Текст книги "В краю родном"

Автор книги: Анатолий Кончиц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

7

Среди зимних хлопот, метелей и морозов в деревню пришел Новый год. В школе поставили елку, нарядили ее, на самой вершине укрепили красную звезду. Печи жарко натопили.

Вечером Серафима Петровна повела Ваську в школу. Сказала, что будут подарки давать и спектакль покажут. Что за слово такое «спектакль», Васька совсем не понял, поэтому спросил у деда:

– Дед, что это за спектакль?

– Представляться будут, – сказал дед.

Теперь Васька понял. И они с Веркой представлялись, бывало, дом делали в сугробе, воображая, что сами муж и жена.

В самом большом классе собрались все ученики. Ваське от жары с мороза сразу захотелось спать, а от шума-гама он совсем обалдел.

– Подарки дают! – вдруг закричал Петька, ученик Серафимы Петровны.

– Вася, ты спишь? – спросила мама. – Ты не спи. Скоро спектакль будет.

– Я не сплю, – сказал Васька. – Я дремлю.

Он пошире раскрыл глаза и увидел, как все едят свои подарки из бумажных кульков, которые были сделаны из тетрадочных листов.

– Что это? – спросил Васька. – А мне дадут?

– Дадут, – улыбнулась Серафима Петровна.

Но вот и Ваське дали, хотя он не был учеником, какая-то седая старушка дала. Она улыбнулась Ваське и Серафиме Петровне, как старым знакомым. А Васька не улыбнулся, только рот раскрыл от удивления. Оказывается, эта старушка знала его, а он ее не знал.

– Это наша Нина Петровна, – сказала Васькина мама, и снова улыбнулась старушке, и что-то даже ей на ухо пошептала.

Васька распечатал кулек. Там была горсть сахарного песку.

– Я съем? – спросил он у мамы.

– Ешь.

Васька съел, слизнул, как и не бывало. Весь кулек был, исписан задачками, а внизу стояла красная пятерка. Наверное, у всех ребят стояли в кульках красные отметки, потому что какой-то ушастый мальчик закричал:

– А у меня двойка!

– А у меня четверка! – тут же откликнулись ему.

– А у меня пятерка!

Васька ничего не стал кричать, потому что был тут человеком новым и стеснялся, хотя это была очень интересная игра. Только вот жарко.

Глаза у него стали слипаться, и он все время ворочался, чтобы не уснуть.

В углу стояла елка, высоченная, со звездой на макушке. Игрушки все были бумажные, самодельные, и совсем мало стеклянных. Васька позавидовал, что дома у него нет такой елки, и задремал, прижавшись к матери.

Приснились ему тут же куры в курятнике, потом кот приснился и почему-то корова, жующая свою бесконечную жвачку. «Нечего и спать, раз такие неинтересные сны снятся», – подумал Васька и действительно проснулся.

– Весь спектакль проспал, – пожурила его мама. Васька вытаращил глаза.

Там впереди два красноармейца с деревянными ружьями и с деревянными гранатами уводили пленного фашиста с поднятыми руками. А на самом деле пленный был Егорка из их деревни. Все школьники умирали со смеху, потому что узнали Егорку. А тот взял да и сам расхохотался. Все смеются, а он что? Хуже других? Вот тебе и спектакль.

Представление закончилось. Домой Ваську едва довели. Шли-то еще мимо кладбища. Все бабкины рассказы о покойниках вспомнились вдруг. И леший пришел на ум, и домовой. А тут еще и волки завыли где-то за рекой. Только и вздохнул по-хорошему дома, в избе родной. Попил молока с калачом да спать свалился мешком.

8

Ох уж эти зимние вечера со старушечьими разговорами! И чего только не наслушаешься, когда старухи соберутся прясть куделю. Слушает Васька, уши развесил и не знает, верить или не верить. Мать не раз говорила бабушке: не води ты его с собой. Наслушается, мол, всяких суеверий. А куда его денешь, отвечала бабушка, дома ведь не оставишь, забоится один.

Васька понимает, что врут старухи, но зато как интересно. Вот эта пучеглазая Матрена. Ну и старуха, ее бы в спектакль взять.

Как она таращит глаза, какой у нее трескучий голос, какие толстые губы! То до шепота дойдет, то ухнет по-богатырски, веретено в куделю сунет да так махнет рукой, такие страшные глаза сделает, что даже старухи перестают прясть и глядят во все глаза на Матрену, будто и не узнают ее.

– Слышь? Иван-то идет по улице, а Лукерья навстречу ему. Да ведь не Лукерья уж это, девки! А свинья по дороге бежит.

– Ох, ух, ах! – качают головами изумленные бабы.

– Слышь? Хрюкнула на Ивана, у того и ноженьки подвело. С той поры ведь недолго и пожил.

– Недолго, недолго, – гудят старухи. – Чуешь, фельдшер склероз признал у него.

– Ну-у, – соглашается Матрена. – Энто самое.

Некоторое время все молча прядут куделю, веретена как живые вертятся у них в руках.

– Слышь? – не унимается Матрена. – Да ведь и на помеле, говорят, не раз видали. – И отводит глаза в сторону, а бабы думают: «Совсем уж завралась старуха». Но они молчат, пускай плетет, лишь бы на минуту забыть горе, не думать о войне, слезы уж и так все глаза выели.

Васька прижимается к бабушке и думает, вот бы ему свиньей-то обернуться и вороной тоже в одно время. Сидел бы на елке и хрюкал на людей.

Не нравится ему в избе у Матрены. И губы-то у нее толстые, шлепают, и печь не такая, как у них, и кот какой-то некрасивый. И врет Матрена много, без меры. Как-то Васька спросил у деда, правду ли Матрена рассказывает про всяких оборотней. Дед буркнул, что все это враки, а сама Матрена известная шельма, веревку весной еще брала да так и не отдала. А веревка-то почти совсем новая.

Ваське надоело сидеть у Матрены, и он заканючил, запросился домой:

– Бабушка, есть хочу.

– Давно ли ел.

– Давно.

Известное дело, Ваську не переспоришь.

– Ну давай пошли, – согласилась бабушка. И уж встала идти, но тут кто-то затопал в сенях. Дверь широко растворилась, напустивши холоду, и в избу шагнул солдат. Старухи чуть не выронили свои веретена от неожиданности. Матрена тихонько ойкнула, вскочила, уронив прялку, и бросилась к солдату на шею с причитаниями:

– Коля! Сыночек мой! Пришел, живой. Ведь чуяло у меня сердце.

И Матрена залилась слезами.

– Полно тебе, – улыбнулся солдат. – Живой ведь, на ногах. Здорово, женщины!

Старухи тут все разом заговорили, кто-то заплакал, побросали свои прялки и обступили Николая со всех сторон. Каждая о своем спрашивает, не встречал ли где.

– Погодите, бабы, – сказал Николай. – Дайте раздеться хоть.

Он бросил свой вещмешок в угол, разделся и со всеми пошел здороваться за руку. Дошел и до Васьки.

– А это чей?

– А Евтихов, – объяснили старухи. – Евтихов Васька.

– А-а-а, – сказал Николай, как будто узнал Ваську. – Похож на отца. Мы ведь с Евтихом вместе на войну уходили. Ну давай руку, Василий Евтихович. Здорово, брат!

Васька подал свою руку, и солдат крепко пожал ее. Васька и обрадовался, и почему-то грустно ему стало. Он прижался к бабушке и чуть не заплакал. Бабушка молча погладила его по голове. От этого Ваське стало еще хуже, а он пробормотал:

– Пошли домой.

Бабы и ночь бы всю проговорили, охота им послушать Николая да посмотреть хорошенько на него, но Матрена зашумела:

– Что вы, бабы, отдохнуть ведь ему надо с дороги. Ведь пораненной он, и повязка еще не снята. Завтра приходите давай.

Все разошлись. На улице звезды, месяц, снег скрипит. Идет Васька и завидует Матрене, что пришел у нее Николай, а вот его отец не пришел еще. Да и придет ли?

Дома кот Киска трется о Васькины ноги, но ему нынче не до кота.

Хорошо дома. В теплом темном углу вдруг тебе скрипнет старое бревно.

– Гх-мы! – почудится Ваське в этом скрипе. – Гх-мы! Это ты пришел, Васька!

– Я, кому ж еще.

– А чего ты такой невеселый нынче?

– Да вот, придет ли с войны отец, не знаю.

Не бревну нет никакого дела до Васькиных раздумий.

– А я вот бревно, а прежде было деревом, высоченным деревом без единой червоточинки. Твой дедушка сразу меня заприметил, вот какая история.

Пока бабушка шарит ухватом в печи, Васька сует голову за печку. Тут, как обычно, висит хомут, от которого пахнет кожей и лошадью. Еще висела пара бабушкиных лаптей. Все обычно, все знакомо Ваське.

Поел при лучине и уснул. И приснилось ему, как бабушкины лапти ходят по избе, шаркают. Потом квашня соскочила с печи, обулась в лапти и стала бегать по избе. Тесто смеялось сиплым смехом под холщовой скатертью. А старуха Матрена вылезла из угла свиньей.

– Бабушка-а-а! – заорал Васька, – Бабушка-а!

Глаза его широко раскрылись, и он услышал, как трещит в печи огонь. Да ведь утро уже! Ночи-то как и не бывало! Счастливый Васька дрыгнул ногой и полез на печь досыпать рядом с теплой квашней.

9

Иван Прокопьевич все-таки добился своего. В деревню привезли кинокартину. Это было большое событие для всех. Да и другое радовало председателя – он обзавелся надежным помощником. С войны вернулся сын Матрены, Николай. Дав ему отдохнуть с недельку или две, Иван Прокопьевич поставил его бригадиром вместо Натальи. Та совсем замучилась с бригадирством. И дом свой запустила, и корова часто не доена вовремя, и куры не кормлены.

Так вот этого Николая и послал председатель добывать кино. Киномеханика доставили из района за двадцать пять верст на санях вместе с движком и всей аппаратурой. Новость разнеслась по деревне быстро, и вот вечером и стар и млад заторопились в колхозную контору. Там, в просторном пустом помещении, уже расставили деревянные скамьи, установили небольшой экран.

Васька сидел у мамы на коленях и едва дышал от нетерпения. Вдруг загорелся белый сказочный свет, и все закричали:

– Ура-а!

На экране задвигались люди. Показывали про Котовского. Кино было немое, но мама объясняла Ваське, что происходит на экране. И в жизни он не видел ничего такого, в жизни не было у него такого интересного вечера.

Кино кончилось, а у Васьки все еще стоял перед глазами бесстрашный человек. И он опять подумал о своем отце. Какой он? Большой, наверно, сильный.

Ленту прокручивали еще два раза, но Васька с мамой уже ушли. Надо было дать посмотреть другим.

Поздно вечером притопали в избу, такую обыкновенную, такую сумрачную, что будто они вернулись из сказки. Да бабушка еще таким будничным, озабоченным голосом сказала:

– Завтра тараканов морозить станем.

Васька тяжело вздохнул. Бабушкина новость не произвела на него никакого впечатления. Сегодня он увидел такое, а она о тараканах.

– Да ну тебя, бабушка, – сказал Васька. – Вот тоже придумала.

– Да ведь как, – улыбнулась бабушка, – В самый раз, вишь, какой мороз нынче.

Наутро все живое убрали из избы, кур из-под печки унесли в хлев к овцам, двери растворили настежь. Гуляй, мороз!

Сами двое суток ночевали у соседей, а когда вернулись домой, в избе было как на улице. Печка вся ледяная от холода, таракашки окоченели. Бабушка замела их веником и выбросила на улицу.

Васька сидел на лавке, замотанный в мамин шерстяной платок до самых глаз, и ждал, когда изба нагреется. Он думал, что им никогда не натопить. Вот уж и поленья затрещали в печке, зашумело, загудело, а тепла все нет. Сидит Васька на лавке и думает о лете. Он уж и забыл, какое оно. Вот придет лето, станет тепло, будет он бегать босиком. И отец вернется. Но почему-то грустно Ваське.

– Бабушка, а скоро лето?

– Лета захотелось? Ах ты мой сердешный!

И бабушка повернула к Ваське красный, как морковка, нос, это от холода.

– Захотелось, бабушка, шибко захотелось.

– Придет лето, Васенька. Не за горами оно. Дождемся лета и отца твоего, Евтиха.

– Дождемся ли, бабушка?

Бабушка всхлипнула негромко и вытерла фартуком нос.

– Нам-то тут что, им-то каково там. Давеча новый наш бригадир Никола Матренин и говорит: де нам морозы не так страшны, – те супостаты, фашисты, коченеют на морозе, как эти тараканы.

– Так им и надо, – сказал Васька. – А вдруг лето не придет, что тогда?

– А уж умрем, поди, все без лета, – предполагает бабушка.

– А хватит ли картошки до лета?

– Хватит, пожалуй, а не хватит, у людей попросим. Небось не дадут с голода помереть. Я вот тебе репу из погреба принесу, хочешь ли?

– Неси давай.

Так вот и беседует Васька с бабушкой день-деньской. Печку ли она топит, сметану ли мешает, лучину ли щеплет, Васька все тут. И невеселый, не как прежде задумчивый какой-то стал. То ли повзрослел, то ли заболел. И на улицу идти не хочет, а все молчит да о чем-то думает.

– Ты чего, Васенька? – обеспокоится бабушка, – Что ты закручинился, соколик?

– Морозы надоели, зима.

– Правда, Васек. Всем надоела зима. Она у нас ведь длиннющая.

От зимы потерпел и дед Петр. Как-то ему надо было идти сторожить. А стало мести, в трубе заподвывало.

– Не заблудись давай, – напутствовала старика бабушка.

– Да ведь по дороге пойду, – буркнул тот. Завернул, как обычно, в тряпку три или четыре картошины, краюху хлеба, соли, икнул и пошел.

Да, видно, взбесилась в ту ночь вьюга. Ни зги не видно. Сбился с дороги старик, подумал: «Хоть бы не околеть мне, как та ворона». Только под утро пришел домой, не дед, а сугроб. Застыл весь. Заблудился, говорит, под елкой всю ночь просидел. Глянул утром, а деревня-то под носом. Тьфу тебе-ка!

Обеспокоенный председатель заглянул в избу.

– Ты чего, Петруша, не сторожил ночью?

– Не сторожил.

– Да заблудился он, Иван Прокопьевич, – вступилась бабушка. – Не ругай ты его. Так уж мело ночью. Всю ночь под елкой просидел.

– И огня-то добыть не смог, – вставил дед простуженным голосом. – С одной-то рукой где там.

Иван Прокопьевич рассмеялся и похлопал деда по плечу:

– Эх ты, Иван Сусанин.

– Ты чего это, Прокопьевич, – робко заговорила бабушка, – вроде как и лицом посветлел нынче.

– Верно, Парасковья. Жмут наши на всех фронтах. Вот увидишь, скоро конец войне.

– Вот оно что, – задумчиво сказала бабушка.

– Давай топи ему баню да парь как следует, чтобы не заболел, чтобы до победы дожил, своими глазами увидел конец извергов.

Кивнул на прощанье Иван Прокопьевич и зашагал к Василисе, которая уже ходила после болезни.

– Эк тебя перевернуло, – сказал он, глядя на ее исхудавшее лицо.

– Ничего, Прокопьич. Встала уж теперь на ноги.

– Пишет ли Федор твой?

– Пишет, недавно письмо прислал. Жив пока, ничего. Только бы вот вернулся.

– Вернется, Василиса, вернется. Не пройдут им даром бабьи слезы.

– Только бы уж вернулся, – тихо сказала Василиса. – А мне больше ничего и не надо.

Ходил от избы к избе Иван Прокопьевич, беседовал с людьми. На фронт больше не просился. Понимал, что и тут у них фронт. И тут идет война, и есть раненные смертельно и убитые наповал горем. Это те, которым уж не доведется испытать радость встречи. Многое понял в эту зиму Иван Прокопьевич.

10

Раз уж такое дело, баню надо топить да парить старика. Истопили баню, дед посмотрел и говорит:

– Давай топи еще, чтоб каменья докрасна накалились. Топи пуще, чего дров жалеть. Все нутро остыло.

Потопили еще. Выпарился дед, прогрелся до костей, а домой пришел, на печку залез.

Потом Васька с бабушкой пошли в баню. Кадка с горячей водой, кадка с холодной водой. А окошечко махонькое, и видишь в него одни только белые сугробы.

– Мойся, Вася. Грязи-то, поди, накопил. Да плесни на каменницу.

Плеснул ковшиком. С шипеньем взлетел жгучий пар от черных камней. Васька пригнул голову к полу.

После бани долго пили чай, потом управлялись, давали корове сена, овец поили.

Вечером села бабушка, по своему обычаю, за прялку. Мама проверяла тетради, дед лежал на печке, согревая свое простуженное нутро. Васька сидел с бабушкой, а она рассказывала ему:

– Вот напряду я ниток, насучу да натку полотна. Положу его на снег, на весеннее солнышко, отбелится оно. Сошью всем по рубахе. Тебе, Васенька, дедушке да отцу твоему. Вот так-то, соколик.

Заслушался Васька, а от кудели кулачок остался, и та вдруг исчезла. Перестала стрекотать прялка, и тут Васька услыхал, как под окнами заскрипел снег, потом затопало на крыльце, потом опять затопало, в сенях уже, дверь отворилась, и кто-то вошел в облаке тумана, большой и неуклюжий, а потом еще маленький кто-то. От дверей дохнуло на Ваську холодом.

– Лукерья! – узнала бабушка. – Да ты чего стоишь? Раздевайся. Да там еще кто-то есть. Да ведь это Верка!

Краснощекая Верка спряталась за свою бабушку.

– И Верка собралась, – сказала та. – Чего, говорит, я буду одна дома, да и Ваську охота попроведать. Давно не дрались, так соскучились.

Лукерья не торопясь разделась и стала приспосабливать свою куделю да доставать веретено. Через минуту и у той и у другой веретена бойко забегали в руках, а языки еще бойчее.

Васька очень обрадовался Верке. Они сели рядышком на лавке и тоже стали разговаривать.

– Что это у тебя? – спросила Верка.

– Петушок, – сказал Васька. – Только хвост отломался. – И он подал Верке глиняного петушка.

– Весь облупился, – сказала Верка. – Жалко.

– Зато это волшебный петушок, – обиделся Васька. – Он по ночам кукарекает.

– «Кукарекает», – передразнила Верка. – Сам ты кукарекаешь.

– А жалко, что не волшебный, правда? – сказал Васька.

– Конечно, жалко, – согласилась Верка. – Только не ври никогда.

А старухи пряли свою пряжу да рассуждали о всякой всякости, но в мыслях у них было одно: хорошо бы к лету война кончилась и мужики бы вернулись по домам. Сильно уж тоскливо в деревне без мужиков.

– Хочешь насовсем петушка? – спросил Васька.

– Хочу, а тебе не жалко?

– Бери, Верка, бери. Мне ничего не жалко, потому что скоро война кончится и тогда… знаешь, что тогда?

– Что?

– Все тогда.

– Возьму поиграть, – согласилась Верка. – А когда война кончится, я тебе отдам.

Гости ушли поздно. Сонный Васька свалился на кровать. Кот Киска прыгнул к нему, потерся об одеяло и улегся на Васькиных ногах.

Тепло веяло от печки. А на улице поскрипывал да поколачивал ледяной дубинкой по высоким соснам удалой морозушко. Как и прежде, в мирное время.

11

Всему бывает конец. И зиме тоже. Весна выглянула из-за облаков. Сосульки стали появляться, наст образовался. Стало теплее, и деревья по ночам теперь не стреляли. А самое главное, что Васькины вечера сильно сократились, дни стали длиннее. Во всем чувствовалось приближение весны. Солнышко ярко светит, дорога оттаивать стала. Васька повеселел, всякие события начались.

Как-то приволокли овцу в избу и начали ее стричь.

– Пора уж, – сказал дед. – Морозов теперь не будет.

– Как не пора, – согласилась бабушка. – Самая пора.

Васька, конечно, помогал. А овца со страху накрошила горошков на пол. Бабушка поругала овцу, замела веником. После стрижки овечка была некрасивая, худая, с хохолком на боку, чтобы не потеряться.

Васька потрогал шерсть, мягкую, шелковистую, теплую. Вот что спасало овцу от мороза, понял он.

Потом другой случай вышел: коза козляток принесла. Вот и стали они прыгать по избе, а с ними и Васька заодно. Да все жуют, что попадется. Когда козлятки подросли, бабушка отнесла их в хлев.

А весна наступала дружно. Бабушка закончила свое тканье и вытащила холсты в огород на снег, на солнышко, чтобы белее стал холст.

– Скоро уж пригорки оттают, – сказала она Ваське, улыбаясь и пристально поглядывая на него.

– Что ты так смотришь?

– А не узнаю тебя.

– Почему, бабушка?

– Уж сильно ты вырос за зиму. Совсем большой стал.

Ваське это было приятно слышать.

Зима между тем совсем перестала быть похожей на зиму. А когда бабушка жаворонков испекла, так и рухнула зима, так и осела всеми своими сугробами. Ваське хотелось помочь весне, чтобы она еще скорее приходила. Но вот как помочь, он не знал.

Васька стал нетороплив и суетлив. Ни одной минуты не мог спокойно посидеть на месте. Все хотелось ему что-нибудь делать.

Вот пришел дедушка. На бороде у него повисла травинка, видно, сено корове давал. Васька тут же к нему:

– Что делать будем, дедушка?

– Не знаю, что и поделать-то нам с тобой.

И он посмотрел на бабушку. Та уж всегда найдет, что делать. Но бабушка задремала над крынкой сметаны, даже носом клевала. Дедушке, наверно, тоже захотелось подремать на печи, он даже заглянул туда. Но Васька ухватил его за рукав:

– Только ты не лезь на печь. Ночью выспишься. Давай что-нибудь делать.

– Не знаю, что делать, – отвечал тот. – Буди, канаву копать.

– Давай, – обрадовался Васька. – А снег в погреб кидать?

– И снег в яму надо.

Пошли копать канаву. Снег весь набряк водой, посинел. Копнешь до земли, а там вода. Васька знал, для чего канава около избы. Чтобы вода не подошла к ней и не затопила ее. Выкопали канаву, валенки промочили и пошли в избу сушиться.

Весна с каждым днем становилась все нетерпеливее. В канаву, которую выкопал дедушка, набежало воды, потом канава пролилась ручьем.

И вот мало-помалу сволокло всю зиму в овраг, из оврага в ручей, из ручья в реку, а из реки в сине море.

В избе стало как-то сумрачно и неуютно. На улице куда веселее – все сверкает кругом, журчит, стены у избы нагреваются от солнышка, шершавые, приятные, если их пощупаешь.

У погреба уж давно оттаяла глина, и Верка с Васькой человечков налепили, посуды всякой наделали и поставили на солнышко сушить.

А солнышко уж разгулялось вовсю. От канавы давно ничего не осталось. Елка у амбара стала пышнее, шумит помягче, бархатистее.

Лето катится красное, не за горами уж! Но однажды ночью так загудело, ну и загудело. Поднялась метель. Не будет тебе, Васька, лета.

Лужу у Веркиной избы заморозило, все ручьи зачахли от мороза. В избе похолодало, опять пришлось затопить маленькую печку. С морозом шутки плохи.

– Опять зима, – захныкал Васька. – Что теперь делать, бабушка?

А та улыбнулась:

– Это просто внучек за дедушкой пришел.

– Какой внучек?

– А снег-то молодой за старым снегом. Давай, говорит, собирайся, дедушка, в дорогу. Залежался ты.

Васька улыбнулся. Какая чудная бабушка. Все сказки ему рассказывает. На самом деле снег растает и превратится в воду.

Прислушался он, как на улице гудит метель, заглянул в окошко, а там темень, как зимой. Хоть лоб расшиби, ничего не видно. Наутро выглянул на улицу, а там белым-бело. Елка вся в снегу стоит, сугробы намело около огородов, хоть иди на лыжах катайся. Низкие тучи торопятся куда-то за реку. Небо тяжелехонькое от этих туч. Солнышко моргнет в просвет, да и затянет его серой пеленой.

Только на следующее утро перестало гудеть. Подошел Васька к окошку и зажмурился от яркого солнца. Выбежал на улицу. Ветерок дует теплый, ласковый. А с крыши ручьем бежит.

За два дня снегу как и не бывало. Установились теплые погожие деньки. В один из таких погожих дней почтальон принес бумагу, что Васькин отец пропал без вести.

12

Васькиного отца звали Евтихом. Был он высокий, под потолок, и сильный. Сильный потому, что, когда Васьки еще не было на свете, работал Евтих в колхозной кузнице. А помахай-ка молотом целый день. Станешь сильным.

Вот лежал теперь Васькин отец в окопчике, потому как атака задохлась, фашист поливал из пулемета снежное поле, и бойцы втискивались в снег как можно глубже.

Но вот их снова подняли в атаку. Закричали «ура!» и побежали вперед. Бежал Евтих и тоже кричал «ура!». Вперед вырвался. И уж стал щупать гранату, чтобы вражеского пулеметчика с его пулеметом разнести в клочья. Гранату бросить успел, но самого его подстрелили. Обе ноги перебило последней очередью.

Очнулся Евтих, лежит почему-то на спине, кругом тихо, снежинки падают. Метель начинается. «Где свои, где чужие? – промелькнуло в голове у Евтиха. – Вот ведь под конец войны угораздило».

Ног своих он не чуял, будто деревянные стали. «Хоть бы кровь из меня вся не вышла, – по-детски испугался Евтих. – Перевязать надо».

Кое-как перевязал он свои ноги. Теперь надо было куда-то ползти.

Между тем вечерело, ветер засвистал по полю. Но все это было знакомо Евтиху, метелью его не испугаешь. Он привык к метелям с детства, даже обрадовался. Может, и в деревне у них сейчас метет. Сидят в избе старики, Васька, топят маленькую печку.

Как подумал он о Ваське, откуда и силы взялись, пополз на одних руках и ноги за собой потащил. А чтобы легче было, все время думал о своей деревне, о сыне. Как придет он с войны, а Васька уже большой, разговаривает, соображает все. Глаза-то у него материны, а волосы отцовы. Вот поднимет его Евтих на руки, прижмет к себе. А Васька теплый, тяжелый, молоком от него пахнет, улыбнется ему и потрогает небритую щеку.

– Колется, – скажет.

– Да вот к тебе торопился, не успел и побриться, – ответит он Ваське.

А может, все будет как-то по-другому. Разве угадаешь, как будет? Какой, интересно, у Васьки голос, какой он сам? Ведь почти целых пять лет не видел его Евтих и не слышал.

Тут загудела такая вьюга, что все кругом утонуло, как в молоке. «Уж в ту ли сторону я ползу? – подумал Евтих. – Как бы мне к врагам не попасть».

Силы совсем покинули его. Вздохнул Евтих, закрыл в изнеможении глаза и заплакал. Пропадет солдат. Но не смерти Евтих боялся, часто заглядывала она ему в глаза. А подумал о сыне, что не обнять ему уж сына, не сходить вместе на рыбалку, не погладить Васькины волосы, не заглянуть в глаза, которые у того материны, не услышать Васькиного запаха – запаха парного молока. От этой мысли вот и заплакал Евтих. Эта же мысль вдохнула в него такую жажду к жизни, что он снова пополз, часто теряя сознание, таща за собой одеревеневшие, бесчувственные ноги. И чудится ему, что уж и дымком потянуло, так знакомо, так по-родному, что будто попал в свою деревню.

13

Васька сидел у окошка и смотрел на улицу. Ему было жарко и грустно. От отца все не было никаких известий. Дома никто не верил, что Евтих погиб. Пропал без вести, это еще не погиб. Надо ждать. И Васька ждал.

Подоконник весь рассохся, в нем была щель. Бабушка за печкой сбивала масло. Ему было слышно, как мутовка проворно бегает по крынке.

А ждать, оказывается, тяжело, невесело. Сидишь на подоконнике да смотришь в окно, не идет ли там по дороге отец. Но никто не идет, никто не едет.

Видит Васька лес, Веркину избу. Ворона по крыше ходит. Курица рот раскрыла, пить хочет.

– Бабушка, курица пить хочет, – доложил Васька.

– Ну-у.

– Что ну?

– Не знаю я ничего, – в сердцах сказала бабушка. У нее, видно, плохо сметана сбивалась. – Напои.

– Из лужи напьется.

Верка вышла на крыльцо, куда-то пошла. В огород, лук рвет.

– Верка-а!

– А-а!

– Пошли купаться.

– Пошли.

Васька вылез из окошка прямо на улицу. Верка отнесла лук в избу и вышла. Небо все было в облаках, будто коровы пасутся, да разбрелись без пастуха. А самое большое белое облако – бык.

Елки и сосны сверкали в поскотине новыми зелеными шубами, да и старые иголки много раз полоскало дождем, поэтому тоже были как новые.

Из воды не вылезали, наверное, целый час. Продрогли до костей. Васька стучал зубами от холода, выскочил на берег и вьюном полез в горячий песок.

Тут кругом росли ивы и какие-то широкие лопухи, будто зеленые уши торчали из песка.

– Верка, а у тебя кожа куриная, – заметил Васька.

– А у самого, – сказала синяя Верка, вся вздрагивая от носа до шершавых стоптанных пяток.

Васька за зиму вытянулся, шея у него стала длинная, два зуба выпали, и говорить было трудно. Язык все попадал между зубов. Но говорить Ваське хотелось.

– Верка, – сказал он.–Ты знаешь, что нынче утром пришел с войны Андрюха. Без ноги.

– Знаю, – отвечала Верка. – Дай-ка я тебя песком засыплю, скорее согреешься.

– Засыпай.

Верка быстро зарыла Ваську в песок и сама зарылась.

– Верка, давай сходим к Андрюхе. Посмотрим на него.

– Турнет еще.

– Не турнет. У него одна нога. На одной ноге не ускачешь.

Верка вылезла из песка и попробовала скакать на одной ноге.

– Да, не наскачешь, – согласилась она.

– Он себе выстругал ногу, – продолжал Васька. – Дедушка мой видел. Славная, говорит, нога получилась.

Васька встал и тоже попробовал ходить на одной ноге.

– Ладно, пошли, – сказала Верка.

Они окунулись еще по разику. Васька натянул штаны с одной лямкой, а рубашки у него не было. Зачем летом рубашка? Верка пролезла в платье, которое болталось на ней, как на жерди тряпка. И они пошли смотреть Андрюху.

Тот сидел в избе на лавке и курил махорку. С ним были Васькин дед и старик Николай.

– Вернулся, значит, Андрюша, – в который уж раз проговорил Васькин дед. Мужикам, видно, говорить уже надоело, но уходить им не хотелось. Вдруг да еще что скажет Андрюха. – А Евтиха нашего все нет. Убит, наверно.

– Придет, – пообещал Андрюха. – Был бы убит, так сообщили. Все скоро придут, кто уцелел. Я вот вернулся, да, без ноги, парень.

– Ладно хоть не без головы, – прошамкал старик Николай. – Сколько робятушок полегло.

И он махнул рукой.

– Полегло, – сказал Андрюха и заплевал окурок.

Васька с Веркой стояли у порога и слово боялись пропустить. Ваське хотелось узнать, как ногу-то потерял солдат. Больно ли было. А тот все не начинал об этом. Верка молчала, молчала да и ляпнула:

– Ногу-то твою похоронили, дядя Андрей?

– Чево-о?

Андрюха так весь и нагнулся. А в глазах все что-то и скачет, так и прыгают какие-то огоньки. Васька уж взялся за дверную ручку.

– Пошли, Верка, – прошептал он.

– Чья это? Как тебя зовут? – спросил Андрюха у Верки.

– Веркой зовут.

– Веркой? А вот нога-то у меня, под лавкой.

Мужики с удивлением посмотрели на Верку, а Андрюха нагнулся за ногой. Ваську и Верку будто ветром сдуло. Сиплый хохот полетел им вдогонку.

– Вот пострелята, – сказал Андрюха, насмеявшись досыта. – Зря их испугал. А это, видно, Петрушина дочка?

– Петрушина, – сказал старик Николай. – Евонная Верка. А сам, чуешь, в госпитале, в голову ранило тяжело, ну дык и не пришел еще.

– Нету им наказанья, мужики, – задумчиво сказал Андрюха. – Нету на земле такого наказанья. Не придумали.

– Нету, не придумали, – согласились старики.

Посидев еще немного, они оставили солдата. Ко многому тому надо было еще попривыкнуть. И что пули не летают, а вместо них пчелы. И что ночью тихо, да и к самому себе в этой мирной тишине.

14

Евтих пришел с войны в середине лета, среди бела дня. Пришел, а дома никого нет. К дверям приставлена метла. «Все за рекой, наверно, – подумал он. – На сенокосе».

Скинув с плеч вещмешок, сел на крылечко и стал закуривать, вертеть дрожащими руками цигарку. Махорка просыпалась мимо, руки не слушались. И вдруг он услыхал голос. И понял, что это Васькин голос. Тот кур выгонял из огорода да уколол ногу и поэтому был сердитый.

– Я тебе, дьявол окаянный! – орал Васька на петуха. – Мало, сам в огород залез, да еще кур созвал.

Выпала из рук у Евтиха цигарка, просыпалась махорка из жестянки. «Кому ж еще тут быть, кроме Васьки? – подумал он. – В нашем-то огороде?»

Приковылял к воротцам, позвал тихо:

– Васька.

Смотрит Васька: незнакомый человек перед ним в пилотке, в гимнастерке, в сапогах.

И тут он почувствовал, как хватают его крепкие руки и летит он к самым облакам, а потом прижимают его к потной гимнастерке так крепко, что аж дышать нечем. А потом стоит очумелый, глаза чем-то застилает, не видно ничего. И ничего не понимает Васька, только хочется реветь, но стыдно перед этим человеком.

Тут бабушка вдруг появилась с повети, да к Евтиху на шею, да в три ручья слезы. И дед откуда-то появился, обнимает Евтиха, что-то шамкает радостно беззубым ртом. И мама, видит Васька, бежит из поскотины с граблями. Быстро дошла до нее весть.