Текст книги "В краю родном"
Автор книги: Анатолий Кончиц
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)
Серафима Петровна бросилась к мужу, ноги у нее подкосились. Так бы и рухнула, не подхвати ее Евтих. И в плач да в рев. Говорят, смех заразителен, но и плач тоже. Вот и Васька не укрепился, заревел пуще всех. Один Евтих не плакал, только улыбался все как-то растерянно.
После рева Ваське стало полегче и в голове у него прояснилось.
– Что ты, родимой, – говорила ему бабушка. – Да ведь это отец у тебя пришел.
И Васька поверил бабушке, которой всегда верил. Все пошли в избу.
А вечером Васька и Евтих вышли на крыльцо посмотреть, как заходит солнце. Взял потом отец гармонь и заиграл.
– Что это ты играешь? – спросил Васька, – Какую песню?
– А страдания, – сказал Евтих.
– Я тебя ждал, – сказал Васька. Отец отложил гармонь и прижал Ваську к себе.
На тихую, уставшую от войны землю слетала мирная комариная ночь. Кончились Васькины вечера.
СНОВА В ДЕРЕВНЕ
1
Это был обыкновенный колхоз «Рассвет». В нем пять бригад на пять деревень. Если в самой большой деревне стояла сотня дворов, то в остальных по двадцать пять – тридцать, не больше.
Председатель, допустим, Круглов его фамилия, потихоньку правил, без треска и дроби. Сам водил машину, если Афиноген бунтовал, мол, что это я буду тебя возить, сам езди, невелик и барин. А впрочем, они ладили, жили душа в душу и даже наружностью были удивительно похожи друг на друга. Оба коренастые, с красными толстыми шеями и крепкими мужицкими руками.
Падежа скота там не было, за исключением одной старой лошади, которую до смерти уходили на своих участках в деревне Пестрово. Надо было им посадить картошку в сжатые сроки. Колхозная-то уж давно была вся посажена.
Довела лошадь последнюю борозду, остановилась и ни с места. Шлепнула ее Наталья по тощему крупу:
– Иди давай, чего стала? Отдыхай нонь.
А лошадь рухнула на бабу, едва та отскочить успела. И повели лошадь на веревках в конюшню. Пока довели, сдохла.
Закопали падшую лошадь около самой дороги в поскотине. И люди перестали ходить по этой дороге к реке. Стали ходить по другой. А около лошади грибов белых наросло много. И ходила как раз на это место пенсионерка Елисавета за грибами. И вот ругалась, говорят, очень:
– Что это на самое мое грибное место лошадь закопал бригадир? Под нос бы ему эту лошадь закопать. Вот приведу сюда председателя, пускай понюхает, как пахнет от лошади.
Дошло и до председателя, что-де пенсионерка Елисавета бранится.
– Это она от скуки, – объяснил Афиноген. – На пенсии, так делать нечего.
– Все-таки в чем же дело? – допытывался Круглов. – Чего это она на меня взъелась?
– Да лошадь, говорит, воняет в лесу.
Афиноген многозначительно улыбнулся.
– Так что, подальше не могли отвезти да закопать?! – рассердился председатель. – Мне еще об лошади не хватало думать.
– А чего ее везти, – спокойно возразил Афиноген. – На том месте давно уж дохлых лошадей закапывают. У деда моего до революции лошадь пала, так тоже там закопали. Куда ее везти-то к лешему? За реку, так на лодке ведь не перевезешь.
На это председатель ничего не мог сказать.
Так вот, опять о падеже скота в колхозе «Рассвет». Некому там было падать, кроме этой старой лошади, которая уж и зубы-то все съела. Немного и скота-то по современным понятиям, да и присмотр за ним неплохой. Кроме того, отличную ферму организовал председатель, голов на триста. Правда, и влетела она в копеечку. Ну да ведь на кирпиче делана, шифером крыта, да не своими мужиками, а нанятыми со стороны, и по самым лучшим чертежам.
Все это к слову сказано, а речь о другом. Однажды, то ли в субботу, то ли в воскресенье, топили баню тогда или уж истопили, приехал к пенсионерке Елисавете мужик не мужик, а в общем парень. Сам из себя рыжеват, бледноват, курит тоненькую длинную сигарету, каких в деревне отродясь никто не куривал, да поглядывает ясными глазами на людей. Но все как-то исподлобья, словно бы побаивается их, то ли стесняется. Не очень чтобы уж красавец, но и не урод.
Как вошел в избу, так и канул. Не показывается. Звали парня Викентием. Это был внук Дарьи да Ивана, которые померли оба года два назад.
Прежде Викентий тут часто бывал, а после смерти стариков впервые появился.
Пенсионерка Елисавета жила в другой половине избы, места ей хватало. Для Викентия отперли стариковскую половину, смахнули паутину, прибрались, истопили печь, свалили картошки, побеседовали, повспоминали. Пенсионерка шла к себе, а Викентий вытянулся на лавке и закурил, прислушиваясь к тишине. Но, кроме туканья своего сердца, ничего не услышал. Одиноко Викентию в пустой избе, но и на люди особенно не тянет.
Вот соберутся вечером девки в волейбол играть, позовут и Викентия, постучат в окошко:
– Пойдешь ли в волейбол играть?
– Не умею я в волейбол.
– Научим.
– Ну тогда ладно.
И поплетется вслед за девками и правда как больной – еле ноги волочит. Посмотрит на него Танька-ветлекариха и рассмеется, что аж груди затрясутся:
– Смотри-ка, Зинка, что за парень, ха-ха-ха!
И Зинка улыбнется:
– Дохлый, ни рыба ни мясо.
И мяч придет к нему, так еле-еле двигается. На самом деле – как снулая рыба, которую лениво шевелит струей. И опять за свою сигарету. Вот жених вам, пожалуйста! А жениха бы надо тут.
Конечно, Викентиев приезд в Пестрово не имел ни для кого особенного значения, ни для председателя, ни для бригадира, и никак не повлиял на жизнь пестровцев, текущую своим чередом.
Бывал он тут и прежде. Как-никак родился в Пестрове. Да и в нем ли дело?
Вот шумит, ковыляется пестровская рожь. А теперь особенно хороша. Удобрения вложили минерального. Круглов не нарадуется на эту рожь. Остановит Афиногена посреди поля, вылезет из машины и проведет рукой по усатым колосьям, будто ребенка по голове гладит. Кроткая улыбка вспорхнет на его лице, и преобразится оно. Афиноген в такие минуты любит Круглова и готов за него в огонь и в воду…
Напротив пенсионеркиного дома Ольга жила в избе и в таком возрасте, когда и старухой не назовешь и пожилой женщиной вряд ли. Все разъехались у Ольги. Одна. Да Елисавета одна. Вот и ходят в гости зимними вечерами. Чайку попьют друг у дружки, в карты поиграют или в домино.
А опять, те окна, что к реке, если в них посмотреть, там теперь Викентий и ночевал, в те окна видать был дом с колодцем. Жил там Василий с молодицей, с детями да с матерью, старой Егорихой. С ними тоже была пенсионерка Елисавета в ладу. И молоко у них брала, своей коровы не было, и дров попилить просила Василия. А тот и пилил, ничего, не отказывался никогда, бензопила своя. Угощала после работы Елисавета вкусно: водочкой и грибками маринованными.
Вот какие соседи тут были вокруг. Да еще старик Алексей. Баню топил Васькину. Котел в бане был Алексеев, хотя брат его Никодим, пока был жив, спорил сильно, де мой котел, он-де сам его купил, еще до революции. Ну, а Алексей рассказывал всем, что все врет Никодим. Котел ему, Алексею, от отца достался. Наплеваю я ему, говорит, Никодиму-то, мой котел-от. Из-за этого котла и не ходили в гости друг к другу.
А ведь надо сказать, королевский котел был. В прежние времена в нем пиво варили. А теперь воду греют для мытья.
Викентий, как увидит этот котел, так и начнет восхищаться. Висел котел на цепях, дном в каменницу вделан. И черный-пречерный, в саже весь.
– А бывали котлы еще больше? – допытывался Викентий у старухи Егорихи.
– Да ведь как! – важно отвечала она. – Прежде бывали.
– А это пивоваренный котел?
– Пивоваренный, – отвечала Егориха и пронзительно глядела на Викентия черными, все еще молодыми глазами. А тот улыбался, смотрел в каменницу и нюхал дым.
– Дак кем ты работаешь, Викентий?
– В библиотеке я, с книгами.
2
От Пестрова к реке вело пять дорог. Две прямые, две кривые да полевая. И еще много всяких дорог растекалось от деревни. Это были славные проселочные дороги. Вот по одной из них уходил Викентиев дед Иван с пестерем за спиной и приходил.
Осень. На шапке у деда лежали опавшие листья. Желтые – искал грузди, подберезовики. Красные – подосиновики. И в бороде листья, бывало, и в лаптях листья. А в пестере! А из пестеря хлынут скользкой рекой рыжеватые сырые грузди, волнистые волнушки. Разбирай и соли!
Навсегда осталась эта дорога в памяти у Викентия. Дед ушел по ней в любимую Викентиеву осень да так и сгинул там. Викентий знает, что и сам он когда-нибудь канет в бабью осень с изморосью на жемчужной паутине меж зеленых елок. И все это случится под кусочком яркого, страшно синего неба.
Шла еще одна дорога. По этой дороге не ходили в лес за обабками, не ходили за ягодами, потому как не вела она в золотой лес с бурым медведем на дереве, а вела в мир большой и бездонный – человеческий мир.
Вот как ушел однажды по этой дороге Викентиев отец на войну, так и не вернулся обратно. Сходить на войну – не с пестерем за грибами.
Ну, а в мирное время возили по ней комбикорма из района, почту и продовольствие в магазин. И надо сказать, что Круглову очень досаждала эта дорога. Как весна, как распутица, так и изрежет ее мутными ручьями. И человеку не пройти, и транспорту не проехать, хоть садись на этой дороге да реви. Поедет председатель в контору да у речки Ольховки и сядет по самые фары. Через недолгое время людно соберется мужиков около машины. Пошлют кого-нибудь за трактором, а потом начнется у них незапланированная беседа, чуть ли не собрание.
– Дак что, Андрей Иваныч, делать с дорогой будем?
– Прежде ведь на телегах ездили, не шибко разбивали, – толкует какой-нибудь дед Прохор. – А ныне все трактора да грузовики. Никакая тебе дорога не выдержит.
– А знаешь, сколько километр современной дороги стоит? – спрашивал Круглов, задетый за живое рассужденьями деда Прохора.
Тут вмешивался в разговор неугомонный Иван Данилыч:
– Ничего не стоит. Ничего, парень, не стоит. Желания нету.
– Как это – нету желания?! – багровел председатель, сильно обижаясь на въедливого Ивана Данилыча. – Как это нету?
– Желания нету. Возьми только да камешник от реки навози, вот тебе и дорога.
Мужики согласно кивали головами и бормотали:
– Камешник, камешник. Задаром бери. Много ли его надо.
– У нас в «Рассвете» все на авось да как-нибудь, – говорил Иван Данилыч куда-то в сторону леса, но так, чтобы попадало в председателя. – У нас известное дело. Сегодня ладно, а завтра видно будет.
Председатель с нехорошей улыбкой взглядывал на необритого Ивана Данилыча и вдруг замечал:
– Ты колодец-то не вычистил, Иван Данилыч?
– Вычистится.
– «Вычистится», – передразнивал Круглов и подмигивал мужикам. – Какой год он у тебя уже чистится? А скоро и воды не вычерпнуть, к реке побежишь за водой. А если дом загорится, чем тушить будешь?
Иван Данилыч на это совсем отворачивался от Круглова, мол, я на тебя и смотреть-то не хочу, не то что разговаривать.
– Камешник, Андрей Иваныч, не худо, – вмешивался степенный Никон. – Навози да поразровняй бульдозером, вот тебе и дорога. И строительный материал в двух шагах, и техника есть.
– Не худо камешник-то, – задумчиво соглашался Круглов. – Сделаем.
Впрочем, так бывало и в прежние годы. Беседовали, спорили, соглашались, постановляли. Но вот тебе весна ушла, грязь высохла, ездить стало хорошо. И дорога выпадала из ума, позабывалась. Новые заботы поселялись в голове у председателя: сенокос, уборка урожая. До Викентия не доходили эти разговоры…
Когда он был маленький, то считал, что Пестрово – это конец мира. Все дороги уперлись в Пестрово и никуда не ведут, а дальше лес с Бабами Ягами. Но, оказывается, за сплошным лесом в сорок верст есть лесопункт с чудным названием Лешево. А может быть, и Алешево. И в это-то Лешево попадают только весной по реке в большую воду и продукты завозят. А как не завезут продукты, вода бывает мала в реке, сосут тогда лапу лешевцы, пока на вертолете или по старой, разухабистой, отпетой дороге попадут, машины за продуктами в район.
И не рассказать обо всех дорогах вокруг Пестрова. Как они возникали, кто по ним хаживал, протаптывал – это уж ветхая история. А все, поди, те же люди, не медведи.
Есть чудные коровьи тропки вокруг Пестрова. Ребятишки пестровские любят эти тропки. Нырнешь между двух елок – купчих толстых, обогнешь муравейник, перешагнешь через поваленную сосну и пошел. Вот тут на тропку вылез камень, обязательно надо наступить на него босой ногой и почувствовать холод времени, шептанье старины.
А куда дальше ведет эта тропа? Вышла на какую-то незнакомую дорогу. Что за дорога? Не узнать нипочем. Ведь заблудился, парень. Скорей обратно. Вот и камень, вот и муравьище, и елки-купчихи. А сам уже видишь краем глаза Зинкину избу. Вот оно Пестрово. Тут надежно, тут мужики с топорами да с бородами. Тут твой угол родной…
Викентий бродил по тропинкам. И вдруг наклонялся, щупал теплую землю, нюхал мох и все припоминал запахи, забытые за зиму, и сравнивал их с запахами детства. Похожи ли? И не мог с точностью сказать. А понимал, что почему-то для него это важно, потерял он что-то, как корова жвачку, и поэтому болеет. И не найти ему, и не найти.
Позади двора пенсионерки Елисаветы стоял дом вдовы Клавдии. Дочери ее вышли замуж, уехали в город, оставив ей и дом, и корову, и заботы о хозяйстве. Силы еще было у Клавдии. Все везде успевала, и дома, и в колхозе, и на промысле. Промышляла новую кору. Сбыт был, дело доходное. Нет-нет да, глядишь, и повезет Николай на тракторе в тележке на склад. А бабы, чья кора, сидят наверху довольнехоньки.
За Клавдией по сю сторону дороги уже никто не жил, а по ту сторону было еще два дома, один, кстати, бригадиров. Знатный дом, под шифером.
Все это сидел на крылечке и кумекал Викентий. Примерно так у него и выходило: «Там вон Клавдии дом, это Васькин, то Ольгин впереди, а самый последний к реке – Алексеев дом, того Алексея, чей котел в бане. Вон стоит елка у погреба елисаветинского, что-то она худо растет кверху, а прет во все стороны. А потому, что на вольном месте. Ветерком ее со всех сторон обдувает, солнышко вокруг ходит, обхаживает. А вон Зинка пошла…»
– Здравствуй, Зина!
– Здравствуй.
– А что, Зина, будет ли сегодня кино в клубе?
– Будет.
– А какое?
Зина пожимает круглыми плечами. Викентий видит, что она в халате, который ей сильно короток, и вся Зина в нем выглядит крупнее.
Он знает, что теперь вот она спала на повети, лицо у нее вон какое сонное, и вся она теплая. И Викентию вдруг так и захочется, чтоб она села к нему на колени и обняла б его. Так захочется, что аж зубы застучат.
– Я еще сама не знаю! – кричит со своего крыльца Зина. – Еще не узнавала.
Зина работает заведующей клубом. Ей уже восемнадцать годков. И как говорила Егориха, пора уж Зине замуж идти, пора уж ей. Да и Таньке-ветлекарихе, Зинкиной подруге, давно уж пора. И смотрела Егориха на Викентия черными своими, почему-то страшными глазами, как бездонными черными колодцами. Как будто знали эти глаза что-то, видели, и никто того больше не увидит, не дано.
Зина была ей какой-то родней и жила у них за занавеской.
– А ядреняя Зина-то ведь будет, чем Танька, – говорила Егориха, мол, не прогадай, парень. Не все равно кого обнимать.
– Ядреняя, – соглашался Викентий. И добавлял про себя: «У Таньки нос длинный, и она похожа на грустную ворону».
Всякий раз, проходя мимо Викентия, который сидел с книжкой на крыльце, Танька кричала ему, усмехаясь:
– Все читаешь, Викентий?
– Угу.
– Так ты, наверно, здорово поумнел?
– Поумнел.
А потому как Викентий каждый день читал, Танька просто извелась:
– И сколько можно читать? – И сердито гремела пустыми ведрами у колодца.
– Много ведь люди читают, – серьезно отвечал Викентий. – Я-то еще чепуха, совсем мало.
«Образованный, – серчала Танька. – А как бы хорошо было его обнять да посидеть ночью на крылечке. Такой парень пропадает».
И правда, часто сиживал Викентий с книжкой. Сядет на крыльце, к стенке привалится, ноги длинные вытянет и читает. А взгляд убегает со страниц в чистое вечернее небо. Так тут тихо, так счастливо. Что тебе еще надо, парень?
Увидит его бабка Егориха, костыль под мышку и к нему. Ногу зимой сломала и теперь вот с костылем бродила. Подойдет и что-нибудь скажет:
– Долго ли, Викентий, погостишь?
– Не знаю, как отпуск кончится.
– Жалко бабушку-то да дедушку?
– Жалко, – признается Викентий. – Любил ведь я их.
– Как не любил, родные ведь. Ну заходи давай в гости.
– Зайду, спасибо.
Вот так и жили в Пестрове. Не много там было народу, не людно, и воздухом дышали чистым.
Викентий вспоминал бабушку и те дни, когда он бывал у нее, те ласковые дни.
3
Бабушка у Викентия Дарья. А дедушка Иван. Они уже старенькие и всю жизнь прожили в Пестрове, никуда не выезжая, разве что в церковь помолиться. А Викентий не жил в Пестрове, он только родился там. Не жил, но каждое лето ездил туда.
Как выйдешь по дороге из лога, так и увидишь Дарьину избу с провалившейся крышей, она ближе к лесу. У погреба стоит елка. Как увидит Викентий елку, так и затрепыхается у него сердце, словно пескарик в осоке, сорвавшийся с крючка.
Если Викентий встретит у ручья в логу коренастого парня Афиногена, тот машину председательскую моет в ручье, то он подойдет к нему и скажет дрогнувшим, бледным голосом:
– Здравствуй, Афиноген!
У Афони ноги в детстве кривые были. Голодно он жил в войну, рахитом болел. Помнит Викентий, как жарили на плите ломтики сырой картошки, как вкусно она пахла, эта картошка. И теперь он любит такие ломтики жареной картошки. Но не жарит их, так как привез с собой свиную тушенку.
– Здравствуй, Афиноген Потапыч.
Мол, вот я и приехал. Радуйся, как и я радуюсь. А тот руку протянет да и скажет:
– Здорово, Викентий! Только руки-то у меня в мазуте, замараешься. – И подаст локоть. Толстый голый локоть. А на что ему, Викентию, такой толстый голый Афонин локоть? И глаза у того холодные, будто капли вешней воды. И остудится о них разгоряченное сердце Викентия. Он подымается потихоньку в гору по дороге. А навстречу ему Егориха попадется. Посмотрит на него черным глазом и треснет трескучим голосом:
– Викентий! Здравствуешь, Викентий! Во какой молодец стал! Во какой молодец! Бабушка-то у тебя обрадуется. Внучок приехал.
– Обрадуется, – бормочет благодарный Викентий, хотя знает, что Дарья недолюбливает Егориху. Глаз у той черный, вороний. Будто бы посмотрит она этим глазом, и худо тебе будет. Умела она, якобы, и пошептать, да не на добро только. Дарья тоже умела пошептать, но только на добро. А на зло – никак нет. Правда это или враки, но так говорили старухи.
Вот идет весной Дарья за дровами, рассказывала она внуку, полена три взять из поленницы да в печь на ночь положить, посушить, чтобы утром хорошо растопилась печь. А тут Егориха на крыльцо возьмись, да и смотрит. Сосулька-то обломись да Дарье-то в голову и угоди.
– Чего, больно ли, Дарья?! – кричит Егориха.
– Ой, да ведь как не больно, понеси тебя леший!
Да и-заплачет, не от боли, а от обиды больше, и клянет Егориху в душе: «Чтоб тебя уволокло! Чтоб тебя треснуло, окаянную!»
Видишь, опять назло. Висела сосулька, ничего ей не делалось, а тут вздумалось падать ей. Падай бы только раньше, когда Дарья в избе была. Ан нет.
– Сосульки-то нынче хрусткие! – вопит Егориха вслед Дарье. «Ишь тебя дьявол дерет как, – думает Дарья. – Глотка-то здоровая, а робить в колхоз не ходит».
В избе у Дарьи бородатый Иван сидит на лавке, Викентиев дед. Хоть и не виноватый, да поругать его можно, душу отвести.
– Чего сидишь-то?
Тот глаза таращит, ничего не понимает. Мол, как это – чего сижу? Сижу, да и все тут.
– Гм…
– Весь день сиднем просидел. В людях вон мужики…
– Что делать-то? – спросит Иван. А Дарья ему на это:
– Тьфу! Хоть бы дров полено принес.
Да и рукой махнет. И как будто ей легче станет от этого. А Иван все сидит. Да бороду еще пальцем начнет раскладывать на две стороны, чтоб непременно было как у генерала, которого он видел еще в германскую войну.
И вот Викентий заявился к старикам, как и обещал в письме. Был уже конец весны или начало лета, кто его поймет. Деревья оделись в богатую зелень и шелестели мягким голосом под голубым ничтожным ветерком. И когда Викентий целовал старушку, ветхие щеки у нее были что тебе нежные майские листья. А когда целовал деда, то борода его, будто бы клок старого прошлогоднего сена, прикладывалась к его щекам.
– Ишь как, – говорил Викентий, оглядывая стену, усыпанную тараканами. – Вон и тараканы есть. Морозить надо тараканов.
«Лишь бы говорить, – думал он, – лишь бы не разреветься под родной сенью».
– Я уж их, проклятых, душтом морила и куриц пускала, чтоб поклевали.
– Дустом, – поправил грамотный Викентий. – Ну и что?
– Едят дуст, да и только.
– Ну ничего. Тараканы не звери, я тараканов даже люблю. Хотя в наше время редко теперь увидишь таракана. Это как музейная ценность, бабушка.
– Ну-ну, – с сомнением в голосе отвечает старушка. Да уж не перечит внуку. Рада-радехонька, что приехал.
Новости деревенские были рассказаны все. Картофелехранилище вон построили новое. А коровы, глупые какие-то и коровы. Гнилую-то картошку вывалили тут же в кучи. Так ведь хуже баб коровы. Взбредет одной в голову, вот и потянутся все за ней к этому хранилищу гнилую картошку рыть в кучах. Бедный бык ревет, мол, не ходите, дуры! Что вам там за еда, ешьте траву. Куда там. Да и сам вслед за коровами, куда все, туда и я. Мужик ли, баба ли, кто караулит, вот и матерятся, бегают по берегу. Леший бы унес тех коров, леший бы унес это картофелехранилище, да и председателя Круглова заодно, который придумал выстроить склад так близко от реки. Видишь ли, караульщикам-то у реки вольготно: воздуха много, комаров нет и со сплавщиком покалякать на берегу можно. Мол, чего, Парфен Тимофеевич, лес-то не шибко нынче садит? А садит, парень, как не садит. Вот и хорошо, славно побеседовали. И время незаметнее прошло…
– А в Кучке, в верхней деревне, мужик удавился, Прохор.
– Как так удавился? – говорит Викентий.
– А как удавился, взял да и удавился.
– Что ж, у него плохие дела были?
– Да нет, дела-то хорошие.
– Так чего же ему?
– А кто его знает. Видно, леший в петлю сунул.
– Ну ты даешь, бабушка! Да есть ли вообще леший-то?
– А как, поди, нет.
Вот, думает Викентий, все есть в Пестрове. И радио, и электричество, и леший все еще есть, не перевелся, как заяц или глухарь. И улыбается иронически. Эх, старики, старики. Все-то у вас перемешано в голове – и правда, и сказка. Но так оно и должно быть, именно такими он их и любит…
Славную библиотеку выстроили в Пестрове. Чистенько в ней, светло, полы крашеные, горшки с цветами млеют на подоконниках, и все книги расставлены на полках по буквам. А библиотекарша сидит, дремлет на стуле. И ни звука тут, ни души. Мало кто летом книжки читает, на сенокосе все. Разве что Викентий…
Уж смеркнулось, засиделись за самоваром. Комар за окном голос точит, просится в избу. Дарья чашки мыть собирается. И вдруг показалось разомлевшему Викентию, как в углу за печкой что-то вздохнуло:
– Ох-ох..
– Что это? – удивился Викентий.
– А домовой, поди, – загадочно улыбнулась Дарья. «Что за дикость?» – вздрогнул Викентий, однако тоже улыбнулся, потому что вспомнил давным-давно забытое. Было это или одно его воображение, но в памяти удержалось с детских пор. Пили они чай, как и теперь, и вылезло вдруг из-за печки что-то мохнатое, прохладное да и за стол. Посмотрело на Викентия блестящими глазами, моргнуло, и екнуло сердце у парня.
– Да ты не бойся его, Викеша, – ласково сказала Дарья. – Он добрый, одинокий.
Домовой вздохнул и стал прихлебывать чай с блюдечка. Будто бы он давно жил у Дарьи, еще с молодости ее поселился. И на все Пестрово это был единственный, пожалуй, домовой.
Попил чаю старичок, глянул молча на Викентия и убрался за печку. И будто бы Егориха знала, что у Дарьи живет домовой, все хотела переманить его к себе, да никак.
«Вот удивительное дело, – подумал Викентий, – привиделось это мне тогда или приснилось? Наверное, один из моих детских снов».
И он вопросительно взглянул на бабушку, которая с улыбкой мыла чашки, дед собрался идти на печь. «Что ж, все может быть, – думал Викентий. – Поверишь в домового, будет тебе и домовой и Василиса Прекрасная».
Он сидел у окошка, смотрел на тихий лес, на облачко, зацепившееся за вершину елки, что у амбара, и ему легко воображалось, что и леший все еще живет в пестровских лесах. Где еще найдешь такие леса? Почему бы ему и не жить там? Сверни-ка с тропки, так и запутаешься в буреломе, да и заблудишься.
Викентиев дед Иван раз около самой деревни заблудился. «Батюшки, – говорит, – где это я?» А уж к ночи. Сел под елку да так всю ноченьку и прокоротал.
– Или вон Митька, – рассказывал подвыпивший Иван Данилыч Викентию, – ехал ночью на тракторе домой. А леший взял и сел в трактор, чтобы, видимо, доедать до одного известного ему места. Только трактор не по мосту пошел, а мимо, в овраг. Митьке морду всю поцарапало, а трактор кверху ногами лег. «Вишь, леший куда его поволок, – удивился Митька. – Вроде как и по мосту ехал». Наутро ему председатель штраф за происшествие. Что ж ты, мол, натворил, сукин сын?
«А леший знает, как и вышло», – сказал расстроенный Митька.
«Ты на лешего не вали, – рассердился председатель. – Леший вина не пьет».
«А может, и выпивает», – сказал Митька.
– Вот какое чудо у нас тут было, – продолжал Иван Данилыч, сильно довольный слушателем. Слушает и рот раскрыл, побольше бы таких.
– Удивительное дело, – пробормотал Викентий, добывая из штанов папиросу.
– Очень удивительное, Викентий Иваныч, голубчик ты мой.
4
К Марии Кривошеей, изба которой стояла у самой дороги на отшибе, приехала в то лето Катерина. То на огороде мелькала ее белая косынка и белая кофта, то у родника звенела Катерина ведрами, то вдруг увидишь ее на крыльце, из дому выходит, то встретит ее Викентий, за земляникой когда пойдет за два лога. Ах, какая ты, Катерина! Чудная, чудная!
И скажет Викентий:
– Здравствуй, Катерина!
– Здравствуй, Викентий!
Улыбнется, повернет к нему два чистых голубых глаза, дрогнут ресницы, и уйдет, разбредутся с Викентием в стороны…
Погудела сердитая медуница над подорожником, что среди Дарьиного двора, и взвилась в млеющий воздух.
То было давно. Викентий еще ребенок. А вот как-то прошла мимо крыльца девочка с толстой косой. А то была Катерина, та, что теперь ходит за земляникой. Обмяк сразу тогда Викентий. Что-то случилось с ним, и высеклась в памяти эта девочка.
А теперь вот она со склянкой, а в склянке на донышке земляника. И губы у Катерины в землянике, и щеки.
– А где же твои ягоды, Катерина?
– Съела.
А у Викентия полная банка. Сели на траву и стали угощаться из Викентиевой склянки. Съели и рассмеялись.
– И у меня теперь нет ягод, – сказал он.
И разошлись снова, как будто и не было у них ничего. Целую неделю не встречал он больше Катерину. А потом вдруг просидели всю ночь на крыльце у нее. И она в его руках как спелый колос в росе. Разве так не бывает?
Однако ж на другой день подумал Викентий, и взяло его сомненье: «Откуда ж у Марии Кривошеей Катерина? Нет ведь никакой Катерины! Что же это я делаю?»
И правда, не было у Марии никакой Катерины. Жила Мария одна, и не было у нее никакой Катерины. Утонула Катерина давно, та самая девочка с толстой косой, что прошла однажды мимо крыльца Викентия.
«С кем же это я был? – думал он в растерянности. – С кем это я целовался? Кто ж эта девушка с земляничными губами, небесными глазами, и с такой прозрачной улыбкой, и с такими волосами, как рожь? Да ведь и Марии-то нет! – вдруг осенило его. – И дом ее заколочен, а сама она умерла еще в войну».
– Э-э-э! – грустно сказал Викентий. – Мани́т меня, манит. – И совсем заскучал. Все идут в клуб смотреть кино, а Викентий сидит на крыльце и глядит на дрожащий месяц, что встал над погребом. И даже к Ивану Данилычу не идет слушать его веселое вранье.
«Нету никакой Катерины, нету пестровского лешего, нету и домового, – думал Викентий. – А есть только председатель Круглов…»
Уснуло Пестрово. Туман встал с земли. И видится Викентию, будто к Дарьиной избе подошел леший и тихо свистнул. И вышел к нему домовой. По сравнению с большим лешим домовой был невелик.
– Что? – спросил он.
– Пошли к Катерине.
И они тронулись по деревне, через поле, через два лога, на земляничную поляну. Туман остался внизу, а перед ними предстала Катерина. Нагая, млечная сидела она в сырой траве, обхватив колени. Леший грохнулся рядом и, положив нога на ногу, стал смотреть на луну. А домовой стоял, видно, боялся сырости. И молчали.
– Не верит в тебя Викентий, Катерина, – пробубнил леший.
– Верю, – прошептал на своем крыльце Викентий.
– Пропала Катерина, – сказал домовой. – Не верит в тебя Викентий.
– И мы пропали, – сказал леший и заухал, и загоготал, и зарыдал в голос на всю ночь.
– Филин ухает, – сказал Викентий.
5
Но вот вам Викентий-мальчик. Он себя видит все больше мальчиком, но смутно видит. Не за что уцепиться Викентию в прошлом, все там скользит, все какие-то обрывки, сплошной дым, который рассеивается, тает, но вот уж нет дыма, а один невидимый воздух. Но поплывем же вместе с Викентием по реке, которая течет вспять.
В те давние времена, когда еще ходил на пестровских полях колесный трактор, а потом его куда-то дели, в те годы и родился наш Викентий. Мать дала ему тугую грудь, и он зачмокал розовыми губами. И бабка его Дарья с улыбкой смотрела, как питается Викентий материным молоком, и, дай бог ему здоровья, славно питается.
Отец Викентия, мужик под потолок, тоже смотрел, но невеселое было у него лицо, а тяжелые руки с толстыми пальцами беспокойно шевелились на коленях. И вот он встал и вскинул на плечо котомку. А Марфа тревожно и обреченно посмотрела на него и подалась вся к нему:
– Подожди.
Что же сказал отец Викентия Иван? Он не сказал, что идет, мол, проливать кровь за Родину и что вернется, а сказал:
– Надо идти мне.
Марфа подала ребенка старухе и кинулась на шею своему крепкому мужу и облила слезами его тугое плечо, на котором сколько раз со счастливой улыбкой засыпала она.
– Постой! – И отпустила его из своих рук. И Дарья, молча проливая слезы, тоже обняла солдата, и дед Викентия Иван обхватил единственной рукой за шею зятя и приложился бородой к нему.
– Бей супостата, – сказал он.
Иван схватил котомку, пригнулся в дверях и пошел на войну…
День прошел, другой пролетел, третий кувыркнулся, неделя, месяц. И Марфа, и дед с бабкой уже пообвыкли без Ивана. Всегда на Руси мужики уходили на войну, всегда их терпеливо ждали. Что тут сделаешь, как иначе?
Лесопункт закрылся, бараки, где жили рабочие, сгорели, людишек лесопунктских переселили, а мужики ушли воевать.
Совсем одичало Пестрово без мужиков. Ни радио, ни электричества, только что почта и есть связь со всем миром. На почту теперь вся их надежда. А как почту доставляют из района?
