Текст книги "7том. Восстание ангелов. Маленький Пьер. Жизнь в цвету. Новеллы. Рабле"
Автор книги: Анатоль Франс
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 54 (всего у книги 59 страниц)
Мэтр Франсуа, вызванный в 1540 году в Турин, был приставлен в качестве лекаря к вице-королю, испытывавшему острую необходимость в его помощи: Ланже в ту пору перевалило за пятьдесят, он был очень изнурен, а непосильный труд окончательно подорвал его расстроенное здоровье.
Наш пантагрюэлист, обладавший универсальными знаниями, оказывал своему хозяину и другого рода услуги. Он был его посредником в переговорах с учеными. В частности, он переписывался с законоведом Жаном Буасоне, латинские стихи которого я только что вам цитировал, с Гильомом Бюде и Гильомом Пелисье, епископом Нарбоннским, позднее – епископом Монпельерским, а в данное время – послом французского короля в Венеции. Мы располагаем двумя письмами этого прелата к Рабле, от 23 июля и от 17 октября 1540 года, написанными в дружеском непринужденном тоне. Во втором письме речь идет о еврейских и сирийских манускриптах и греческих книгах, которые французский посол желал приобрести. Пелисье просил монаха-эллиниста употребить все свое влияние, чтобы эта сделка состоялась. Мы не знаем, какое содействие оказал ему Рабле, но переговоры закончились удачно для посла, и приобретенные им восточные манускрипты доныне составляют украшение наших государственных книгохранилищ.
Мэтр Франсуа, которого глубоко уважал сам епископ Монпельерский, по-видимому, из-за своей болтливости снова попал в беду. В ужасе от того, что он натворил, Рабле, как безумный, помчался через Альпы во Францию; его видели в Шамбери: он совсем потерял голову и не знал, куда направить путь. Нам неизвестно, в чем именно заключался проступок Рабле, но он безусловно был не таким тяжким, как это ему представлялось, ибо в марте 1541 года мэтр Франсуа уже вернулся в Турин, снова вошел в милость к вице-королю и по-прежнему стал получать деловые письма от посла французского короля в Венеции.
За три года неустанного труда Ланже укрепил оборону Пьемонта, но, измученный подагрой, обессиленный, усталый, способный, по его выражению, служить королю лишь мозгом и языком, он вышел в отставку и был перенесен на носилках к себе на родину. Этот одаренный и храбрый человек умер 9 января 1543 года в Сен-Симфорьене, у подножья горы Тарар, между Лионом и Роаном. Рабле, присутствовавший при его кончине, сообщает нам, что и перед смертью этот выдающийся полководец продолжал думать о будущем королевства: «Часа за три – за четыре до его кончины мы еще слушали его бодрые, спокойные, вразумительные речи, в которых он предсказывал то, что частично потом сбылось и чему еще суждено сбыться, хотя в то время его пророчества казались нам странными и совершенно невероятными, ибо тогда ничто еще не подтверждало правильности его предсказаний».
После смерти Ланже бумаги его не были обнаружены. Подозревают, что их похитил немец-слуга, хотя вряд ли он разбирался в их ценности. На вопрос о том, куда могли исчезнуть бумаги, Рабле ответил, что он и не думал их искать, будучи уверен, что они заперты в дорожных сундуках.
В завещании Ланже мы читаем:
«Item [555]555
А также (лат.).
[Закрыть]вышеупомянутый сьёр завещатель желает и приказывает, чтобы докторам сьеру Рабле и мессиру Габриэлю Тафенону, помимо их жалованья и наградных, были выплачены следующие суммы: вышеупомянутому Рабле выдавать пятьдесят турских ливров в год до тех пор, пока наследники завещателя не предоставят ему или не исхлопочут место священника с ежегодным доходом в триста турских ливров; вышеупомянутому Тафенону выплатить пятьдесят экю единовременно».
Предполагаю, что именно во исполнение этого завещания Рене дю Белле, епископ Манский, брат Гильома и Жана дю Белле, пожаловал Рабле приход св. Христофора Манской епархии, однако бывший лекарь Ланже в нем не жил, хотя доходами с него пользовался.
Рабле навсегда сохранил о своем покровителе благодарную память. В своей четвертой книге, которую нам скоро предстоит изучать, он усматривает в кончине доброго рыцаря Гильома дю Белле все то великое, возвышенное, таинственное и страшное, что увидел Плутарх в смерти гениев, героев и самого Великого Пана. Один из самых мудрых героев Рабле произносит полную преувеличений речь, в которой он утверждает, что, пока Ланже был жив, Франция благоденствовала и все ей завидовали, а после его кончины в течение многих лет все смотрели на нее с презрением. Наконец Рабле написал на латинском языке книгу о великих деяниях Ланже, а другой приближенный этого сеньора, Клод Массюо, перевел ее на французский и выпустил под заглавием: «Стратагемы, то есть подвиги и военные хитрости отважного и достославного рыцаря Ланже в начале третьей имперской войны. Лион. Себ. Гриф 1542». Ни латинского оригинала, ни французского перевода не сохранилось.
К этому времени относится полный разрыв отношений между Этьеном Доле и Франсуа Рабле, причем, возможно, не Этьен был тут главным виновником. Когда этот издатель, весьма подозрительный по части ереси, вновь выпустил «Пантагрюэля», сохранив в нем все то, что могло вызвать раздражение сорбонщиков, становившихся все более неистовыми и свирепыми, Рабле испугался, да ему и было чего бояться: он подвергался реальной опасности. Этот сумасброд Доле дал повод упрекнуть его в том, что, будучи неосторожен по отношению к себе самому, он столь же неосторожно поступал по отношению к другим; дал повод обвинить его в том, что он задался целью скомпрометировать, разоблачить, подставить под удар своего друга. Не удивительно, что Рабле поспешил отмежеваться от опасного издателя. Рабле был осторожен, он боялся костра. «Меня подогревать не нужно, я достаточно горяч от природы», – говорил он. Кто же его за это осудит? Как раз в это время Рабле готовил новое сокращенное издание «Пантагрюэля», и он предпослал ему написанное от лица издателя письмо (хотя стиль его выдает), в котором прямо заявляет, что Доле «из корыстолюбия похитил один экземпляр этой книги, находившейся еще в печати». Обвинение необоснованное. Доле мог воспользоваться любым из старых изданий, а если бы он обманным путем добыл себе листы нового, исправленного и сокращенного издания, чтобы снять с них копию, то и его издание оказалось бы исправленным и сокращенным. Рабле от имени издателя прибавил, что Доле – чудовище, «созданное, чтобы докучать и досаждать порядочным людям». Очевидно, Рабле не отличался особой проницательностью, если ему пришлось потратить десять лет на то, чтобы в этом убедиться. Ссора мэтра Франсуа с Этьеном Доле – печальное, но обычное явление. Будь то гуманизм, интеллектуальная и нравственная свобода, справедливость или какое угодно другое благородное устремление – вначале единый мощный порыв охватывает всех. Защитники одного и того же дела, строители одного и того же здания объединяются, поддерживают, воодушевляют и вдохновляют друг друга; бремя великого начинания благодаря этому становится легче, и все дружно поднимают его на плечи. Потом – усталость, заминка. Настают тяжелые времена распрей, взаимных упреков, споров, смут. Не будем слишком строги к Рабле. Он был прежде всего человек, и оттого, что он обладал прекрасными душевными свойствами, он становился еще более восприимчивым, беспокойным и раздражительным. Неуклюжий Доле толкнул его к самой тюрьме, к костру; он поселил страх в его душе. Увы, мы становимся злыми от страха!
Милостивые государыни и
милостивые государи!
Сегодня мы с вами продолжим изучение самого великого человека из тех, кого выдвинула Франция в свой величайший век. Но прежде позвольте мне поблагодарить вас за ваше неизменное сочувствие к лектору, который заслужил его разве только своими намерениями и стараниями.
Среди вас находится человек, у которого больше прав на эту кафедру, чем у меня. Но он ее скоро займет. Чтобы послушать его, я с ним поменяюсь местами, и все будет в порядке. А пока что я низко кланяюсь писателю, который ныне поддерживает давнюю честь испанской литературы, который придал роману напряжение, свойственное драме, и широту эпопеи, который славится и как писатель, и как оратор, который распространяет по всему миру благие мысли.
Милостивые государыни и милостивые государи! Я думаю, что выражаю не только свои, но и ваши чувства, приветствуя в этом здании Бласко Ибаньеса [556]556
Бласко Ибаньес Винсенте (1867–1928) – испанский писатель и политический деятель, автор многочисленных романов.
[Закрыть].
Мой друг Сеньобос, профессор истории в Сорбоннском университете, говоря об одной моей исторической работе, в самых мягких выражениях упрекнул меня в том, что пробелы, имеющиеся в документах, и недостаточную нашу осведомленность в некоторых областях я прикрываю сжатостью повествования и стройностью композиции. Такого лестного упрека моя книга не заслуживала; эти беседы не заслуживают его и подавно. Разрушительное действие времени и людская беспечность привели к тому, что в биографии Рабле образовалось множество дыр, и я не берусь их заштопать. На всем ее протяжении мы встречаем пробелы. Эти пробелы занимают почти все то пространство, которое нам осталось пройти.
После смерти доброго рыцаря мы теряем из виду мэтра Франсуа, а затем на короткое время снова встречаем его в Орлеане, в доме и за столом у Этьена Лорана, сеньора де Сент-Э, которого он знавал, когда тот еще служил под командой Ланже и был одним из туринских военачальников. Сент-Э вел по поручению французского короля тайные переговоры, ревностно блюдя его интересы. В 1545 году он пригласил Рабле к себе в замок, возвышавшийся на покрытом виноградниками холме, на берегу Луары, между Меном и Орлеаном. У подножья холма протекал источник, возле которого наш автор, как говорят, любил работать. Показывали даже круглый каменный стол, за которым он сидел. Этьен Лоран, находившийся на службе у короля, видимо, охотно окружал себя учеными людьми, сторонниками Реформации. Таков был, например, Ан-туан Юле, которому Рабле послал из Сент-Э письмо, по счастливой случайности дошедшее до нас: в нем творец пантагрюэлизма на философическом языке приглашает его в гости к бывшему сподвижнику Ланже. Он старается соблазнить его рыбой, политой превосходным местным вином. Рабле, без сомнения, любил покушать, но помните, что, когда он говорит о пиршествах, чаще всего он имеет в виду пиршество муз и что прославляемое им вино – это вино мудрости. В заключение, зовя Антуана Юле разделить трапезу Лорана и расхваливая рыбу, которой тот будет их потчевать, Рабле пишет: «Вы приедете не тогда, когда Вам захочется, а когда Вас приведет сюда сам всемогущий, праведный и милосердный бог, сотворивший отнюдь не пост, а уж, конечно, салат, селедку, треску, карпа, щуку, окуня, умбрину, уклейку и т. д., item хорошие вина, в частности то, которое берегут к Вашему приезду как некий святой Грааль [557]557
Святой Грааль – чаша, в которую, по церковной легенде, была собрана кровь распятого Христа. Эта легенда легла в основу цикла средневековых рыцарских романов о приключениях рыцаря Персеваля (Парцифаля) и других хранителей святого Грааля.
[Закрыть], а также еще одну эссенцию, то есть квинтэссенцию. Ergo veni, domine, et noli tardare». [558]558
Итак, гряди, господи, не медли (лат.).
[Закрыть]
В 1545 году Рабле получил от Франциска I разрешение на печатание третьей книги «Пантагрюэля», и в следующем году она вышла под названием: «Третья книга героических деяний и речений доброго Пантагрюэля, сочинение мэтра Франсуа Рабле, доктора медицины и калогера Иерских островов. Автор просит благосклонных читателей подождать смеяться до семьдесят восьмой книги».
Первая книга появилась в 1532 году, вторая – около 1534, одиннадцать лет назад. За этот долгий промежуток времени автор утерял тонкую нить своего повествования. Никакие узы, если можно так выразиться, не связывают этой третьей книги с предыдущими, и, однако, когда Рабле уже в зрелом возрасте снова берется за роман, он как бы вспоминает давно минувшие дни Фонтене-ле-Конт и охотно проводит те же идеи, какие он и судья Тирако развивали под сенью лавровой рощи, беседуя о женщинах и о браке. В самом деле, третья книга на три четверти заполнена весьма пространными и весьма забавными расспросами Панурга, может ли он удачно жениться.
Если вам угодно, мы будем вместе перелистывать эту чудесную третью книгу, самую разнообразную, быть может, самую прекрасную, самую богатую комическими сценами во всем «Пантагрюэле». Но сперва мы должны вспомнить, что год 1546, ознаменовавшийся выходом в свет этого сверкающего и жизнеутверждающего творения, был годом тягостным и мрачным. Король Франциск I, запуганный и больной, уже не давал отпора жестоким притязаниям Сорбонны и парижского парламента. Преследователи мысли беспощадно расправлялись с гуманистами, философами, учеными, поэтами, со всеми, кто, признавая необходимость церковной реформы, хоть сколько-нибудь сочувствовал Лютеру. Клеман Маро бедствовал в изгнании; Бонавантюр Деперье [559]559
Бонавантюр Деперье (род. ок. 1510 – ум. в 1543) – один из крупнейших писателей-вольнодумцев французского Возрождения; подвергся преследованиям за антирелигиозную книгу диалогов «Кимвал мира».
[Закрыть]покончил с собой; Этьен Доле был повешен и сожжен на костре на площади Мобер в Париже; в Mo, колыбели наиболее умеренных реформатов, пылало четырнадцать костров. И вот в этой удушливой атмосфере, пропитанной отвратительным запахом горелого мяса, раздался благодетельный голос мудрого шута. Откроем же эту третью книгу, заранее сожалея о том, что не сможем насладиться ею вполне.
ТРЕТЬЯ КНИГА
В самом начале третьей книги автор, возобновив после долгого перерыва свой рассказ о великих деяниях доброго Пантагрюэля, показывает нам, как сын Гаргантюа наводит порядок в только что покоренной им стране. Он переселяет в Дипсодию колонию утопийцев, а Панургу назначает во владение землю Рагу. Но Панург плохо справляется с делами; вскоре он уже наделал массу долгов, но это его ничуть не беспокоит. Как говорит Фантазио: [560]560
Фантазио – персонаж одноименной комедии Альфреда де Мюссе (1833).
[Закрыть]«Если не платить долгов, так это все равно что не иметь их вовсе». Панург гораздо умнее его: он не только мирится с положением должника, он им восторгается и гордится, он строит на собственном примере целую теорию общественного кредита, устанавливает свой особый философский взгляд на человека и природу.
– Долги – это как бы связующее звено между небесами и землей и между самими людьми, – утверждает он. – Представьте себе мир, где бы никто никому не был должен и никому ничего не давал. В подобном мире тотчас нарушится правильное течение небесных светил. Вместо этого полнейший беспорядок… Луна нальется кровью и потемнеет. С какой радости солнце будет делиться с ней своим светом? Оно же ей ничем теперь не обязано… В таком выбитом из колеи мире, где ничего не должают, ничего не дают взаймы, вы явитесь свидетелем более опасного бунта, нежели изображенный Эзопом в его притче… Возмущенная душа отправится ко всем чертям… И наоборот: вообразите мир, где каждый дает взаймы, каждый берет в долг… Какая гармония воцарится в стройном движении небесных сфер! Какое согласие установится между стихиями! Как усладится природа всем, что она создала и взрастила! Церера предстанет отягченною хлебными злаками, Бахус – вином, Флора – цветами, Помона – плодами. Среди смертных – мир, любовь, благоволение, взаимная преданность, отдых, пиры, празднества, радость, веселье…
Пантагрюэль не проникся остроумными доводами Панурга.
– Если б вы проповедовали и разглагольствовали до самого троицына дня, – сказал он ему, – все равно вы, к своему изумлению, ни в чем бы меня не убедили… Ваши долги я беру на себя, но чтобы этого больше не было!
Пантагрюэль – щедрый, чудесный король, но он враг безрассудного мотовства.
Освобожденный от долгов, Панург, видя, что молодость уходит, задумал жениться и обратился за советом к своему повелителю Пантагрюэлю, так как без его согласия он действовать не решался.
– Согласие я свое даю и советую вам жениться, – сказал Пантагрюэль.
– Да, но если вы считаете, – возразил Панург, – что мне лучше остаться на прежнем положении, то я предпочел бы не вступать в брак.
– Коли так – не женитесь.
– Да, но разве вы хотите, чтобы я влачил свои дни один-одинешенек, без подруги жизни? Вы же знаете, что сказано в писании: «Veh soli» [561]561
«Горе одинокому» (лат.).
[Закрыть]. У холостяка нет той отрады, что испытывает человек, нашедший себе жену.
– Ну, ну, женитесь с богом!
– Но если жена наставит мне… Сами знаете: нынче год урожайный.
– Ну так не женитесь, ибо изречение Сенеки справедливо и исключений не допускает: как сам ты поступал с другими, так, будь уверен, поступят и с тобой.
– Да, но если я все-таки не могу обойтись без жены, как слепой без палки, то не лучше ли мне связать свою судьбу с какой-нибудь честной и скромной женщиной?
– Ну так женитесь!
– Но если бог захочет, чтобы жена меня била, то мне придется быть смиреннее самого Иова [562]562
Иов – по библейской легенде, праведник, покорно и безропотно переносивший все ниспосланные ему страдания. Иову приписывается одна из книг библии.
[Закрыть], разве только я тут же не взбешусь от злости.
– Ну так не женитесь.
– Да, но если я останусь одиноким, неженатым, то никто обо мне не позаботится и не создаст мне так называемого домашнего уюта. А случись заболеть, так мне всё станут делать шиворот-навыворот. Мудрец сказал: «Где нет женщины, – я разумею мать семейства, законную супругу, – там больной находится в весьма затруднительном положении…»
– Ну так женитесь себе с богом.
– Да, но если я заболею и не смогу исполнять супружеские обязанности, а жена не только не будет за мной ухаживать, но еще и посмеется над моей бедой и, что хуже всего, оберет меня, как это мне не раз приходилось наблюдать?
– Ну так не женитесь.
– Да, но в таком случае у меня никогда не будет законных сыновей и дочерей, которым я имел бы возможность передать мое имя, которым я мог бы завещать свое состояние и с которыми я мог бы развлечься, как ежедневно на моих глазах развлекается с вами ваш милый, добрый отец.
Прообраз этого забавного совещания мы находим уже в средневековой литературе, а впоследствии оно было воспроизведено Мольером в его комедии «Брак поневоле». Можно ли держаться умней, нежели мудрый Пантагрюэль? Бывают удачные браки, бывают неудачные. Какой же тут дать совет?
– Погадаем по Вергилию и Гомеру, – предложил Пантагрюэль.
Мы уже знаем, что для этого надо было взять томик Гомера или Вергилия, трижды просунуть в него булавку, а затем прочитать в отмеченных стихах свою судьбу. Панург прибегнул к этому способу гадания. К несчастью, отмеченные таким образом стихи не сказали ему ничего вразумительного. Пантагрюэль посоветовал ему довериться снам.
– Во время сна душа преисполняется веселия и устремляется к своей отчизне, то есть на небо, – сказал добрый король. – Там душа вновь обретает отличительный знак своего первоначального божественного происхождения и, приобщившись к созерцанию этой бесконечной сферы, центр которой – повсюду, а окружность – нигде, сферы, где ничто не случается, ничто не проходит, ничто не гибнет, где все времена суть настоящие, отмечает не только те события, которые уже произошли в дольнем мире, но и события грядущие, и, принеся о них весть своему телу и через посредство чувств и телесных органов поведав о них тем, к кому она благосклонна, душа становится вещей и пророческой.
Нет нужды напоминать, что это известное определение бога, замечательное тем, что оно содержит в себе полное отрицание бытия божия, мы снова встречаем у Паскаля. Чтобы установить, кому оно принадлежит, нам следовало бы обратиться к александрийским философам, а может быть, даже к греческим эмпирикам. Это отняло бы у нас довольно много времени. Нам нельзя покидать Панурга.
Панург прибегнул к помощи снов, и ему приснилось, что он женат, что жена осыпала его ласками и приставляла к его лбу пару хорошеньких маленьких рожек. Еще ему приснилось, что он превратился в барабан, а его жена – в сову. Было ясно, что этот сон может иметь только одно верное толкование.
Пантагрюэль предложил посоветоваться с панзуйской сивиллой и тотчас же вместе с Эпистемоном и Панургом отправился в путь. За три дня они перенеслись из Утопии в Шинонский округ. Как же это так? Не скрою от вас истины, тем более что она принадлежит к числу приятных. А истина заключается в том, что Рабле забыл, что Пантагрюэль находится в Утопии, то есть в Северном Китае или где-то поблизости. Это выскочило у него из головы. Обворожительная рассеянность, забытье, еще более сладкое, чем забытье старца Гомера! У Сервантеса Санчо едет на том самом осле, которого он только что потерял, и, обливаясь слезами, ищет его. Рабле не помнит, на каком материке оставил он своих героев. О прелестная забывчивость, о пленительное легкомыслие гения! Ваш образованнейший, выдающийся книжник Поль Крусак, человек высоко авторитетный, с тонким вкусом, наверное, уже говорил вам об очаровательном легкомыслии автора «Дон Кихота».
Итак, наши друзья – в Панзу, близ Шинона. Тем лучше! Туреньская тишина мне несравненно милее чудес Утопии.
Дом сивиллы стоял на горе, под большим раскидистым каштаном. Путники проникли в хижину и возле очага заметили бедно одетую, беззубую, с гноящимися глазами, сгорбленную, сопливую старуху: она варила суп из недозрелой капусты, положив в него ошметок пожелтевшего сала и старый саворадос. Старый саворадос – это, к вашему сведению, мозговая кость, которую кладут в суп для вкуса. Чтобы избежать лишних расходов, из нее варят несколько супов, от чего она теряет свою первоначальную свежесть и смак. Очевидно, панзуйская старуха, как и фессалийские ведьмы [563]563
Фессалийские ведьмы. – Имеется в виду роман Апулея «Метаморфозы, или Золотой осел», где говорится о ведьмах Фессалии.
[Закрыть], останавливавшие луну, как и ведьмы, посулившие среди вереска Макбету шотландскую корону, как и гадалки, живущие в мансардах, как и ясновидцы, кочующие в фургонах по ярмаркам, как и все ей подобные, когда-либо жившие на свете, влачила жалкое существование, и можно лишь удивляться, что существа, приписывающие себе столь великие способности, извлекают из них столь малую пользу. Шинонская сивилла некоторое время хранила молчание, задумчиво жуя беззубым ртом, наконец уселась на опрокинутую вверх дном кадку, взяла свои веретена и мотовила и накрыла голову передником…
Не кажется ли вам, что Рабле непременно должен был видеть в Риме, в Сикстинской капелле, недавно открытых сивилл Микеланджело? [564]564
…недавно открытых сивилл Микеланджело. – Над росписью потолка Сикстинской капеллы в Риме Микеланджело работал около двух с половиной лет. Капелла была открыта в 1512 г. Рабле был в Риме в 1534 г.
[Закрыть]Куманская сивилла – горделивей, дельфийская – благородней панзуйской сивиллы, но та более живописна. Ее движения и слова напугали Панурга: приняв ее за одержимую, вызывающую бесов, он думал теперь только о том, как бы унести ноги. Он боялся бесов главным образом потому, что бесы притягивали к себе богословов, внушавших ему вполне понятный страх. Наконец сивилла, начертав прорицание на восьми листьях смоковницы, пустила их по ветру. Панург и его спутники отыскали их с превеликим трудом. К несчастью, смысл сивиллиных стихов был темен и допускал различные толкования. Пантагрюэль понял их так, что жена будет обманывать и колотить Панурга. Панург, не желавший, чтобы его обманывали и колотили, разумеется, не нашел в них ничего похожего. Черта истинно человеческая. Мы любим толковать явления так, как это нам выгодно. Словом, по выражению Пантагрюэля, одно было ясно, что смысл прорицания неясен. Добрый великан посоветовал обратиться к немому, ибо предсказания, выраженные движениями и знаками, он почитал за самые верные. Позвали немого; он стал делать знаки, но их невозможно было понять. Тогда Пантагрюэль предложил поговорить с каким-нибудь дряхлым, стоящим одной ногой в гробу стариком. Мудрый государь приписывал умирающим пророческий дар. «Согласно учению платоников, – утверждал он, – ангелы, герои и добрые демоны, завидев людей, приближающихся к смерти, отрешившихся от земных тревог и волнений, приветствуют их, утешают, беседуют с ними и тут же начинают обучать искусству прорицания».
Пантагрюэль говорит об этом с полной убежденностью, да и сам Рабле, кажется, склонен был разделять его веру, ибо он явно взволнованным и серьезным тоном рассказывает в виде примера о том, как умирал в Сен-Симфорьене Гильом дю Белле, при кончине которого, как мы помним, ему довелось присутствовать. «Часа за три – за четыре до его кончины мы еще слушали его бодрые, спокойные, вразумительные речи, в коих он предсказывал то, что частично потом сбылось», – говорит Рабле.
Итак, Пантагрюэль, Эпистемон, Панург и брат Жан Зубодробитель, которого мы успели забыть, отправились к старому французскому поэту Котанмордану и застали доброго старика уже в агонии, хотя вид у него был жизнерадостный и смотрел он на вошедших открытым и ясным взором.
Панург обратился к нему с просьбой разрешить его сомнения касательно задуманного им брака. Котанмордан велел принести чернила и бумагу и написал небольшое стихотворение, начинающееся так:
Так как эти стихи мы находим среди произведений Гильома Кретена, то есть некоторое основание полагать, что под именем Котанмордана Рабле вывел именно этого старого поэта.
Умирающий передал стихи посетителям и сказал:
– Ступайте, детки, храни вас царь небесный, и не приставайте ко мне больше ни с какими делами. Сегодня, в этот последний мой и последний майский день, я уж потратил немало трудов и усилий, чтобы выгнать отсюда целое стадо гнусных, поганых и зловонных тварей, черных, пестрых, бурых, белых, серых и пегих, не дававших мне спокойно умереть, наносивших мне исподтишка уколы, царапавших меня гарпийными своими когтями, досаждавших мне шмелиной своей назойливостью, ненасытной своей алчностью и отвлекавших меня от сладких дум, в какие я был погружен, созерцая, видя, уже осязая и предвкушая счастье и блаженство, уготованное господом богом для избранных и верных ему в иной, вечной жизни.
Что же это за гнусные твари, обступившие смертное ложе Котанмордана? Возмущенный Панург категорически утверждает, что это монахи разных орденов: кордельеры, наковиты и прочие нищенствующие иноки. Таких нищенствующих монахов, серых и бурых, было всего четыре ордена, почему и десерт из винных ягод, изюма, орехов и миндаля, который подают зимой во Франции, получил название «четверо нищих».
– Что же, однако, сделали капуцины и минориты этому старику, черти бы его взяли? – выйдя от Котанмордана, воскликнул искатель оракулов. – Уж они ли, черти, не бедные? Уж они ли, черти, не обездолены? Уж кто, как не эти рыбоеды, вдосталь хлебнули горя и знают, почем фунт лиха?.. Клянусь богом, этот проклятый змий угодит прямо к чертям в пекло. Так костить славных и неутомимых рачителей церкви! (Боюсь, что наш автор мысленно произносил: грабителей церкви.) Он совершил тяжкий грех. Его душа угодит прямо в кромешный ад.
В тексте вместо âme [566]566
Душа (франц.).
[Закрыть]стоит âne [567]567
Осел (франц.).
[Закрыть]; разумеется, это опечатка, но кажется, будто она сделана нарочно. В 1546 году за одну такую опечатку, оскорбительную для бессмертной души, могли сжечь и книгу и самого автора. В тот год Этьена Доле за менее тяжкое преступление, за каких-то три слова, переведенных из Платона, повесили и сожгли на костре на площади Мобер, в Париже. Но это был человек серьезный. Шутки Рабле казались безобидными. Он мог сказать все. Несмотря на эту скверную игру слов, я полагаю, что он все же верил в бессмертие души по крайней мере пять дней в неделю, а это уже много.
Панург кубарем скатился с лестницы. Ни за что на свете не вернется он к изголовью старого умирающего поэта. Он опасается «нечистой силы». Побаивается ее и Рабле. Он побаивается ее и дразнит; он дразнит ее, а в глубине души побаивается; он побаивается, а сам дразнит ее. Прежде чем отпустить какое-нибудь словцо, он прикидывается дурачком. Он облекает свои дерзости в шутовской наряд. Он нагромождает одну неясность на другую – так нимфа мутит воду в источнике, когда ее во время купанья застанут врасплох.
Затем Панург советуется по волнующему его вопросу с астрологом гер Триппой, которого по созвучию имен отождествляют с Корнелием Агриппой, астрологом и врачом, автором трактата о несовершенстве и бесплодности наук. Гер Триппа предрекает Панургу, что жена обманет его. Это целая научная консультация: перечисляются все способы гадания, имена следуют за именами – в их нескончаемом потоке можно утонуть, и Панург клянет себя за то, что зря потратил время в берлоге у долгополого этого черта. По совету брата Жана, он прислушивается к звону колоколов. Но ему так и не удается установить, что именно они говорят: «Быть тебе муженьком, муженьком, муженьком», или: «В брак не вступай, в брак не вступай, в брак не вступай».
После того как все способы гадания оказались на поверку бесполезными и обманчивыми, доблестный Пантагрюэль, дабы вывести Панурга из затруднения, позвал на совет богослова, лекаря, законоведа и философа.
Богослов, отец Гиппофадей, будучи спрошен первым, говорил прекрасно. На вопрос Панурга: «Буду ли я обманут?» – он отвечал: «Если бог захочет, отнюдь нет, друг мой». Отсюда Панург делает вывод: «Но если бог захочет, чтобы я был обманут, то я буду обманут?» Тогда, желая пояснить свою мысль, досточтимый отец внушает Панургу, что он должен взять себе в жены девушку из хорошей семьи, воспитанную в духе строгой добродетели и непорочности, набожную и богобоязненную.
– Стало быть, вы хотите, чтобы я вступил в брак с той мудрой женой, которая описана у Соломона? – заключил Панург. – Да ведь ее давно нет в живых… Во всяком случае, я вам очень признателен, отец мой.
Лекарь Рондибилис, великий знаток тайн природы, прямо заявил, что несчастье, коего заранее опасается Панург, представляет собой естественное приложение к браку. Он сравнил женщину с луной и обвинил ее в притворстве: «Под словом женщина я разумею в высшей степени слабый, изменчивый, ветреный, непостоянный и несовершенный пол (это говорю не я, а Рондибилис), и мне невольно кажется, будто природа, не во гнев и не в обиду ей будь сказано, создавая женщину, утратила тот здравый смысл, коим отмечено все ею сотворенное и устроенное. Я сотни раз ломал себе над этим голову и так ни к чему и не пришел; полагаю, однако ж, что природа, изобретая женщину, думала больше об удовлетворении потребности мужчины в общении и о продолжении человеческого рода, нежели о совершенстве женской натуры. Сам Платон не знал, куда отнести женщин: к разумным существам или же к скотам».
По этому поводу Понократ рассказывает сказку, которую рассказывали и до и после Рабле и которую вы, конечно, знаете. Вот она:
«Однажды к папе Иоанну Двадцать второму, посетившему обитель Фонтевро, настоятельница и старейшие инокини обратились с просьбой – в виде особого исключения разрешить им исповедоваться друг у друга, ибо, по их словам, нестерпимый стыд мешает им признаваться в кое-каких тайных своих пороках исповеднику-мужчине.
– Я охотно исполнил бы вашу просьбу, – отвечал папа, – но я предвижу одно неудобство. Видите ли, тайна исповеди не должна быть разглашаема, а вам, женщинам, весьма трудно будет ее хранить.
– Отлично сохраним, – объявили монахини, – еще лучше мужчин.
В тот же день святейший владыка передал им на хранение ларчик, в который он посадил маленькую коноплянку, и попросил спрятать его в надежном и укромном месте, заверив их своим папским словом, что если они сберегут ларчик, то он исполнит их просьбу, и в то же время строго-настрого, под страхом того, что они будут осуждены церковью и навеки отлучены от нее, воспретил его открывать. Едва папа произнес этот запрет, как монахини уже загорелись желанием посмотреть, что там такое, – они только и ждали, чтобы папа поскорей ушел. Благословив их, святейший владыка отправился восвояси. Не успел он и на три шага удалиться от обители, как добрые инокини всем скопом бросились открывать запретный ларчик и рассматривать, что там внутри. На другой день папа вновь пожаловал к ним, и они понадеялись, что прибыл он нарочно для того, чтобы выдать им письменное разрешение исповедоваться друг у друга. Папа велел, однако ж, принести сперва ларчик. Ларчик принесли, но птички там не оказалось. Тогда папа заметил, что монахиням не под силу будет хранить тайну исповеди, коль скоро они так недолго хранили тайну ларчика».
