Текст книги "7том. Восстание ангелов. Маленький Пьер. Жизнь в цвету. Новеллы. Рабле"

Автор книги: Анатоль Франс

XXIX. Театр Муз

Путешествие в Багдад откладывалось со дня на день.

У госпожи Эрио я познакомился с сыном богатого промышленника, Виктором Пеллереном, страстным любителем театра; это был здоровенный толстый молодой человек, вечно пыхтящий и потный, с глазами навыкате, вспыльчивый и добродушный. Он получил в пользование от крупной газовой компании, не знаю на каких условиях, обширный зал в Берси, устроил там театр и давал спектакли. В театре были настоящие подмостки, декорации, кулисы и артистические уборные. Он назывался «Театром Муз», и если там мало применяли искусство Евтерпы и Терпсихоры, зато усердно развивали мастерство Талии и Мельпомены. Таким образом, театр оправдывал свое название; правда, оно казалось слишком классическим для той эпохи, когда еще в моде был романтизм, и не могло привлечь публику. Но это не наносило заметного ущерба театру, в который ходили даром и только по особым приглашениям. Что касается меня, я находил это название очень красивым. Актерами труппы были светские молодые люди, любители, приятели Виктора Пеллерена. Женские роли исполняли профессиональные актрисы из Одеона и других парижских театров, среди них две статистки из Французской Комедии. За самую незначительную плату Пеллерен ухитрялся находить совсем недурных актрис, которые отлично справлялись с порученными им ролями. Этот толстый увалень сочетал в себе все достоинства хорошего театрального директора, а в особенности отличался самым главным из них – расчетливостью. Да и то сказать, она была ему крайне необходима, ибо его театр, не принося никаких доходов, стоил ему очень дорого. На это едва хватало содержания, которое выдавали ему богатые родители. Зато какое другое искусство, спрашивается, при сравнительно скромных расходах, могло бы принести ему такой успех?

Благодаря одному особому обстоятельству мне довелось присутствовать на репетициях Театра Муз. Как я уже говорил, Виктор Пеллерен был превосходным директором. Он прекрасно умел выбирать пьесы. Так как каждый спектакль шел всего три раза, Пеллерен мог не гоняться за успехом у широкой публики; он стремился понравиться только знатокам, и это ему отлично удавалось. Ко дню нашего знакомства он уже успел показать, среди прочих нигде не исполнявшихся произведений, «Алхимика» Бен Джонсона [446]446
  «Алхимик» Бен-Джонсона – комедия английского драматурга Бен-Джонсона (1573–1637).


[Закрыть], первый вариант «Фауста» Гёте [447]447
  Первый вариант «Фауста» Гете – набросок трагедии «Фауст», созданный в 1774–1775 гг.; значительно отличается от окончательного текста первой части, опубликованной в 1808 г.


[Закрыть], «Искренность» Мариво [448]448
  Мариво Пьер (1688–1763) – французский драматург, автор многочисленных комедий.


[Закрыть]. Потом он задумал поставить «Лизистрату» [449]449
  «Лизистрата» – комедия древнегреческого поэта Аристофана (V в. до н. э.)


[Закрыть], что тогда было совсем новой идеей. Не забывайте, что я говорю об очень давнишних временах. Зная о моем страстном увлечении искусством и литературой древней Греции, он решил, что я помогу ему обработать Аристофана для парижской сцены, и пригласил меня на вечерние спектакли. Я стал усердно посещать театр не потому, что надеялся принести там хоть малейшую пользу, но потому, что мне там нравилось. Гёте, влюбленный в театр, говорил, что даже посредственная и к тому же плохо разыгранная пьеса все-таки являет собой восхитительное зрелище. Я разделял мнение этого великого человека. И я наслаждался даже на репетициях, глядя, как беспорядочный сумбур движений и речей постепенно превращается в стройную последовательность увлекательных сцен. Как прекрасно, когда мужчины и женщины, похожие в сущности на всех мужчин и женщин, – не лучше и не хуже, – такие же эгоистичные, жадные, завистливые, ревнивые, втайне желающие друг другу всяческого зла, – несмотря на это, усердно работают вместе ради общей цели и после дружных упорных усилий, подчиняясь одни другим, создают прекрасное целое. Лизистрату играла Мария Невё из театра Одеон, наша лучшая и самая красивая актриса, крашеная блондинка с черными бархатными глазами. Она всем заправляла в Театре Муз.

– Я не оказываю предпочтения ни одной из моих девиц. Иначе я не мог бы ими управлять, – говорил Пеллерен.

Эти слова были недостойны такого отличного театрального директора, как он. Истина состоит в том, что он оказывал явное предпочтение Марии Невё и с большим трудом управлял своей маленькой труппой. Этим и объяснялся его сердитый, недовольный вид, его вечно нахмуренный лоб и выпученные глаза. Впрочем, если бы он и не заводил фавориток, на него все равно сыпались бы всевозможные затруднения, так как в театральном ремесле они возникают на каждом шагу и по любому поводу; но он в сущности любил свое дело именно за это, а также за возможность «оказывать предпочтение». У его приятелей актеров тоже были свои любимицы. Порою предпочтения одних мешали вкусам других, но в конце концов все улаживалось. У меня тоже с первых же дней появилась своя «слабость». То была Лампито, лакедемонянка, роль которой исполняла Жанна Лефюель [450]450
  Жанна Лефюель. – В рассказе о Жанне Лефюель нашло отражение увлечение молодого Франса актрисой Элизой Девойд, которой он посвятил цикл своих лирических произведений 1865–1866 гг. При жизни Франса они не были опубликованы.


[Закрыть]из Одеона. Это коротенькая роль. Жанна Лефюель попросила меня сделать там какие-нибудь «вставочки», и ее просьба не была напрасной. Мое любовное увлечение имело самые роковые последствия: я внес интерполяции в текст Аристофана! Могу сказать в свое оправдание только одно: в Театре Муз «Лизистрата» претерпела столько искажений, что если бы Аристофан чудом явился ее послушать, он сам не узнал бы своего детища. Но где же мне искать оправданий, как не в глазах Жанны Лефюель? Глаза у нее были серые, невиданного, небывалого серого цвета, легкого, зыбкого, неуловимого, воздушного, эфирного, и в глубине этих глаз играли еле заметные искры, то появляясь, то исчезая, то вспыхивая вновь. Жанна Лефюель не обладала ни блеском, ни свежестью, ни цветущей юностью Марии Невё; но она была лучше сложена, что, правда, для большинства мужчин не является важным достоинством. Ведь обычно они пленяются сначала красотой лица, а к остальному относятся снисходительно. Кто это сказал? Большой знаток в этом деле: Казанова [451]451
  Казанова (1725–1798) – итальянский авантюрист, автор скандальных «Мемуаров», где он рассказывает о своих многочисленных любовных похождениях.


[Закрыть]. Он мог бы еще добавить, что мало кто умеет ценить стройность фигуры. Что касается меня, я был в восхищении, что Жанна Лефюель так идеально сложена.

Роль Лампито, несмотря на мои «вставочки», все же осталась короткой. Поэтому Жанна Лефюель часто могла бездельничать, и она бездельничала со мной. Мы беседовали. Для этого надо было держаться подальше от сцены, ибо при малейшем шорохе в зале Виктор Пеллерен багровел от гнева и начинал яростно вопить. Каждое слово Жанны Лефюель приводило меня в восторг. Она была неглупа от природы и, пожалуй, немного более начитана, чем другие наши актрисы; но я ценил в ней не то. Обыкновенно тема разговора имеет для меня мало значения; я охотно поддерживаю и легкие и серьезные темы, но люблю, чтобы беседа протекала в моем вкусе, который, впрочем, не отличается особой возвышенностью; самые ничтожные умы могут удовлетворить моему вкусу, самые выдающиеся – жестоко оскорбить его. Женщины, большей частью, не умеют мне угодить. Мне очень редко нравится их беседа, зато если уж нравится, то до безумия. Говоря откровенно, я не выношу, когда в своем кругу говорят слишком правильно. Это надо предоставить ораторам. Публичную речь, если хотите, можно сравнить с картиной; она – законченное художественное произведение. А беседа – лишь ряд набросков. Так вот, в беседе мои вкусы те же, что и в живописи. Я люблю, чтобы набросок был легким, быстрым, резким, язвительным, причудливым. Я требую не соблюдать меры и преувеличивать правду, чтобы лучше дать ее почувствовать. Того же я требую и от беседы; она очаровывает меня, если представляет ряд живых, выразительных сценок. В беседе светских женщин этого не найдешь. А в болтовне Жанны Лефюель, легкой и непосредственной, это случалось сплошь и рядом. Каждый раз мне казалось, будто я перелистываю альбом карикатур Домье [452]452
  Выдающийся художник-карикатурист Оноре Домье (1808–1879), смело высмеивавший Июльскую монархию, быт и нравы буржуа.


[Закрыть], и это в ту эпоху, когда светские женщины в салонах перепевали на все лады статьи из «Ревю де Дё Монд» [453]453
  «Ревю де Дё Монд» – литературный и общественно-политический журнал официального направления, очень влиятельный в годы Второй империи.


[Закрыть]. Правда, темы, которых касалась Жанна Лефюель, были самые ничтожные, но в ее меткой образной речи все разрасталось и казалось значительным. Она рассказывала большей частью о закулисных происшествиях, о соперничестве на сцене и в любви, о ярости ревнивых жен, о мимолетной дружбе между актрисами, которые бранятся, мирятся и вновь ссорятся за один вечер или даже за час, о забавных проделках актеров, о том, как Пирр сунул на сцене в руку Андромахе [454]454
  …Пирр… Андромаха. – Речь идет о трагедии Расина «Андромаха» (1666).


[Закрыть]куриное яйцо, а вдова Гектора перекладывала яйцо то в правую, то в левую ладонь и с мольбой простирала руки к царю Эпира.

 
И ты произнесешь столь грозный приговор!..
 

У Жанны Лефюель был несравненный талант красочно изобразить любой пустяк; это даровала ей природа, это ей принесла ее профессия, которая учит видеть и чувствовать, развивает привычку замечать формы и характерные признаки явлений. Сколько пленительных часов я провел благодаря ей в пустом полутемном зале Театра Муз!

Репетиции кончались около полуночи, и самые благоразумные расходились по домам. Тогда мы вызывали духов. Все женщины были спиритами. Я не знаю, действительно ли верила в духов Жанна Лефюель, которая без зазрения совести вертела столик собственными руками. Стол иногда уступал нам медленно и неохотно, но в конце концов начинал приподниматься. Да и как мог бы он противиться давлению стольких нетерпеливых рук? Мы общались с духами при помощи стуков, то есть условились с ними об особом значении и алфавитном порядке ударов ножкой стола. Один удар означал А, два удара В, три удара С и так далее. Кроме того, одним ударом столик отвечал ДА, двумя ударами НЕТ. Таким способом духи давали нам ответы, причем некоторые из них не имели никакого смысла, отчего они вовсе не были хуже других. Когда я выразил удивление, что духи говорят такие глупости, наша дуэнья, Тереза Дюфлон, возразила весьма рассудительно:

– Это духи умерших, но ведь недостаточно умереть, чтобы сразу стать умным.

Так, например, мы тщетно выспрашивали о ее загробном существовании чесальщицу шерсти, недавно скончавшуюся в Амьене. Покойница мало что понимала в жизни, бедняжка, и еще того меньше знала о смерти. Так же глупо отвечало и большинство духов, которые беседовали с нами с помощью стола. Среди духов у нас появились короткие знакомые, один по имени Шарло, ужасный сквернослов, и некий Гонзальв, в котором мадемуазель Берже признала своего обожателя, горячо любимого и горько оплакиваемого. Мы с большим волнением присутствовали на этих трогательных свиданиях живой женщины с мертвецом. Но удары ножкой стола – недостаточно красноречивый язык для выражения любовной страсти, и Гонзальв нам скоро надоел. Одна из самых хорошеньких актрис, Роземонда, предавалась некромантии с еще большим жаром и любопытством, чем даже сама мадемуазель Берже и чем все другие, особенно с тех пор как она вызвала дух девочки по имени Люс, которая семи лет от роду выступала в Одеоне и умерла, так же как некогда младенец Септентрион протанцевал два раза в театре Антиполиса и всех пленил. Biduo saltavit et placuit [455]455
  Дважды протанцевал и понравился (лат.).


[Закрыть]. Роземонда засыпала Люс вопросами о ее коротенькой земной жизни и о нынешнем ее состоянии. Люс отвечала неохотно и вскоре исчезала. Следует отметить, что она отвечала более легкими ударами, чем прочие духи, и что ее мимолетные посещения были вполне в характере ребенка. После долгих стараний Роземонда вступила в общение, через посредство стуков, с родной теткой Люс. И среди прочих вопросов, обращенных к покойной даме, спросила, от кого родилась Люс. Не удовлетворившись ответами тетки, любопытная Роземонда, связавшись со многими усопшими родственниками Люс, затеяла долгое и запутанное расследование, безуспешно пытаясь отличить мать девочки от ее бабушки. Но ей так же мало удалось удовлетворить свое любопытство, как и тем ученым исследователям, которые непременно хотели выяснить, чьей же дочерью была малютка Мену из труппы Мольера.

Несмотря на самые вольные шутки, на непрерывное грубое мошенничество и явные плутни, все женщины, хотя многие из них были неглупы, слепо верили, что мертвецы действительно присутствуют в этом огромном зале, освещенном тремя свечами, где, как Одиссей в стране киммерийцев, мы совершали Некию и вызывали тени умерших [456]456
  …как Одиссей в стране киммерийцев… мы вызывали тени умерших… – В одиннадцатой песне «Одиссеи» – Одиссей, прибыв в страну киммерийцев, вызывает из подземного мира тени умерших. Некия – жертвоприношение богу подземного царства мертвых.


[Закрыть]среди длинных, ниспадавших до полу темных занавесей. Иногда, вдруг испугавшись без всякой причины, женщины разбегались, обезумев от ужаса, кричали и кружились, как большие птицы; они искали друг друга и отталкивали, падали, путаясь в юбках, громко призывали своих мамаш и крестились. А через пять минут вокруг вертящегося стола снова раздавались радостные крики, удивленные возгласы и взрывы хохота. И так продолжалось до двух, до трех часов ночи.

После этого мне оставалось проводить Жанну Лефюель на улицу Ассас, где она жила. Это было не так-то просто. Сначала надо было найти экипаж, задача тяжелая и трудно выполнимая, в особенности когда шел дождь. В случае удачи через пятнадцать – двадцать минут мы останавливали извозчичью карету с красными занавесками, со старым кучером в пелерине, и нас тащила хромая лошаденка или, вернее сказать, облезлая кляча. Чтобы в таком экипаже добраться до Люксембургского парка, требовалось не меньше часу. Но я не жаловался. Мы были одни, и разговор становился более задушевным. Я изливался ей с полным доверием, с самозабвением, испытывая неодолимую потребность открыть ей всю душу. Она же говорила о своих делах непринужденно, без всякого стеснения, но далеко не была со мной откровенна и во время самых искренних признаний утаивала, как я догадывался, очень многое из своей жизни, чувств и поступков. Это объяснялось отчасти осторожностью, отчасти, как мне кажется, ее редкой, невероятной способностью отрешаться от прошлого и будущего, ибо она, как ни одна из женщин, умела жить настоящей минутой. Этому свойству она была обязана своим душевным спокойствием. Она не ведала сожалений и не знала тревог. Это была душа ясная, как морская гладь.

Карета останавливалась перед домом № 18 на улице Ассас. Когда нам хотелось поговорить еще, я отпускал извозчика и подымался на четвертый этаж в маленькую квартирку Жанны. У подъезда мы звонили, но заставить привратника отпереть двери – «Вот в чем задача, вот в чем труд» [457]457
  Вот в чем задача, вот в чем труд… – стих из «Энеиды» Вергилия (песнь VI).


[Закрыть], как говорит Вергилий. После упорных усилий, дергая за звонок и колотя в дверь кулаком и ногами, мы наконец будили привратника. Сезам отворялся – и нас ждала награда за все мучения. Комнатка актрисы была очень скромной; обстановка состояла из железной кровати, орехового комода и зеркального шкафа; но все было идеально чисто и аккуратно. По странной прихоти Жанна развешивала на дверях, чтобы их украсить, стишки собственного сочинения в рамке из цветов, написанных акварелью. Стихи не были лишены изящества, но просодические ошибки, которые я в них находил, коробили меня. Теперь бы их и не заметили. Я рассказываю вам о давно минувших временах.

Как-то утром, зайдя навестить Жанну, я застал ее за шитьем. Большие круглые очки в черепаховой оправе смешно сидели на ее носике. Вокруг нее лежало множество стареньких шкатулочек, стареньких игольников – принадлежностей заботливой хозяйки. И такой я больше всего люблю ее вспоминать.

Через год после нашей встречи Жанна Лефюель преспокойно забыла меня. Но я помню ее до сих пор.

XXX. Как хорошо родиться в бедности

Во все годы моей жизни мне часто приходили на память слова Геродота, которые повторил однажды г-н Дюбуа: «Знай, что бедность – верная подруга Греции. Ей сопутствует добродетель, дочь мудрости и разумного образа правления». Я благодарен судьбе, что она предназначила мне родиться в бедности. Бедность была мне благодетельной подругой; она научила меня знать истинную цену необходимых жизненных благ, которых я не ценил бы без нее; избавив меня от тяжкого ярма роскоши, она посвятила меня искусству и красоте. Она помогла мне сохранить скромность и мужество. Бедность – это ангел, встреченный Иаковом; она принуждает тех, кого любит, сражаться с ней во мраке ночи, и к рассвету они выходят из этого единоборства истерзанные, но с обновленной кровью, гибкими мускулами и могучими руками.

Мало избалованный благами земными, я любил жизнь за нее самое, любил ее без прикрас, во всей ее наготе, порою страшной, порою очаровательной.

Бедность хранит для тех, кого любит, единственное истинное благо на земле, бесценный дар, который облекает красотой все вещи и живые существа, который распространяет очарование и аромат на всю природу, – Желание.

 
Жизнь людей – бесконечная мука и боль,
Нет предела страданиям нашим.
 

Так говорит кормилица Федры, и никто еще не опроверг ее слов, не ответил на ее тяжкие вздохи. Но старая критянка продолжает:

 
И поэтому мы влюблены на беду
В то, что видим, что блещет у нас на земле.
Мы не знаем, не ведаем жизни иной,
Не проникли мы в тайны подземных глубин,
И смущают нас глупые сказки.
 

Мы любим эту жизнь, эту горестную жизнь, и еще потому, что любим страдание. Да и как не любить его? Оно похоже на радость и по временам сливается с нею в одно.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Эти воспоминания, служащие продолжением книги «Маленький Пьер», правдивы во всем, что касается основных фактов, характеров и нравов. Когда я начал писать воспоминания, не соблюдая ни порядка, ни последовательности (в «Книге моего друга» и в «Пьере Нозьере»), многие из свидетелей моего детства, выведенные в этих книгах, были еще живы; мне пришлось изменить их имена и общественное положение, чтобы не оскорбить их гордости или же их скромности. Оба эти чувства чрезвычайно остро развиты у тех, кто имел счастье прожить в неизвестности. Увидев свои имена в печати, они бы возмутились; похвала или порицание одинаково нестерпимы для них, когда они становятся достоянием гласности. Родители мои в то время еще здравствовали. Я мог воздать им только хвалу, только великую благодарность, но тоже должен был прибегнуть к иносказанию и вымыслу, чтобы быть им приятным.

Оба они уже давно покоятся рядом, под камнем, поросшим мхом, на опушке леса, который осенял своей тенью их мирную старость. И теперь, когда разрушительные годы бурным потоком пронеслись над моим детством, унося все с собой, я по-прежнему не хотел бы, по неловкости, нарушить хоть чем-нибудь свое сыновнее почтение, заложенное в далеком прошлом.

Следовательно, я должен был поступить именно так, как я поступил, или же вовсе не опубликовывать этих рассказов до самой смерти, по обычаю тех, кто описывает свою жизнь или отдельные ее периоды. Я осмелился бы сказать, заимствуя блистательно неправильное выражение, что почти все наши воспоминания и записки являются записками замогильными [458]458
  …все наши воспоминания и записки являются записками замогильными – намек на книгу воспоминаний Шатобриана «Замогильные записки» (1848).


[Закрыть]. Но я не решился ни завещать своих детских воспоминаний потомству, ни предположить хоть на миг, что эти безделицы могут заинтересовать будущие поколения. Я думаю теперь, что все мы, – сколько бы нас ни было, великие и малые, – не будем иметь последователей, так же как не имели их последние писатели древней латинской культуры, и что новая Европа будет настолько непохожей на ту Европу, которая рушится сейчас на наших глазах, что не станет интересоваться нашим искусством и нашими мыслями. Я не пророк и потому не предвидел ужасающей грядущей гибели нашей цивилизации, когда в тридцать семь лет, на средине жизненного пути, переименовал маленького Анатоля в маленького Пьера. Изменить на бумаге свое имя и положение было в моих интересах. Так мне легче было говорить о себе, обвинять себя, хвалить, жалеть, смеяться или бранить, смотря по желанию. Когда в былое время жители Венеции не хотели, чтобы к ним подходили на улице, они вешали на пуговицу платья маску в ладонь величиной, тем самым предупреждая прохожих, что не желают быть узнанными. Совершенно так же это вымышленное имя, хоть и не могло меня скрыть, указывало на мое намерение оставаться в тени.

Подобная маскировка имела еще и то преимущество, что позволяла мне скрыть недостатки моей очень плохой памяти и восполнить пробелы воспоминаний, пользуясь правом вымысла. Я мог сопоставлять различные обстоятельства, заменяя те, что ускользнули от меня. Но такие сопоставления всегда имели целью показать истинные черты какого-нибудь характера; словом, я убежден, что никто еще не лгал более правдиво. В одном месте своей «Исповеди» Жан-Жак, кажется, делает признание почти такого же рода. Я сказал, что память у меня очень плохая. Необходимо пояснить: большую часть жизненных картин и образов я позабыл совершенно, – но те, что запечатлелись в памяти, очень точны и четки, так что мои воспоминания представляют собою великолепный музей.

Такой способ описывать детство дает еще одно преимущество, – на мой взгляд самое ценное из всех: возможность сочетать, пусть в самой малой степени, действительность с вымыслом. Повторяю: в этом повествовании я очень мало лгал и никогда не менял ничего существенного; но, возможно, я лгал достаточно, чтобы поучать и нравиться. Истина никогда не бывает привлекательна в своей наготе. Вымысел, басня, сказка, миф – вот в каких одеяниях ее всегда знали и любили люди. Я склонен думать, что без некоторой доли вымысла «Маленький Пьер» не мог бы понравиться; и это было бы жаль, если не для меня, – я уже ни о чем не жалею, – то для тех, кому эта книжка внушила светлые мысли и кого она научила скромным добродетелям, дарующим счастье. Не будь здесь известной доли вымысла, маленький Пьер никого бы не радовал.

Однако я не утверждаю, будто подобная маскировка совершенно лишена неудобств. Какой бы путь мы ни избрали, всегда следует ожидать неприятных последствий. Мой собрат Люсьен Декав [459]459
  Люсьен Декав (1861–1949) – французский писатель и драматург, одно время был близок к натуралистам.


[Закрыть], анализируя «Маленького Пьера», показал однажды, со свойственным ему тонким умом и глубокой проницательностью, как много потерял мой отец, превратившись по моей прихоти во врача. Я согласен, что он действительно потерял при этом книжную лавку, – утрата немалая в глазах такого библиофила, как Люсьен Декав. Но мне лучше других известно, что отец не питал ни малейшей привязанности к книжной лавке, которую я у него отнял. Он был лишен коммерческих талантов и гораздо лучше умел читать свои книги, чем их продавать. Его ум, чисто отвлеченный, не интересовался формой вещей; внешний вид книги не имел для него значения, и он терпеть не мог библиофилов. Я даже скажу, и это не будет парадоксом, что доктор Нозьер в кабинете в сущности больше похож на моего отца, чем сам отец в своей книжной лавке. Я отнял у него то, что досталось ему от судьбы, и даровал взамен то, что соответствовало его природе. Правда, лавку букиниста я действительно уничтожил. Да простит мне это Люсьен Декав, приняв во внимание, что я открыл книготорговлю в другом месте, – для Жака Турнеброша. Декав отметил, насколько мне известно, самую тяжкую из моих ошибок. Надеюсь, никто не поставит мне в упрек, что я переселил своего крестного на расстояние ста шагов, с улицы Великих Августинцев на улицу св. Андрея, где некогда жил Пьер де Л'Этуаль. Зато многих современников моего детства я не потревожил и не внес никаких изменений в их привычный уклад; некоторым, например г-ну Дюбуа, я даже сохранил подлинное имя, отняв только дворянский титул, которым он, впрочем, и не дорожил.

Как я уже говорил, мне хотелось бы, по примеру Жан-Жака, предостеречь всякого, кто скажет, что он лучше меня. Спешу добавить, – это отнюдь не значит, что я ценю себя высоко. Я считаю, что люди в большинстве своем злее, чем кажутся. Они не показывают своего истинного лица; они скрывают поступки, которые возбудили бы к ним ненависть или презрение, и, напротив, выставляют напоказ дела, могущие снискать одобрение и похвалу. Если мне случалось нечаянно распахнуть чужую дверь, предо мной почти всегда открывались такие зрелища, что я не мог не испытывать к человечеству жалости, ужаса и омерзения. Что поделаешь! Тяжело говорить об этом, но я не могу удержаться.

Был ли я всегда верен правде, которую люблю так страстно? Я только что этим хвалился. Но по зрелом размышлении я не могу в этом поклясться. В этих рассказах искусства не много; но все же оно чуть-чуть туда просочилось; а кто говорит искусство, тот говорит обработка, иносказание, ложь.

Еще большой вопрос, вполне ли приспособлен человеческий язык для выражения истины; он возник из криков животных и сохраняет их особенности; он выражает чувства, страсти, потребности, радость и страдание, ненависть и любовь. Он не создан для того, чтобы говорить правду. Правда несвойственна натуре диких зверей; она несвойственна и нашей природе, а метафизики, которые утверждают обратное, – просто маньяки.

Единственное, что я могу сказать, – это то, что я был искренен. Повторяю: я люблю правду. Я думаю, что человечество в ней нуждается; но, конечно, оно еще гораздо больше нуждается во лжи, которая услаждает, утешает и непрестанно обольщает его надеждами. Не будь лжи, человечество погибло бы с отчаянья и тоски.