Текст книги "В краю родном"

Автор книги: Анатолий Кончиц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

Хлопнув дверью, старик ушел из избы, перелез через огород и попал прямо к Ивану. Тот сидел на крылечке и улыбался, будто довольный всем на свете.

– Ну дак чего, как ты тут? – спросил старик не очень ласково. «Чертова старуха, все-таки вывела меня из терпенья», – подумал он.

– Сам видишь, – пробормотал Иван. Он недолюбливал старика давно. Тот когда-то покойному Илье, Дашкиному отцу, не советовал отдавать за него дочь, мол, Иван парень бестолковый, ветер у него в голове, ничего не хранит, не бережет, только вино хлещет. А Иван и правда, как пришел с войны, сильно от радости, что остался живой, погулял и славу нажил себе не очень хорошую. Однако потом угомонился и взялся за хозяйство.

Говорят, что люди помнят только хорошее, но вот, оказывается, помнят и плохое и часто бывают упорны в своих убеждениях или заблуждениях до самой смерти.

Глядя на желтое, худое Иваново лицо, старик Геня опять подумал, что зря покойный брат его Илюша отдал за Ивана Дашку. Ведь вон как вышло, будто по писаному, мучайся теперь Дашка с калекой.

– Болит ли голова-то? – спросил старик, вспомнив, что зашел попроведать больного.

– Болит, – усмехнулся Иван. – Конечно, не все время, а как расстроюсь или устану. Садись, Геня, чего стоять-то. В ногах правды нет.

Старик, однако, не присел на ступеньку, куда указал ему Иван.

– Сидеть-то некогда, парень, – сказал он в сторону, будто жалуясь кому-то невидимому. – Сенокосить надо. А тебе с чего уставать-то?

– Да вроде бы не с чего, – неохотно согласился Иван. Хоть и надоело ему сидеть одному, но и старик, явившийся некстати, мешал, как соринка в глазу. – Покосить-то надо бы. Да, видно, уж мне нынче нечего об этом и мечтать. Сам видишь как, не хожу никуда.

– Так и не бывал нигде?

– Как бывать-то, если ноги не держат? – будто бы смутился Иван. – Ничего тут не сделаешь.

– А ничего не сделаешь, – сказал старик Геня и задумчиво погладил свою белую бороду цепкими кривыми пальцами. – Нынче ведь как живут. Копейку не хранят и себя не жалеют.

– Копейку в могилу не унесешь, – заспорил Иван раздражаясь.

– Не унесешь. Так ведь детям отдашь.

– Дети сами себе заработают. Они нас с тобой не хуже.

– Не знаю, хуже или лучше. Только не ладно ты живешь, Иван. Себя не жалеешь, так хоть бы бабу свою пожалел.

– Так уж получилось, дедя, – сказал Иван, как бы оправдываясь и в то же время все больше раздражаясь. – На тракторе по воздуху не полетишь.

– Да ведь ты полетел, – усмехнулся старик.

В Ивановой голове вдруг зашумело, пересохшие губы побелели от ярости, руки затряслись, однако он сдержал себя, только тихо сказал:

– Ты для чего пришел ко мне? По какому делу?

– Попроведать пришел.

– Попроведал, так больше делать тебе здесь нечего.

– Нечего, – безмятежно согласился старик, с опаской, однако, поглядывая на Ивана. – Подкосил вот в огородце, так уж, поди, высохло. Теперь надо ворочать или грабить, что и делать не знаю.

– Иди ворочай, – пробормотал Иван. – Хренова родня.

Старик убрел, сделав вид, что не расслышал последних Ивановых слов, хотя они и задели его.

– Я тебе в родню не набивался, – сказал он, перелезая в свой огород. – Глаза бы мои тебя не видали, Кащея Бессмертного. Вечное Дарье мученье с тобой. Сам ты хренова родня.

Иван остался на крыльце один. К нему подошла курица и стала что-то потихоньку кокотать, поглядывая на хозяина круглым глазком.

– Что, яйцо снесла? – улыбнулся Иван. – Ну, Дашка придет, так приберет. От меня нынче толку мало, сама видишь.

Курица как будто все поняла, ушла под крыльцо. Иван постепенно успокоился, только разболелась голова. Он бросил на крыльцо телогрейку, которая висела тут же, на гвозде, и лег.

По небу бежали редкие, небольшие облака. Кругом все зеленело и сверкало. Посаженная им после войны рябина невнятно пошумливала около бани. По дороге проехал бензовоз, покачиваясь и ныряя носом в ямины да ухабы.

Что стоит эта его жизнь, думал Иван, ничего она не стоит и от него не зависит нисколько, идет сама по себе, как когда-то кем-то заведено, идет, не останавливается, хоть есть ты на свете, хоть нету тебя. Никто из-за этого не расстроится, не заплачет. Теперь вот измяло его, а что от этого переменилось? Трактор уже вытащили, отремонтировали, кто-то теперь другой будет ездить на нем, люди найдутся.

Что особенного сделал он в жизни? Ну, воевал, так ведь и все воевали, работал, и другие работали, женился, детей вырастил, так ведь и у всех так.

Прежде Ивану казалось, что он какой-то особенный, ни на кого не похожий. И эта его непохожесть будто бы давала ему особенные права в жизни. Да и люди говорили, что его уж ни с кем не спутаешь, только у него такая походка, только он так надевает кепку. А Иванова изба, ишь, как она отличается от других изб, и поставлена-то боком к деревне, ни у кого ведь так избы не стоят.

Да, наверное, так оно и есть, особенный он человек, иронически рассуждал Иван, меня уж, парень, ни с кем не спутаешь, а теперь и подавно. Отличился. Иван? Какой это Иван? Да тот самый, который с моста свалился… Нет уж, не нужны ему такие отличия, пропади оно пропадом.

Вечером пришла с фермы Дашка и, не переодеваясь, занялась хозяйством, стала готовить пойло корове.

– Был ли фельдшер-то? – спросила она.

– Приходил, укол сделал, – отвечал Иван. – Слушай-ка, Дашка.

– Чего?

– Баню истопи, что ли. Хоть на полке полежу да погреюсь. Оно ведь не повредит.

– Истоплю, как управлюсь.

– Понеси леший с твоей этой управой, – пробормотал Иван. – Бросай ты свою ферму, Дашка. Все живут как люди, а у тебя минуты свободной нет.

– Кому за коровами-то ходить?

– А пускай ходят, кому охота.

– Чего городишь-то? Некому ведь и правда.

Дашка ушла доить свою корову, а Иван пристроился у окошка в избе, на улице заели комары. «Вроде и кровь из меня вся вышла, а лезут окаянные, – подумал он про комаров. – Значит, еще не вся вышла».

Дашка вошла в избу и стала хлопотать у печки. То ли налаживала сепаратор, чтобы молоко пропускать, то ли самовар ставила. Еще несколько раз прошла мимо Ивана, озабоченная какими-то своими бабьими делами.

Он уж за свою жизнь до того изучил все Дашкины движенья, ее походку, дыханье, что мог узнать ее с закрытыми глазами и даже по шагам угадать Дашкино настроение.

Вдруг Ивану пришло в голову, как бы он был без нее? Ведь ему не прожить одному. Даже вообразить не мог себе, если бы она куда-то вдруг пропала, перестала хлопотать, двигаться по избе, что-то переставлять с места на место, перетирать у печки посуду и делать тысячу всяких мелочей, какие приходится делать бабе каждодневно.

Или бы проснулся он утром, а вместо Дашкиной головы на подушке пустое место. А ведь когда-то он жил без нее и не горевал. И как он мог жить без нее? Удивительное дело, до чего меняется человек.

Ивану вдруг померещилась дикая мысль, что Дашка бросит его, оставит одного, вот сейчас-вдруг возьмет да и скажет: «Я, Ваня, ухожу от тебя, живи один, как хочешь. Дети наши выросли, сами мы остарели. Уеду я в город к дочери, а ты тут живи. А то дак выйду опять замуж за какого-нибудь старика, у которого руки и ноги целы».

– Дашка, где ты? – спросил Иван вдруг дрогнувшим голосом.

– Тут, а где мне еще быть? – откликнулась Дашка из-за печки.

– Чего делаешь-то?

– Сепаратор налаживаю, – спокойно отвечала Дашка. – Молоко-то ведь надо пропускать, так не оставишь.

– Не оставишь, – согласился Иван и вдруг сказал: – Дашка, ты бросай меня. Для чего тебе инвалид?

– Не брошу, – ровным голосом отвечала Дашка.

– Найди себе другого мужика.

– По мне дак и ты хорош. Пожалуй, лучшего мне и не найти.

Иван почувствовал в ее голосе усмешку, и сам усмехнулся, покачал головой:

– А что во мне хорошего? Только что жизнь прожили вместе.

– Уйди, не баламуть, – отмахнулась Дашка. – Только ты и смог такое придумать. Тьфу! Иди к лешему, бесстыжий. Несешь что попало.

– Да ведь язык без костей, – смутился Иван.

Солнышко уж давно закатилось, однако ночь стояла светлая, блеклая, как будто не настоящая.

Дашка повела Ивана в баню, раздела его, уложила на полке, а сама стала мыть голову в тазу.

Иван лежал, распластавшись на горячих досках, чувствуя, как болит и тает каждая косточка в его худом теле, дрожит каждая жилка, будто вот-вот лопнет. Но ему этого показалось мало.

– Плесни-ка на каменницу, – задыхаясь, проговорил он.

Дашка, шлепая по половицам, подошла к котлу, зачерпнула ковшом горячей воды и плеснула на камни. Зашипело по-змеиному, и Ивана будто погладило горячим утюгом, прошлось по спине, вдавило лопатки, обожгло уши, он простонал:

– Ух ты, мать честная!

– Терпишь ли? – спросила Дашка.

– Терплю кое-как. Давай бери веник да хлещи меня.

– Страшно и хлестать-то по больным костям, – пробормотала Дашка.

– Хлещи, тебе говорят!

Дашка принялась за дело. У Ивана захватило дух, веник драл больно и без того больное тело, однако он терпел, надо было терпеть. Только постанывал да поохивал, наконец сдался:

– Хватит, что ты! Так ведь и до смерти уходишь. Окати теперь водой, да буду я убираться отсюда, пока жив.

Дашка окатила его из таза водой, и он уполз кое-как в предбанник одеваться. «Ну, дак и ладно, не умер, – мелькало в голове. – Кости живы, а мясо нарастет».

В дверной проем было видно не много, темный лес да кусочек неба с дрожащим месяцем. В лесу монотонно попискивала какая-то ночная птица, в бане, за дверью, плескалась Дашка, видно, окатывалась.

«Вот оно как, вот из-за чего люди живут, – силился поймать Иван важную мысль. – Из-за всего этого, парень, из-за всего этого…»

Но мысль никак не давалась Ивану, хотя и была как будто проста и наивна. Тут где-то и носилась в призрачном, светлом воздухе, таилась в дрожанье месяца, в горьковатом запахе сажи, в Дашкиной возне за дверями и шуме крови в расслабленном его теле, слабом нытье в ногах и зуде молодой красной кожицы на голове. «Вот из-за чего, парень…» – снова подумал Иван, теперь уже убежденно, и позвал Дашку:

– Скоро ли ты?

Вместо ответа дверь растворилась, и, низко согнувшись, Дашка вышла к нему, тело ее мерцало впотьмах, как серебро, и пахло березовым веником.

– Вся уходилася, – пробормотала она. – Жарко истопила. Ой, как славно-то, господи!

После бани, хотя и было уж поздно, они еще сели за стол пить чай из самовара. Потом Иван сказал, когда все было убрано со стола:

– Ты ложись, а я еще посижу, покурю. Что-то спать неохота, днем, наверное, выспался.

Дашка бухнулась на кровать и сказала сонным голосом:

– Хоть бы до постели добраться. Беда с этими коровами, мухи да оводы не дают им покоя, бегают с места на место. Ведь до смерти уходишься за день, а вечером еще доить надо.

– Как не уходишься, – сочувственно сказал Иван, однако Дашка не расслышала его, провалилась в сон, как в черную яму.

3

Странное творилось в Ивановой душе. Может, оттого, что прежде некогда было сидеть днями в безделье с праздными руками. Вся его прежняя жизнь поломалась. Не надо было пробуждаться чуть свет, заводить трактор да ехать по бригадирову наряду. Да и сам бригадир не появлялся теперь, не маячил под окошком, будто уж не принимал всерьез Ивана, или как будто больше не было его на свете. Да и люди тоже не захаживали к нему, как бывало прежде, не одолевали просьбами, то сено им привезти, то дров или мешок муки из магазина.

Раньше всем было известно, что Иван на тракторе, что надо идти к нему со всякой нуждой, а не к другому. Теперь дорогу к Ивановой избе как будто забыли, так как он выпал из общей компании работников и стал теперь бесполезным человеком для общества. Конечно, все это было ему обидно, как и всякому другому человеку, ставшему вдруг не у дел. «Вот ведь, какой народ, – думал Иван с усмешкой. – Нужда была, ходили ко мне. А теперь и нужда есть, да и не ходят. Ну и не ходите, леший с вами».

Но что говорить, прежде была другая жизнь. И дома забот хватало, то надо за водой сходить в колодец, то навоз из ста́и выкидывать или топорище выстругивать или косьевище.

В общем, была от него Дашке всякая польза и помощь, а теперь одно только лишнее беспокойство.

Пока парень не ушел в армию, жилось нормально, тоже помогал во всем. А уж если говорить дальше, то, когда у Ивана была людная семья, две девки да Санька, разворачивались вовсю. Ивану после работы да и Дашке было посвободнее, полегче. Полы подмести да вымыть, все девки делали. И корову доили, и воду носили. А старшая Зинка другой раз и на работу вместо матери сходит, коров покараулит. А теперь вот остались совсем одни, девок отдали замуж, парень ушел в армию. И то бы ничего, сообща с Дашкой кое-как с работой справлялись, с домашними делами успевали. И вот, наконец, с Иваном это происшествие.

«Ладно, хоть не насмерть придавило, – другой раз приходило Дашке в голову, и она даже радовалась. – Какой-никакой, а все же хозяин. Как бы я без него одна?»

Она воображала, как живет без Ивана в пустом доме, заботиться ей не о ком, никто не поругает, не пожалеет. А тут, хоть и калека, да родной, сидит на крылечке каждый вечер, ее поджидает. И до того знакомо, привычно все ей в согнутой, пригорюнившейся Ивановой фигуре, что Дашкино сердце при виде своего мужа начинает таять, наполняется покоем и тишиной.

А ведь, бывало, под горячую руку и поколачивал ее Иван, и бранил всякими словами. Что ж, жизнь не пряник, всякое бывает: и горько, и сладко. Ладно хоть живой остался, и можно лишний раз в разговоре с бабами помянуть про мужика, хоть с той же Катькой, которая овдовела два года назад и все еще сильно горевала. Катька всякий раз рассказывала, какой у нее славный сын Димка растет. Ходил он, правда, только в четвертый класс, но уж какой помощник! И воды-то он наносит, и печь затопит, и в магазин за хлебом сходит. Только что стряпать не умеет, так ведь мужик, не девка.

Летний день долог, коровы ходят, пасутся, а бабы разговор ведут, высказывают друг дружке все, что на душе наболело.

– Мой-то давеча говорит, вина мне надо, Дашка. А я ему, какое еще вино. Тебя и без вина шатает, ведь оно повредит. Нет уж, Иван, ты теперь про вино забудь. Мне-то, конечно, вина не жалко, лопай. Мужика жалко.

– И без вина еле ходит, какое еще вино, – соглашалась Катька. – А мой Петруша покойный в рот не брал. И Димка, знаю, что пить не будет. Серьезный он у меня. Мамка, говорит, я тебе помогать стану. И жениться никогда не буду. А я ему, как это, Димка, что это такое говоришь. Ведь все на свете живут парами, и птицы, и звери, чего уж говорить о людях. Всякая живая тварь ищет пару себе. Да и ты сам как бы на свет появился, если бы твой отец не женился на мне? Нет уж, Дима, ты обязательно женись, а я с внуками буду водиться.

– Ну да рано еще об этом говорить, – усмехнулась Дашка. – Срок придет, у тебя спрашивать не станет, женится, да и все. Кто теперь спрашивается у родителей.

– Нет уж, Димка у меня не такой, – покачала головой Катька. – А что голова у Ивана, все еще болит?

– Все еще болит, Катерина. Давеча, дай, говорит, дров тебе принесу из поленницы. Неси, говорю, если хочешь. Ну, пришел в избу, а в руках одно полешко березовое. В избу зашел, а оно у него из рук-то и выпало, состукало на пол. Пошел на лавку к окошку да и сел, молчит. Ну я тоже молчу, а что тут скажешь? Сама уж потом за дровами ходила, вижу ведь, что ему не под силу. Ничего, говорю, Ваня, не вдруг Москва строилась. А он так улыбнулся, посмотрел на меня жалобно и рукой махнул. Чуть ведь не заревела, девка, да разве можно вид показывать?

– Видать, не долечили доктора, – задумчиво сказала Катька. – Или силы еще не набрал…

Иван ничего не знал о бабьих разговорах. Хоть и зажило у него помятое тело, но, видно, силы ушло много, осталась какая-то капелька, только чтобы дышать, шевелить руками и ногами. Вроде как слабый родничок бьет из-под земли, и бежит из него тонкая нитка воды да и пропадает через пять шагов, нету у нее силы достигнуть полноводной реки. Так вот и у Ивана теперь, не может он никак достигнуть полноводной реки жизни.

Другой раз чует, будто силы начинают прибывать, нитка ручейка делается толще, бурливее, и тогда ему хочется испробовать свою силу. Станет он искать топор, чтобы расколоть чурку, которая так и брошена посреди двора еще до этого несчастного случая с ним. Однако топор одолевает его, выпадает из рук, крупный пот начинает катиться по телу, рубашка прилипает к спине.

– Нету силы, парень, – говорит сам себе Иван. – Ушла вся и не вернется никогда.

Чудно все это, думает он, была сила и вдруг ушла, у ребенка теперь больше силы, чем у него.

Иван ложился на кровать отдохнуть, прислушиваясь к себе, копится в нем сила или убывает, слышит, что родничок бьет по-прежнему, хоть и слабо. По капле, по капле, а все-таки копится в нем сила, не убывает. Только надо тихо лежать и не тратить ее зря.

Никогда прежде он не задумывался, что же это такое за чудо, его существование на земле, вечное топтанье и мельтешенье на небольшом пятачке пространства, где и деревня уместилась, и поля, и леса с грибами да ягодами. И правильно он существует или неправильно. Теперь вот надо задумываться.

Нет, не зря он, видно, срубил избу на самом бугорке, как будто для этого случая. Теперь, сидя на крыльце, можно было видеть всю деревню под ногами. Избы стоят как попало, сгрудились в кучу, как будто мало им места. Деревню со всех сторон окружили поля, на которых Иван провел половину жизни. Внизу, за лесом, угадывалась река, за ней опять леса, заливные луга да озера. Все видно ему с крыльца.

Конечно, взглядом охватишь не много, крошку земли, И вот на этой крошке, на этом пятачке с полями да лесами, с дорогой, бегущей посреди изб в район, и пришлось прожить ему жизнь, почти нигде не бывая. Тут он полюбил Дашку, женился, вырастил детей, работал, как умел, отсюда ушел на войну, здесь похоронил своих отца и мать.

А сколько тут исхожено им. Наверное, нет такой тропки, где бы ни ступала его нога, нет ни одного места, дерева или заметного камня у дороги, куда бы ни попадал его взгляд, сколько тут изношено сапогов и всякой одежды, и не пересчитать.

Вдруг обо всем этом подумал Иван и понял, что душой и телом прирос к своей земле или как бы проросло все это пространство с елками да озерами, оврагами и ручьями, дорогами и избами в его душу. Как вот прорастает зерно, пуская тончайшие корешки в землю, так и он. Так неужели эта земля не напоит силой его душу и тело? Напоит, только не вдруг, а потихоньку, безо всяких чудес. Только надо терпенье.

И еще он понял, что не стало прежнего Ивана, появился другой человек в его обличье и ждет его другая жизнь. А худо это или хорошо, пока ему неизвестно…

Дашка, занятая с раннего утра до позднего вечера с колхозным скотом, не подозревала о движениях в Ивановой душе. Упорно, как пчелка, хлопотала она о своем деле, назначенном судьбой ли, человеком ли, природой ли, – доила коров, топила печь, носила из колодца воду, изо дня в день, из года в год все одно и то же, как заведенная. И никогда не задумывалась, надо ей это или не надо. Не создана ли она для чего-нибудь другого?

У Дашки не было времени, как теперь у Ивана, на рассужденья, родник силы ее все еще был полноводен, и она щедро тратила эту силу, ни о чем не задумываясь.

«Оклемается мужик, ничего, – думала она, хлопоча что-нибудь по дому. – Ведь пластом лежал, а теперь вон бродит уж. И лицо не такое желтое, как прежде, и на голову стал редко жаловаться». И она радовалась, что мужик, хоть и не быстро, не очень заметно, но идет на поправку. А больше ей ничего и не надо.

Одно ее немного беспокоило, что Иван перестал ругаться, показывать свой норов, слишком уж как-то остепенился вдруг, во всем покорно и безропотно соглашался с ней, подчинялся каждому ее слову. А ведь прежде такого не бывало, все чего-нибудь да перечит. «Это у него от болезни да от слабости, – решила она. – Все наладится, опять возьмется за старое».

Как-то пошутила даже:

– Ты чего, это, Ваня, вроде как и материться нынче перестал?

– А что хорошего в матерщине? – серьезно отвечал Иван. – Ежели с умом говорить, так и обычных слов для человека хватит, без матерщины.

– Правда это, Ваня, – согласилась Дашка. – Только я думаю, раз не бранишься, так худо тебе.

Иван улыбнулся, покачал головой и сказал:

– За что тебя бранить-то, мученица ты моя? Ведь ты у меня, как пчела хлопотливая, не разгибаешься.

– Да ведь и все так не разгибаются, – сказала Дашка, но Иван перебил ее:

– Все знаю, Дашка. Всю нашу жизнь, и твою и мою прозрел. Голубиная у тебя душа, Дашка.

– Да ты уж, Иван, видно, сдурел совсем, – вдруг заревела Дашка. – Чего плетешь-то всякое? Не к добру это. Да и слова какие-то не твои. Чего я, работаю, как все. Вон Катька мается одна с ребенком, а я что? Никакая я не мученица. И за тобой бы побольше ухаживала, только сам видишь, что недосуг.

– Что ты, дура, да ведь я хвалю тебя! – рассердился Иван.

– А нечего меня хвалить.

Иван сокрушенно покачал головой:

– Ничего ведь не понимает человек. Ладно, вон письмо пришло от Зинки, сулится с мужем в гости.

– Сулись, сулится дак, – вздохнула Дашка и вытерла слезы, дорожками бежавшие по ее обветренным щекам. – И в прошлом году сулились, да не приехали.

– Да ведь в прошлом году отпуска не было.

Дашка пригорюнилась за столом, призадумалась. Вот ведь и похвалил ее Иван, приласкал хорошим словом, а ей как-то вроде и непривычно это, не понравилось. Раз в жизни погладили не против шерсти, а она испугалась. Нет, не ласки она испугалась, не доброго слова, а перемен в Ивановом характере. Не от здоровья это у него, а от болезни.

Солнышко уж закатилось. Скотина не мычала в деревне. Избы окунулись в сумерки, будто опустились на дно чистого глубокого озера.

Дашка убрала посуду и стала укладываться спать. Иван по своему обычаю остался у окошка покурить.

4

Старшая дочь Зинка со своим мужем Андрюшей заявились где-то после полудня. Иван, теперь так уж у него повелось, сидел на крыльце и обозревал деревню. И вот из-под угора показались двое, парень с девкой. Парень тащил чемодан и сумку. «Чьи это идут? – сначала подумал Иван, а потом вдруг догадался: – Не иначе, как наши, моя Зинка с Андрюшей топают. Сейчас увидят меня. Скажут, что сидишь тут на крыльце, когда все люди на работе?»

Иван пошевелился, чтобы встать да уйти в избу, но махнул рукой, все равно ведь увидят.

Андрюша был постарше Зинки. Он уже вернулся из армии, когда она еще только училась в десятом классе. О сватовстве тогда не было и речи, да и жил Андрюша в соседней деревне. Пожил немного, да что-то ему не понравилось дома, уехал в южные края и устроился работать на шахту. Отработал год и взял отпуск. Вот тут-то и началось самое диковинное для Ивана. Вдруг заявился к нему этот Андрюша и сказал:

– Отдайте мне вашу Зинку.

Озадаченный Иван сначала рассмеялся:

– Как я тебе ее отдам? Это ведь не мешок картошки, а девка.

– А я не мешок картошки и прошу, – обиделся Андрюша. – Картошка у меня и у самого есть. Жениться вот хочу.

Парень покраснел, вспотел от необычного дела, однако не сдвинулся с места. Он не сказал Ивану, что сама Зинка послала его свататься к родителю, мол, как отец скажет, так и будет, на другое она не согласна. Андрюша пытался спорить, что теперь не старые времена, можно жениться и без родительского согласия. Что тебе сделается, если спросишь, язык не отвалится, настаивала Зинка. Вот у пришлось идти разговаривать с Иваном.

Тот понял, что дело серьезное, и, опустивши голову, крепко задумался. Тут и Зинка подвернулась, вроде как с ведрами куда-то собралась. Иван остановил ее. А разговор происходил на крыльце.

– Вот тут какое дело, Зинка, – начал Иван. – Что тебе и сказать, не знаю, однако надо как-то все это устраивать, так или сяк.

Зинка притворилась, будто ничего не понимает, даже спросила удивленно:

– А что случилось?

– Что случилось! – рассердился Иван. – Тебе, поди-ко, лучше знать, что случилось. Парень вон сватается, надо отвечать, как положено.

– А мне что, – смущенно пожала плечами Зинка и зарделась, как алый мак. – Ну-ко, пустите пройти, расселись тут на крыльце, места как будто больше нет.

– Зинка, дело ведь серьезное. Ты что это, сорока? – строго сказал Иван. Зинка молча проскользнула между мужиками и убежала к колодцу.

– Ну так что? – спросил Андрюша.

– Ишь, парень, нету на нее угомону, – пожаловался Иван. Ему было неловко, что разговору толкового не вышло. – Сами договаривайтесь, кто теперь слушается родителей.

– Да ведь мы уж обо всем договорились! – обрадовался Андрюша. – Это Зинка велела свататься-то идти, ее воля.

– Ну раз договорились, не о чем больше и беседовать, – несколько обиженно пробормотал Иван.

В общем, дело сделалось быстро, и Андрюшка увез черноглазую, худенькую Зинку к себе на шахту.

С тех пор прошло уже семь лет, а Зинка так и не бывала дома, то рожала детей, то ездили отдыхать в санаторий. Однако вот и в деревню, к родителям, захотелось.

И вот теперь надо было Ивану встречаться с ними, и он весь растерялся, неловко ему стало за свое бессилье да увечья, о которых он не писал дочери и Дашке не велел писать. Что зря расстраивать?

Когда те вошли во двор, Иван стал щупать в пачке папиросу, чтобы закурить, потом встал на ноги и сошел с крыльца. Зинка вдруг бросила сумку, подбежала к нему, обняла со слезами за худую шею:

– Папка, что ж ты так? Мне бабы по дороге все рассказали, а ты и полсловечка мне не написал?

– Ниче, ниче, – смущенно пробормотал Иван. – Бабы тебе наговорят. У бабы язык как ботало коровье. Ну, полно тебе, отступись. Андрюше вон охота со мной поздороваться. Уйди ты со своими слезами, всю рубаху замочила. Андрюша, ты уйми свою жену, ради бога. Нечего меня оплакивать, не покойник еще.

Зинка отступила в сторону, вытерла кулаком слезы и потащила сумку в избу. Андрюша и Иван поздоровались, сели на крыльцо и закурили.

– Надо бы чемодан занести в избу, – сказал Андрюша.

– Ну-у, не убежит твой чемодан, отдыхай. А я вот, Андрюша, соколик, – Иван опустил виновато голову, – видишь, какое дело приключилось со мной. Ты уж не осуждай меня сильно.

– Чего тут осуждать или не осуждать? – Андрюша пожал плечами и стал прикуривать потухшую папиросу, согнув свою толстую, крепкую шею над спичкой, потом глянул на Ивана ясными глазами. – Такое со всяким может случиться, никаких гарантий.

– Правда это, – согласился Иван и подумал, глядя на зятя, что вот сколько силы-то в человеке, кожа так и лопается от этой силы, а не висит лоскутьями, как у него.

Андрюша, и правда, был здоров и крепок. Еще в армии занимался штангой, а на шахте и совсем заматерел. Ум его был ясен, ничто сильно не печалило и не огорчало. Андрюша твердо уяснил себе одно правило, для того чтобы хорошо жить, надо хорошо работать.

Иван видел Андрюшину натуру, как прозрачное стеклышко. «Хороший мужик, да только простоват, – думал он. – На таких воду возят. Зинка у них за командира. А может, так оно и к лучшему? Силе надо ясную голову, хуже нет дурной силы».

Зинка между тем по-хозяйски разворачивалась в избе, даже на улицу доносилась ее проворная топотня. Наконец она выглянула на крыльцо и заявила:

– Я сейчас полы буду мыть, так что посидите тут.

– Ты что, девка, отдохните с дороги, ведь можно и завтра с полами-то, – сказал Иван. Однако, не слушая его, Зинка скомандовала мужу:

– Андрюша, сходи-ка ты за водой. Да внеси чемодан-то, так и брошен посреди двора.

Андрюша встрепенулся, будто давно ждал Зинкиного голоса да приказанья носить воду, как будто только для этого и приехал. Когда он третий раз собрался за водой, Иван остановил его:

– Ты ей шибко-то не давай командовать над собой.

– Ничего, – улыбнулся Андрюша. – Пускай.

– Баба ведь и крепкую шею переломит, дай ей волю.

– У меня не переломит.

– Ну, опять дело ваше, – усмехнулся Иван.

Вечером пришла с работы Дашка. Увидев гостей, всплеснула руками, расплакалась, бросилась обнимать да целовать обоих. Иван только хмыкал на лавке у окошка, но и у самого что-то запершило в горле.

Стол был накрыт мигом, в стаканы налито, все выпили за встречу. Иван много пить не стал, чужой, нехороший привкус показался ему у вина. Да правду сказать, он и утомился от встречи и всех этих переживаний. Поэтому за столом посидел мало, лег на кровать и погрузился в какую-то дрему. Он все слышал, о чем говорят, но не понимал никакого смысла в разговоре. Зинка всплакнула, Андрюша стал бубнить что-то о своей шахте, как там хорошо ему живется. Потом Иван отчетливо услышал Дашкин голос:

– Жили бы вы лучше дома. Я бы уж поводилась с внуками-то.

– Лучше вы к нам переезжайте, – проговорил Андрюша. – Заработки там хорошие, все есть.

«Глупый ты, Андрюша, – подумал Иван. – При чем тут заработки? Разве в них дело? Там нет всего этого, всего этого».

Под «всем этим» он опять смутно увидел свою нескладную деревню, разбитую дорогу, на которой знал каждую выбоинку, светлое небо, лоскутки полей, где прошла вся его жизнь и еще не кончилась, мычанье коров по утрам и вечерам, свою Дашку, шагавшую за колхозным стадом с березовой вицей, и еще многое другое, чего словами и не объяснишь, но без чего нельзя, худо жить.

– Я ведь вас разбужу, когда корову-то пойду доить, – опять услышал он Дашкин голос. – Да и комары там заедят, спите в избе.

– Да нас из пушки не разбудишь, – сказал Андрюша. – Давно не спал на сене.

– Ну, спите, где хотите.

Все трое затопали из избы, потом Дашка вернулась, легла тихонько рядом с Иваном, вздохнула и пробормотала сама себе:

– И пошевелиться не могу, вот ведь как устала. И сенокосить пора.

Иван уткнулся носом в теплый Дашкин затылок и пробормотал:

– Андрюша с Зинкой насенокосят.

– А я уж думала, ты спишь, – удивилась Дашка.

– Курить захотелось.

– Лежи, и завтра накуришься.

В избе громко тикал будильник, где-то за столом гудела неугомонная муха, светлая ночь заглядывала в окна, белела Дашкина голая рука поверх одеяла. Иван погладил эту руку и пообещал:

– Ничего, Дашка, оклемаюсь. Ты подожди маленько, дай сроку.

5

Гости взялись за дело круто, ни одного дня не пролежали зря. Вставали вместе с Дашкой и уходили косить по росе, ездили в лодке за реку.

Ивану подарили белую рубаху, и он стал носить ее каждый день, хотя Дашка сказала, мол, пускай будет выходная рубаха, для праздников. Однако Зинка рассердилась:

– Пускай носит каждый день. А то привыкли одеваться в самое плохое, нечего жалеть.

И вот Иван сидел теперь на крыльце в нарядной белой рубахе, как будто на празднике. Серую старую кепку повесил за печкой на гвоздь, надел соломенную шляпу, тоже подаренную. Сидел и ждал, когда тоненькая, слабая нитка ручейка его утраченной силы набухнет веревкой и побежит звонким, бурливым ручьем. Однако все еще не было слышно никакого притока силы. Тело было легкое и непослушное, не чувствовало вроде бы земной тяжести, ходилось ему неуверенно, шатко, все надо было руками за что-нибудь ухватиться. Снова как-то зашел старик Геня и спросил: