Текст книги "7том. Восстание ангелов. Маленький Пьер. Жизнь в цвету. Новеллы. Рабле"

Автор книги: Анатоль Франс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 59 страниц)

XXIV. Мелани

Примерно в этот период я испытал сильное горе. Мелани старилась. До сих пор я рассматривал возрасты людей лишь с точки зрения их забавного разнообразия. Старость нравилась мне тем, что было в ней живописного, иногда немного чудаковатого и чаще всего – смешного. Теперь мне довелось узнать, что она тягостна и печальна. Мелани старилась. Кошелка оттягивала ей руку, и когда она возвращалась с базара, ее тяжелое дыхание доносилось от подножия лестницы до задних комнат нашей квартиры. Ее глаза, более мутные, чем вечно мутные стекла ее очков, тускнели. Слабеющее зрение заставляло ее совершать ошибки, которые вначале смешили меня, а потом начали пугать – так их стало много и так они были нелепы. Кусок воска для натирания паркета она принимала за корку хлеба, а грязную тряпку – за только что ощипанного ею же самой цыпленка. Однажды, думая, что садится на табурет, она села на театр марионеток, который мне подарил крестный и который она с грохотом раздавила, смертельно перепугавшись и даже забыв извиниться. Она теряла память, путала годы, как о недавнем событии говорила об устроенном в честь коронации императора [246]246
  Коронация императора. – Наполеон I короновался 25 августа 1804 г. в соборе Парижской богоматери.


[Закрыть]сельском бале, где она танцевала с мэром, и о поцелуе, в котором она не без риска для себя отказала одному казаку, квартировавшему у них на ферме во время вторжения неприятеля. Она часто возвращалась к одним и тем же событиям и без конца вспоминала о морозе, стоявшем 15 декабря 1840 года, когда императора снова привезли в Париж [247]247
  …когда императора снова привезли в Париж. – 15 декабря 1840 г. останки Наполеона I были перевезены с острова Св. Елены и торжественно водворены в парижском Дворце Инвалидов.


[Закрыть]. На его гроб положили тогда его треуголку и шпагу. Она сама видела все это и все-таки не верила, что он умер. В голове у нее мутилось. Стоило ей на минутку выйти из кухни, как она пугалась, что забыла закрыть водопроводный кран, и этот страх перед наводнением отравлял все наши прогулки, прежде такие веселые и спокойные.

Состояние моей старой няни удивляло меня, но не тревожило, так как я не понимал, что оно может ухудшиться. Но однажды вечером я услыхал, как мои родители тихо разговаривали между собой.

– Друг мой, Мелани с каждым днем дряхлеет.

– Да, это лампада, в которой больше нет масла.

– Безопасно ли отпускать с ней Пьеро?

– Ах, дорогая Антуанетта, она слишком любит ребенка и найдет в своем старом сердце силу и уменье уберечь его.

Эти слова открыли мне глаза. Я понял и заплакал. Мысль, что жизнь течет и убегает, как вода, впервые проникла в мой разум.

После этого я с любовью цеплялся за узловатые, за натруженные руки моей няни Мелани, я целовал ее, но она была уже потеряна для меня.

В течение лета, чудесного лета, она стала бодрее, к ней вернулась память. Она снова сияла у своей плиты и своих кастрюль, а я снова начал ее дразнить. Как и прежде, она ежедневно ходила на базар и возвращалась оттуда, не слишком запыхавшись, не слишком ощущая тяжесть своей корзины. Но когда наступила дождливая пора, она стала жаловаться на головокружения. «Я будто пьяная», – говорила она. Однажды утром, после того как она ушла за покупками, как обычно, кто-то позвонил у наших дверей. Это был г-н Менаж. Он нашел Мелани лежащей без чувств у подножия лестницы и на руках принес ее домой. Вскоре она пришла в сознание, и отец сказал, что на этот раз она спасена. Я разглядывал г-на Менажа с любопытством и с большим вниманием, чем это полагалось бы в моем возрасте, ибо в науке познания мира я был более силен, чем в науке поведения. Г-н Менаж действительно носил раздвоенную рыжую бороду и ходил в мягкой войлочной шляпе а ля Рубенс и в панталонах по-гусарски, но он был совершенно не похож на человека, который пьет огненный пунш из черепа мертвеца. Уложив Мелани на диван, он поддерживал ей голову и был воплощением милосердного самаритянина [248]248
  …милосердного самаритянина. – Имеется в виду евангельская притча о милосердном человеке из Самарии, который помог лежавшему на дороге раненому путнику, в то время как двое других прохожих равнодушно прошли мимо.


[Закрыть]. Он казался умным и добрым. Его красивые, немного усталые глаза, печальные и нежные, дружелюбно смотрели на окружающее, и мне показалось, что они с улыбкой задержались на прекрасных волосах матушки. Ко мне он отнесся со всей доброжелательностью, какую мог ему внушить некрасивый ребенок, и посоветовал моим родителям не мешать мне свободно развиваться в соответствии с законами природы – источником всяческой энергии.

Все горячо благодарили г-на Менажа. Матушка была тронута тем, что он не забыл принести и корзинку. Только сама Мелани не выразила художнику никакой признательности. Когда-то он серьезно обидел ее, нарисовав на дверях ее каморки Амура, просящего гостеприимства, и она не могла простить ему эту дерзость. Вот как сильно развито у порядочной женщины чувство чести.

Как и предсказал доктор, наша старая няня оправилась, но было очевидно, что ей пора уходить на покой.

От меня все скрывали. Шушукались, подавляли вздохи, вытирали слезы, паковали вещи. Говорили обиняками о племяннице Мелани, которая вышла замуж за земледельца по имени Денизо и вместе с ним хозяйничала на ферме в Жуи-ан-Жоза.

Однажды утром эта племянница появилась у нас в доме, смиренная и страшная. Это была высокая, черная, сухопарая женщина с огромными зубами, которых зато было у нее очень немного. Она пришла за своей теткой Мелани, чтобы увезти ее в Жуи, под свой кров. Я почувствовал, что всякое сопротивление бесполезно, и заплакал. Мы поцеловались. Чтобы утешить меня, матушка пообещала, что в скором времени свезет меня в Жуи. Моя старая Мелани была убита горем, но, глядя на нее, я испытал странное и неуловимое ощущение. Я увидел, что, отвязав свой фартук, она разорвала узы, привязывавшие ее к городской жизни, и что отныне это другая женщина, с которой у меня нет уже ничего общего, – что это крестьянка. Я понял, что потерял мою няню Мелани и потерял безвозвратно.

Мы проводили ее до тележки, на которую она уселась рядом с племянницей. Кнут слегка коснулся ушей кобылы. Мелани уехала. Я увидел, как удаляется ее белый, круглый, похожий на сыр деревенский чепчик. То было мое первое горе. Я ощущаю его до сих пор.

Теряя Мелани, я терял больше, нежели думал: я терял прелесть и радость моего раннего детства. Матушка, с уважением относившаяся к Мелани, была достаточно великодушна, чтобы не ревновать к той любви, которую я отдавал моей старой няне, и если эта любовь была не так сильна и не так возвышенна, как моя любовь к матушке, то, пожалуй, она была более нежной и уж конечно более задушевной.

Сердце у Мелани было так же бесхитростно, как у меня, и благодаря ограниченности наших понятий мы были очень близки друг другу. Мелани было уже много лет, когда я родился, и она не была веселой. Она и не могла быть веселой, потому что прожила тяжелую жизнь, но ее сияющее простодушие заменяло ей и молодость и веселость.

В равной и, может быть, даже в большей степени, чем сама матушка, Мелани сформировала склад моей речи. И мне не приходится жалеть об этом – при всей своей невежественности она говорила хорошо.

Она говорила хорошо, поскольку ее слова убеждали и утешали. Когда, упав на песок, я обдирал себе колени или кончик носа, она произносила слова, от которых делалось легче. Если мне случалось немного приврать ей, проявить в ее присутствии эгоистическое чувство или вспылить, она произносила слова, которые исправляют, укрепляют, умиротворяют сердце. Я обязан ей основой моих нравственных убеждений, и то, что добавилось к ним впоследствии, менее прочно, чем эта старая основа.

Из уст моей старой служанки я перенял хорошую французскую речь. Мелани говорила языком простонародья, по-крестьянски. Она говорила: «каструля», «одёжа», «колидор» [249]249
  Не следует нам, образованным людям, пренебрежительно относиться к народному говору, если мы сами говорим le lierre вместо l'ierre и le lendemain вместо l'en demain, Мелани говорила une legume и canecon вместо calecon. Но не шумите, пожалуйста. Une legume вы найдете у Лабрюйера, a canecon – в «Государстве французском» за 1692 год. Мне вспоминается одна история, рассказанная Мелани, и я не могу удержаться, чтобы не привести ее здесь. В один из дней того прекрасного лета, которое было последним, проведенным нами вместе, она сидела на скамейке Люксембургского сада, а я осыпал поцелуями ее морщинистые щеки. Притворяясь испуганной, добрая старушка вскричала:
  – Да ты хочешь съесть меня, маленький мой сударик? Уж не превратился ли ты в оборотня?
  Я спросил у нее, что значит оборотень. Она не ответила мне на вопрос, но вот что она рассказала:
  «Когда я была еще совсем молоденькой, жил в наших местах один парень, которому бездельники в кабаке сказали, будто он волк и должен съесть свою мать. Парень-то был простоват и поверил им. Ночью, придя домой, он подошел к своей матери, уже лежавшей в постели, и сказал ей:
  – Матушка, бедная моя матушка, я должен тебя съесть. Дай мне твое благословение – сейчас я проглочу тебя».
  На этом месте Мелани остановилась. И сколько я ни упрашивал ее, она ничего больше не сказала. Истории Мелани были особенно хороши тем, что в них никогда не было конца. (Прим. автора.)


[Закрыть]. За этим исключением, она могла бы давать уроки правильной речи многим профессорам и академикам. В ее устах возрождалась плавная и непринужденная речь наших прадедов. Она не умела читать и произносила слова так, как их произносили во времена ее детства, а люди, от которых она слышала их, были людьми необразованными, черпавшими язык из его природных истоков. Поэтому Мелани говорила естественно и правильно. Она без труда находила выражения красочные и сочные, как плоды наших садов. Она знала множество забавных поговорок, мудрых пословиц и народных, крестьянских образных сравнений.

XXV. Радегунда

– Друг мой, – сказала матушка доктору Нозьеру, – к нам пришла та молоденькая служанка, которую рекомендует госпожа Комон. Она из Турени. Мне бы хотелось, чтобы ты взглянул на нее. До сих пор она служила только у одной пожилой барышни в предместье Тура. Говорят, она честная.

Нам давно пора было, для пользы нашего хозяйства, завести наконец честную служанку. С тех пор как больше года назад уехала наша старая Мелани, у нас перебывала дюжина служанок, причем лучшие из них бросали место, как только убеждались, что здесь нечем поживиться. У нас была Сикоракса [250]250
  Сикоракса – ведьма, мать чудовища Калибана, из драмы Шекспира «Буря».


[Закрыть], у которой росла борода и которая готовила нам какие-то страшные, колдовские снадобья. Была восемнадцатилетняя девушка, очень хорошенькая, ничего не понимавшая в хозяйстве; матушка начала было ее обучать, но через три дня девица исчезла, прихватив с собой полдюжины серебряных ложек и вилок. Была особа, сбежавшая из сумасшедшего дома; она называла себя дочерью Луи-Филиппа и носила ожерелье из графинных пробок, но мой дорогой папа, будучи врачом, последний заметил, что она не в своем уме. У нас была Сова, которая весь день дремала на ходу, а по ночам, когда все думали, что она спит у себя в мансарде, стояла за стойкой своего кабачка – в глубине одного двора на улице Муфтар – и поила разный сброд нашим вином; впрочем, это была искусная кулинарка и повариха, если верить моему крестному, знавшему толк в таких вещах. Последней была Гортензия Персепье, ожидавшая, подобно Пенелопе, своего супруга, уехавшего с Кабэ в Икарию [251]251
  …ожидавшая, подобно Пенелопе, своего супруга, уехавшего с Кабэ в Икарию… – Пенелопа – персонаж «Одиссеи» Гомера, верная жена Одиссея, ожидавшая двадцать лет возвращения мужа и стойко отвергавшая многочисленных и весьма настойчивых женихов. Муж Гортензии Персепье, о которой идет речь, уехал с французским коммунистом-утопистом Этьеном Кабэ в Северную Америку, где Кабэ в 1848 г. основал колонию Икария, долженствующую воплотить принципы коммунистического общества, описанного им в книге «Путешествие в Икарию» (1840). Колония просуществовала до конца 80-х годов.


[Закрыть], и, как Пенелопа, привлекавшая большое количество женихов, которые приходили поесть у нас на кухне.

Тогдашние хозяева так же роптали на свою судьбу, как и нынешние: «Как трудно стало нынче с прислугой. Не то что прежде. Вот когда были преданные слуги. Все переменилось!» Некоторые винили в этом Революцию, разбудившую народные аппетиты. Но разве когда-нибудь они спали? Достоверно одно – что хорошие господа и хорошие слуги во все времена были редки. Эпиктеты и Марки Аврелии [252]252
  Эпиктеты и Марки-Аврелии – то есть мудрые слуги и хозяева; Эпиктет (50—138 гг. н. э.), раб, затем вольноотпущенник, и Марк-Аврелий, римский император (121–180 гг. н. э.), были философами школы стоиков.


[Закрыть]встречаются не каждый день.

Моя дорогая матушка ждала эту новую служанку не то, чтобы со слепым доверием, – оно было уже невозможно, – но все-таки с каким-то благоприятным предчувствием, которого она не скрывала. Чем оно объяснялось? Да тем, что девушка, как говорили, была скромна, воспитывалась в честной крестьянской семье и кое-чему научилась, служа у одной старой барышни из провинциальной семьи военных и судейских. А кроме того, матушка знала от аббата Муанье, своего духовника, что отчаянье – большой грех.

– Как ее зовут? – спросил отец.

– Мы будем называть ее так, как ты захочешь, мой друг. Но ее крестное имя – Радегунда.

– Я не особенно люблю менять имена слуг, как это теперь принято, – возразил отец. – Мне кажется, что отнять у человеческого существа, члена общества, его имя – все равно, что отнять что-то у его индивидуальности. Однако я должен сознаться, что слово Радегунда неблагозвучно.

Когда доложили о приходе девушки, матушка не выслала меня из комнаты – не то по рассеянности (ибо самая бдительная осторожность мило сочеталась в ней с очаровательным легкомыслием), не то потому, что мое присутствие при этом невинном семейном разговоре считалось вполне допустимым.

Радегунда вошла широкими звонкими шагами и остановилась посреди гостиной, прямая, неподвижная, безмолвная, сложив руки на фартуке с робким и вместе с тем храбрым видом. Очень юная, почти ребенок, не брюнетка и не блондинка, не красивая и не безобразная, с румяными щеками, с глуповатым и в то же время хитрым выражением лица, что производило очень забавное впечатление, она была одета, как самая бедная крестьянка, и вместе с тем с некоторой парадностью: волосы зачесаны кверху и собраны под бант кружевного чепца с широкой плоской тульей, на плечах – ярко-красная косынка в цветах. Очень серьезная и очень смешная, она сразу мне понравилась, и я заметил, что родители мои тоже смотрят на нее с симпатией.

Матушка спросила, умеет ли она шить. Она ответила: «Да, сударыня». – «Готовить?» – «Да, сударыня». – «Гладить?» – «Да, сударыня». – «Убирать комнату?» – «Да, сударыня». – «Чинить белье?» – «Да, сударыня».

Если бы моя добрая матушка спросила, умеет ли она лить пушки, строить соборы, сочинять стихи, править народами, она все равно ответила бы: «Да, сударыня», – потому что явно говорила «да» совершенно независимо от смысла задаваемых ей вопросов, исключительно из вежливости, благодаря хорошему воспитанию и уменью держать себя в обществе, памятуя наставления родителей о том, что неучтиво отвечать «нет» значительным особам.

 
Как без видимых причин
«Нет» сказать решиться?
Так с богами обходиться
Не заведено у нас.
 

Так говорит Лафонтен, который не посмел бы ответить «нет» мадемуазель де Силлери [253]253
  …Лафонтен, который не посмел бы ответить «нет» мадемуазель де Силлери. – Речь идет о басне «Тирсис и Амаранта». Поэт посвятил ее мадемуазель де Силлери и в посвящении (строки из которого цитируются Франсом) говорит, что не смог отказать в ее просьбе сочинить басню, хотя до этого решил больше басен не писать.


[Закрыть].

Но матушка больше не расспрашивала юную крестьянку о ее познаниях. Она ласково и твердо сказала ей, что требует приличных манер, безупречного поведения, пообещала написать ей сразу, как только вопрос будет решен, и отпустила ее, неприметно улыбаясь.

Уходя, юная Радегунда каким-то образом зацепилась карманом передника за дверную ручку. Никто не заметил этого мелкого происшествия, кроме меня. Я же проследил его во всех подробностях и был восхищен удивленным и укоризненным взглядом, который бросила Радегунда на злокозненную ручку: она смотрела на нее словно на какого-то враждебного духа из волшебной сказки.

– Ну, как она тебе понравилась, Франсуа? – спросила матушка.

– Она очень молода, – ответил доктор. – И потом…

Быть может, в это мгновенье у него возникло смутное и мимолетное предчувствие относительно характера Радегунды. Но оно рассеялось, не успев выразиться в словах. Он не закончил фразы. Я же, будучи мал и находясь на одном уровне с вещами и явлениями небольшого масштаба, сразу понял, что эта юная крестьянка превратит наше мирное жилище в дом, где хозяйничают духи.

– Кажется, это честная девушка, – сказала матушка. – Может быть, мне удастся приучить ее. Если ты ничего не имеешь против, друг мой, мы будем звать ее Жюстиной.

XXVI. Кэр

Родившись в один и тот же день, в один и тот же час, мы росли вместе. Кличка Пук, которую ему дал отец и на которую он отзывался сначала, была впоследствии заменена именем Кэр, и эта замена была не к его чести, если считать, что честь – это честность. Видя, как искусно он обманывает, как умело ворует, как неутомимо мошенничает, нельзя было не восхищаться изобретательностью и ловкостью его проделок, и вот ему дали имя Робер Макэр [254]254
  Робер Макэр – ловкий мошенник, вор и убийца, главное действующее лицо мелодрамы «Адретская гостиница» (1823) Антье, Сент-Амана и Полианта и пьесы «Робер Макэр» (1835) Сент-Амана и Ф. Леметра. Образ Робера Макэра на сцене был создан талантливым актером Фредериком Леметром. Выдающийся художник-карикатурист Оноре Домье (1808–1879), смело высмеивавший Июльскую монархию, быт и нравы буржуа, нередко прибегал в своих карикатурах к образу Робера Макэра, имя которого стало нарицательным во Франции.


[Закрыть]– имя того изумительного разбойника, которого Фредерик Леметр создал на сцене лет за пятнадцать перед тем и которого могучий талант Оноре Домье превращал на страницах сатирических журналов то в финансиста, то в депутата, то в пэра Франции, то в министра. Но это имя – Робер Макэр – показалось всем чересчур длинным, и его сократили до простой клички Кэр. Это был маленький рыжий щенок, не породистый, но очень смышленый. И было в кого: Финетта, его мать, сама ходила за требухой, платила наличными мяснику и приносила свою порцию г-же Матиас, чтобы та сварила ее.

Ум развивался у Кэра гораздо быстрее, чем у меня, и он давно уже владел навыками, необходимыми в искусстве жизни, когда я не имел еще ни малейшего понятия ни о мире, ни о самом себе. Пока меня носили на руках, он ревновал ко мне. Он никогда не пытался меня укусить, потому ли, что считал это опасным, или же по той причине, что он скорее презирал, чем ненавидел меня. Так или иначе, но он смотрел на ходивших за мной матушку и старую няню с мрачным и жалким видом, изобличавшим зависть. Благодаря доле благоразумия, еще остававшейся в нем, несмотря на эту злосчастную страсть, он избегал их, насколько возможно избегать тех, с кем живешь. Он находил убежище возле моего отца и по целым дням лежал под столом доктора, свернувшись в клубок на ужасной старой овчине. Как только я начал ходить, его отношение ко мне изменилось. Он стал смотреть на меня более дружелюбно и теперь охотно играл с этим маленьким существом, неуверенным и хилым. А я, достигнув того возраста, когда начинают кое-что понимать, восхищался Кэром, чувствуя, что он стоит ближе меня к природе, хотя во многих других областях я и догнал его.

Если Декарту вздумалось, вопреки очевидности, заявить, что животные – это машины [255]255
  Если Декарту вздумалось… заявить, что животные – это машины… – Ренэ Декарт (1596–1650) – французский философ, математик и физик, был одним из основоположников механистической физиологии: живое существо для него – автомат, подчиненный тем же законам механики, что и мертвая природа. Картезианцы – последователи философии Декарта (название от латинской формы имени Декарта – Картезиус).


[Закрыть], приходится простить ему, поскольку его вынудила к этому философия и поскольку философ всегда готов подчинить чуждую ему природу своему собственному учению. Картезианцев больше нет, но, может быть, еще найдутся люди, утверждающие, что у животных – инстинкт, а у людей ум. Когда я был ребенком, эта теория была очень распространена. Однако это вздор. Животные обладают умом, однородным с нашим. Он отличается от нашего только в силу различия наших органов и, как и наш, объемлет мир. А у нас, как и у них, есть та таинственная способность, та бессознательная мудрость, которая зовется инстинктом и гораздо более драгоценна, чем разум, ибо без нее ни клещ, ни человек не могли бы прожить ни одного мгновения.

Вместе с Лафонтеном, философом более мудрым, нежели Декарт, я полагаю, что животные, особенно в естественном своем состоянии, изобретательны и необыкновенно находчивы. Приручая их, мы принижаем, мы развращаем их сердце и ум. Какие умственные способности уцелели бы у людей, если бы поставить их в такие условия, в какие мы ставим собак, лошадей, не говоря уже о домашней птице? «Обращая человека в рабство, Зевс отнимает у него половину его достоинств».

Словом, все животные, – домашние и дикие, жители воздуха, земли и воды, – наравне с нами сочетают в глубине своей души непогрешимый инстинкт и заблуждающийся ум. Подобно людям, они тоже способны обманываться. Иногда ошибался и Кэр.

Он нежно любил Зербино, пуделя г-на Комона, книготорговца. И Зербино, честный и добрый от природы, еще нежнее любил Кэра. Они были всем друг для друга. Дурная репутация Кэра набросила тень и на Зербино, которого стали звать уже не Зербино, а Бертраном – по имени товарища Робера Макэра. Кэр совратил Зербино и быстро превратил его в шалопая. Когда им удавалось вырваться, они убегали вместе бог весть куда и возвращались грязные, охромевшие, усталые, порой с ободранным ухом, с блестящими глазами, счастливые.

Господин Комон запрещал своему пуделю водить знакомство с нашей собакой. Мелани, во избежание унижений и упреков, следила за тем, чтобы Кэр не встречался с соседом более высокого происхождения и более привлекательной наружности. Но дружба находчива и смеется над препятствиями. Несмотря на бдительный надзор и на замки, приятели находили тысячу способов, чтобы отыскать друг друга. Заняв пост на выступе окна в столовой, выходившей во двор, Кэр подстерегал момент, когда друг его выйдет из книжной лавки. Бертран появлялся во дворе и поднимал свои кроткие глаза к окну, откуда на него с нежностью глядел Кэр.

Вопреки всем помехам, через пять минут они были вместе. И начинались бесконечные игры и таинственные прогулки. Но однажды Бертран в свой обычный час появился во дворе, преображенный в маленького льва, очень смешного. Его отделал так один из тех стригальщиков, которые в ясные летние дни стригут собак на берегу Сены близ Нового моста. Шерсть, оставленная на плечах, висела на нем, как грива; выбритые зад и живот, жалкие и голые, показывали всем свою тонкую, грязно-розовую кожу с темно-синими пятнами; на лапах сохранились клочки курчавой шерсти в виде манжет, а на хвосте красовалась унылая шутовская кисточка. Кэр некоторое время внимательно разглядывал его, потом отвернулся: он не узнавал его. Тщетно Бертран звал друга, просил, умолял, неотступно смотрел на него своими красивыми, полными слез глазами. Кэр больше не глядел на него и продолжал его ждать.

Говорят, что собаки никогда не смеются. Я видел, как наш Кэр смеялся, и смеялся злорадным смехом. Он смеялся беззвучно, но линия его сжатых губ и складка на щеке выражали насмешку и сарказм. Как-то утром я пошел за провизией с моей старой няней. Мутон, собака бакалейщика, г-на Курселя, Мутон, водолаз, который мог бы проглотить Кэра, как муху, красавец Мутон, развалясь у дверей хозяйской лавки, небрежно держал в лапах баранью кость. Кэр долго смотрел на него, не делая никакой попытки подойти к нему ближе, что свидетельствует об отсутствии у собаки хороших манер. Но Кэр не слишком заботился о соблюдении приличий. Мутон, увидев знакомую лошадь, привезшую, как обычно, голландские сыры, оставил кость и поднялся, чтобы поздороваться со своей подругой лошадью. Кэр немедленно подкрался, схватил кость в зубы и, стараясь быть незамеченным, побежал спрятать ее в лавке зеленщика Симонно на улице Изящных искусств, где он был частым гостем. Потом он с самым невинным видом вернулся к Мутону, внимательно посмотрел на него и, увидев, что тот ищет свою кость, засмеялся.

Мы с Кэром любили друг друга, сами того не сознавая, а это удобный и надежный способ любить. Вот уже восемь лет мы оба существовали на этой планете (причем ни один из нас не знал хорошенько, зачем, собственно, мы на ней появились), как вдруг мой бедный сверстник, который успел уже растолстеть и страдал одышкой, тяжело заболел, – у него оказались камни в печени. Он страдал, не жалуясь, шерсть его становилась тусклой и сухой, он скучал и ничего не ел. Ветеринар сделал ему операцию, но она оказалась неудачной, и к вечеру больной перестал мучиться. Лежа в своей корзинке, он взглянул на меня своими ласковыми, уже тускнеющими глазами, приподнялся, в последний раз взмахнул хвостом и опять упал. Его не стало. И тогда я понял, каким живым он был, как много он бегал, думал, любил, ненавидел, как много места занимал в нашем доме и в наших мыслях. Я горько заплакал и уснул. Наутро я спросил, появилось ли в газете объявление о смерти Кэра, как это было, когда умер маршал Сульт [256]256
  Маршал Сульт Никола-Жан (1769–1851) – наполеоновский маршал, затем военный министр при Луи-Филиппе.


[Закрыть].