Текст книги "7том. Восстание ангелов. Маленький Пьер. Жизнь в цвету. Новеллы. Рабле"

Автор книги: Анатоль Франс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 59 страниц)

Я продолжал, подобно Жерому Патюро, искать «положения в обществе». Решиться последовать совету славного Шазаля я не мог. Я любил деревню, любил ее с трепетом, томлением, сладостным волнением. Я был создан, чтобы любить только ее. Мне суждено было провести в деревне лучшие годы моей жизни. Но время еще не пришло. Я не хотел покидать навсегда город искусств и красоты, камни, поющие о старине. К тому же у меня была веская причина не возделывать моих земель: у меня их не было. Не имея возможности стать землевладельцем и привыкнув ограничивать свои честолюбивые мечты, я замыслил стать купцом. Меня привлекало то, что в английских романах XVIII века встречаются купцы очень внушительного вида, в красных или коричневых щегольских кафтанах, с амбарами, набитыми сундуками и тюками товаров. Во Французском театре я видел пьесу Седена [375]375
  Седен Мишель (1719–1797) – французский драматург, автор первой во Франции мещанской драмы «Философ сам того не зная» (1765).


[Закрыть], где герой, весьма почтенный негоциант, жил на широкую ногу и носил дома великолепный халат. Мне приходилось и в жизни встречать коммерсантов вполне достойных. Решив сделаться купцом, или, вернее, продавцом, так как у меня не было ни товаров, ни денег на их покупку, я стал раздумывать, какой же торговлей мне заняться. И тут-то начались затруднения. Как сделать выбор между столькими отраслями коммерции, не зная ни их преимуществ, ни теневых сторон? Со справочником в руках я задавался вопросом, торговать ли мне домами, драгоценностями, картинами, котлами, лекарствами, машинами, мрамором, обувью, оптическими приборами, оружием, пивом, посудой, столярными инструментами, углем или цементом, – и не находил ответа. Говоря между нами, меня несколько успокаивало только предчувствие, что я так же мало способен продавать драгоценности, оружие, пиво, как и башмаки, котлы, уголь, цемент или подзорные трубки. Эта мысль облегчала мне трудность выбора, но приводила меня в отчаяние.

Случай выручил меня из беды, когда я меньше всего этого ожидал. Это произошло в субботу в четыре часа двадцать минут. В знаменательный день, прогуливаясь по набережной Конферанс, в те времена более пустынной, простой и живописной, чем теперь, я повстречал г-на Луи де Роншо [376]376
  Луи де Роншо (1816–1887) – французский поэт и историк искусства.


[Закрыть], который возвращался из Терн, где занимал небольшую квартирку, наполненную книгами и гравюрами. Я горячо любил его, но мало с ним общался, опасаясь наскучить ему своей беседой. Может быть, кто-нибудь из моих современников, оставшихся в живых, еще помнит этого превосходного человека! Я чувствую с ними крепкую связь, не зная их лично. Луи де Роншо оставил после себя стихотворения, отражающие его прекрасную душу, и несколько ценных трудов по греческому искусству, которое он восторженно любил и много изучал. Ламартин, друживший с ним, посвятил ему один из выпусков своего курса литературы [377]377
  …своего курса литературы. – Начиная с 1856 г. Ламартин издавал отдельными выпусками «Общедоступный курс литературы».


[Закрыть]. В эпоху, куда возвращают меня воспоминания, г-н де Роншо был уже пожилым, но еще не старым. Те, кто его знал, могут подтвердить, что за всю свою долгую жизнь он никогда не был стариком, ибо никогда не переставал любить. Среди выцветших прядей его волос еще блестели золотые нити, тонкая кожа на лбу отливала розоватыми оттенками, усы прикрывали по-прежнему яркие губы. Он с большим изяществом носил старомодный сюртук, весь потертый и покрытый пятнами. В его голосе теплого тембра и несколько тяжеловесной манере было что-то необычайно привлекательное. Он с восторгом рассказал мне о недавно найденной в Ламбезе римской мозаике, с которой ему прислали акварельную копию. Заговорил о Второй империи, предсказывая и призывая ее скорую гибель, с интересом отозвался о какой-то новой книге, наделавшей шуму, и, простившись со мной, уже собирался уходить, как вдруг спохватился.

– А я как раз хотел пригласить вас к себе, – сказал он, – мне нужно с вами поговорить. Мы с несколькими друзьями издаем у крупного издателя биографии художников отдельными выпусками, чтобы заменить сборники Шарля Блана [378]378
  Блан Шарль-Огюст (1813–1882) – французский историк искусства, руководил изданием «Истории художников всех школ» в четырнадцати томах (1850–1876).


[Закрыть], которые уже устарели. Как видите, мы взялись за огромное предприятие. Вы нас очень обяжете, если согласитесь объединять отдельные части, держать корректуру, сотрудничать в случае надобности, – словом, если займете в нашем издании место, какое в журнале занимает секретарь редакции. Вам придется много работать, работать целыми днями, но это вам будет интересно. Вопрос о жалованье уже согласован с издателем, он же предоставит вам рабочий кабинет.

Три дня спустя я приступил к очень интересной работе, которая, хотя и не должна была длиться всю жизнь, но могла подготовить меня к другим, подобным же занятиям в моем вкусе, и получил в свое распоряжение у солидного издателя в Сен-Жерменском предместье рабочий кабинет, украшенный фотографиями «Саскии», «Лавинии» и «Мужчины с разорванной перчаткой» [379]379
  «Саския», «Лавиния», «Мужчина с разорванной перчаткой». – Саския – жена Рембрандта, позировавшая ему для многих картин и портретов; Лавиния – дочь итальянского художника Тициана. «Мужчина с перчаткой» – картина испанского художника Веласкеза.


[Закрыть].

XVI. ГосподинЭнгр [380]380
  Энгр Жан-Огюст (1780–1876) – французский художник, ученик Давида, стремившийся к строгой художественной форме; автор больших полотен исторического или мифологического содержания и многочисленных портретов.


[Закрыть]

Я страстно любил искусство. Так как мне надо было только перейти Сену, чтобы добраться до Лувра, я ходил туда почти каждый день, и могу сказать, что моя юность протекала в великолепном дворце. Отдавая должное моим учителям, следует признать, что они научили меня понимать греческое искусство, которого сами не понимали. Я проводил долгие часы в музее Кампана, недавно открытом в Лувре, и в зале греческих ваз, большая часть которых называлась тогда этрусскими. Изучая украшающую их живопись, я научился любить красоту формы и так, сам того не подозревая, пришел к пониманию творчества Энгра.

Нельзя сказать, что Энгр возродил рисунок древних. Он к этому и не стремился. Его манера вполне современна, но есть в греческом искусстве некое неуловимое изящество, которое мы вновь обретаем у Энгра. В двадцать лет душа щедра на восторги. Я восхищался также и Делакруа. Меня пленяла часовня ангелов в церкви св. Сульпиция [381]381
  …часовня ангелов в церкви св. Сульпиция. – Росписи Делакруа церкви св. Сульпиция Франс посвятил несколько страниц в романе «Восстание ангелов» (гл. V).


[Закрыть], и, когда знатоки говорили, что стенная живопись должна быть менее яркой и более спокойной по тону, я думал, что лишь вдохновение безумца могло воздвигнуть на пространстве двадцати квадратных футов великолепные колонны, коней, ангелов, горные вершины, раскидистые деревья, сияющие дали, лучезарные небеса. Благодарение богам, я признавал гений Делакруа! Но Энгр внушал мне более сильное чувство: любовь. Я сознавал, что его искусство слишком высоко, чтобы стать доступным толпе, и гордился, что постиг его. Только любовь творит подобные чудеса. Я понимал его рисунок, достигающий безупречной красоты при соблюдении полного сходства с натурой, я любил его живопись, столь чувственную и сладострастную и вместе с тем величественную. Энгр жил в двухстах шагах от нашего дома, на набережной Вольтера. Я знал его по виду. Ему было больше восьмидесяти лет. Старость, унизительная для обыкновенных людей, становится апофеозом для гениев. Когда я встречал его, он казался мне окруженным свитой своих шедевров, и я приходил в трепет.

Однажды я пошел на спектакль в театре Шатле, где в первый раз давали «Волшебную флейту» [382]382
  «Волшебная флейта» – опера Моцарта (1791).


[Закрыть]с Христиной Нильсон. У меня было кресло в партере. Зал был полон задолго до поднятия занавеса. Я увидел, что ко мне приближается г-н Энгр. Это был он – его массивная бычья голова, черные, все еще пронзительные глаза, низенький рост, крепкое сложение. Все знали, что он любит музыку. Подшучивали над его игрой на скрипке. Я понял, что, имея доступ в театр, он прошел в зал, но не мог найти места. Я собирался предложить ему свое, но он опередил меня.

– Молодой человек, – сказал он, – уступите мне место, я Энгр.

Я вскочил обрадованный. Великий старец удостоил выбрать именно меня, чтобы сесть на мое место.

Еще один художник французской школы сумел отчасти уловить красоту античного искусства. Это Пуссен. Он классик по композиции картины, по стилю и расположению фигур. Но только один Энгр возродил в своем рисунке языческую чувственность. Он приблизился к античности не с помощью ненадежных изысканий археологии, но силою своего гения.

XVII. Квартира господина Дюбуа

Глубокие познания г-на Дюбуа в грамматике просто пугали меня. В вопросах смыслового значения и сочетания слов ничто не могло сравниться с верностью его суждений; зато к орфографии он был равнодушен и даже сам писал не вполне правильно. Он говорил, что не понимает, как можно тратить драгоценное время на такие пустяки. Он называл грамматику Ноэля и Шапсаля учебником для казарм и объяснял ее появление ненасытной тиранией Наполеона, который, контролируя не только поступки, но и идеи, преследовал всякую независимость мысли. И когда матушка говорила при нем о правилах употребления причастий, всегда ее затруднявших, старик отвечал, к ее большому огорчению, что не желает знать о причастных формах больше Паскаля и Расина, которые не знали о них ничего.

Литературные вкусы г-на Дюбуа вызывали во мне почтение и благоговейный страх.

Он любил классицизм, но критиковал классиков, руководствуясь во всех суждениях своей особой философией. Он считал Сент-Эвремона более глубоким мыслителем, чем Паскаль. Боссюэ, по его мнению, излагает тяжеловесным слогом весьма скудные мысли; его «Рассуждение о всеобщей истории» так же глупо, как «История» Павла Орозия [383]383
  Павел Орозий (V в.) – христианский историк и богослов, автор книги «История против язычников»; Боссюэ следует Орозию в своей концепции божественного промысла как основного двигателя исторического развития.


[Закрыть], с которой оно списано.

– Разумному человеку не может нравиться Корнель, именно потому что им восхищался Наполеон, – говорил г-н Дюбуа. – В самом деле, от его трагедии «Гораций» пахнет живодерней.

Господин Дюбуа считал «Дух законов» и «Опыт о нравах» [384]384
  «Дух законов» и «Опыт о нравах». – «Дух законов» (1748) – трактат Монтескье и «Опыт о нравах и духе народов» (1756) – сочинение Вольтера – крупнейшие памятники исторической мысли французского Просвещения XVIII в.


[Закрыть]самыми прекрасными памятниками человеческой мысли. Ему нравились трагедии Вольтера, несмотря на дурной слог. Что касается поэтов, он признавал только греков и римлян. Он упивался ими и всегда носил в кармане томик Феокрита или Катулла [385]385
  …Феокрита или Катулла… – Феокрит (середина III в. до н. э.) – древнегреческий поэт, автор пастушеских идиллий; Катулл (80-е гг. I в. до н. э. – умер ок. 54 г.) – римский поэт-лирик.


[Закрыть]в превосходном издании, так как был библиофилом.

Вергилия он знал наизусть и рассказывал, что как-то они с генералом Миолли, читая вслух четвертую книгу «Энеиды», оба залились слезами. Современные стихи он не выносил из-за рифмы. Он называл рифму варварством, считал ее годной лишь на то, чтобы привлекать внимание грубых натур и невежд, а также угождать людям с неразвитым слухом, которым нравится, когда назойливо отбивают размер. Он утверждал, что в старину это равномерное повторение одинаковых звуков было просто мнемоническим приемом для тех, кто, не имея навыка, с трудом запоминал наизусть. Все это не мешало ему, однако, любить поэзию Лафонтена, Вольтера и Парни [386]386
  …поэзию Лафонтена, Вольтера и Парни. – Лафонтен здесь упомянут как автор стихотворных «Сказок» на сюжеты средневековых фабльо и новелл Возрождения; Вольтер – как автор фривольной антиклерикальной поэмы «Орлеанская девственница». Парни Эварист-Дезире (1753–1814) – французский поэт, в творчестве которого большое место занимали эротические и эпикурейские мотивы.


[Закрыть]. Дальше он не шел и не имел никакого понятия о романтических поэтах. Из современной прозы он знал лишь то, что относилось к политике и истории. «Замогильные записки», вообще не имевшие успеха у публики, крайне возмутили г-на Дюбуа; он упрекал Шатобриана в вычурности языка и скудости мысли.

Он не мог привить мне своего строгого вкуса. К тому же вкус у людей заурядных развивается поздно, лишь после долгого, порою мучительного опыта. Вкус – это стремление к приятному; лишь страдания делают его изощренным. Почтенный старец, так участливо относившийся ко мне в пору моего отрочества, не научил меня своему прекрасному языку, но внушил интерес к изобразительным искусствам и восторженную любовь к пластической красоте.

Господин Дюбуа, как и все археологи его времени, был знаком с греческой скульптурой главным образом по произведениям римской эпохи. Ему не было чуждо чувство величия и простоты, но он слишком поздно увидел статуи Парфенона, и потому Лаокоон [387]387
  Лаокоон – скульптурная группа, изображающая смерть троянского жреца Лаокоона и его сыновей, задушенных змеями (создана между III и I вв. до н. э.). В «Лаокооне» уже несколько нарушен гармонический идеал классического греческого искусства.


[Закрыть]оставался для него совершеннейшим воплощением прекрасного. Тем не менее это был большой знаток.

Путешествуя по Италии в ту эпоху, когда туда никто еще не ездил, и общаясь с художниками своего поколения, он без особенных расходов собрал коллекцию редкостей, которой наслаждался в тишине и одиночестве. Но так как в нашем бренном мире полагается, чтобы всякая радость была испорчена, то его экономка нарушала покой этого уютного красивого жилища. Клоринда «выпивала». И г-н Дюбуа, обычно такой скрытный, рассказал матушке, что как-то вечером нашел мертвецки пьяную Клоринду на кухне, где уже начался пожар. Я не мог понять, почему он ее не прогонит; но матушку это почему-то не удивляло.

Время от времени, когда г-н Дюбуа бывал доволен моими успехами, он говорил:

– Дитя мое, я покажу тебе свои древности и несколько образцов живописи, каких теперь уже не найти. В наши дни все заполонили варвары. Теперь разучились рисовать.

Варварами он называл Кутюра, Кюнье, Девериа и в особенности Делакруа, которого не выносил. Он его не понимал. Он не все мог понять. Но кто из нас может похвалиться, что понимает все?

Приглашая меня к себе, г-н Дюбуа оказывал мне большую и редкую честь. Он жил один со старой экономкой, без родных, без друзей, и не принимал ни одной живой души. Поэтому об его квартире, куда никто не мог проникнуть, ходили странные слухи. Она помещалась на третьем этаже во дворе старинного особняка на улице св. Анны. Г-н Дюбуа жил там с детства. Родиться, жить и смерть найти все в том же доме! [388]388
  «Родиться, жить и смерть найти все в том же доме!» – Строка, принадлежащая французскому поэту-романтику Сент-Беву (1804–1869).


[Закрыть]

У господина Дюбуа была очаровательная мать, которую он боготворил. Она была красавица, играла на арфе, как г-жа де Жанлис, рисовала цветы, как Ван Спандонк. Рассказывали, что, когда она внезапно скончалась, в 1815 году, сын велел ничего не трогать в ее комнате; он оставил на месте арфу, раскрытые ноты на клавесине, ящик с акварельными красками и вазу с букетом цветов, которые она начала писать и которые за сорок лет покрылись, как саваном, слоем пыли. Рассказывали, что в гостиной г-на Дюбуа висит портрет напудренной дамы, чья правая рука скрыта букетом цветов, и что это портрет прабабушки г-на Дюбуа, которая на смертном одре написала своему сыну, что проклинает его. Но через полтора месяца после того, как ее похоронили, родные вдруг обнаружили, что правая рука на портрете стерта и на ее месте свежими красками написан букет роз. Все решили, что приходила покойница и сделала эту замену сама, желая показать, что берет обратно свои слова. Говорили еще, что многие жившие в этом доме погибли во время террора и что их негодующие тени бродят по коридорам и лестницам.

Время от времени г-н Дюбуа повторял;

– Дитя мое, как-нибудь на днях приходи посмотреть мои древности.

Крестный, лучший и добродушнейший из людей, поддразнивал иногда г-на Дюбуа за его любовь к древностям. Крестный находил античное искусство величественным, но холодным и ничего не говорящим душе. Он любил, по примеру Готье [389]389
  Готье Теофиль (1811–1872) – французский поэт; увлекался коллекционированием предметов искусства.


[Закрыть], старых мастеров немецкой школы и итальянские примитивы.

Однажды, когда он расхваливал художников Кватроченто [390]390
  Кватроченто – XV век (итал.). Этим термином принято обозначать один из периодов Возрождения.


[Закрыть], г-н Дюбуа согласился с ним.

– Я считаю Мантенью [391]391
  Мантенья Андреа (1431–1506) – итальянский художник, писал в сурово-сдержанной манере.


[Закрыть]великим мастером, – сказал он. – Лет тридцать назад я отыскал в Вероне картину этого художника «Христос во гробе», весьма замечательную и сильную по рисунку. Это великолепное произведение.

И, повернувшись ко мне, добавил:

– Дитя мое, надо тебе его показать.

На этот раз мы условились окончательно; назначили день, – насколько помню, четверг на святой неделе. Я надел самое лучшее платье и взял цилиндр, так как в те годы котелков не носили даже юноши. В половине второго я вышел из дому сильно взволнованный.

На площадке лестницы я услышал, как кто-то хрипло кашляет и сопит, как кашляла, бывало, моя няня Мелани, и увидел тетку Кошле [392]392
  См. «Маленький Пьер». (Прим. автора.)


[Закрыть], которая сидела на ступеньке, уткнув голову в колени и задыхаясь от хрипа. Она стала чудовищно безобразной; шишка над правым глазом разрослась чуть ли не в кулак, и из закрытого глаза текли на землистую щеку мутные липкие слезы. Из-под засаленной черной повязки и чепца, сбившегося набок, виднелась грязная плешивая голова. Крупные золотые серьги в ушах еще более подчеркивали ее уродливость. Проходя мимо, я малодушно ускорил шаг и отвернулся. Еле переводя дыхание, она окликнула меня хриплым голосом.

Я подошел. Она злобно взглянула на меня своим единственным глазом.

– Не правда ли, дружок, услышав мой хрип, вы подумали: «Это тюлень пыхтит!» Ведь если бы вы разглядели, что я женщина, вы бы сняли шляпу.

Она снова опустила голову на колени и закашлялась.

Я покраснел, бормоча извинения, и предложил ей руку. чтобы помочь взойти по лестнице. Она сердито отказалась. Я ушел расстроенный и смущенный.

Но, едва очутившись на улице, я развеселился, ободренный свежим ветром, легким воздухом, ясным небом, и все забыл. Я любил свой великий город, я бережно хранил и лелеял в сердце его изображение в миниатюре; любил царственную реку Сену, мудрую и спокойную в уборе каменных оград; любил длинные набережные, величественные и родные, обрамленные стройными рядами платанов, старинными особняками и дворцами. Тогда на этих прекрасных набережных царили тишина и спокойствие. Их величие не нарушалось еще шумной сутолокой трамваев. Я перешел чугунный мост, охраняемый четырьмя каменными девами, которые никогда не улыбались, пересек площадь Лувра, где возвышался дворец Тюильри, в котором каждый камень повествовал об истории Франции, дворец, безжалостно сожженный побежденными [393]393
  …безжалостно сожженный побежденными. – 24 мая 1871 г. во время боев парижских коммунаров с контрреволюционными войсками версальцев сгорела большая часть дворца Тюильри.


[Закрыть]десять лет спустя, а затем срытый до основания озлобленными буржуа. Миновав воротца и спустившись по лестнице, я пересек улицу Риволи, углубился в запутанный лабиринт узких извилистых переулков, впоследствии разрушенных, и дошел до угла улицы св. Анны и улицы Терезы. Там, в третьем этаже старинного особняка времен Людовика XV, г-н Дюбуа прожил всю жизнь, с самого детства. Мне отворила Клоринда. Если она и вправду «выпивала», то умела это тщательно скрывать. В жизни не встречал я такой степенной, достойной, чистенькой и молчаливой старушки. Уже с самого порога чувствовалось, что это квартира знатока и собирателя редкостей. Прихожая была полна обломков скульптуры и фрагментов римских саркофагов. В столовой стояли мраморные статуэтки и чернофигурные вазы прекрасного греческого стиля, которые в ту эпоху еще назывались этрусскими вазами. Г-н Дюбуа показал мне, как самое редкостное сокровище своей коллекции, мраморный торс юного фавна с оленьей шкурой на плече; он восхвалял его изящество, чистоту линий и простоту.

– Разбить подобную статую – тягчайшее преступление, – сказал он. – Но когда произведение искусства достигает такой степени совершенства, его несравненная красота полностью проявляется в любой из его частей. А попробуйте-ка у современных портретов отнять выражение лица, или, вернее, гримасу, – и от них ничего не останется.

Господин Дюбуа говорил с жаром:

– В поэзии, искусстве, философии следует вернуться к древним. Почему? Потому что немыслило создать что-нибудь прекраснее, благороднее и мудрее. Грекам было предназначено судьбою довести искусство до совершенства. Этой привилегии удостоился одаренный народ, который пользовался свободой и обитал в прекрасном климате, под ясным небом, среди холмов гармоничных очертаний, на берегу лазурного моря. У Геродота, дитя мое, есть слова, достойные запечатлеться в памяти. Древний историк вложил их в уста спартанца Демарата, который говорит Ксерксу: «Знай, о царь, что бедность – верная подруга Греции и ей сопутствует добродетель, дочь мудрости и разумного образа правления». Греки (и в этом драгоценнейшее свойство их гения) считали человека мерою всех вещей и верили в справедливость или хотя бы в благоразумие богов.

С лестной для меня предупредительностью г-н Дюбуа показывал живопись и рисунки, вывезенные им из Италии или собранные за долгие годы в Париже. Он в особенности старался обратить мое внимание на своих любимых мастеров – Гвидо, Карраччи, Спаньолетто, Батони и Рафаэля Мэнгса [394]394
  Гвидо, Караччи, Спаньолетто, Батони, Рафаэль Менгс. – Гвидо Рени, Караччи – итальянские художники эпохи Возрождения; Спаньолетто – прозвище испанского художника Хосе Рибейры (1588–1656), прожившего долгие годы в Италии; Помпео Баттони (1708–1787) – крупнейший художник итальянского классицизма; Рафаэль Менгс (1728–1779) – немецкий художник.


[Закрыть]. Но все эти косматые евангелисты и мученики, выступавшие из мрака, удручали меня. Этюды обнаженного тела работы Давида тоже мне не нравились. Да и сам г-н Дюбуа находил Давида грубоватым, вместе с тем ставя ему в заслугу, что он отошел от безвкусия Буше, Пьера и Фрагонара [395]395
  …от безвкусия Буше, Пьера и Фрагонара – то есть от дворянского искусства XVIII в.


[Закрыть].

Хозяин ввел меня в спальню, где на трюмо, над потускневшими зеркалами, целовались голубки. Должно быть, в таинственных слухах, ходивших про его жилище, было что-то верное; в этой комнате я увидел арфу с повисшими струнами и развернутые ноты на клавесине; я увидел на стене портрет напудренной дамы с белой косынкой на груди, причем ее правая рука была действительно скрыта букетом роз, написанным, видимо, наскоро и несколько позже. Но г-н Дюбуа сказал только, что мебель этой комнаты досталась ему от родителей.

Потом, указывая на комод в стиле Людовика XV с инкрустацией и бронзовыми золочеными украшениями, на золоченые штофные кресла с вытканными на них пасторальными сценами, на бовэсские драпировки, он сказал с легкой улыбкой:

– Это мебель моей прабабки. В былое время эти вещи доставили мне много огорчений. Как тебе известно, в эпоху Директории и Консульства в искусстве произошел переворот. Вкусы, уже несколько облагороженные на закате монархии, вдруг обратились к античности, и старомодная китайщина всем показалась нелепой. Я жил тогда с родителями; я был молод, самолюбив, и мне претило жить среди старой рухляди, а в особенности принимать здесь друзей, многие из которых были художниками, учениками Давида, влюбленными, подобно ему, в греческое и римское искусство. Помнится, однажды я был представлен госпоже де Ноай [396]396
  Г-жа де Ноай Анна-Елизавета (1876–1933) – французская поэтесса и писательница, друг Анатоля Франса; посвятила ому несколько стихотворений, выступила с речью по время торжественного празднования восьмидесятилетнего юбилея писателя в 1924 г.


[Закрыть], которая вернулась из эмиграции и жила на Шоссе д'Антен, в особняке, расписанном Давидом и меблированном по рисункам Персье и Фонтена. На стенах красовались расписанные под бронзу дикторские связки, шлемы, щиты и мечи и фризы с изображениями героев – Ромул и Рем, сосущие волчицу, Брут, осуждающий своих сыновей, и Виргиний, закалывающий дочь [397]397
  …Брут, осуждающий своих сыновей, и Виргиний, закалывающий дочь… – Луций Юний Брут (VI в. до н. э.) – один из основателей римской республики. Узнав, что его сыновья пытаются восстановить власть низложенного царя, Брут, будучи консулом, приговорил их к смертной казни. Согласно преданию римлянин Виргиний заколол свою дочь Виргинию, чтобы спасти ее от насилия децемвира (законодателя, пользовавшегося чрезвычайной властью) Аппия Клавдия (449 г. до н. э.).


[Закрыть]… Чего там только не было! Гости сидели на курульных креслах [398]398
  Курульные кресла – кресла из слоновой кости, на которых восседали римские консулы и другие представители власти при исполнении служебных обязанностей.


[Закрыть]. Будуар украшала стенная живопись на красном фоне в стиле фресок Геркуланума. Подобное убранство и меблировка показались мне восхитительными. Возможно, что красота самой хозяйки, ее великолепные светлые кудри и белые, как мрамор, руки немало способствовали моему восторгу перед стенами, которые она обводила небесным взором, и перед креслами, где покоилось ее божественное тело; как бы там ни было, я ушел из особняка Ноай вне себя от восторга. И когда, вернувшись домой, я снова увидел наши пузатые комоды, кресла с гнутыми ножками, стенные ковры с пастушками и барашками, я чуть не заплакал от досады и стыда; я пытался доказать отцу, что эта старомодная ветошь смешна, что даже сами китайцы не создали ничего нелепее и уродливее. Батюшка согласился со мной. «Я знаю, что мебель теперь делают лучше и с большим вкусом, – сказал он. – Если бы мне предложили поменять наше старье на новую обстановку по рисункам господ Персье и Фонтена, я бы охотно согласился; но такого дурака едва ли найдешь, а я недостаточно молод и недостаточно богат, чтобы обставить дом по новой моде; поэтому я довольствуюсь обстановкой, которой довольствовались мои родители».

– Слова батюшки огорчили меня, – прибавил г-н Дюбуа, – однако, как видишь, дружок, я и сам сохранил мебель предков, не то из скупости, не то из сыновнего почтения, не то просто из лени; говорят, впрочем, что я поступил разумно и даже выгадал на этом, ибо мебель, которую так поносили в старину, теперь опять вошла в моду и чрезвычайно возросла в цене.

Пока он говорил, я не мог оторвать глаз от небольшого полотна, висящего на стене за кроватью. До сих пор я видел у г-на Дюбуа только стариков Гвидо Рени и Карраччи, мучеников Рибейры, страшного Елиазара, окруженного причудливыми верблюдами, работы Батони, «Христа во гробе» Мантеньи, написанного с жестоким совершенством. Должен признаться, что для моего возраста это было слишком тяжелое зрелище. Тем более очаровательным показался мне портрет, висящий за кроватью. Это была прелестная головка с безупречным овалом лица, золотистыми волосами, нежным взглядом фиалковых глаз и юными, обворожительными плечами.

– Какая красавица! – воскликнул я.

– А ты не узнаешь ее?.. Это «Психея» Жерара [399]399
  «Психея» Жерара – или, точнее, «Амур, целующий Психею» – картина французского художника-классициста Франсуа Жерара (1770–1837), находящаяся в Лувре.


[Закрыть]. Картина была выставлена в Салоне в тысяча семьсот девяносто шестом году; теперь она в Лувре. Это шедевр Жерара, но мой этюд гораздо лучше, чем та же головка на самой картине. Какая разница между этим первым, таким удачным замыслом и окончательным воплощением! Голова Психеи в законченном виде, разумеется, превосходна по рисунку и тщательно выполнена, но она суше и холоднее, слишком вылощена, прилизана, заморожена. В моем наброске более широкая манера, больше свободы вдохновения, больше чувства и огня, здесь есть свежесть колорита, нежность, женственность, которые утрачены в большой луврской картине. Тут есть, правда, верно схваченное сходство, жизненность. Художника вдохновила натурщица.

– Что вы, сударь, – воскликнул я, – модель не могла быть так хороша!..

– Нет, она именно была так хороша. Жерар прекрасный портретист, его талант ярче всего проявляется в портретах. То, что ты видишь, дружок, это подлинный портрет, не вполне законченный, но как раз доведенный до разумного предела; работая над ним дальше, художник мог бы лишь испортить его. Право же, этот эскиз, очень верно, без всяких прикрас передает натуру… Знай, дитя мое, что, стараясь приукрасить, живописец всегда искажает природу, и это оскорбление для красоты. Натурщица, которая позировала для Психеи, долгое время была знаменита среди художников. Ее звали Селина… Ты узнаешь Селину во многих картинах эпохи Империи. Она позировала Давиду, но поссорилась с ним; он был груб, а Селина горда и отличалась прескверным характером. Она позировала для Герена, Жироде, барона Реньо, а позже для Эрсана [400]400
  Герен, Жироде, барон Реньо, Эрсан – французские художники первой половины XIX в., представители живописи стиля ампир.


[Закрыть]. Наряду с Маргаритой Прюдон она была самой красивой натурщицей того времени. От Маргариты веяло сладострастием, но Селина была стройнее, тоньше, изысканнее, с роскошными волосами и ослепительным цветом лица. В тысяча восемьсот пятнадцатом году, будучи уже не первой молодости, Селина еще пользовалась такой славой в среде художников, что император Александр во время пребывания в Париже пожелал ее видеть и подарил ей на булавки пачку русских ассигнаций. Говорят, что герцогиня Ангулемская тоже захотела взглянуть на Селину и сделала ей подарок. Мне однажды довелось встретить ее в мастерской господина де Форбена, – она была еще хороша, но сильно располнела. С тех пор прошло лет сорок. Теперь она уже совсем старенькая… если еще жива.

Когда я вышел от г-на Дюбуа, в моей душе странно путались видения разных эпох и меня неотступно преследовал образ Селины. Многие дни и недели ее тень заслоняла от меня весь мир. Я влюбился, как сумасшедший, вернее, как дурак.