Текст книги "7том. Восстание ангелов. Маленький Пьер. Жизнь в цвету. Новеллы. Рабле"

Автор книги: Анатоль Франс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 59 страниц)

XXII. Дядя Гиацинт

Как-то раз, войдя в гостиную, я был очень удивлен, застав там матушку за разговором с почтенного вида стариком, которого я видел впервые. Его розовый голый череп был обрамлен венчиком седых волос. У него было свежее лицо, голубые глаза, улыбающийся рот; маленькие бачки окаймляли его круглые, чисто выбритые щеки. В петлице сюртука торчал букетик фиалок.

– Это твой малыш, Антуанетта? – спросил он, увидев меня. – Можно подумать, что это девочка – такой он застенчивый и тихий. Надо давать ему побольше супу, чтобы он стал мужчиной.

Сделав мне знак подойти ближе, он положил руку на мое плечо.

– Дитя, ты в том возрасте, когда все мы верим, что жизнь состоит из одних лишь улыбок и ласк. Но приходит день, и вдруг мы замечаем, что она бывает сурова, а подчас – несправедлива и жестока. Желаю тебе, чтобы обстоятельства, при которых ты в этом убедишься, были не слишком тягостны. Но запомни хорошенько и никогда не забывай, что мужество и честность преодолевают все испытания.

На лице его отражались искренность и доброта. Голос проникал в самую душу. Невозможно было выдержать без волнения взгляд его увлажнившихся глаз.

– Дитя мое, судьба подарила тебе прекрасных родителей, которые направят тебя, когда придет трудный час выбора жизненного поприща. Нет ли у тебя желания стать солдатом?

Матушка ответила за меня, что едва ли.

– А ведь это прекрасное ремесло, – возразил старик. – Сегодня у солдата нет ни пищи, ни крова, и он спит на соломе, как нищий, а завтра он обедает во дворце, где самые знатные дамы почитают за честь прислуживать ему. Ему знакомы все превратности судьбы, он живет тысячью жизней. Но если когда-нибудь тебе выпадет честь носить мундир, помни, дитя, что долг солдата – защищать вдов и сирот и щадить поверженного врага. Тот, кто сейчас говорит с тобой, служил при Наполеоне Великом. Увы! Вот уже более тридцати лет как этот бог войны покинул нас, и после него никто не способен двинуть наши знамена на завоевание мира. Дитя, не будь солдатом!

Он мягко отстранил меня и, оборотясь к матушке, возобновил прерванный разговор.

– Да, скромное помещение. Что-нибудь вроде сторожки лесника. Итак, это дело решенное, и я смогу благодаря тебе, дорогая Антуанетта, осуществить самые заветные свои мечты. На исходе бурной, полной невзгод жизни я смогу насладиться покоем. Мне так мало нужно! Я всегда желал окончить свои дни в тиши полей.

Он встал, галантно поцеловал у матушки руку, ласково кивнул мне головой и вышел. Его осанка была благородна, походка – уверенна.

Я очень удивился, узнав, что этот привлекательный старик был не кто иной, как дядя Гиацинт, о котором у нас всегда говорили с ужасом и осуждением, который повсюду вносил разорение и отчаяние, – словом, дядя Гиацинт, гроза и позор нашей семьи. Мои родители давно отказали ему от дома. Но после десятилетнего молчания Гиацинт в трогательном письме сообщил матушке, что хотел бы навсегда поселиться в глухой деревне, в родных краях, и просил у нее денег на переезд и самое скромное устройство. Он заверял, что вполне сможет просуществовать там, управляя фермой своего молочного брата, с которым сохранил прекрасные отношения. И моя матушка, чересчур доверчивая, не слушая советов мужа, согласилась одолжить ему нужную сумму.

Спустя некоторое время после этого визита она узнала, что дядя Гиацинт, растратив на кутежи деньги, одолженные ему совсем для другого употребления, поступил счетоводом к «поставщику пушечного мяса» на улице св. Гонория. Так называли вербовщиков, которые за известную плату поставляли заместителей богатым молодым людям, не имевшим большого желания идти в солдаты. «Поставщики пушечного мяса» имели обширную клиентуру, но не пользовались особенным уважением, а их письмоводители и подавно. Почти все вербовщики жили в одном большом доме на углу улицы св. Гонория и улицы Петуха, сверху донизу увешанном вывесками с изображением орденов Почетного легиона и трехцветных знамен. В нижнем этаже был магазин старых нашивок и эполет, а также пивная, где бывали солдаты, которые, отслужив положенный государством семилетний срок, желали снова завербоваться. Вместо вывески там висела картина на жести, изображавшая двух гренадеров: сидя за столом в обвитой зеленью беседке, они одновременно откупоривали по пивной бутылке таким широким и ловким жестом, что струя пенистой жидкости, вырывавшаяся из бутылки одного солдата, описав высокую кривую, попадала прямо в стакан другого. Боюсь, что именно там, за грязными занавесками, дядя Гиацинт и исполнял свои обязанности, заключавшиеся в том, что он подстрекал отслуживших солдат играть и пить до тех пор, пока они не становились покладистей в отношении суммы, за которую соглашались вновь поступить на военную службу. И, быть может, только веселая вывеска помогала мне, когда я проходил мимо дома на улице св. Гонория, стойко выносить вид кабачка, где свершалось посрамление моей семьи.

Гиацинт не получил образования, но умел отлично считать и высчитывать и обладал тем, что в то время называли «искусной рукой», – другими словами, он был каллиграфом. Рассказывали, будто он микроскопическими буквами переписал обращение Бонапарта к итальянской армии, причем так расположил строчки, что из них получился портрет первого консула. Будучи призван на военную службу в 1813 году, он уже через год, во время французской кампании [233]233
  …во время французской кампании… – Имеются в виду военные действия 1814 г., после разгрома Наполеона под Лейпцигом (1813) происходившие на территории Франции.


[Закрыть], дослужился до чина унтер-офицера и похвалялся, будто как-то ночью, на бивуаке близ Кранна, у него произошел с императором следующий разговор.

– Государь, – сказал ему Гиацинт, – мы будем сражаться под вашими знаменами до последней капли крови, потому что вы воплощаете для нас Родину и Свободу.

– Гиацинт, вы поняли меня, – ответил император.

Спешу добавить, что разговор этот известен нам исключительно со слов самого Гиацинта, который на следующий день, по его собственному признанию, покрыл себя славой при Кранне. А так как самые прекрасные деяния иногда влекут за собой самые дурные последствия, то Гиацинт, на несколько минут превратившийся в героя, счел себя на весь остаток жизни свободным от всех обязательств, какие возлагают на себя обыкновенные люди, и потерял всякую совесть и всякий стыд. Всю свою добродетель он израсходовал за один день. Сомнительно, был ли он при Ватерлоо, и, по-видимому, этот вопрос навсегда останется невыясненным. Уже и тогда он охотно посещал кабачки и больше любил рассказывать о своих подвигах, нежели их повторять. В 1815 году, когда он был уволен с военной службы, ему только что минуло двадцать два года. Красивый, сильный, веселый, любимец женщин, покоритель сердец, он влюбил в себя одну из теток моей матушки, богатую крестьянку, и, согласившись жениться на ней, быстро разбазарил ее денежки. Изменяя ей, дурно с ней обращаясь, неоднократно ее бросая, он тысячу раз доставлял ей возможность доказать весь пыл ее обожания и все безумие ее любви. Осыпав ее оскорблениями, он же сам и прощал ее, и чем больше он ей изменял, тем больше она его любила. Бережливая и даже скупая по натуре, она проявляла безрассудную расточительность, когда дело касалось мужа. В этот период он, говорят, частенько разъезжал между Парижем и Понтуазом. В сером, расширявшемся кверху цилиндре со стальной пряжкой, в зеленом сюртуке с золотыми пуговицами, в светло-желтых брюках и лаковых сапогах, он гордо восседал в английской двуколке – фигура, достойная карандаша Карла Берне [234]234
  Карл Берне (1758–1835) – французский художник, автор многочисленных картин и рисунков из военной и охотничьей жизни.


[Закрыть]. Посещая с девицами кабачки «Модный бык» и «Канкальская скала» и проводя ночи в игорных домах, он в несколько лет промотал поля, луга, леса и мельницу своей несчастной, все еще влюбленной в него жены. Сделав ее нищей, он бросил ее и стал вести жизнь, полную приключений, в обществе бывшего начальника почтовой станции, по имени Гюге, тощего, низенького, кривоногого, неряшливого человека, которого он превращал, смотря по надобности, то в своего слугу, то в компаньона, а иногда, если дело было сопряжено с риском, даже и в своего начальника. Гюге, мошенник и плут по отношению ко всем остальным, оказался для Гиацинта самым верным, самым преданным, самым самоотверженным другом. Роялист и даже, по слухам, отчасти «поджариватель» [235]235
  Поджариватель. – «Поджариватели» – прозвище монархических банд, терроризировавших в 1795–1803 гг. французские провинции.


[Закрыть], один из зачинщиков белого террора в своем родном Авейроне, Гюге сделался бонапартистом из преданности своему дорогому Гиацинту, который был бонапартистом по профессии и даже носил соответствующий костюм: длиннополый, застегнутый до подбородка сюртук, букетик фиалок в петлице, дубинка в руке. На Гентском бульваре, окруженный несколькими старыми товарищами по оружию, в сопровождении Гюге, который ходил за ним, как верный пес, он поносил англичан за то, что они держали в заточении Наполеона, и у дверей кабачка мстительно указывал перстом на северо-запад, в сторону коварного Альбиона, громко требуя восшествия на престол сына великого человека [236]236
  …сына великого человека – то есть сына Наполеона I, герцога Рейхштадтского (1811–1832), известного также под именем Наполеона II, хотя он никогда не царствовал.


[Закрыть]. Встречая какого-нибудь верноподданного, награжденного королем серебряной лилией, он глухо ворчал про себя: «Еще один спутник Улисса!» [237]237
  «Еще один спутник Улисса!» – намек на то, что во время революции многие французские дворяне находились в эмиграции и скитались по разным странам, подобно герою гомеровского эпоса Одиссею (Улиссу) и его спутникам.


[Закрыть]Поймав собаку, он потихоньку привязывал ей к хвосту белую кокарду. Однако он не вмешивался ни в какие заговоры, не вступал в тайные общества и даже избегал поединков. Мой дядя Гиацинт, подобно Панургу [238]238
  Панург – персонаж романа Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль».


[Закрыть], от природы боялся ударов. Гюге был храбр за двоих и всегда готов вступить в драку. Вынужденный пустить в ход свои таланты, Гиацинт сделался учителем каллиграфии и счетоводства на улице Монмартр, и пока Гюге мыл полы и жарил колбасу, учитель в ожидании учеников мастерски чинил гусиные перья, пристраивая их на ногте большого пальца левой руки и расщепляя надвое решительным ударом перочинного ножа. Но напрасно чинил он гусиные перья, напрасно прибитая к двери табличка, написанная круглым, наклонным, готическим и средним почерком, перечисляла все звания искусного каллиграфа и дипломированного счетовода. Учеников не было. Гиацинт сделался агентом по страхованию жизни. Его величественная осанка и убедительное красноречие могли бы доставить ему многочисленных клиентов. Но вино и любовь поглотили его первые заработки и помешали получению новых, несмотря на все рвение Гюге, который пытался заменять своего друга, но не пользовался успехом, потому что страшно косил, пахнул вином, заикался и совершенно не обладал даром слова. После этой неудачи приятели открыли в Монруже, в мастерской одного лепщика, фехтовальный зал, где Гиацинт стал учителем фехтования, а Гюге – его помощником. Ввиду того, что лепщик по-прежнему работал в свои часы в этом помещении, гипс, заполнявший все щели в полу, при каждом выпаде фехтующих подымался кверху и окутывал их едким облаком, которое забивалось под маски и заставляло чихать и лить слезы. Однако вино и любовь положили конец и этому благородному занятию. После нескольких опытов, давно канувших в Лету, Гиацинт решил извлекать доход из «Эликсира горного старца», – по рецепту доктора Жибе. Гюге занимался перегонкой жидкости, а Гиацинт сбывал ее в лавочки и аптеки. Однако это содружество оказалось недолговечным и чуть было не кончилось плохо, ибо правосудие заподозрило почтенного Жибе в том, что он незаконно присвоил себе звание доктора медицины. Поговаривали даже, будто с перегонщиком жидкости Гюге дело не обошлось без нескольких месяцев тюрьмы. Тогда Гиацинт предложил свои услуги государству и занял пост инспектора Рынка. Обязанности свои он исполнял по ночам, но его чаще видели в кабачках, чем на рыночной площади, и, несмотря на то, что верный Гюге пытался ему помогать, он несколько раз получал выговоры и в конце концов был отстранен от должности. Это ужасное наказание Гиацинт стал выдавать за политическую репрессию. Его якобы преследовали как старого наполеоновского солдата. Это преследование обеспечило ему помощь нескольких либералов, устроивших ему место переписчика, и он стал с гордостью переписывать «Сутяги без тяжбы» – трехактную комедию в стихах г-на Этьенна [239]239
  Этьенн Шарль-Гильом (1777–1845) – французский драматург, прославлявший в своих произведениях Наполеона.


[Закрыть], того Этьенна, который, по словам Гиацинта, «был особенно велик не тем, что попал в Академию за свои заслуги, а тем, что был изгнан оттуда королем». Известно, что в 1816 году Этьенн был исключен из преобразованной Академии. Между тем, по наущению Гиацинта, Гюге открыл торговлю вином, уклоняясь от уплаты акциза, что принесло ему около пяти тысяч прибыли и шесть месяцев тюрьмы. «Это не худшая моя операция», – поразмыслив, говаривал Гюге. Такой цинизм возмущал героя Кранна, человека принципиального, проповедовавшего мораль Савойского викария [240]240
  …мораль Савойского викария… – «Исповедание веры Савойского викария» – один из центральных эпизодов педагогического романа Руссо «Эмиль» (1762). Писатель излагает здесь принципы своей религии чувствительного сердца и, добродетели.


[Закрыть], – мораль, подкрепленную чувством чести, и, сидя за бутылкой со своим другом, он читал ему нравоучения о требованиях долга и святости закона. Идти по прямой дороге или вернуться на нее, если с нее сошел; невинность или раскаяние – таков был девиз старого солдата. Гюге внимал ему с восхищением и лил слезы в свой стакан. Убедившись таким образом, что честь друга восстановлена раскаянием, Гиацинт основал совместно с ним Общество по распространению брошюр в городе Париже, которое успеха не имело. Вот, кажется, именно после провала этого самого общества дядя Гиацинт, как я уже рассказывал, явился к моей матушке и поступил затем на службу к «поставщику пушечного мяса».

Все его предприятия имели то достоинство, что были непродолжительны. Недолго занимался он и вербовкой солдат под вывеской «Два гренадера». И трудно сказать, какие профессии перепробовал он потом. Семье стало известно лишь последнее его занятие. Уже глубоким стариком Гиацинт открыл в задней комнате кабачка на улице Рамбюто контору, где, сидя за бутылкой белого вина и мешочком жареных каштанов, он поучал мелких лавочников своего квартала, как уклониться от уплаты долга или избежать судебного преследования. Да, говорил ли я, что дядя Гиацинт был одержим великой страстью к сутяжничеству? Этот штрих завершает его портрет. Хитрый, лукавый, изворотливый, он был настоящий крючкотвор и мог бы дать сто очков вперед самому Шикано [241]241
  Шикано – герой комедии Расина «Сутяги» (1668), кляузник и крючкотвор.


[Закрыть]. Один вид гербовой бумаги доставлял ему наслаждение. Сидя в своей каморке, он, кроме того, исполнял обязанности письмоводителя у всех местных служанок. Гюге, совсем отощавший, совсем охромевший, но все еще бодрый, не покинул своего друга. Они жили вместе в каком-то чуланчике, в недрах кабака. Гюге ухитрялся доставать табак для трубки компаньона. Однажды ночью, во время уличной драки, кто-то всадил ему нож в спину, и его отправили в больницу. Гиацинт пришел его проведать. Гюге улыбнулся ему и умер. Гиацинт снова взялся за составление арендных договоров, заменяя адвоката разорившимся лавочникам и отличного письмоводителя – влюбленным кухаркам. Но рука его начинала дрожать, взгляд – туманился, голова отяжелела. Он просиживал целые часы без движения, без мысли. Через полтора месяца после смерти Гюге его поразил апоплексический удар. Его перевезли на улицу Деревянного Башмака, где жила его бедная жена, которая не виделась с ним сорок лет и любила, как в день свадьбы. Она окружила его самыми нежными заботами. У него отнялась левая рука, он волочил ногу, еле двигался и совсем не мог говорить. Каждое утро она переносила его с кровати к окну, и он проводил там весь день, глядя на улицу, освещенную солнцем. Она набивала ему трубку и не сводила с него глаз. Через полгода с ним случился второй удар, и он прожил, не двигаясь, еще шесть дней. С его одеревеневшего языка срывались лишь нечленораздельные звуки, но, когда он умирал, присутствовавшим показалось, что он позвал Гюге.

Отец мой никогда не произносил имени дяди Гиацинта. Матушка избегала говорить о нем. И все же она часто рассказывала одну историю, которую я привожу ниже и в которой, по ее мнению, отразилась вся сущность этого легкомысленного и лживого человека.

Во время революции 1830 года Гиацинт, который, несмотря на свои сорок с лишком лет, все еще любил поволочиться за женщинами, сидел дома и скучал. Все Три Славных Дня [242]242
  Три Славных Дня – то есть дни революции 1830 г. (27–29 июля).


[Закрыть]он вел себя чрезвычайно смирно и слагал молитвы за победу народа. Тридцатого июля, после перехода королевских войск на сторону восставших, когда пальба прекратилась и над Тюильри взвилось трехцветное знамя, наш герой высунул нос на улицу и, пожелал, – по причинам, известным ему одному, – отправиться к площади Бастилии, на одну из улиц Сент-Антуанского предместья. Сам он жил неподалеку от заставы Звезды, а эти края были в то время дики и пустынны. Чтобы исполнить свое желание, ему пришлось бы шагать под палящим солнцем по развороченным мостовым и перебраться по меньшей мере через тридцать охраняемых народом баррикад или же сделать крюк и пройти по небезопасным кварталам. Чтобы выйти из этого положения, Гиацинт придумал остроумную уловку. Он явился в соседний трактир, обмотал себе лоб тряпкой, намоченной в крови кролика, и попросил трактирщика и его подручного донести его до первой баррикады, находившейся совсем близко, в предместье Руль. Как он и предвидел, защитники баррикады решили, что он ранен, и, приняв его с рук на руки у тех, кто его принес, с величайшими предосторожностями переправили Гиацинта на другую сторону баррикады. Затем, угостив раненого стаканом вина, назначили из своей среды двух человек, чтобы нести его дальше на носилках. Образовалось целое шествие, которое дорогой все увеличивалось. Какой-то воспитанник Политехнической школы возглавил его с обнаженной шпагой в руках. Мужчины из простонародья в одних рубашках, с засученными рукавами, с зелеными ветками в ружейных дулах, шли по обеим сторонам носилок и кричали:

– Слава храбрецу!

Типографские ученики, которых легко было узнать по бумажным колпакам, подручные из пекарен в белых балахонах, школьники, нацепившие эполеты и кожаную амуницию гвардейцев, десятилетний мальчуган в кивере, спускавшемся ему до плеч, – все шли за носилками, повторяя:

– Слава храбрецу!

Женщины, попадавшиеся им навстречу, становились на колени. Некоторые бросали цветы герою и жертве и возлагали на носилки трехцветные ленты и лавровые ветви. На углу улицы св. Флорентина какой-то бакалейщик-либерал произнес речь в его честь и преподнес ему бронзовую медаль с изображением Лафайета [243]243
  Лафайет Мари-Жозеф (1757–1834) – французский генерал, участник первого этапа революции конца XVIII в.; во время революции 1830 г. – был одним из вождей партии либералов и содействовал воцарению Луи-Филиппа.


[Закрыть]. По мере приближения шествия защитники баррикад убирали камни, бочки, телеги, чтобы освободить раненому дорогу. На всем пути следования носилок посты восставших брали на караул, били в барабаны, трубили в трубы, Возгласы: «Да здравствует защитник народа! Да здравствует опора Хартии! [244]244
  Хартия. – Имеется в виду закон о конституции, который вынужден был издать в 1814 г. Людовик XVIII. Июльские ордонансы (законы) Карла X, нарушавшие основные принципы хартии, послужили поводом к начавшимся в 1830 г. революционным событиям.


[Закрыть]Да здравствует герой Свободы!» – прорезали позолоченные солнцем столбы пыли и поднимались к раскаленному небу. Стаканы с алой влагой взлетали из всех кабаков прямо к губам незнакомца, распростертого на ложе славы; полные бутылки утоляли жажду носильщиков, которые дымились, подобно курильницам.

Таким вот образом дядя Гиацинт был торжественно доставлен в заведение прачки Констанс, что близ площади Бастилии, на одной из улиц Сент-Антуанского предместья.

XXIII. Бара

– И хуже всего то, – заметила матушка, рассказав этот случай из дурно прожитой жизни, – что Гиацинт прикинулся жертвой и с помощью этого обмана присвоил себе чужие права – права, даруемые страданием.

– Он сильно рисковал, – сказал крестный. – Откройся его хитрость, и восторг народа, который он вызвал, тотчас же обратился бы в ярость. Те самые люди, которые воздавали ему гражданские почести, покрыли бы его позором, а мегеры, поившие его вином, пожалуй, растерзали бы его на части. Вооруженная толпа способна на любое насилие. Однако следует признать, что во время Трех Славных Дней парижское население проявило добродушие и не злоупотребляло победой. Богачи и ученые сражались вместе с рабочими. Во многих пунктах города благоприятный исход борьбы определили воспитанники Политехнической школы. И большинство из них прославили себя героическими и гуманными поступками.

Предводительствуя отрядом горожан, один из этих юношей ворвался во дворец и предложил королевской страже сдаться. Солдаты повернули ружья прикладами вверх, но пожилой капитан, их командир, яростно бросился со шпагой в руке на воспитанника Политехнической школы. Когда шпага уже прикоснулась к груди молодого человека, он отвел ее и сумел завладеть ею, а потом вернул офицеру со словами: «Сударь, возьмите обратно свою шпагу. Вы с честью носили ее на полях сражений и больше не направите ее против народа». Полный восхищения и благодарности, капитан снял с мундира крест Почетного легиона и, протянув его своему юному противнику, сказал: «Родина, без сомнения, даст вам когда-нибудь эту награду. Позвольте же мне предложить вам ее эмблему». Чувство чести и любовь к родине сблизили воинов в этой междоусобной схватке.

Не успел крестный закончить свой рассказ, как Марк Рибер начал другой.

– Двадцать восьмого июля, – сказал он, – когда на площади Ратуши отряды парижан дрогнули под сильным огнем, какой-то юноша – на пике его развевалось трехцветное знамя – подбежал к рядам королевской гвардии и остановился шагах в десяти от нее. «Смотрите, граждане, как сладостно умереть за Свободу!» – вскричал он и упал, пронзенный пулями.

Растроганная этими проявлениями героизма, матушка спросила, почему все они остаются неизвестными и никто их не прославляет.

Крестный привел несколько причин:

– Войны монархии, Революции и Империи насытили героическими подвигами историю Франции – для новых в ней не осталось места. К тому же слава июльских победителей заглушена убожеством их успехов: с их помощью восторжествовал режим посредственности, и королевская власть – результат их преданности – неохотно вспоминает о своем происхождении. В конце концов у героев тоже есть своя судьба.

– Может быть, это и так, – сказала матушка, – но очень жаль, что память о прекрасном поступке исчезает так быстро.

При этих словах старик Дюбуа, который, слушая разговор, все время вертел в руках табакерку, обратил к матушке свое длинное спокойное лицо:

– Не спешите обвинять судьбу в несправедливости, дорогая госпожа Нозьер. Все эти красивые жесты, все эти громкие олова – басни и небылицы. Если нельзя точно передать то, что было сказано или сделано в присутствии спокойной и внимательной аудитории, так мыслимое ли дело, сударыня, чтобы можно было запомнить жест или фразу среди смятения битвы. Мне не то важно, господа, что ваши две истории – сплошной вымысел и не имеют под собой реальной почвы. Дело в том, что они неестественны, что они придуманы неискусно, без той благородной простоты, которая одна только и живет вечно. Пусть же они остаются в календарях и покрываются плесенью. Историческая правда не имеет ничего общего с теми прекрасными примерами героизма, которые переходят из уст в уста и из века в век: они принадлежат исключительно искусству и поэзии. Я не знаю, правда ли, будто юный Бара, которому шуаны обещали сохранить жизнь при условии, если он крикнет: «Да здравствует король», – правда ли, что он крикнул вместо этого: «Да здравствует Республика!» – и упал, проколотый двадцатью штыками. Я не знаю этого и никогда не смогу узнать. Но я знаю, что образ этого мальчика, принесшего в дар свободе свою молодую жизнь, вызывает слезы на глазах и пламя в сердце и что невозможно представить себе более совершенный символ самопожертвования. Я знаю также, да, я знаю, что когда скульптор Давид [245]245
  Давид д'Анже Пьер-Жан (1788–1856) – французский скульптор, создатель огромного барельефа на фронтоне парижского Пантеона, прославляющего знаменитых людей Франции.


[Закрыть]показывает мне этого мальчика, и я вижу, как в прелестной и чистой своей наготе он умирает с безмятежностью раненой амазонки Ватикана, прижимая к сердцу кокарду и зажав в холодеющей руке палочку барабана, – чудо совершилось: юный герой создан, Бара живет, Бара никогда не умрет.