Текст книги "7том. Восстание ангелов. Маленький Пьер. Жизнь в цвету. Новеллы. Рабле"

Автор книги: Анатоль Франс

Не подвергая сомнению, что великий Пан – это великое Все, мысль Пантагрюэля приводит его к тому, что великое Все – это и есть вочеловечившийся бог и что голос, услышанный Тамусом, возвещал смерть Иисуса Христа.

– Я склонен отнести эти слова, – говорит он, – к великому спасителю верных, которого из низких побуждений предали смерти завистливые и неправедные иудейские первосвященники, книжники, попы и монахи. По-гречески его вполне можно назвать Пан, ибо он – наше Все, – продолжает мягкосердечный великан, – все, что мы собой представляем, чем мы живем, все, что имеем, все, на что надеемся, – это он; все в нем, от него и через него. Это добрый Пан, великий пастырь, который всем сердцем возлюбил не только овец, но и пастухов, и в час его смерти вздохи и пени, вопли ужаса и стенания огласили всю неизмеримость вселенной: небо, землю, море, преисподнюю.

Наш правдивый автор прибавляет, что, когда Пантагрюэль произносил эту речь, из глаз его текли слезы величиной со страусово яйцо. Его интерпретация рассказа Плутарха не принадлежит ему целиком – ее можно найти уже у Евсевия; [584]584
  Евсевий Памфил (263–340) – историк раннего христианства.


[Закрыть]от нее отказались лишь после того, как дух исторической критики, коснувшись первых лет христианства, развеял небылицы. Апокалипсис [585]585
  Апокалипсис – одна из книг христианского Нового завета, содержащая мистические «пророчества» о конце мира.


[Закрыть]кормчего из Египта стали тогда рассматривать как символ смерти античных богов.

«Умер великий Пан» – для новейших поэтов и философов это означает, что старый мир рухнул, а на его развалинах возникает новый. Старые храмы опустели – родился новый бог.

Именно так истолковал старый Плутархов миф в поэме «Рождество на море» провансальский поэт Поль Арен [586]586
  Арен Поль-Огюст (1843–1896) – поэт, писавший на провансальском языке. Франс посвятил его творчеству очерк «Поль Арен» (газета «Temps», 1889).


[Закрыть], поэт чистой воды, поэт настоящий.

Я думаю, что после Плутарха и Рабле вы с удовольствием послушаете эти стихи как пример омоложения старой темы, как пример вечного движения легенд. Ах, если бы вы послушали их в исполнении законченного мастера живого слова, которому мы не раз аплодировали в этой самой зале! Актер Французской комедии Сильвен изумительно читает эти стихи. Я прочту вам только начало, поскольку оно имеет прямое отношение к моему предмету:

 
Когда старик Тамус, испугом обуян,
Встал к борту у Палод и крикнул: «Умер Пан!» —
Проснулись берега, и раздалось в молчанье
Над мертвой зыбью волн протяжное стенанье.
Наполнил воздух шум стихий и голосов,
Как будто к облакам из гор и из лесов
Взлетел предсмертный вопль богов, сраженных горем,
А ветр Ионии разнес его над морем.
Свирепый вихрь, как бич, поверхность вод рассек,
Смерч солнце заслонил, столбами взвив песок;
И обнажились в них утесы постепенно,
От чаек черные и белые от пены,
Где разлеглись стада Протеевых зверей,
Фонтаны звонких брызг пуская из ноздрей.
Затем, пока Тамус сжимал в руках кормило
И Парку заклинал, безмолвье наступило
И снова улеглось неистовство пучин.
Тогда на мачту влез Тамуса юный сын
И сверху, ухватясь за парус и за рею,
Внезапно закричал: «Отец, взгляни скорее!
Крылатых демонов неисчислимый рой
В закатном пламени несется над водой
Так близко, что корабль едва не задевает.
Их стая белая все небо закрывает.
Их голоса звенят, как в поле птичий крик.
Мне внятно пенье их, хоть незнаком язык.
Ты слышишь их, отец? Они поют „Осанна!“
И говорят они, что в мире невозбранно
Все расцветет, стряхнув нужды и скорби гнет,
Что снова для людей век золотой придет.
Нам это обещал какой-то бог-ребенок.
Укутан в грубый холст, а не в виссон пеленок,
Обшитых пурпуром, лежит на сене он…
Он в варварской стране меж бедняков рожден.
Но почему о нем разнесся слух далеко?»
Тут круто повернул Тамус корабль к востоку.
«Нет, демоны не лгут, мой сын. С тех самых пор,
Как Зевс огонь небес метнул в титанов с гор
И, серу изрыгнув, впервые взвыла Этна,
Страдает человек, который безответно
И в холод и в жару влачит ярмо труда,
Но нищету избыть не может никогда.
Так пусть он явится, тот бог-младенец хилый,
Приход которого предсказан нам Сивиллой,
И, свергнув случая неправедную власть,
Даст каждому из нас заслуженную часть,
Чтобы с лица земли исчезли зло и голод!
Бессмертные добры, покуда род их молод». [587]587
  Перевод Ю. Корнеева.


[Закрыть]
 

Вот вам миф о старом Тамусе в истолковании современного поэта. Саломон Рейнак в своей недавно вышедшей книге «Орфей» дает ему более буквальное и более точное объяснение: он связывает его с обрядами, творившимися в память Адониса. Адонис, которого во время охоты убил кабан, был оплакан своей возлюбленной Афродитой. В годовщину его смерти жительницы Библа каждый раз оплакивали юного бога и, причитая, называли его священным именем Тамус, которое полагалось произносить только во время этих скорбных мистерий. Этот культ, этот обряд получил распространение во всей Греции. Однажды пассажиры-греки, плывшие мимо берегов Эпира на египетском корабле, кормчий которого по случайному совпадению носил имя Тамус, услышали ночью крик: «Тамус, Тамус, Тамус панмегас тетнеке!», то есть: «Тамус великий умер». Кормчий решил, что кто-то его называет по имени и сообщает о смерти великого Пана – Пан мегас. Таков конец легенды. Кончается она, во всяком случае, красиво – хором плакальщиц и стенаниями женщин – участниц мистерии.

Мы загостились у макреонов. Но природа, рассказы, мысли, образы – все у них полно особой привлекательности и редкой красоты. Описание печального острова и его священной рощи проникнуто серьезным, благоговейным, торжественным настроением. Мы представляем себе этот остров наподобие того, омываемого водами Корфу, острова с темными соснами, в изображение которого Бёклин вложил столько величественного, грустного и таинственного.

Пантагрюэль и его спутники снова отправляются на поиски Божественной Бутылки. Едва скрылся из виду Остров макреонов, как показался остров Жалкий, где жил Постник, то есть сам пост. Рабле никогда не посягал на догматы христианского вероучения; что же касается церковного устава, то тут он, напротив, держался крайне передовых взглядов. Олицетворением поста служит у него гнусное и нелепое чудовище, потребитель рыбы, пожиратель горчицы, отец и благодетель лекарей, впрочем, ревностный и вельми благочестивый католик, плачущий три четверти дня и никогда не бывающий на свадьбах.

Рабле устами Ксеномана описывает строение организма у Постника. Это длиннейшее описание долгое время оставалось непонятным. В самом деле, попробуйте разобраться в таком, например, отрывке: «Перепонки у Постника что монашеские капюшоны, желудок что перевязь, плевра что долото, ногти что буравчики», и т. д.

Совсем недавно один ученый физиолог, соотечественник Рабле, доктор Ледубль, нашел смысл в этих сравнениях. По-видимому, мэтр Франсуа проявляет здесь солидные познания в анатомии. Я готов этому поверить. Это – забавы ученого. Но они скучны.

Отойдя от острова Жалкого, мореплаватели в виду острова Дикого заметили громадного кита. Как истый гуманист, охотно употребляющий греческие и латинские слова, Рабле называет его «физетер». Пантагрюэль вооружается гарпуном, и автор со свойственной ему точностью, – с точностью человека, знающего технику любого искусства, ремесла и производства, описывает охоту на кита. Впоследствии не раз ставился вопрос: что символизует этот морской эпизод и не желал ли противник воздержания в пище поразить в лице этого чуда морского освященный канонами пост? Искать разгадку пришлось бы слишком долго. Как заметил Абель Лефран, «охота подобного рода являлась почти обязательной интермедией во время плавания в морях Северной Америки, куда рыбаки из бухты Сен-Брие, из Рошели, Олоны, из Сен-Жан-де-Люс, из Сибуры каждый год в эту пору отправлялись на лов кита, уже редко когда заплывавшего в европейскую часть океана».

Но в конце концов мы вольны видеть в ките все, что угодно. Одна из главных прелестей изучаемой нами книги состоит в том, что она предоставляет нам вкладывать в нее любой смысл, в зависимости от круга наших интересов и склада ума.

Остров Дикий населен колбасами. Между ним и островом Постника такое же различие, как между жирным и тощим, или, если хотите, это кальвинист и папист. Что колбасы именно кальвинисты – это можно заключить из того, что они страшны. Панург боится их как огня. Брат Жан во главе отряда поваров стремительно атакует их и сажает на вертел. Что же это значит? Неужели реформаты были до такой степени ненавистны Рабле? Ведь он только что как будто склонялся на их сторону. Присмотримся к этому повнимательней. Он благоволил к французским деятелям Реформации; он терпеть не мог женевских реформатов – этих бесноватых кальвинистов, а они платили ему тем же. Колбасы, об избиении и истреблении которых он так весело рассказывает нам, – очевидно, женевского происхождения. Будь они из Труа, он почувствовал бы к ним жалость и не устроил бы им такой резни.

Воздержимся, однако, приписывать слишком символический смысл похождениям полководцев Колбасореза и Сосисокромса, королевы колбас Нифлесет, жителей острова Руах, живущих одним только ветром, и великана Бренгнарийля, того самого, что питался ветряными мельницами и умер, подавившись куском свежего масла, которое он по предписанию врачей ел у самого устья жарко пылавшей печки.

Но когда мы, причалив к острову Папефиге, узнаём, что его жители, не успев освободиться от лихоимства папоманов, тотчас подпали под иго феодальных сеньоров, нам невольно приходит на ум германская церковь, которую Лютер, не успев вырвать из хищных рук римских первосвященников, немедленно отдал во власть германских государей. Здесь намек сам идет к нам навстречу, покров над ним полуприподнят.

Остров Папефига сохранился в галльских преданиях главным образом благодаря одному совсем еще невинному чертенку, не умевшему громыхать и выбивать градом посевы, разве одну петрушку да капусту, и вдобавок не знавшему грамоте.

Увидев однажды на поле пахаря, чертенок спросил, что он здесь делает. Бедняк отвечал, что он сеет полбу (есть такой сорт пшеницы), чтоб было чем кормиться зимой.

– Да ведь поле-то не твое, а мое, – возразил чертенок, – оно принадлежит мне.

В самом деле, с тех пор как жители острова Папефига оскорбили папу, их страна перешла во владение к чертям.

– Впрочем, сеять пшеницу – это не мое дело, – продолжал чертенок. – Поэтому я не отнимаю у тебя поле, с условием, однако ж, что урожай мы с тобой поделим.

– Ладно, – молвил пахарь.

– Мы разделим будущий урожай на две части, – сказал чертенок. – Одна часть – это то, что вырастет сверху, а другая – то, что под землей. Выбираю я, потому что я черт, потомок знатного и древнего рода, а ты всего-навсего смерд. Я возьму себе все, что под землей, а ты – все, что сверху. Когда начинается жатва?

– В середине июля, – отвечал пахарь.

– Ну, вот тогда я и приду, – сказал чертенок. – делай свое дело, смерд, трудись, трудись! А я пойду искушать знатных монашек. В том, что они сами этого хотят, я больше чем уверен.

В середине июля черт вышел в поле с целой гурьбой чертенят. Приблизившись к пахарю, он сказал:

– Ну, смерд, как поживаешь? Пора делиться.

– И то правда, – молвил пахарь.

И вот пахарь со своими батраками начал жать рожь. Тем временем чертенята вырывали из земли солому. Пахарь обмолотил зерно, провеял, ссыпал в мешки и понес на базар продавать. Чертенята проделали то же самое и, придя на базар, уселись со своей соломой возле пахаря. Пахарь продал хлеб весьма выгодно и доверху набил деньгами старый полусапожек, что висел у него за поясом. Черти ничего не продали, да еще вдобавок крестьяне на виду у всего базара подняли их на смех. Когда базар кончился, черт сказал пахарю:

– Надул ты меня, смерд, ну, да в другой раз не надуешь.

– Как же это я вас надул, господин черт? Ведь выбирали-то вы, – возразил пахарь. – Уж если на то пошло, так это вы хотели меня надуть: вы понадеялись, что на мою долю не взойдет ничего, а все, что я посеял, достанется вам… Но вы еще в этом деле неопытны. Зерно под землей гниет и умирает, но на этом перегное вырастает новое, которое я и продал на ваших глазах… Итак, вы, как всегда, выбрали худшее, оттого-то вы и прокляты богом.

– Ну, полно, полно, – сказал черт. – Скажи-ка лучше, чем ты засеешь наше поле на будущий год?

– Как хороший хозяин, я должен посадить здесь репу, – отвечал пахарь.

– Да ты неглупый смерд, как я погляжу, – сказал черт. – Посади же как можно больше репы, а я буду охранять ее от бурь и не выбью градом. Но только помни: что сверху – то мне, а что внизу – то тебе. Трудись, смерд, трудись! А я пойду искушать еретиков: души у них превкусные, ежели их поджарить на угольках.

Когда настало время снимать урожай, черт с гурьбой чертенят вышел в поле и принялся срезать и собирать ботву. А пахарь после него выкапывал и вытаскивал огромную репу и клал в мешок. Затем они все вместе отправились на базар. Пахарь весьма выгодно продал репу. Черт не продал ничего. Да все еще открыто над ним потешались.

Нужно ли напоминать, что Рабле не сам сочинил эту сказку? Он заимствовал ее у народа. Лафонтен в свою очередь заимствовал ее у Рабле и облек в стихотворную форму. Вот каким чудным языком пересказал эту сказку поэт:

 
…назван Папефигою тот остров,
Где жители не чтили папу, а
Его портрету фигу показали.
За это небеса их наказали,
Как сказано у мэтра Франсуа.
Был остров облюбован сатаною
Для местопребыванья своего.
На горе беднякам за ним толпою
Нагрянул весь придворный люд его,
Рога и хвост имеющий обычно,
Коль роспись храмов не апокрифична.
Один такой вельможа майским днем
Заговорил со смердом-хитрецом,
Работавшим на пашне с самой зорьки
И в поте добывавшим хлеб свой горький
По той причине, что с большим трудом
Взрастало все в проклятом крае том,
Где знатный бес столкнулся с мужиком.
А был сей черт евангельски невинным
Невеждой и природным дворянином,
Который градом, если зол бывал,
Покуда лишь капусту выбивал,
А больший вред еще не мог содеять.
«Эй, смерд, – сказал он, – ни пахать, ни сеять
Мне не пристало, ибо я в аду
От благородных бесов род веду
И спину гнуть над плугом не умею.
Знай, смерд, что этим полем я владею.
Здесь все угодья – наши с тех времен,
Как остров был от церкви отлучен;
Вы ж, мужики, – рабы чертей-сеньоров.
Поэтому я б мог без разговоров
Забрать себе плоды твоих трудов.
Но я не скуп и разделить готов
С тобою все, что здесь ты ни развел бы.
Какой ты, кстати, тут насадишь злак?»
«Я, ваша милость, – отвечал бедняк, —
Считаю, что нет злака лучше полбы.
Уж так земля родит его у нас!»
«Я это слово слышу в первый раз! —
Воскликнул бес. – Как говоришь ты? Полбы?
Мне злак такой на ум и не пришел бы.
А впрочем, как ни назови его,
Бог с ним! Что мне за дело до того!
Согласен я. А ты трудись до пота,
Трудись, мужик, да поспевай пахать.
У мужичья один удел – работа.
Но помощи моей не вздумай ждать.
Возись-ка с пашней сам – не до нее мне.
Я – дворянин, и ты себе запомни:
Не для меня учение и труд.
Мы урожай поделим на две доли:
Все, что за лето над землею тут
Повырастет, свезти ты можешь с поля;
А все, что под землею на стерне
Останется, сполна представишь мне».
Приходит август – время урожая.
Наш пахарь поле жнет, не оставляя
Ни зернышка на скошенных стеблях,
Как черт распорядился, полагая,
Что вся корысть заключена в корнях,
Тогда как колос – лишь трава сухая.
Набил крестьянин верхом закрома,
На рынок бес отправился с половой,
Но там ее не взяли задарма,
И черт удрал, повеситься готовый.
К издольщику пошел он своему,
А тот, хитрец, покуда суд да дело,
Не молотя, сбыл полбу с рук умело,
Да и припрятал денежки в суму
Так ловко, что в обман нечистый дался
И молвил: «Ты надул меня, злодей.
Ведь я – придворный бес и с юных дней,
Как смерды, в плутовстве не изощрялся.
Что ты посеять хочешь здесь весной?»
«Хочу, – сказал крестьянин продувной, —
Чтоб тут морковь иль брюква уродилась.
А если репу любит ваша милость,
Так репа тоже даст большой доход».
«По мне, – ответил дьявол, – все сойдет.
Себе возьму я то, что над землею,
А ты возьмешь то, что в земле. С тобою
Я ссориться напрасно не хочу.
Ну, я монашек соблазнять лечу».
(Намек на них у автора туманен.)
Едва лишь год условный пролетел,
Как брюкву с грядок выкопал крестьянин,
А всей ботвой нечистый завладел.
Он с ней пошел на рынок торопливо,
Но там торговцы, видя это диво,
Над бесом посмеялись от души:
«Где, сударь черт, такой товар нашли вы?
Куда теперь девать вам барыши?» [588]588
  Перевод Ю. Корнеева.


[Закрыть]
 

Как точно Лафонтен, лучший лингвист своего века, воспроизводит формы языка, обороты речи, словарь своего образца!

Но продолжим наше путешествие к оракулу.

Покинув остров Папефигу, Пантагрюэль и его спутники пристают к Острову папоманов.

– Видели вы его? – кричат им с берега жители. – Видели вы его?

Панург, догадавшись, что речь идет о папе, ответил, что видел целых трех, но что проку ему от этого не было никакого.

– То есть как трех? – воскликнули папоманы. – В священных Декреталиях, которые мы распеваем, говорится, что живой папа может быть только один.

– Я хочу сказать, что видел их последовательно, одного за другим, а не то чтобы всех сразу, – пояснил Панург.

В данном случае устами этого негодника Панурга говорит сам Рабле. Ему действительно до сего времени пришлось видеть трех пап: Климента VII, Павла III и Юлия III.

Все население острова, целой процессией вышедшее к ним навстречу, – мужчины, женщины, дети, – сложив руки и воздев их горе, воскликнуло:

– О счастливые люди! О безмерно счастливые люди!

Гоменац, епископ Папоманский, облобызал им стопы.

Путешественники были приглашены на обед к этому прелату; он потчевал их каплунами, свининой, голубями, зайцами, индюками и проч.; кушанья эти подавали молоденькие красотки, милашки, очаровательные куколки со светлыми букольками, в белых туниках, дважды перетянутых поясом, с ленточками, шелковыми лиловыми бантиками, розами, гвоздиками и майораном в ничем не прикрытых волосах; время от времени с учтивыми и грациозными поклонами они обносили гостей вином. Добрый Гоменац в этом отношении является всего лишь последователем Валуа, охотно заменявших пажей, которым полагалось прислуживать у них за столом, молодыми красивыми девушками.

Во время роскошного пиршества Гоменац воздает хвалу священным Декреталиям: если их исполнять, утверждает он, то они составили бы счастье рода человеческого и открыли эру всеобщего блаженства.

Декреталии – это, как вы знаете, послания, в которых папа, разрешая тот или иной вопрос, применительно к данному случаю указывает, как надлежит поступать во всех аналогичных случаях. Этот частный повод иногда выдумывался, чтобы потом можно было ссылаться на соответствующее решение.

Итак, не случайно привел своих читателей Рабле к этому помешанному на Декреталиях папоману. Он цитирует их для того, чтобы с необычной для него едкостью вдоволь поиздеваться над всеми этими трактующими о действительных или выдуманных фактах постановлениями, на которых, по мнению святейшего владыки, основывалась его власть над народами и царями. Он заставляет друзей Пантагрюэля осыпать эти священные послания градом насмешек.

Понократ рассказывает, что у Жана Шуара из Монпелье, купившего несколько Декреталий для плющения золота, все листы получились с изъяном.

Эвдемон сообщает, что манский аптекарь Франсуа Корню наделал из Экстравагант, то есть из таких Декреталий, которые издавались отдельно, пакетов, и все, что он туда положил, в тот же миг загнило, испортилось, превратилось в отраву.

– Парижский портной Груанье употребил старые Декреталии на выкройки, – сказал Карпалим, – и все платье, сшитое по этим выкройкам, никуда не годилось.

Сестры Ризотома – Катрина и Рене – положили в книгу Декреталий только что выстиранные, тщательно выбеленные и накрахмаленные воротнички, а когда вынули их, то они были чернее мешка из-под угля.

Гоменац, выслушав эти лукавые речи и еще много других, ибо, когда речь заходит о Декреталиях, Рабле неистощим и на удачные и на дешевые остроты, заявляет:

– Понимаю! Это все непристойные шуточки новоявленных еретиков.

Сказано слишком сильно. Рабле – несомненный сторонник церковной реформы, но он не схизматик и не еретик. Вера в нем не настолько сильна, чтобы он стал против нее грешить. Между нами говоря, я думаю, что он ни во что не верит. Но тут мы имеем дело не с какой-нибудь его тайной мыслью, а с тем, что он проповедует открыто. Вместе с французскими епископами и прелатами он борется против Сорбонны и монашества; он – приверженец галликанской церкви; он – горячий защитник прав французской церкви и французского престола; он – против папы и за его христианнейшее величество, короля. В сущности он восстает против римской политики, выраженной в Декреталиях, потому что она узурпирует светскую власть королей и стремится выкачать золото из Франции в Рим. Догматы его не беспокоят: тут он как нельзя более сговорчив. Обряды и таинства его ничуть не волнуют. Напротив, интересы королевства и монарха ему бесконечно дороги. Мы не должны забывать об исконной вражде между французскими королями и папами, заполняющей собой историю старшей дочери католической церкви. Ну, а Рабле душой и телом был предан своей родине, своему государю – вот его политические, вот его религиозные убеждения!

Покинув Остров папоманов, Пантагрюэль и его спутники, приблизившись к безлюдным пределам ледовитого моря, неожиданно услыхали сперва отдельные голоса, затем – шум целой толпы, стали различать слоги, слова, и эта человеческая речь, нарушившая тишину водной пустыни, удивила их и даже устрашила.

Лоцман их успокоил.

– В прошлом году здесь произошло великое сражение, – сказал он. – Слова мужчин, вопли женщин, ржанье коней и весь шум битвы замерзли. Теперь зима прошла, настала жара, вот слова и оттаяли.

Мы подходим к концу четвертой книги.

Пантагрюэль высадился в жилище мессера Гастера (мессера Чрево), первого в мире магистра наук и искусств. Путешествие аллегорическое, дающее Рабле великолепный повод проявить свою многостороннюю ученость. Несравненный автор показывает, каким образом мессер Гастер стал отцом наук и искусств:

«Прежде всего он изобрел кузнечное искусство и земледелие, то есть искусство обрабатывать землю, дабы она производила зерно. Он изобрел военное искусство и оружие, дабы защищать зерно, изобрел медицину, астрологию и некоторые математические науки, дабы зерно могло сохраняться и дабы уберегать его от непогоды, от диких зверей и разбойников. Он изобрел водяные, ветряные и ручные мельницы, дабы молоть зерно и превращать его в муку, дрожжи – дабы тесто всходило, соль – дабы придавать ему вкус, огонь – дабы печь, часы и циферблаты – дабы знать время, в течение которого выпекается детище зерна – хлеб. Когда в одном государстве не хватило зерна, он изобрел искусство и способ перевозить его из одной страны в другую. Ему пришла счастливая мысль скрестить две породы животных – осла и лошадь, дабы создать третью породу, то есть мулов, животных более сильных, менее нежных, более выносливых, чем другие. Он изобрел повозки и тележки, дабы удобнее было перевозить зерно. Если море или реки препятствовали торговле, он изобретал, на удивление стихиям, баржи, галеры и корабли, дабы через моря доставлять зерно диким, неведомым, далеким народам».

Ах, если бы старый мэтр Франсуа воскрес, если б он жил среди нас, сколько новых чудесных изобретений присоединил бы он к древним искусствам мессера Гастера! Паровые двигатели, телеграф, при помощи которого рыночные цены становятся известными на всем земном шаре, хранение мяса в холодильниках, химическое удобрение, интенсивное сельское хозяйство, последовательно проводимую селекцию, американскую лозу, оживляющую иссохшие черенки древней Европы, – этого Бахуса Нового Света, возвращающего жизнь нашему латинскому Бахусу, и столько еще разных чудес, сотворенных человеком, чья изобретательность обусловлена суровой необходимостью. Как восхищался бы старый мэтр тем высоким уровнем развития скотоводства и земледелия, благодаря которому ваша страна, счастливые аргентинцы, стала самой цветущей страной в мире!

После жилища мессера Гастера нам остается отметить лишь остров Ханеф, населенный буквоедами, дармоедами, пустосвятами, бездельниками, хатками, отшельниками, все людьми бедными, живущими подаянием путешественников, и мы можем сказать, что просмотрели все написанное Рабле в вышедшей при его жизни четвертой книге о путешествии Пантагрюэля к оракулу Божественной Бутылки.

Добрый Рабле показал нам своим гигантским пальцем: вот корень вашей активности, ваших великих заслуг перед обществом. Это мессер Гастер, первый в мире магистр искусств, научил вас быстрому использованию богатств вашей почвы, заставил вас пуститься в торговые предприятия, и ему обязаны вы своими успехами в области экономики и финансов.