отложил перед собой гладенькую планку (наверное, запасную для мотовила комбайна) и присел на бревно.
Я попросил рассказать, как уцелело его свидетельство. Гаврила Дорошович посмотрел на меня сквозь хитроватый прищур выцветших до прозрачности глаз:
– А что, разве снова будет какая-то перемена с пенсиями?
Старик быстро понял мое замешательство.
– Извините, но та моя бумага имеет касательство к моей пенсии. Была целая история. Как-то меня вызвал голова правления Лука Леонтьевич насчет пенсии и говорит: «Двенадцать рублей». А я ему говорю: «Полагается больше». А он: «То заслуженным колхозникам». А я ему: «Я еще с тридцать девятого года заслуженный». А он мне: «Чем докажете?» Я встал и пошел домой. Снял со стены и принес, как было, в рамке. Голова даже поднялся с места. Я, признаться, спугался: может, думаю, там не то нарисовано. Так нет же, то, из-за этого должен был грамоту под оккупацию аж в полову зарывать. «Мое, говорю, в Москве даденное». А он, вижу, так обрадовался той бумаге, места себе не найдет. Взял мою руку и стал благодарить. «Для музея, говорит, собираем такие документы истории. Спасибо вам!» – «А пенсию, спрашиваю, какую мне призначите?..» Вот почему, звините, я поинтересовался. Набавили мне тогда.
С этого Гаврило Дорошович сам перешел, на картофель:
– То мы вдвоем с бригадиром Федором Боденко победили по картошке Немешаевскую опытную станцию. Наука дала в то лето меньший урожай, чем мы с Федором. Как услышали на станции, что у нас вышло по сто семьдесят два центнера с гектара, пригласили нас к себе. Собрали ученых, посадили нас в прызидию, а сами сели внизу. Тут мы с Федором Боденко им рассказали все начисто. Наш один звеньевой, механизатор Кириленко Микола, в это лето взялся дать двести двадцать центнеров. Может, и даст, но только не такую, как мы засыпали в кагаты. Нет, такой хорошей картошки не даст. Мы с Федором так и сказали ученым: «Вот наш секрет» – и показали свои руки. Потом распояснили, что такие высокие центнеры мы добыли десятками рук. Сапками пропалывали, лопатами копали, пальцами из земли выбирали по одной картошке, опытная станция такой силы приложить не может. Вот и все. Теперь с помощью машин выращивают хорошую картошку, но когда копают ее, то губят много и портят. На ниве она одна, а на столе другая. Вот если бы комбайн был с ней в обхождении понежнее. Известно, почти все теперь живет машинами. И картошку научатся выбирать из земли целой. Тогда, может, и побьют наш с Федором рекорд и по количеству, и по качеству.
Разговаривая, мы пошли с Гаврило Дорошовичем по путям-дорогам его жизни.
Он батрачил у кулака, пас коров, пахал, а когда подрос, завербовался грабарем на строительство железной дороги Ташкент – Ашхабад. Там жара, малярии, но рабочим людям платили немалые деньги. Переехал с тем же подрядчиком в Нижний Новгород – и снова конь, воз, грабарка... В четырнадцатом году вернулся к матери с золотыми червонцами, завязанными в узелок. Часть заработка отдал на хату, а остальное понес в банк. Война погнала Гаврила на фронт. А после революции он бился с бандами, в продовольственном отряде обеспечивал киевский пролетариат хлебом, картошкой.
В колхозе работал завхозом, бригадиром, а теперь ремонтирует телеги, дышла, полудрабки, ящики.
Он рассказывал все, что всегда припоминал сам для себя, постукивая секирой. Он шел по жизни смело, события воспринимал горячо, близко к сердцу, и они составляли его биографию. На склоне лет у него есть еще силы, и он отдает их коллективному хозяйству.
Над верстаком деда Гаврила, между долотами и стамесками, висела афиша к кинофильму «Ракеты не должны взлететь». Она, выпущенная несколько лет назад, была целенькой, чистой и, наверное, служила тут не просто украшением, а чем-то бо́льшим. Старый плотник жил и прошлой войной, и миром.
– Я знал одного бородянского летчика, – перешел я к самому важному для меня. – Хороший был штурмовик, но несчастье сломало его крылья. Я видел его на земле, орошенной его кровью.
У Гаврила Дорошовича посветлели глаза, лицо лучисто оживилось.
– Так это не кто иной, как мой родич.
– Кто же он? Кто?
Старик отозвался не сразу:
– Это нужно мне переспросить. Многие из них не вернулись с фронта. Кое-кого и до сих пор родные разыскивают.
– Вы назовете мне фамилию своего родственника?
– Назову или нет, не знаю. Этим можно людей и до слез довести. Я подумаю.
Запах дерева, вычищенные до блеска в работе инструменты, свежие, как вылитые, новые колеса – все тут было прочным, надежным, выверенным. Среди всего этого предосторожность опытного пожилого человека казалась мне такой же обычной, простой и необходимой.
Песня моторовМикола Чалый, инженер колхоза, вместе с бригадиром Петром Патокой обряжали тракторы новыми, только что со склада, еще липкими от защитного покрытия граблями. Трактор тихо ворчал мотором, зубья, круто согнутые и упругие, дрожали оттого, что к ним каждый раз прикасались. Грабли были оригинальные – во время переездов они свертывались и катились за трактором. Но сейчас, на дворе, они стояли широко расправленные, такими, какими будут в работе, Их окружали люди, снова рассматривали с неусыпным любопытством к новому.
Петро Патока и тракторист Микола Максименко чувствовали, как ждут трактор с граблями там, на косовице, и приводили его в порядок под придирчивыми взглядами нетерпеливых косарей: сено, сено нужно сегодня же убрать в валки.
С граблями что-то не ладилось, и Петро Патока решил поехать вместе с трактористом на участок и на месте устранить неполадки.
Мы пошли по двору, между сеялками, лафетами, культиваторами, взяв направление на голубой картофелеуборочный комбайн. Я попросил Миколу Чалого рассказать о себе. Он смутился.
– Я привык говорить только о машинах. Пять лет чертил их детали, разбирал узлы, собирал. Иногда мне кажется, что у меня нет места для других мыслей. Поймите меня правильно – это моя профессия, моя жизнь, в работе они больше всего мне нужны. Хотя должен сказать, что на моей должности, как это ни странно, главным почему-то стала не эксплуатация машин, не то, как взять от них максимальную пользу, – наши механизаторы разбираются в этом хорошо, – а сопутствующее ей – ремонт, реставрация, уход за машинами. Белый ватман и учебники, какими я жил на протяжении пяти лет, очень мало научили меня тому, как раздобывать запасные части и материалы. Нам в колхозе всегда чего-то не хватает, за всем приходится куда-то далеко ехать непременно самому председателю правления или инженеру. Каждую дефицитную деталь надо где-то «выбивать».
– Вам, Микола, наверное, силы не занимать?
– Если бы в открытой борьбе, на ковре, – пожалуйста. Я боролся студентом за спортивные кубки. А тут далеко не все негодное удается сразу положить или бросить «на обе лопатки».
Мы остановились около голубого комбайна, полученного из Германской Демократической Республики. Микола Чалый оперся о него рукой, лицо инженера излучало спокойствие.
– Люблю машины, и никогда они мне не надоедают. Мои братья и сестры, всех нас девять душ, работают на селе – от председателя и агронома до рядового. У нас один другому передавал свое увлечение земледелием, Я вместе со старшим братом во время каникул работал на комбайне. Ни жара, ни пылюга не испугают тебя, когда видишь, как твой брат, влюбленный в машину, ведет ее по полю.
Оживленнее и охотнее инженер заговорил, когда речь коснулась не разрешенных пока проблем. Он называл еще не механизированные процессы, над которыми бьется тонкая, чуткая, энергичная мысль сельского специалиста. Он прослеживает путь зерна, картофеля, свеклы, взятых с полей, и видит, где и что делается машинами и где цепь механизации прерывается. Здесь сосредоточивается поиск.
Когда специалисту удается приспособить незначительный прибор, поставить на помощь рукам электричество, механизм, он счастлив.
– Нам бы еще механизировать погрузку картофеля в сажалку, скирдование сена и работы на ферме, – сказал Микола Федорович проникновенно и озабоченно; видно было, как он глубоко проникся делами хозяйства, как жадно ищет все новое.
За то время, пока мы обходили колхозный двор, инженера не раз отвлекали то подписать какую-то бумагу, то что-то посоветовать слесарям. А то нашел его и бывший однокурсник Микола Носов, работающий на такой же должности в совхозе «Майдановский». Встречаются они теперь редко, и их встречи накоротке – лучший семинар, самое полезное совещание.
В обеденный перерыв автомашины и тракторы, находящиеся вблизи колхозной усадьбы, подкатывают к столовой, расположенной в тени деревьев. Оставив их на некотором отдалении, водители усаживаются на длинных скамьях вокруг стола. Едят они медленно, тихо переговариваясь. Вот он, случай, подумал я, когда можно потолковать с несколькими бородянцами и расспросить их кое о чем.
Так неожиданно завязалась у меня беседа с Миколой Кириленко, Александром Крамаренко и бригадиром Петром Патокой. Первые двое еще молоды, их силы так а вздымают грудь, звенят в голосе. Они из тех основательных молодых хозяев, умеющих управиться с любым делом, сказать твердое или веселое слово в коллективе и высоко держать честь дома, семьи добропорядочностью, привлекательным видом хаты, ограды, сада.
Трактористы рассказывали о своих участках в поле, о своих обязательствах, о том, что они уже сделали на полях.
– Без поля я долго дома не усижу, – прямо сказал Александр. – Мне в селе будто всюду тесно. Когда я на поле, когда гудит трактор и земля дышит – как просторно, как красиво! В такие минуты весь мир мне кажется таким, как наша замечательная Бородянщина. И еще люблю смотреть, как ссыпается зерно из комбайна в кузов машины. Мой сынок часто приходит ко мне, я усаживаю его рядом с собой, и мы с ним,объезжаем поля. Я радуюсь, когда он берет руль и ведет трактор так же ровно и уверенно, как и я.
Микола Кириленко припоминает, как он сразу после войны, будучи подростком, выезжал на заготовки леса в Иванковский лесхоз, как оттуда доставлял деревья на Тетерев, к сплаву.
– Я смотрел на плоты, они с течением набирали ходу, и мне хотелось побежать следом за ними по берегу, увидеть, куда их вынесет. Я знал, что войдут они в Днепр, а куда же дальше? Что там за края, куда мы посылаем лес? Что из него строят? Лишь когда пошел служить в армию, тогда немного повидал свет. Но я не люблю ездить и надолго отлучаться из дома. Жену и сына посылал отдыхать на море, а сам... Мне лучше отдыхается, когда работа идет на лад, когда нивы зеленые и чистые, когда картофель дружно цветет. Дед Нездолий хвалится, что рекорд в колхозе будет за ним. Кто-то из моих хлопцев сказал: «Одолеем Нездолия!» И это будет, точно!
Петр Юхимович Патока старше всех в бригаде. Он сменил на этой должности первого тракториста села Михаила Адаменко. И ему уже нелегко распоряжаться такой громадой, хоть он человек закаленный. Всю Отечественную войну на машине, возил на прицепе длинноствольную пушку. От Пирятина через битвы на Дону, Днепре, Висле, Одере дошел до Берлина. По его разбитым, усыпанным кирпичом и черепицей улицам, прогрохотал своим «челябинцем» до самого рейхстага – повидал черное гнездовье фашистов и полной грудью вдохнул воздух Победы.
– В бригаде людей много. Я каждый день всех их вижу, каждый час. Знаю, где кто работает, куда и кому обед отвезти. Тракторист очень-очень сосредоточивается в работе, его надо избавить от лишних забот, чтобы он вкладывал в дело всю свою силу.
Петру Патоке недавно вручили орден Октябрьской Революции. Дома собрались дочки, зять, родственники, соседи. Всем хотелось подержать орден на ладони.
Я спросил Патоку о бородянских летчиках. От него услышал несколько тех же имен, какие мне называли раньше. Затем, подумав, он внезапно встрепенулся:
– На этих днях я слышал стихи про нашего летчика, летавшего на «илах». Там говорится о его крови, как он на войне горел. Я знаю его. Он каждую весну едет за Харьков, к Белгороду, где похоронен его товарищ.
– Он жив?! – воскликнул я. – Кто он?
– Никто вам так не расскажет о Василе, как его мать Якилина Захаровна Кулик. Ее хата на Старике. Могу вас туда проводить.
Трактористы уже разошлись, скамьи опустели. На самом краешке скамьи сидел Песковец и что-то записывал. Не успели мы с Петром Юхимовичем встать, как к нам, улыбаясь, подошел Песковец.
