Текст книги "Собрание сочинений в 8 томах. Том 1. Из записок судебного деятеля"

Автор книги: Анатолий Кони

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 41 страниц)

В деле Главного общества российских железных дорог возникал весьма важный вопрос о правах его учредителей на получение 6 % из чистого дохода общества. На основании устава общества 1861 года после того, как оно было освобождено от обязанности построить Феодосийско-Либавскую железную дорогу, учредителям было предоставлено право на получение 6 % из чистого дохода, остающегося за вычетом всех годовых издержек по содержанию и действию всех уступленных обществу железных дорог. Как известно, в шестидесятых годах правительство смотрело на железные дороги как на частное предприятие хозяйственного характера, т. е. совершенно обратно тому, как стало смотреть в конце восьмидесятых годов, когда оно усиленно выкупало большую часть железнодорожных линий. Действуя в первом настроении, оно решилось уступить Николаевскую дорогу частному обществу и, остановившись на двух главных конкурентах: Товариществе московских капиталистов и Главном обществе российских железных дорог, в котором главным хозяином по количеству имевшихся акций был американец Уайненс, оно после разных перипетий, ожидающих своего специального историка, отдало предпочтение последнему. В руках энергичного американца дорога тотчас же стала приносить огромный доход, тогда как по двум другим своим предприятиям – Варшавской и Нижегородской дорогам – общество имело сравнительно ничтожную прибыль. Вследствие этого учредители общества, в числе коих состояли французский Credit mobilier, испанский движимый кредит и разные другие лица, основавшие это общество в 1857 году, потребовали выдачи им 6 % с чистого дохода, принесенного Николаевской железной дорогой в течение девяти с лишком лет, и, не получив удовлетворения, предъявили иск в сумме около 5 миллионов. Общество возражало, что учредители к передаче ему Николаевской железной дороги никакого отношения не имеют и что дорога передана правительством собранию акционеров Главного общества, которые представляют собой особливое акционерное предприятие. Поверенными сторон явились большие юридические силы: со стороны истцов – присяжный поверенный Банк, тонкий и ученый цивилист, а со стороны ответчика – известный своим талантом, искусством и блеском юридических соображений адвокат Пассовер, одна из крупнейших величин в русской адвокатуре. Заседание происходило два дня – 18 и 25 октября 1884 г.

В первом из них были единогласно разрешены очень сложные вопросы о постановке исковых требований, о полномочиях истцов и о давности, а во втором дело рассмотрено по существу. Заседание продолжалось почти до полуночи. Поверенные проявили огромную силу знания и диалектики. Доклад члена палаты Гуляева по своей системе и полноте был образцовым. Мы совещались более трех часов, причем я разошелся во взглядах с четырьмя моими товарищами, признавшими исковые требования не подлежащими удовлетворению.

Я находил, что существенный вопрос в деле тесным образом связан с вопросом о сущности учредительской деятельности вообще, которая состоит в выработке идеи предприятия, в разработке плана ее осуществления на практике, в собрании средств для устройства предприятия и в привлечении, путем возбуждаемого учредителями доверия, материальных сил, необходимых для правильной постановки и успеха дела. Эта деятельность прекращается с момента окончательного устройства предприятия и вступления в силу устава, определяющего внутреннюю его организацию и порядок управления им. С прекращением этой деятельности наступают ее плоды – возмещение за потраченные силы, время, средства. Это возмещение может, между прочим, выражаться в участии в прибылях предприятия, в получении известной части чистого дохода с него. Участие учредителей в прибылях, если оно прямо не ограничено наперед определенными условиями или сроком, может продолжаться во все время существования устроенного ими предприятия. У людей, положивших в дело свою идею, труд, капитал или имя, нельзя отрицать права на пользование результатами, которые дали эти идеи, труды и средства, если только результаты эти явились последствием развития предприятия в том именно виде и направлении, в каком оно было учреждено. Неоспоримое право учредителей на участие в прибылях предприятия вообще – содержит в себе и основание для участия в прибылях развившегося в ширину, но оставшегося неизменным по существу и целям предприятия, ибо нельзя предполагать, чтобы учредители, основывая новое дело и выговаривая себе участие в доходах с него, не рассчитывали на его развитие и процветание, а имели в виду, что предприятие останется в состоянии косности. Несомненно, что учредители могут получить вознаграждение лишь за то именно, что они задумали и привели в исполнение, а не за достижение посторонних предприятию целей, которые вовсе не входили в первоначальный план. В этом последнем случае учредители получили бы вознаграждение за то, чего они вовсе не имели в виду, собирая средства, теряя время, вырабатывая основания и выясняя цели предприятия. Поэтому, например, учредители страхового от огня общества не могут участвовать в прибылях от операции по страхованию от градобития или страхования жизни или учредители общества пароходного пассажирского сообщения не могут разделять прибыль по принятой тем же обществом на себя водолазной операции или по работам для углубления фарватера. Но покуда предприятие движется по пути, начертанному учредителями, не изменяя ни свойств, ни целей, ми направления, ни приемов своей деятельности, до тех пор, как бы широко ни развилась эта деятельность, учредители имеют право на участие в прибылях. Отдавая в 1868 году дорогу Главному обществу и обеспечивая стоимость его акций и облигаций, правительство, конечно, имело в виду не случайное собрание неизвестных и вечно изменяющихся лиц, владеющих акциями Главного общества, а целую организацию, именуемую Главным обществом, имеющую свой специальный устав. Передача железной дороги из казенных в частные руки знаменует собою доверие правительства к Главному обществу, обязанному этим правильному развитию начал, положенных в его основу при учреждении его, и целесообразному употреблению средств, на которые оно основано. Но и начала эти и средства суть дело учредителей. Без них общество не существовало бы и не могло бы никогда явиться конкурентом на приобретение столь важного во всех смыслах пути, как Николаевская железная дорога. Поэтому участие их в прибылях от расширения деятельности созданного ими предприятия представляется вполне справедливым.

В этом смысле мною было написано обширное «особое мнение», приложенное к весьма объемистому решению палаты. Дело поступило в кассационный департамент Сената, и Пассовер – мой товарищ по университету и сослуживец по московской прокуратуре судебной палаты, ознакомившись с этим мнением, сказал мне при встрече, что находит его настолько убедительным, что жалеет о том, что не был поверенным учредителей, так как он убежден, что кассационный суд согласится со мною. Месяца через три, встретя меня в Летнем саду, он сказал мне, что, получив сведения о взглядах на это дело большинства сенаторов и обер-прокурора, правление Главного общества, испытывая серьезные опасения, что дело будет решено согласно с началами, изложенными в моем «особом мнении», признало необходимым пойти с учредителями на мировую, предложив им половину искомой суммы, на что те и согласились.

Регулярность занятий в палате и отсутствие волнующих душу впечатлений, а также добрые и даже сердечные отношения с товарищами по коллегии составляли особо приятную сторону этой моей службы, а явившийся навык к разрешению гражданских дел давал мне небольшой досуг для разработки практических вопросов уголовного судопроизводства на основании опыта, вынесенного из деятельности в окружном суде, причем эти вопросы, на некотором отдалении от последней, представлялись «из моего прекрасного далека» с большей цельностью и ясностью. С чувством искреннего уважения вспоминаю я моих сослуживцев по департаменту – вдумчивого знатока, неутомимого работника и прекрасной души человека, Александра Васильевича Гуляева (впоследствии кассационного сенатора) и Егора Андреевича Матисена. Последний был типичным представителем того поколения цивилистов-практиков, богатой школой для которых были старые гражданские департаменты Сената, ныне упраздненные. Если эти департаменты как судебные учреждения оставляли желать многого по личному составу сенаторов и по условиям делопроизводства, то как школа для молодых юристов они представляли неоцененные достоинства. Далеко не все сенаторы бывали знакомы с гражданским правом во всех его разветвлениях. Звание сенатора служило наградой за долгую службу, очень часто не имевшую никакого отношения к юстиции. Заслуженные военные генералы, усталые директора департаментов, не поладившие с министрами товарищи министра, придворные чины, место которых понадобилось очистить для других путем создания так называемого золотого моста, бессильно и бесплодно могли заблудиться в дебрях десятого тома и дополнительных к нему узаконений, если бы на помощь к ним не приходила прекрасно составленная канцелярия в лице обер-прокуроров, обер-секретарей и секретарей. Притом это были по большей части люди преклонных лет, значительно перешедшие за тот «mezzo cammin di nostra vita» (Середина дороги нашей жизни (итал.).), о  котором говорит Дант, очутившийся в лесу, и потому не менее его нуждавшиеся в своем Виргилии. Этим Виргилием и являлась канцелярия старых департаментов Сената. В ней за ежедневным напряженным трудом вырабатывались те знатоки русского гражданского права, которые дали потом при введении судебной реформы контингент достойных деятелей, поставивших наш гражданский суд по Судебным уставам сразу на довлеющую его высоту. В то время, когда по новизне дела и гораздо большей сложности уголовного судопроизводства, в уголовных делах сказывалось отсутствие опыта и неизбежность первое время по некоторым вопросам бродить, так сказать, ощупью, практика гражданских судов с первых же шагов стала принимать определенные формы. Уголовному кассационному суду приходилось первые два-три года после введения реформы разъяснять коренные вопросы процесса, гражданскому кассационному суду пришлось давать лишь авторитетные указания относительно толкования материального права. В настоящее время обширные сборники кассационных решений, конечно, могут служить для людей, получивших высшее юридическое образование, ценным практическим пособием, но они не в состоянии заменить старую школу сенатской канцелярии. Теперь судьи гражданских отделений вербуются из секретарей судебных палат и окружных судов, из следователей и городских судей, а также – в редких случаях – и мировых судей в тех местностях, где последние еще оставались после тяжких ударов, нанесенных в 1889 году мировому институту. Но секретари общих судебных мест и даже обер-секретари гражданского кассационного суда имеют очень мало общего с чинами старых сенатских канцелярий. В лучшем случае они созерцают работу судей, присутствуя при ней и ведя протоколы судебных заседаний, но не готовят дел для разрешения их по существу и не составляют проектов решений. Их роль слишком пассивна. Судебные следователи и товарищи прокурора в тех редких случаях, когда они попадают в члены суда, почти совсем не встречаются в своей предыдущей деятельности с вопросами гражданского права, а круг деятельности мировых и городских судей по гражданским делам слишком узок и отличается однообразием своего содержания. Поэтому невольно возникает тревога за будущее нашего гражданского суда, у которого почти не оказывается необходимого питомника.

До назначения своего членом Петербургской судебной палаты Матисеи провел долгие годы службы в московских и петербургских департаментах Сената. Я застал его уже 68-летним стариком с тонкими чертами лица немецкого типа и добрыми голубоватыми старчески-выцветшими глазами. Он был воплощенная аккуратность и добросовестность. Несмотря на свои годы, он работал усидчиво и непрерывно, с тем сознанием своего долга, в котором сказывалось его происхождение. Доклады его отличались точностью и пунктуальностью, а в решениях, написанных мелким убористым почерком, он не обходил ни одного затронутого в деле вопроса без разрешения, хотя бы их можно было и оставить, ответив в том или ином смысле на коренной вопрос дела. Если к этим свойствам присоединить внимание, уделяемое им юридической литературе (его особенно интересовало право литературной собственности, и у меня хранится его книга «Das geistige Eigentum» [49]49
  «Духовная собственность» (нем.).


[Закрыть] Клостермана, испещренная на полях рядом заметок), то можно было бы сказать, что в его лице я встретил образцового судью-цивилиста. Но у него были les defaults de ses qualites[50]50
  Недостатки его достоинств (франц.).


[Закрыть]. Его добросовестность подчас переходила в бесконечные сомнения, заставлявшие его иногда по несколько раз возвращаться к уже решенному вопросу и, как я шутливо выражался, «вступать в пререкания с самим собою». Это чрезвычайно затягивало рассмотрение дел и было особенно тягостно в тех случаях, когда решению по существу должно было предшествовать обсуждение предварительных вопросов о подсудности, давности, смешении и соединении исков и т. п. Иногда этим вопросам посвящалось целое заседание с тем, чтобы в следующем за ним решить дело по существу. После долгих и упорных споров Матисен, наконец, соглашался с мнением товарищей (он не любил оставаться «при особом мнении»), но в следующем заседании снова подымал уже решенный вопрос, вызывая почтительный гнев этих же товарищей. По делу общества взаимного поземельного кредита с членами правления, являвшимися ответственными за двухмиллионную растрату, совершенную Юхаицевым, эти пререкания Матисена с самим собою дошли до того, что мы проектировали напечатать для него особые бланки, в которых говорилось бы: «По вопросу о… нахожу, что… и даю сию подписку в том, что при дальнейшем обсуждении дела более спорить и прекословить не буду».

Лютеранин, в речи которого слышались германизмы (он говорил: инженьер, ефангелиум и т. п.), он был горячим русским патриотом, чему, вероятно, способствовал его брак с прекрасной русской женщиной, разливавшей вокруг себя тихий свет и тепло. Его перу принадлежит описание достопримечательностей Москвы, изложенное на французском языке, ввиду предстоявшей в 1856 году коронации императора Александра II, и интересное описание наводнения Петербурга в 1824 году, коего он был очевидцем. Утонченно вежливый, на старый, ныне забытый, манер, гостеприимный и немного щепетильный, он бывал особенно интересен в своих встречах и беседах с Н. Н. Мясоедовым, председателем II гражданского департамента судебной палаты, будущим первоприсутствующим гражданского кассационного департамента Сената. Выдающийся юрист и чудесный во всех отношениях человек, Мясоедов во всей своей повадке представлял полную противоположность Матисену, и хотя последний относился к нему с искренним уважением и приязнью, но громкий заикающийся голос Мясоедова, резкие телодвижения и нервная непоседливость приводили старика в смущение, а иногда вызывали в нем даже тревогу. Я не могу забыть того изумления, с которым Матисен слушал рассказы Мясоедова, уже бывшего сенатором, о своих приключениях и разговорах с незнакомыми людьми в вагонах и на империале конок, причем однажды на заявление его, что он, в качестве сенатора, обратит внимание на дело своего соседа по империалу, по словам последнего, решенное неправильно, последовали недоуменный взор собеседника, окинувший суровую фигуру и бедный наряд Мясоедова, и презрительное восклицание: «Сенатор! Аккурат! Тьфу!»

У меня сохранилось несколько писем Матисена, исполненных мысли и заботы о предстоящих нам делах и характеризующих его судейскую щепетильность и оригинальный взгляд на свои права как члена коллегии. «Меня просят, – пишет он в ноябре 1882 года, – участвовать в консультации по некоторым спорным в городской думе делам, но я, хотя и гласный, не считаю этого возможным ввиду того, что дела эти, вероятно, дойдут до суда, и я хочу сохранить независимость своего суждения». В декабре того же года, извещая меня о своем нездоровье, он просит меня подать за него голос в общем собрании палаты при избрании члена на открывшуюся вакансию и по этому поводу прилагает следующий оригинальный документ. «Не имея по болезни возможности быть лично на выборах 9 декабря кандидатов на открывшуюся вакансию члена СПб. судебной палаты, покорнейше прошу Вас подать за меня голос, и что Вы по сему предмету учините, в том спорить и прекословить не буду. Доверенность сия принадлежит Его Превосходительству Анатолию Федоровичу Кони. С.-Петербург, 9 декабря 1882 г.».

Прослужив пятьдесят лет и в служебном отношении «вкушая мало меду вкусив», старик вышел в отставку и, как это часто бывает с людьми, привыкшими к ежедневному труду, быстро одряхлел и вскоре получил возможность сказать и вторую половину приведенной цитаты из Писания: «И се аз умираю». Он был строгим блюстителем всех мельчайших предписаний закона, и я не могу без улыбки вспомнить того шепота ужаса, с которым он обратился ко мне, даже дернув меня за полу мундира, чтобы остановить меня на краю пропасти, раскрывшейся, по его мнению, предо мною вследствие незнания или забвения мною правила, гласящего, что суд не имеет правда сам возбуждать вопрос о давности, погашающей предъявленный иск. Поверенным одного из важнейших правительственных финансовых учреждений Петербурга состоял присяжный поверенный, более сведущий в истории литературы, чем в законах. Всегда изящно одетый, в модном фраке и ослепительной белизны белье, с тщательно расчесанной седеющей бородой, любезный и изысканный в манерах, в своих красиво построенных речах, выступая обыкновенно в качестве ответчика, он допускал грубые промахи, недосмотры и ошибки. Однажды до палаты дошло дело о крупном взыскании каким-то аферистом, по ряду передоверий, с финансового учреждения крупной суммы, когда-то переданной в него при упразднении одного из кредитных установлений. Перед докладом дела член палаты Гуляев – воплощенная рачительность и трудолюбие – обратил наше внимание на то, что для предъявления исковых требований истекла несомненная и неопровержимая давность, и выразил удивление, что в своих весьма слабых возражениях против иска поверенный казны ни словом не упоминает о таком коренном основании для признания иска не подлежащим удовлетворению. Вероятно, он оставил это до заседания палаты как coup de grace, сказали мы себе и вышли слушать дело. Поверенный ответчика занял свое место за неуклюжим и громоздким деревянным пюпитром и мягким голосом, в котором звучало непоколебимое убеждение в своей правоте, произнес плавную речь, шедшую вразрез с известным афоризмом о том, что «лучше ничего не сказать, чем сказать ничего». О давности – ни слова. Оканчивая речь, он стал собирать свои бумаги в очень красивый портфель, с вензелем и серебряными застежками, очевидно считая, что более говорить не придется, так как все, что нужно, им уже непререкаемо и победоносно высказано. Поверенный истца не мог скрыть улыбки, заранее торжествуя победу, вследствие которой казна, т. е. народное достояние, потерпит материальный ущерб по явной небрежности своего поверенного, имевшего раздутую репутацию и получавшего большое жалованье за защиту интересов нанимавшего его учреждения. Оставаться равнодушным зрителем и даже осуществителем этого я не мог и, каюсь в том, нарушил правило о процессуальном попустительстве небрежению вопреки вопиющей очевидности. «Господин поверенный ответчика, – сказал я, – для избежания излишних прений я просил бы вас изложить в вашей первой речи все ваши доводы, предоставив тем истцу возможность ныне же возразить вам во всем их объеме. Поэтому, если вы имеете, например, в виду возбудить вопрос о давности, то я прошу вас сделать это теперь же». Гуляев взглянул на меня с видимым удовольствием, но Матисен, который не успел остановить меня, сделал испуганно укоризненное лицо. Изящный поверенный ответчика не смутился и не растерялся. «Возбуждая вопрос об истечении исковой давности, – сказал он, – я уверен, что палата не нуждается в доказательствах этого обстоятельства и сама усмотрит их в деле, постановив затем об отказе в иске», – и вполне довольный собой с благосклонной улыбкой приготовился слушать своего противника.

В течение моего пребывания в судебной палате мне дважды пришлось быть, в качестве председателя гражданского департамента, отвлеченным от заурядной работы особыми поручениями, очень интересными по задачам и оставившими во мне много оригинальных воспоминаний. Это были ревизии делопроизводства провинциальных судов.

26 октября 1882 г. меня пригласил к себе министр юстиции Набоков и предложил отправиться в один из губернских городов петербургского судебного округа для немедленного производства ревизии окружного суда. Главная цель ревизии состояла в открытии растраты председателем окружного суда некоторого числа партикулярных сумм, поступивших в суд. О существовании этой растраты, которая для большинства должностных лиц губернии была ввиду замашек и образа жизни председателя несомненна, сообщил исправляющий должность прокурора окружного суда. Каждый день растрата могла быть обнаружена контролем или раскрыться вследствие каких-либо случившихся обстоятельств. Надо было пойти навстречу этой опасности и предупредить злоречивые толки о том, что судебное ведомство, призванное карать преступления, смотрит сквозь пальцы на то, что совершается в его собственной среде. Одним словом, предстояло самим – торжественно и, так сказать, всенародно – раскрыть растрату, как бы это ни было тяжело для достоинства судебного ведомства. Министр настаивал, чтобы я выехал в тот же день, но это оказалось совершенно невозможным: на другой день в гражданском департаменте судебной палаты, где я председательствовал, было назначено заседание с моими докладами. Отложить заседание без требования сторон я не имел права. Кроме того, так как нельзя было производить одной ревизии кассы суда, а следовало обревизовать всю его деятельность, мне необходимо было пригласить опытных и деятельных сотрудников. Поэтому я выехал лишь через день в сопровождении секретаря Петербургского окружного суда А. А. Макарова (потом члена Государственного совета и министра внутренних дел) и помощника секретаря судебной палаты Н. А. Лебедева (потом члена консультации министерства юстиции и юрисконсульта кабинета его величества).

А. Кони с отцом. 1852 год.

К вечеру мы были на месте, и я немедленно отправился к председателю и прокурору, но застал лишь второго, которого нашел в сильном огорчении. «Все пропало!» – воскликнул представитель обвинительной власти, которому затем предстояла блестящая судебная карьера на одной из окраин и деятельная роль в некоторых законодательных работах. «Ему еще вчера дали знать из Петербурга, что вы едете для ревизии, и он в эти два дня успел нахватать займов и все пополнить. Вы ничего не откроете!» – «Ну, что же, – отвечал я, – и прекрасно: я не найду растрат». – «Но вы будете лишены возможности наступить ему на хвост! – волновался мой собеседник, – а когда уедете, он возвратит занятые деньги и будет как ни в чем не бывало!» – «Против этого я приму свои меры, – сказал я, – но если можно избежать скандала на все ведомство, которому порадуются все враги последнего, и не подводить несчастного запутавшегося старика под уголовный суд, то я лично буду очень рад». На этом мы расстались, а на другой день я и мои спутники по заранее составленному плану и распределению работ энергически принялись за ревизию, начавши с уголовного и гражданского отделений суда.

Председатель – типический провинциальный Ьоп-vivant[51]51
  Любитель пожить (франц.).


[Закрыть] – человек уже старый и нравственно, в денежном отношении, опустившийся, встретил меня со спокойствием человека, уверенного в своей неуязвимости, а когда увидел, что ревизия сначала направилась на производства, а не на счетоводство, стал ходить гоголем и относиться ко всему, что происходило в суде, с точки зрения беспечального наблюдателя. Но на третий или на четвертый день ревизии картина изменилась. Проверка состояния кассы суда показала, что партикулярные, т. е. относящиеся к частным делам, суммы находятся налицо, причем эта наличность даже превышает на сто с чем-то рублей ту, которая в действительности должна была находиться. Когда на это обстоятельство было указано председателю, он снисходительно улыбнулся и, обращаясь к казначею, скромному чиновнику робкого запуганного вида, сказал, строго нахмурив брови: «Обсчитали кого-нибудь!»

0 найденных в порядке суммах был составлен протокол, и председатель окончательно просиял. Но его ждал, очевидно, неожиданный им, удар. Напомнив ему кассовые правила, в силу которых специальные сборщики не имеют права держать в кассе более весьма ограниченных в размере сумм и обязаны весь излишек против них вносить в казначейство, я обратил его внимание на неправильность хранения в кассе суда большой суммы, превышающей двадцать тысяч с лишком, и пригласил его передать эти деньги в казначейство. Он любезно согласился сделать это «на днях». «Отчего не немедленно?» – спросил я. «Надо будет составить подробную опись с отметкой дел, – сказал он. – Это потребует нескольких дней». – «Опись и все отметки нами уже сделаны, – сказал я, показывая эти бумаги, составленные моими сотрудниками, – и потому я просил бы вас немедленно командировать вашего казначея в губернское казначейство для сдачи по этим описям в присутствии господина Лебедева всех денег, оставив лишь небольшую сумму, могущую быть хранимой в кассе, и деньги, подлежащие возвращению тому, от кого они излишне получены. Лишь после этого я могу считать законченной ревизию кассы и сообщить о благоприятном результате этой части ревизии министру юстиции». Председатель смутился, а я тут же поручил Н. А. Лебедеву присутствовать при сдаче денег и доставить мне расписку казначейства в их приеме, что и было исполнено. В последовавшей затем очень тягостной беседе я обратил внимание председателя на то, что вообще ревизия казначейской части суда обнаружила целый ряд беспорядков, упущений и нарушений Наказа, частые случаи его личного вмешательства в такие распоряжения относительно денежных сумм, которые могли бы делаться лишь по постановлениям суда, и, наконец, хаотическое состояние депозитов, переданных в суд еще 17 лет назад из упраздненных судебных мест старого устройства. На другой день после этого разговора он принес мне письмо на имя Д. Н. Набокова, в котором просил министра юстиции исходатайствовать ему увольнение от должности председателя и назначение на другую должность по судебному ведомству для предоставления ему возможности выслужить пенсию. Желание его было исполнено, и, имея по месту своего воспитания усердных покровителей, он был назначен членом одной из судебных палат даже с сохранением председательского содержания. Освобожденные от его присутствия, порождавшего слухи, вызвавшие ревизию, члены суда – люди трудолюбивые и знающие и превосходный товарищ председателя по уголовному отделению – воспрянули духом, и спокойная жизнь суда вошла в свою нормальную колею.

Я и мои спутники жили тесной, дружной семьей в единственной старомодной, но чистенькой гостинице и работали усиленно, нигде не бывая и разрешая себе лишь перед сном пройтись по заснувшим улицам старого, полного воспоминаний о прошлом города, озаренным луною, и полюбоваться снаружи какой-либо старинной церковью в таинственном ночном освещении.

В один из таких рабочих вечеров ко мне зашел губернатор, маленький добродушный старичок, и пригласил меня и моих спутников к себе на обед на другой день в обществе местных «командующих на заставах». На обеде присутствовали, между прочим, председатель и прокурор. Губернатор спросил меня полушепотом: «Я слышал, что в суде растрата и что наш почтенный NN n’y est pas pour rien?» – «Я нашел все подлежащие моей ревизии суммы в целости», – ответил я. «Тс! – сказал губернатор, высоко подняв брови, – скажите! А ведь как болтают люди! Очень рад за почтенного старика!» Вслед за тем он провозгласил тост за мое здоровье, а прокурор поднял бокал за здоровье «нашего уважаемого председателя». После обеда мы перешли в кабинет, закурили, и за кофе и ликером наш милый хозяин отдался воспоминаниям о трудностях административной работы и о тех сложных задачах, которые она представляет. Надо сказать, что оба моих молодых спутника – уроженцы столицы и люди университетского образования – в первый раз встретились лицом к лицу с представителями официального мира в провинции. Притом один из них, Н. А. Лебедев, состоявший в течение нескольких лет по окончании курса в Московском университете преподавателем в Париже у детей в семьях Бибиковых и русского посла во Франции князя Орлова – инициатора вопроса об упразднении телесных наказаний – привык видеть за обедами у князя избранный круг представителей искусства, науки и политики современной ему Франции. Он слышал Гюго, Гамбетту и Ренана, Греви и Тэна, он мог иметь случай видеть Тьера. «Да-с, – говорил нам губернатор, – я здесь же был вице-губернатором, и вдруг в 1863 году меня назначают губернатором в одну из близких к Москве губерний. Я еду, представляюсь министру Валуеву, а он меня спрашивает: «Когда вы выезжаете к месту вашего служения?»– «Думаю через месяц, устроив свои домашние дела». – «Как через месяц? – воскликнул Валуев, – вы должны ехать немедленно! Как можно скорее!» – «Но, позвольте, – говорю я, – у меня даже мундир не заказан». – «Вы можете заказать проездом в Москве – вам вышлют. Но я настойчиво желаю, чтобы вы выезжали немедленно. Enfin je vous somme de partir!» – «Ну, тогда я поклонился, – продолжал губернатор, делая поклон в пространство и почтительно разводя руками, – и пошел к директору департамента общих дел спросить, что все это значит». – «Да разве вы не знаете, – сказал мне тот, – что там предстоит на днях дворянское собрание, а дворянство в губернии крайне возбуждено и раздражено действиями губернатора Арцимовича?» «Вы знаете, – прервал свою речь губернатор, обращаясь ко мне, другу и почитателю благородного старца, – А… – этого известного красного! Там, – продолжал он передачу слов директора, – и вице-губернатор в таком же роде, почему и необходимо во избежание разных осложнений, чтобы дворянское собрание открыл новый губернатор. Вам надо торопиться!» – Ну, и действительно, приехав на место моего нового назначения, нашел я положение! Дворяне фрондируют, мировые посредники, которых насажал А… – сплошные радикалы, а в губернском по крестьянским делам присутствии – хоть святых вон выноси! Стол был такой длинный, четырехугольный, так по партиям, бывало, и садятся: одни направо от меня, другие – налево. И если правые говорят «да», левые непременно «нет», правые скажут – белое, левые – черное, и все это с азартом и злостью. Заседание бывало вести очень трудно: так друг на друга и наскакивают, этак, знаете, дзыг, дзыг, дзыг!.. – и он быстрыми движениями рук стал скрещивать и разнимать пальцы, изображая, как происходило это дзыг-дзыг. – Просто не знал, что делать! Но потом нашелся и принял самую обыкновенную меру. Как вы думаете, что я сделал? Догадайтесь!» – «Я неопытен по части административных мер и затрудняюсь ответить на ваш вопрос». – «Ну, так я вам скажу-с. Я уже вам докладывал, что они как по заведенному порядку садятся – одни направо, другие налево, и сейчас видно, кто с какой стороны сидит, а середина против меня свободна, так что крайние между собою не сливаются. Я позвал столяра и велел ему сделать… круглый стол, так что ни правой, ни левой стороны нет!» – торжествующе глядя, закончил губернатор и с удовольствием допил свой кофе. Наступило молчание… «Что же, помогло?» – спросил я. «Помогло! – спокойным, уверенным тоном ответил он и, помолчав немного, задумчиво прибавил: Слились!» – «Что он смеялся над нами?» – спросил меня по выходе на улицу Лебедев. «Нет, – отвечал я, – он говорил серьезно». – «Это точно из Щедрина», – заметил Лебедев, быть может, припомнив в это время те беседы, которые он слыхивал в доме русского посла в Париже…