Текст книги "7том. Восстание ангелов. Маленький Пьер. Жизнь в цвету. Новеллы. Рабле"
Автор книги: Анатоль Франс
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 59 страниц)
Глава тридцать пятая и последняя,
в которой развертывается величественный сон Сатаны
Поднявшись на семь высоких террас, идущих от крутых берегов Ганга к храмам, скрытым в зарослях лиан, пятеро ангелов добрались по едва заметным тропинкам до запущенного сада, полного благоухающих гроздий и шаловливых обезьян, и там, в глубине, они увидели того, за кем пришли. Архангел покоился, облокотившись на черные подушки, вышитые золотыми языками пламени. У ног его мирно лежали львы и газели. Обвиваясь вокруг деревьев, ручные змеи смотрели на него дружелюбным взглядом. При виде ангелов лик его подернулся грустью. Уже в те дни, когда, увенчав чело гроздьями и держа в руках скипетр из виноградной лозы, он обучал и утешал людей, сердце его зачастую наполнялось печалью. Но никогда еще со времен его славного падения на прекрасном лице архангела не было такой скорби и тревоги.
Зита рассказала ему, что сонмы небесных мятежников собраны под черными знаменами во всех пустынях земного шара, что освободительная борьба задумана и подготовлена в тех областях неба, где разгоралось и первое восстание. И она добавила:
– Повелитель, твое воинство ждет тебя. Возглавь его и поведи к победе.
– Друзья мои, – ответил великий архангел, – мне была известна цель вашего посещения. Под сенью того высокого дерева для вас приготовлены корзины с фруктами и медовые соты. Солнце уже опускается в порозовевшие воды священной реки. Подкрепитесь пищей, а затем усните сладко в этом саду, где царят разум и наслаждение с тех пор, как я изгнал отсюда дух старого демиурга. Завтра вы услышите мой ответ.
Ночь простерла над садом свои синие покровы. И Сатана уснул, и был ему сон, и во сне этом, витая над землею, он увидел, что вся она покрыта прекрасными, как боги, мятежными ангелами, чьи глаза метали молнии. И от одного полюса до другого возносился к нему единый клич, слитый из сотен тысяч возгласов и преисполненный надежды и любви. И Сатана молвил:
– Пойдем же! Сразимся с нашим исконным врагом в его горнем жилище.
И он повел по равнинам неба бесчисленное воинство ангелов. И Сатане стало известно то, что происходило тогда в небесной твердыне. Когда весть о втором восстании проникла туда, отец сказал сыну:
– Непримиримый враг снова поднялся против нас. Подумаем об опасности и позаботимся о защите, дабы не лишиться нам нашей горней обители.
И сын, единосущный отцу, ответил:
– Мы восторжествуем под знаменем, которое принесло победу Константину [135]135
…под знаменем, которое принесло победу Константину. – Римский император Константин (306–337) признал христианство государственной религией Римской империя. Согласно преданию накануне сражения между войсками Константина и его соперника Максенция (312) на небе появился крест и слова: «Ты победишь с этим знаменем».
[Закрыть].
Негодование охватило Гору господню. Верные серафимы сперва стали сулить мятежникам страшные муки, затем принялись размышлять о том, как одолеть восставших. Гнев, вспыхнувший в сердцах небожителей, воспламенил их лики. Никто не сомневался в победе, но опасались измены и уже требовали для вражеских соглядатаев и распространителей тревожных слухов заключения в недрах вечного мрака. Раздавались воинственные клики, пение древних гимнов, хвалы господу. Пили небесные вина. Чрезмерно раздутая отвага, казалось, не выдержит напряжения, и тайное беспокойство уже закрадывалось в темные глубины душ. Архангел Михаил принял верховное командование. Своим спокойствием он во всех вселял уверенность. Лик архангела, отражавший все движения души, светился полным презрением к опасности. По его приказу начальники громов, керубы, разжиревшие от долгих веков мирной жизни, обходили тяжелым шагом укрепления священной Горы и, обводя громоносные тучи господни медленным взором своих воловьих очей, старались выдвинуть на позиции небесные батареи. Завершив обследование оборонительных сооружений, они уверили всевышнего, что все готово. Начали обсуждать план действий. Михаил высказался в пользу наступления. Это, – утверждал он, как настоящий военный, – первое правило: либо нападение, либо защита, середины нет.
– Кроме того, – добавил он, – тактика нападения особенно соответствует пылкости Престолов в Господств.
Обо всем остальном у доблестного вождя невозможно было вырвать ни слова, и молчание это было сочтено признаком уверенности в себе гениального стратега.
Как только неприятель был замечен, Михаил выслал ему навстречу три армии под начальством архангелов Уриила, Рафаила и Гавриила. Знамена цветов зари развернулись над эфирными полями, и молнии посыпались на звездную мостовую. Три дня и три ночи на Горе господней ничего не знали об участи возлюбленного и грозного воинства. На рассвете четвертого дня стали поступать известия, еще неопределенные и смутные. Говорили о недостоверных победах, о сомнительных успехах. Слухи о славных деяниях возникали и рассеивались в течение нескольких часов. Передавали, будто молнии Рафаила, направленные на мятежников, уничтожали их целыми эскадронами. Лица, хорошо осведомленные, утверждали, что войска, которыми командовала нечестивая Зита, были сметены вихрями огненной бури. Рассказывали, что яростный Истар был сброшен в бездну и при этом перевернулся задом вверх так внезапно, что изрыгаемые его устами богохульства закончились громким позорным звуком. Всем хотелось верить, что Сатана закован в алмазные цепи и снова низринут в пропасти ада. А между тем от начальников трех небесных армий не поступало никаких сообщений. К слухам о победе стали примешиваться теперь другие, заставлявшие опасаться неопределенного исхода битвы и даже поспешного отступления. Дерзкие голоса утверждали, будто один ангел самой низшей категории, ангел-хранитель, какой-то ничтожный Аркадий, привел в замешательство и обратил в бегство блистательное воинство трех великих архангелов.
Говорили также о массовом переходе на сторону врага ангелов, обитавших в северной части неба, где когда-то, до начала времен, разразилось первое восстание. Некоторые будто бы даже видели черные тучи нечестивых ангелов, присоединявшихся к мятежным войскам, собранным на земле. Но добрые граждане отказывались верить этим гнусным слухам и цеплялись за вести о победе, которые передавались из уст в уста, подкрепляя и подтверждая одна другую. В горних областях зазвучали радостные гимны; на арфах и гуслях серафимы восхваляли Саваофа, бога громов. Голоса святых слились с голосами ангелов, славя незримого. При мысли об избиении, учиненном посланцами гнева божия, вздохи ликования поднимались из Небесного Иерусалима к престолу всевышнего. Но радость блаженных, заранее достигшая предела, уже не могла возрастать, и от избытка счастья они стали совершенно бесчувственны.
Песнопения еще не умолкли, когда стража, стоявшая на стенах, заметила первых беглецов божественного воинства – ощипанных, летевших в полном беспорядке серафимов, искалеченных керубов, ковылявших на костылях. Князь воинства Михаил обозревал размеры бедствия невозмутимым взглядом, и его светлый разум постигал причины поражения. Воины бога живого пошли в наступление. Но по одной из тех случайностей, которые на войне расстраивают планы величайших полководцев, противник тоже перешел в наступление, и последствия были налицо. Едва лишь врата крепости распахнулись, чтобы принять славные и изувеченные остатки трех армий, как огненный дождь излился на Гору господню. Воинства Сатаны еще не было видно, а уже топазовые стены, изумрудные купола, адамантовые кровли с ужасающим грохотом рушились под разрядами электрофоров. Устаревшие грозовые тучи пытались отвечать, но они действовали на слишком короткое расстояние, и молнии их бесцельно терялись в пустынных просторах неба.
Пораженные невидимым противником, верные ангелы покинули крепостные стены. Михаил отправился к своему господу доложить, что не пройдет и суток, как священная Гора окажется во власти демонов, и что единственное спасение для владыки мира – это бегство. Серафимы собрали в сундуки драгоценности небесной короны. Михаил предложил руку царице небесной, и божественное семейство покинуло дворец через порфирные подземелья. А на твердыню небесную низвергался огненный потоп. Заняв снова свой боевой пост, доблестный архангел заявил, что не сдастся никогда, но тотчас же велел спустить знамена бога живого. В тот же вечер воинство мятежников вошло в трижды святой град. Впереди своих демонов ехал на огненном коне Сатана. За ним шли Аркадий, Истар и Зита. Как во время Дионисовых празднеств, старый Нектарий ехал на осле. За ним вдалеке развевались черные знамена. Гарнизон сложил оружие перед Сатаной. Михаил опустил к ногам архангела-победителя свой пылающий меч.
– Возьми свой меч, Михаил, – молвил Сатана. – Люцифер возвращает его тебе. Носи его в защиту мира и законности.
Затем, обратив свой взор к начальникам небесных фаланг, он воскликнул звучным голосом:
– Архангел Михаил и вы, Власти, Престолы и Господства, клянитесь верно служить своему богу.
– Клянемся, – ответили все в один голос.
И Сатана молвил:
– Власти, Престолы и Господства, из того, что было во всех прошлых войнах, я хочу помнить одно лишь непоколебимое мужество, проявленное вами, и вашу верность власти предержащей; пусть будут они залогом той верности, в которой вы только что поклялись мне.
На другой день Сатана велел раздать войскам, собранным на эфирных равнинах, черные знамена; и крылатые воины лобзали их и орошали слезами.
И Сатана провозгласил себя богом. Толпясь на блистающих стенах Небесного Иерусалима, апостолы, папы, девственницы, мученики, исповедники, все избранные, пребывавшие во время грозной битвы в блаженном спокойствии, наслаждались с безграничной радостью зрелищем священного венчания. С восторгом увидели избранные низвержение Всевышнего в ад и восшествие Сатаны на божий престол. В соответствии с волею бога, сделавшего для них скорбь запретной, они на старый лад воспели хвалу новому владыке.
И Сатана, устремив пронзительный взгляд в пространство, стал смотреть на маленький шар из земли и воды, где он некогда насадил виноград и создал первые трагические хоры. Он обратил взор свой на Рим, где низвергнутый бог обманом и хитростью основал некогда свое могущество. Церковью управлял в то время некий святой муж. Сатана увидел, что он молится и плачет. И сказал ему:
– Поручаю тебе супругу мою. Служи ей верно. Утверждаю за тобой право и власть устанавливать догматы, определять, как и когда должны совершаться таинства, издавать законы для сохранения чистоты нравов. И да повинуется им каждый верующий. Церковь моя вечна, и врата ада не одолеют ее. Ты непогрешим. Ничто не изменилось.
И преемник апостолов почувствовал безграничное блаженство. Он пал ниц и, уронив голову на плиты, ответил:
– Господи боже мой, узнаю голос твой. Дыхание твое, как бальзам, разлилось в моем сердце. Да святится имя твое. Да будет воля твоя на небесах и на земле. Не введи нас во искушение, но избавь нас от лукавого.
И Сатана упивался хвалами и поклонением. Ему нравились славословия его мудрости и могуществу. Он с удовольствием слушал песнопения херувимов, превозносивших его благость, а флейта Нектария перестала радовать его, потому что она воспевала природу, признавая за всяким насекомым, всякой травинкой их долю силы и любви, говорила о радости и свободе. Сатана, некогда содрогавшийся всем телом при мысли, что миром владеет скорбь, стал теперь недоступен жалости. Он смотрел на страдание и смерть как на отрадное следствие своего всемогущества и великого милосердия. И кровь жертв курилась перед ним, возносясь, как сладостный фимиам. Он осуждал разум и ненавидел любознательность. Сам он отказывался познавать что-либо из опасения, как бы приобретение нового знания не показало, что он не был с самого начала всеведущим. Теперь он любил окружать себя тайной и, считая, что потеряет часть своего величия, если будет понят, старался изобразить себя непостижимым. Мозг его туманили сложные богословские построения. В один прекрасный день он задумал, по примеру своего предшественника, провозгласить себя единым божеством в трех лицах. На торжестве провозглашения он заметил, что Аркадий улыбается, и прогнал его с глаз долой. Истар и Зита уже давно вернулись на землю. Века проходили как мгновения. И вот однажды с высоты своего престола он проник взором в самую глубину бездны и увидел Иалдаваофа в геенне, куда низвергнул его и где сам был долгое время заточен. Иалдаваоф и в вечной тьме сохранил свою гордость. Почерневший, сломленный, грозный, величественный, он возвел ко дворцу небесного царя полный презрения взор – и отвернулся. И новый бог, наблюдая за своим противником, увидел, как скорбное лицо его озарилось разумом и добротой. Теперь Иалдаваоф созерцал землю и, видя, что на ней царят страдание и зло, питал в сердце своем благие помыслы. Вдруг он поднялся и, рассекая эфир своими необъятными руками, словно веслами, устремился на землю, чтобы просвещать и утешать людей. Вот уже огромная тень его окутала несчастную планету сумраком, нежным, как ночь любви.
И Сатана проснулся, весь в холодном поту. Нектарий, Истар, Аркадий и Зита стояли подле него. Пели жар-птицы.
– Друзья, – сказал великий архангел, – не станем завоевывать небо. Довольно того, что это в наших силах. Война порождает войну, а победа – поражение.
Побежденный бог обратится в Сатану, победоносный Сатана станет богом. Да избавит меня судьба от такой страшной участи! Я люблю ад, взрастивший мой дух, люблю землю, которой мне удалось принести немного добра, если только это возможно в ужасном мире, где все живет убийством. Ныне благодаря нам старый бог лишился земного владычества, и все мыслящее на земном шаре не хочет знать его или же презирает. Но какой смысл в том, чтобы люди не подчинялись Иалдаваофу, если дух его все еще живет в них, если они, подобно ему, завистливы, склонны к насилию и раздорам, алчны, враждебны искусству и красоте? Какой смысл в том, чтобы они отвергли свирепого демиурга, раз они отказываются слушать дружественных демонов, несущих им познание истины, – Диониса, Аполлона и Муз? Что же касается нас, небесных духов, горних демонов, то мы уже уничтожили Иалдаваофа, нашего тирана, если победили в себе невежество и страх.
И Сатана обратился к садовнику:
– Нектарий, ты сражался вместе со мной до рождения мира. Тогда мы были побеждены, ибо мы не понимали, что победа – это дух и что в нас, и только в нас самих, должны мы побороть и уничтожить Иалдаваофа.
МАЛЕНЬКИЙ ПЬЕР [136]136
В 1914 г. после долгого перерыва семидесятилетний писатель вновь возвращается к воспоминаниям детства. Новые рассказы о Пьере Нозьере появляются на страницах журнала «Revue de Paris» в 1914–1915 гг. В 1918 г. Франс публикует еще ряд эпизодов из этой серии и одновременно редактирует уже напечатанные главы, тщательно отрабатывая детали. 18 января 1918 г. он пишет своему другу Пьеру Кальметту: «Я пишу сейчас воспоминания детства: рассказ о бегстве и пленении попугая, жившего некогда в доме 19 по набережной Малакэ. Мне нужно знать размеры квартала, ограниченного Сеной и тремя улицами. Прошу тебя, набросай мне план тех мест, куда мог бы залететь попугай, не привыкший, однако, к далеким полетам». К концу 1918 г. Франс завершает работу над новым произведением и в начале января 1919 г. «Маленький Пьер» – третья книга автобиографической тетралогии – выходит в свет
В «Маленьком Пьере» упоминаются некоторые лица и факты, уже известные читателям «Книги моего друга» (1885) и «Пьера Нозьера» (1899), но основная часть материала совершенно новая. Французские исследователи творчества Франса отмечают большую биографичность этой книги по сравнению с двумя предыдущими, но в целом автобиографичность «Маленького Пьера» столь же условна. И в этой книге подлинно биографические эпизоды, точно выписанные отдельные детали сочетаются со значительной долею поэтического вымысла, с художественным переосмыслением фактов жизни
В книгу о маленьком Пьере вложено много личного, на каждой странице в ней присутствует сам автор, Анатоль Франс, с его сложным отношением к жизни, с глубиной его мысли, порой даже с его жизненным опытом, которым писатель наделяет своего маленького героя. Писатель Ле Гофф вспоминает, что Франс признавался ему в личной беседе: «Трудное это дело – писать свои воспоминания, невольно стараешься видеть и исправлять их под углом зрения того возраста, в каком находишься в данное время…»
Отдельные эпизоды из детства Пьера служат писателю, как правило, поводом для различных рассуждений, для доказательства своих убеждений и взглядов: так, посещение кондитерской, расписанной в стиле классицизма, влечет за собой размышления об упадке искусства со времени Людовика XIV; многие главы книги заканчиваются философской или моральной сентенцией
Неповторимое своеобразие автобиографического цикла Франса заключается в сочетании зрелой мысли писателя с поэтическим изображением детства. Несмотря на философичность этих своих книг, Франс сумел передать в них наивность детского восприятия жизни, раскрыть мир простых и искренних чувств, показать богатство фантазии ребенка, которому все кажется новым и необычным и каждый день приносит удивительные открытия. Маленький герой Франса живет в мире ласки, заботы, довольства, видит жизнь из окна своей уютной комнатки или во время прогулок по улицам Парижа; его представление о мире ограничено, многое он воспринимает через посредство книг или искусства. Но жизнь с ее противоречиями и трудностями все же вторгается иногда и в узкий мирок Пьера; то это бедный мальчик-трубочист, с детских лет зарабатывающий себе на хлеб тяжелым трудом, то безжалостные законники, описывающие имущество доктора Нозьера. Но эти отдельные случаи ненадолго нарушают размеренный ход домашней жизни, куда даже грозные события революции долетают лишь тихим отзвуком. Книга «Маленький Пьер» создавалась в годы войны, в ней чувствуется желание Франса противопоставить настоящему мирные картины несколько идеализированного прошлого. В предисловии к рассказу «Первобытные времена» (составившему затем главу II книги), впервые напечатанному в журнале «Revue de Paris» 15 июля 1915 г., Франс высказывал надежду, что читатели «смогут несколько отвлечься, читая эти легкие страницы, дышащие любовью к родной земле…» С тихой грустью вспоминает писатель годы своего детства, когда, как ему теперь кажется, царила «какая-то особая радость жизни, какая-то задушевная интимность между живыми существами и вещами, тот особый уют, какого теперь уже не существует». С любовью говорит он о Париже середины XIX в., на узких старых улицах которого еще не так резко бросались в глаза социальные контрасты. Даже в лирической книге детских воспоминаний Франс выражает свою неприязнь к буржуазному государству. С осуждением пишет он о бесславных итогах июльской революции 1830 г., утвердившей власть банкиров и откупщиков, олицетворением которых является в книге «преуспевающий мошенник» г-н Беллаге, богатый домовладелец и финансист
Многие из персонажей книги «Маленький Пьер» имеют реальных прототипов. Действительно существовал чудак-букинист г-н Деба (о нем более подробно говорится в книге «Пьер Нозьер»); в образе Пьера Данкена Франс воплотил некоторые черты Жака Шаравэ, библиофила и архивариуса, сын которого Этьен Шаравэ был другом детства писателя; прототипом дяди Гиацинта послужил дед Франса с материнской стороны Дюфур, уже изображенный писателем в романе «Преступление Сильвестра Бонара» (образ дяди Виктора). Один из лучших образов книги – старая Мелани, верная нянюшка Пьера. Для Франса она олицетворяет людей чистых сердцем и великих в своей любви к человеку, к жизни. С искренним и глубоким чувством говорит писатель о своем большом долге перед этой простой женщиной, открывшей перед ним поэзию народных сказок, неисчерпаемые богатства народной речи
В книге «Маленький Пьер» выражено также свойственное Франсу восхищение национальным искусством Франции, высоким образцом которого было в глазах писателя творчество Расина. Он неоднократно высказывал свое преклонение перед Расином (очерк «Жан Расин», 1873, включенный затем в книгу «Латинский гений»), считал язык его трагедий идеалом художественного совершенства. Но нигде отношение Франса к Расину не выражено так полно и глубоко, как в тридцать четвертой главе «Маленького Пьера». Эту главу сам Франс называл своим литературным завещанием. «Я не хочу умереть, не написав нескольких строк у подножья твоего памятника в знак моей любви и моего поклонения, о Жан Расин!»
Так на страницах «Маленького Пьера» не только оживают отдельные черты парижской жизни 40—50-х годов, не только возникает обаятельный мир детства, но встает и сам Анатоль Франс, влюбленный во Францию, в ее народ, в ее богатую культуру.
[Закрыть]
Моему старому другу Лeопольду Кану [137]137
Леопольд Кан – директор издательской фирмы Кальман-Леви, где, начиная с 1879 г., выходили почти все произведения Анатоля Франса; близкий друг писателя.
[Закрыть]в память о его сыне, лейтенанте Жаке Кане, тяжело раненном в сражении при Шавонн-Супир 30 октября 1914 года и пропавшем без вести.
А. Ф.
I. Incipe, parve puer, risu cognoscere matrem [138]138
Мальчик, с младенческих дней ты мать узнавай по улыбке (лат.). – Вергилий, Буколики, 4 эклога, стих 60. (Перевод Л. Гроссмана.)
[Закрыть]
Матушка часто рассказывала мне о различных обстоятельствах, связанных с моим рождением, но они не казались мне такими значительными, какими казались ей, я не обратил на них должного внимания, и они изгладились из моей памяти.
Однако, основываясь на слухах, я берусь утверждать, что в конце царствования Луи-Филиппа обычай, о котором говорится в стихах старого парижанина, был еще не совсем утрачен. Ибо в ожидании моего появления на свет в спальне г-жи Нозьер собралось множество почтенных дам. Дело происходило в апреле. Было свежо. Четыре или пять кумушек из нашего квартала, в том числе г-жа Комон – жена книгопродавца, вдова Шанделье и г-жа Данкен, подкладывали поленья в камин и пили подогретое вино, меж тем как матушка моя уже мучилась сильными болями.
– Кричите, госпожа Нозьер, кричите вволю, – говорила г-жа Комон. – Вам станет легче.
Госпожа Шанделье, не зная, куда девать свою двенадцатилетнюю дочь Эльвиру, привела ее с собой, но то и дело высылала из комнаты, опасаясь, как бы я вдруг не увидел свет в присутствии столь юной девицы, что было бы неприлично.
Все эти дамы были не из молчаливых и, как я потом узнал, трещали без умолку, словно в доброе старое время. Г-жа Комон, к великому неудовольствию моей матушки, без конца рассказывала страшные истории о «сглазе». Одна ее знакомая, находясь в интересном положении, встретила как-то безногого калеку, который просил милостыню, опираясь руками на утюги, – и родила ребенка без ног. Она сама, будучи беременна своей дочерью Ноэми, испугалась бросившегося ей под ноги зайца, и Ноэми родилась с острыми ушами, которые шевелились.
В полночь боли и схватки прекратились. Это внушало тем более серьезные опасения, что матушка уже однажды родила мертвого ребенка и едва не умерла сама. Все женщины наперебой давали советы. Г-жа Матиас, старуха служанка, не знала, кого и слушать. Отец мой, очень бледный, каждые пять минут входил в спальню и выходил, не сказав ни слова. Сам искусный врач, а в случае надобности и акушер, он не решался вмешиваться, когда дело шло о родах его жены, и заранее пригласил своего коллегу, старика Фурнье, ученика Кабаниса [140]140
Кабанис Пьер-Жан (1757–1808) – философ, близкий к материалистам XVIII в., выдающийся врач.
[Закрыть]. Ночью схватки возобновились.
Я появился на свет в пять часов утра.
– Мальчик, – сказал старик Фурнье.
И все кумушки воскликнули хором, что они это предсказывали.
Госпожа Морен вымыла меня большой губкой в медной миске. Это приводит на ум старинные картины, изображающие рождество богородицы, но если говорить правду, то меня попросту выкупали в тазу для варки варенья. Г-жа Морен объявила, что у меня есть на левом бедре красное родимое пятнышко, которое, по ее словам, появилось вследствие того, что матушку, носившую меня, потянуло на вишни, когда она гуляла в саду тети Шоссон.
Старик Фурнье, глубоко презиравший народные предрассудки, возразил на это, что счастье еще, что г-жа Нозьер ограничилась во время беременности столь скромным желанием, ибо, если бы ей вздумалось пожелать перья, драгоценности, кашемировую шаль, коляску четверкой, особняк, замок или парк, то на всем моем тщедушном тельце не хватило бы кожи, чтобы запечатлеть все эти обширные вожделения.
– Говорите что хотите, доктор, – сказала г-жа Комон, – но в ночь под рождество сестре моей Мальвине, которая была тогда в интересном положении, не терпелось сесть за праздничный стол, и ее дочь…
– Родилась с колбасой на кончике носа, не так ли? – перебил ее доктор.
И он велел г-же Морен пеленать меня не слишком туго.
Между тем я так кричал, что все испугались, как бы я не задохнулся.
Я был красен, как помидор, и, по общему признанию, представлял собой довольно гадкого маленького зверька. Матушка попросила, чтобы ей показали меня, немного приподнялась, протянула руки, улыбнулась мне и снова в изнеможении уронила голову на подушку. Так я получил, в знак приветствия, улыбку ее нежных и чистых уст, ту улыбку, без которой, по выражению поэта, человек недостоин ни трапезы богов, ни ложа богинь [141]141
…улыбку, без которой… человек недостоин ни трапезы богов, ни ложа богинь. – Перефразировка двух последних стихов из 4-й эклоги Вергилия.
[Закрыть].
Наиболее интересным обстоятельством, связанным с моим рождением, на мой взгляд, было то, что Пук, впоследствии названный Кэром, родился в соседней комнате на старом ковре одновременно со мною. Финетта, его мать, хотя и низкого происхождения, была очень смышленой. Г-н Адельстан Брику – старый друг моего отца, человек либеральных взглядов, требовавший избирательной реформы, – превозносил, основываясь на примере Финетты, ум простого народа. Пук не был похож на свою темную курчавую мать. У него была рыжая шерсть, короткая и жесткая, но он унаследовал от Финетты вульгарные манеры и тонкий ум. Мы выросли вместе, и отец мой вынужден был признать, что сообразительность у щенка развивалась быстрее, чем у его сына, и что по прошествии пяти-шести лет Пук лучше знал жизнь и природу, чем маленький Пьер Нозьер. Установление этого факта было ему неприятно, потому что он был отцом и еще потому, что согласно своей теории он весьма неохотно признавал за животными долю той мудрости, которую считал достоянием человека.
Наполеон на острове св. Елены очень удивился, узнав, что О'Меара [142]142
О'Меара Эдвард (1786–1836) – английский хирург, приставленный к Наполеону во время пребывания последнего на острове Св. Елены.
[Закрыть], который был врачом, не был атеистом. Если бы ему случилось встретиться с моим отцом, он увидел бы врача-спиритуалиста, который в качестве такового верил в бога, существующего отдельно от мира, и в душу, существующую отдельно от тела.
– Душа, – говаривал он, – это сущность. Тело – видимость. Значение этих слов лежит в них самих: видимость – есть то, что можно видеть, а говоря – сущность, мы подразумеваем нечто сокровенное.
К сожалению, я никогда не мог заинтересоваться метафизикой. Мой ум сформировался по образцу ума моего отца, подобно той чаше, которую скульптор изваял по форме груди своей возлюбленной: самые пленительные ее округлости воспроизводились углублением. Отец мой имел о душе человека и о его судьбе весьма возвышенное представление. Он верил, что она предназначена для небес, и эта вера делала его оптимистом. Но в повседневной жизни он бывал серьезен, а порой и мрачен. Подобно Ламартину, он редко смеялся [143]143
Подобно Ламартину, он редко смеялся… – Альфонс де Ламартин (1790–1869) – французский поэт-романтик. Для его поэзии характерны настроения тихой грусти, меланхолии.
[Закрыть], был совершенно лишен чувства юмора, терпеть не мог карикатуру и не любил ни Рабле, ни Лафонтена. Окутанный дымкой какой-то поэтической меланхолии, он был истинным сыном века и по своему умонастроению и по привычкам. Его прическа, его платье были в полном соответствии с духом той романтической эпохи. Мужчины его поколения причесывались так, словно их растрепал порыв ветра. Разумеется, этот поэтический беспорядок придавала их шевелюре искусно применяемая головная щетка, но у них всегда был такой вид, словно они вышли из схватки с бурями и аквилонами. И как ни скромен был мой отец, он отдал свою дань аквилонам и меланхолии.
Он был оптимистом, но меланхоликом. Взяв его за образец, я стал пессимистом, но жизнерадостным. Во всем решительно я инстинктивно противился ему. Он, вместе с романтиками, любил все неясное и неопределенное. Мне стали нравиться блистательный разум и великолепная стройность классического искусства. С течением времени эти противоречия, все обостряясь, сделали наши беседы несколько затруднительными, но взаимная наша привязанность не ослабела. Таким образом, я обязан моему превосходному отцу кое-какими достоинствами и многими недостатками.
Матушка, у которой было мало молока, пожелала, однако, во что бы то ни стало, кормить меня сама. Старый Фурнье, последователь Жан-Жака [144]144
Жан-Жак – то есть французский писатель-просветитель Жан-Жак Руссо (1712–1778). Героиня его нашумевшего романа «Юлия, или Новая Элоиза» (1761), вопреки существовавшим тогда обычаям, сама кормила грудью своих детей.
[Закрыть], разрешил ей это, и, очень довольная, она начала давать мне грудь. Это пошло на пользу моему здоровью, и если душевные качества впитываются с молоком матери, – а многие утверждают, что это так, – то мне было с чем поздравить себя.
Матушка обладала чарующим умом, прекрасной, благородной душой и трудным характером. Слишком чувствительная, слишком любящая, слишком впечатлительная, чтобы найти мир в самой себе, она, по ее словам, обретала радостное спокойствие в религии. Не особенно усердная ко внешней стороне обрядов, она была глубоко благочестива. Из любви к истине я должен сказать, что она не верила в ад. Но это неверие не было у нее ни упорным, ни злостным, – иначе аббат Муанье, ее духовник, не допускал бы ее к святому причастию. От природы она была весела, но безрадостное детство, а потом домашние заботы и тревоги материнской любви, превратившейся в страсть, сделали ее печальной и подорвали крепкое прежде здоровье. Она омрачила мое детство припадками меланхолии и внезапными слезами. Ее страстная привязанность ко мне доходила до того, что она буквально теряла рассудок, такой ясный и твердый во всем остальном. Она, кажется, была бы довольна, если бы я перестал расти, лишь бы только иметь возможность вечно держать меня около своей юбки. И, желая видеть меня гением, она в то же время радовалась, что я еще глуп и нуждаюсь в ее уме. Все, что обещало мне хоть немного независимости и свободы, внушало ей тревогу. Ей мерещились ужасные опасности, которым я подвергался вдали от нее, и если случалось, что моя прогулка хоть немного затягивалась, она встречала меня в страшном возбуждении, с безумными глазами. Она непомерно преувеличивала мои достоинства и бурно восторгалась мною по самому ничтожному поводу, что очень тяготило меня, так как всякие незаслуженные похвалы были для меня настоящей пыткой. Но хуже всего было то, что бедная моя матушка в такой же степени преувеличивала мои вины и мои проступки. Она никогда не наказывала меня за них, но упрекала таким горестным тоном, что раздирала мне сердце. Сколько раз из-за горьких сетований матушки я готов был счесть себя величайшим преступником, и она непременно сделала бы меня болезненно мнительным, если бы с ранних лет я не запасся для себя некоей моральной индульгенцией. И я не только не раскаиваюсь, но до сих пор не перестаю хвалить себя за это, ибо только тот снисходителен к своему ближнему, кто снисходителен к самому себе.
Меня окрестили в церкви Сен-Жермен-де-Пре, а моей крестной матерью была фея. Люди называли ее Марсель [145]145
Люди называли ее Марсель… – Марсель – крестная мать маленького Пьера Нозьера; выведена Франсом в «Книге моего друга» (гл. VI, «Златоокая Марсель»).
[Закрыть], она была прекрасна как день и в свое время вышла замуж за урода по имени Дюпон, в которого безумно влюбилась, так как феи всегда влюбляются в уродов. Она заколдовала мою колыбель и сейчас же уехала в какие-то заморские края. Я увидел ее, когда начиналась моя юность, и она промелькнула как тоскующая тень Дидоны в миртовой роще [146]146
…как тоскующая тень Дидоны в миртовой роще… – Дидона – героиня поэмы Вергилия «Энеида», царица Карфагена, покончившая с собой из-за любви к покинувшему ее Энею. Спустившись в загробный мир, Эней увидел там тень Дидоны.
Там всех несчастных, что лютым недугом любовь истерзала,Тайные тропы скрывают и миртовый лес злополучныхТенью одел, но тоска не покинула их и в смерти (Энеида, кн. VI). Марсель, так же как и Дидона, – жертва любви.
[Закрыть], как лунный луч, блеснувший на лесной прогалине. Эта встреча была короче вспышки молнии, но память до сих пор хранит ее аромат, ее краски. Мой крестный, Пьер Данкен, оставил во мне не столь изысканные воспоминания. Вот он стоит передо мной, тучный, низенький, с курчавыми седыми волосами, с круглыми отвислыми щеками, с добрым и проницательным взглядом из-под золотых очков. На животе, толстом, как у Гримо де ла Реньера [147]147
На животе толстом, как у Гримо де ла Реньера… – Гримо де ла Реньер (1758–1838) – автор книги «Альманах Гурманов»; был известен своей тучностью.
[Закрыть], – красивый атласный жилет с разводами, вышитый руками г-жи Данкен. Длинный черный шелковый галстук семь раз обернут вокруг шеи, а высокий воротник рубашки веером окружает цветущее лицо. В 1815 году он видел в Лионе Бонапарта [148]148
В 1815 году он видел в Лионе Бонапарта. – 1 марта 1815 г. Наполеон бежал с острова Эльбы и высадился на побережье Франции. Взяв города Канн и Гренобль, он с триумфом вошел в Лион, где и провозгласил низложение Бурбонов.
[Закрыть]. Принадлежал к либеральной партии и занимался геологией.
На одной из улиц, выходящих на набережную Сены, где родился ребенок, который до сих пор еще, после стольких лет, не знает, хорошо или плохо он сделал, что явился на свет, – среди множества человеческих существ, живущих своей безвестной жизнью, некий человек с крупным черепом, жестким и голым, как глыба бретонского гранита, человек, чьи глаза, глубоко сидящие в продолговатых орбитах, некогда метали пламя, а ныне едва хранят слабую искру света, некий старик, угрюмый, немощный и надменный, – Шатобриан, прославивший свое столетие [149]149
…Шатобриан, прославивший свое столетие… – Франс иронизирует над непомерно раздутой в годы Реставрации литературной славой писателя реакционного романтизма Франсуа-Ренэ де Шатобриана (1768–1848).
[Закрыть], – угасал в тоске и унынии.
Иногда, по тем же набережным, прогуливался, спустившись с холмов Пасси, старичок с облысевшим лбом, с длинными седыми волосами, с угреватым лицом, с улыбкой на губах, с розой в петлице, – старичок столь же плебейского вида, сколь тот, другой, казался аристократом. И прохожие останавливались, чтобы взглянуть на знаменитого сочинителя песен.
Шатобриан – католик и монархист, Беранже – приверженец Наполеона, республиканец и вольнодумец, – вот те две звезды, под которыми я родился.
