Текст книги "Приключения 1989"

Автор книги: Анатоль Имерманис

Соавторы: Владислав Романов,Александр Павлюков,Николай Бакланов,Василий Викторов,Владимир Воробьев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 29 страниц)

Владислав Романов
МНЕ БОЛЬНО, И Я ЛЮБЛЮ

I

Август 1931 года для оперуполномоченного облугрозыска Моти Левушкина выдался крайне нелегким. Банда Степана Ковенчука взяла банк в Уктусе, маленьком городке на юге области, специально выбрав день выдачи зарплаты рабочим крупнейшего металлургического завода. Полмиллиона за один налет выгребли бандиты. Ограбление в Уктусе было вторым дерзким налетом Ковенчука с начала года. Вторым, но, по всей видимости, не последним.

Семен Иваныч Путятин, начоблугрозыска, хоть и отличался завидной выдержкой и здоровьем, узнав о налете, схватился за сердце. И было отчего. Два дерзких ограбления в год, которые оставались безнаказанными, вызвали гнев у вышестоящих властей. Лишь заступничество Ефима Масленникова, секретаря обкома, да героическое прошлое Семена Ивановича помогли ему удержаться на своем посту. На поимку банды ему дали две недели. «Сгорел начальник наш», – усмехался не вполне советский элемент Гриша Сивков, не любивший Семена Ивановича.

Мотя Левушкин узнал про налет после обеда. Первую половину дня он занимался крайне пустяковым делом, которое, как полагал Мотя, Семен Иванович поручил ему в насмешку, ибо как ещЁ можно было расценить поиск пропавшей козы гражданки Сусловой, подавшей заявление прямо в угрозыск. В заявлении Суслова написала о сговоре кулаков-мироедов с бандитскими охвостками и о том, что пора всех вывести на чистую воду. Путятин, напуганный последними событиями и не знавший, за что хвататься в поиске банды, поручил Моте заявление проверить. Мотя же, по справедливости, углядел в этом насмешку.

Старуху Суслову Левушкин нашел во дворе. Она варила в котле какое-то снадобье, и дух от него шел такой, что Мотю чуть не вывернуло наизнанку.

– Козу ради приблудышки Нинкиного и держала, – помешивая варево, говорила старуха. – Мужа-то у Нинки нет, а живет она, как сыр в масле катается, денег у ней многуще, брильянтов пропасть, сама нигде не работает, а уж дальше вы сами смекайте, что и откуда!..

Суслова сделала загадочное лицо, вопросительно глянув на Мотю, будто он должен был ответить ей на её загадку, но Левушкин, и без того обозленный на выпавшее ему, как в насмешку, дело, старуху одернул и велел рассказывать лишь о пропаже козы: когда, где и на кого Суслова думает. Старуха доподлинно знала, когда, где и кто, ибо козу зарезал забулдыга-сосед Печнов: и кровь-то на поленнице есть, и рога валяются, и дух вареного козлиного мяса прямо в нос шибает!.. Тут старуха завыла в голос по убиенной козе, а Мотя смело шагнул из ворот к соседу, увидел воочию кровь на поленнице, рога, а в сарае висела даже шкура, по всему ещё сырая, снятая с козы недавно. Да и Печнов не отпирался, но доказывал, что кормилась Зинка (так звали козу) на его огороде постоянно, а вчера к тому ещё умяла тюрю, каковую жена его, Груша Печнова, сварила для поросяток, поэтому вопрос о козе является спорным. И ещё обидно то, что жадюга-подкулачница Суслова им молока не давала, продавая его втридорога бандитской любовнице Нинке Первухиной, у кого денег куры не клюют, а деньги те обагрены кровью советских рабочих и крестьян. Тут Печнов ввернул про нарождающийся фашизм в Германии, расстрел восьми негров в Америке и ликвидацию кулака как класса, обнаружив своё, тонкое понимание политического вопроса, а также и то, что его, Печнова, просто так не возьмешь, он скорняк, пролетарского происхождения, а пролетария трогать нельзя, ибо на кого же тогда будет опираться Советская власть?!

У Моти от всех таких разговоров разболелась голова, однако, скрипя зубами, составил протокол, заставил Печнова расписаться, что Печнов с гордостью сделал, и ушел, ещё больше распалившись в душе на Путятина, заставившего его, лучшего стрелка Осоавиахима, заниматься столь паскудным делом. Да, Мотя работает в угрозыске всего три месяца, но направлен он был на серьезную оперативную работу флагманом социндустрии заводом Ильича, и направлен не просто в милицию, а именно в угрозыск, где требовались его силы и военный талант. А это получается, что Путятин разбазаривает лучшие кадры: и завод в убытке, и угро – без помощи! С таким решительным настроением Мотя вернулся в отдел, и тут въедливый элемент непролетарского происхождения Гриша Сивков его и огорошил сообщением о взятии банка в Уктусе, что ещё раз доказывало Мотину правоту насчет использования его не как козлиного Шерлока Холмса, а как боевого члена социализма. Но это бы полбеды. Второе событие, вконец подорвавшее веру Левушкина в Семена Ивановича (но не означавшее примирение со взглядами непролетария Сивкова), накатило вслед за первым, и тут уже стервец Сивков дал волю своей душевной язве.

Путятин, несмотря на сердечный приступ, собирал оперсостав в четыре ноль-ноль у себя дома. Но именно Левушкина он опять, точно в насмешку, и не пригласил. Хорошо бы забыл или не взял по соображениям высшего стратегического смысла. Нет, он даже сказал Сивкову, что с Левушкина пока хватит и козы, о чём толстяк Сивков сообщил Моте с нескрываемой радостью.

Две недели назад Левушкин за поимку бежавшего из-под стражи кулака Демидова, у кого нашли в яме обрез и большой запас пороха, был отмечен в приказе и награжден именными часами с гравировкой. Областной нарком Балин сказал: «Думаю, и опытным нашим бойцам стоит поучиться бдительности у товарища Левушкина!» Тогда же Мотя изложил Путятину гениальный план захвата банды. Он предложил распространить слух об отправке в Москву золота из одного из банков. Банда, узнав об этом, наверняка попыталась бы напасть на вагон, и можно было бы взять Ковенчука тихо и легко. Путятин выслушал Мотю, почесал затылок и спросил: «А где взять золото?» – «А зачем золото? – удивился Мотя. – Надо распространить слух, и только, а ящики набить камнями». – «Забавно», – промычал Путятин и обещал подумать. Прошло две недели. Семен Иванович, словно нарочно, забыл о предложении Левушкина. И вот новое ограбление, которого уже могло не быть.

Поэтому, как казалось Моте, первое, что должен был сделать Путятин, – это, вспомнив о его толковом плане захвата банды, немедля пригласить к себе и поручить провести операцию с «золотом», а Путятин даже не включил его в список! Левушкин чуть не лопнул от злости: в списке среди первых светились фамилии Кузьмы Вахнюка и Феди Долгих.

Сорокадвухлетний, крайне неопрятный Вахнюк имел в личном хозяйстве тещи корову, телку, лошадь, четыре овцы, одного барана, тридцать штук курей, что явно свидетельствовало о возрастающем кулацком уклоне. Теща жила одна и все дни проводила на рынке. Вставал вопрос: кто же управляется с таким хозяйством? Ответ на вопрос Левушкин знал: жена Вахнюка, которой – а на то имелись веские доказательства – помогал сам Кузьма. Оттого он приходил на работу зачастую небрит и от него попахивало навозом. Напрашивался и другой, более серьезный вопрос: а для чего Вахнюку такое кулацкое хозяйство? Детей у него не было. Вместе с Вахнюками жила ещё младшая сестра жены, Рита (имя явно не местное!), которую Вахнюки использовали как рабсилу в своём хозяйстве. Для чего же Вахнкжам столько скота и птицы? Если для продажи, что подтверждалось поступками тещи Вахнюка, то куда Вахнюк копит деньги? На этот вопрос у Моти Левушкина однозначного ответа не было. Вахнюк ещё в детстве косил правым глазом и имел неприятно красно-сочные, как у женщины, губы, которые при его брюнетности вызывали отталкивающее впечатление. И вот этот Вахнюк вторым стоял в списке Путятина! Третьим шел Федя Долгих, который спал на соседней с Мотей койке и, конечно же, был настоящим бойцом угнетенного в прошлом крестьянского класса. Однако Федя работал в милиции год и ничем особенным отличиться не сумел. Более того, все знали Федю как тугодума и человека малосообразительного, хотя Мотя и любил своего честного и преданного идеям социализма друга. Он бы уж настоял на том, чтобы Федю включили в список, если б Путятин вписал туда Левушкина без Долгих.

Итак, по всем статьям меткий, стремительный и смелый Мотя Левушкин незаслуженно был лишен доверия со стороны начоблугрозыска Путятина. Ибо даже с козой, на которую Семен Иваныч явно с подковыркой дал ему ещё два дня, Мотя управился до обеда. Это ли не доказывало растущую Мотину боеспособность, которая требовала все более активных боевых действий. И когда Сивков, уплетая на дежурстве тюрю из хлеба, лука, подсолнечного масла и картошки, сочиненную им против всех правил боевого распорядка, сообщил про совещание и список, Мотя своей обиды ничем не выдал. Он лишь хмыкнул, погремел цепью бачка, выпив теплой кипяченой воды, и закурил «Звездочку» («Все курильщики всегда и везде отдают предпочтение «Красной звезде»). Сивков же позеленел от досады, увидев, что Мотя никак не отреагировал на выказанное ему со стороны начоблугрозыска недоверие.

«Гриб-боровик» Путятин, как точно окрестил его Сивков, внешне походил на бюрократа из какой-нибудь хозканцелярии. Небольшого роста, с белым вьющимся чубчиком на квадратной стриженой голове, белесыми ресницами и голубыми светящимися глазками, Семен Иванович дома завсегда щеголял в расшитой малороссийской сорочке и шароварах, как добрый запорожский казак, только без усов. Начиненный с рождения казацким порохом и отвагой, Путятин в двадцать первом один захватил и разоружил целую банду и вплоть до прошлого года всегда сам ездил на захват, врываясь первым в бандитское логово и беря верх над любым врагом. Однако после того, как в прошлом году он получил серьезное ранение, Семен Иванович ездить на захват перестал, да и сердце стало прижимать его, и он всё чаще вытаскивал из кармана пузырек с таблетками.

А тут ещё Степан Ковенчук, взяв второй банк, уже открыто насмехался над Путятиным, оставив в пустом сейфе наглую записочку: «С пролетарским приветом Степан Ковенчук». Было отчего негодовать Путятину.

Из Красносеверска, где банда взяла первый банк, Ковенчук исчез в тот же день на грузовичке. Потом почти полгода было тихо, видимо, бандиты отсиживались в укромном месте. Скорее всего, думал тогда Путятин, Ковенчук набрал людей из разных мест. Они обтяпали дельце и разбежались по домам, получив каждый свою долю. Была «крыша» и у Степана, где он пережидал розыск и готовился к очередному бандитскому налету. Красносеверский банк брали пять человек, все они были вооружены. Бандиты подъехали утром ровно через полчаса после того, как привезли деньги; ворвались в банк, затеяв пальбу. Меткими выстрелами уложили охрану, взяли деньги и умчались ровно через пять минут в неизвестном направлении. Бортовые номера грузовичка были фальшивые, и машину с такими знаками нигде не нашли. Не нашлось в архиве угрозыска и фотографического портрета Ковенчука. Мало что было известно о его дружках и родных.

Второе ограбление через полгода в Уктусе было совершено бандой по красносеверской схеме. Грузовик, убийство охраны, стремительное исчезновение, но тут ещё и записка. Расследовать красносеверское нападение был назначен опытнейший следователь наркомата, недавно приехавший из Москвы – Иван Петрович Дружинин. Пунктуальный, дотошный, раскрывший не одно крупное преступление, он энергично взялся за дело, и поначалу всё шло хорошо.

Дружинин рылся в картотеках, проводил повторные экспертизы, но никак не мог выйти на банду. Ничего не дала проверка в других областях, хотя все понимали: грузовик не иголка, его не спрячешь, где-то же он отсутствовал, и не один день.

Имя Ковенчука не фигурировало ни в одном имевшемся у них в распоряжении уголовном деле. Дружинин просмотрел ряд похожих дел с ограблениями, по многим из них проходил опытный налетчик Михаил Ершов, уже давно скрывающийся от правосудия. Может быть, он воспользовался именем Ковенчука, чтобы запутать угрозыск, пустить его по ложному следу? Образца почерка Степана Ковенчука в архиве тоже не было, и Дружинин вел следствие сразу по двум направлениям, и, конечно же, в этой работе принимали участие почти все сотрудники. Почти все, кроме Лёвушкина.

– Н-да, – уминая за обе щеки тюрю, рассуждал Сивков. – Шимен Ваныш… шнает… кого приглашать! – Сивков доел, смахнул слезу, крякнул от удовольствия. – Лучок, аж слезу гонит, – проговорил он. – Семен Иваныч меня хотел пригласить, да, вишь, я дежурю…

– Кого, тебя? – обалдел от такого заявления Мотя.

– Не веришь?!

Сивков обрадовался, сияя, как надраенный медный самовар, довольный тем, что удалось пробить стену Левушкиной невозмутимости.

– У Федьки своего спроси, он передавал приглашение!..

Сивков очистил зубец чеснока и стал натирать им горбушку черного хлеба, сглатывая слюну.

– Я всё же четыре года работаю, – горделиво говорил Сивков. – Опытец кое-какой имею. А ты не завивайся! Молод ещё, с наше поработай… Семен Иваныч правильно тебя не допускает…

– Да пошел ты!..

Мотя даже скрипнул от злости зубами и, как ошпаренный, выскочил вон, сознавая, сколько радости доставил своей нервной горячностью стервецу Сивкову.

– Вот зараза! – выругался Мотя на крыльце.

А такая прямо бандитская радость Сивкова шла оттого, что семейство Семена Путятина состояло на данный момент из двух дочек и старшей шел уже девятнадцатый год. Естественно, что Анфиса Семеновна, будучи в таких своих прельстительных летах, вызывала немало восхищенных взглядов молодых оперативников, прежде всего неженатых, к каковым относился и Сивков.

Вообще-то Сивков не пользовался особой благосклонностью Путятина, но считал себя претендентом номер один, ибо все знали крутой нрав Анфисы Семеновны, которой побаивался сам Семен Иванович, а Сивков к тому же имел большой дом, хозяйство, что выгодно отличало его от прочих голоштанных: Левушкина и Долгих. Было отчего огорчиться Моте Левушкину. Анфиса могла украсить суровую жизнь любого бойца революции, и Мотя, узнав о подлых намерениях непролетарского элемента Сивкова, воспылал благородным негодованием и решил во что бы то ни стало помешать их сближению, пусть даже ради этого самому придется лишиться святой мужской свободы и самостоятельности. К великому огорчению примешивалась и досада. Над Мотей шефствовала, а на самом деле отбивала все к нему симпатии его соседка по комобщежитию – райкомовка Таисья Федотовна Морковина. Они были одногодки, росли вместе, и Таська, вообразив черте что, приставала к нему на каждом шагу со всякими политическими вопросами. Придет Мотя в клуб Дзержинского и только увидит Анфису Семеновну, как непременно появляется Таська и начинает выспрашивать про хозрасчет, уничтожение обезлички и внутрипромышленное накопление. Конечно, Мотя хотел вступить в ряды ВКП(б), серьезно готовился к этому и даже благодарен был Таисье Федотовне, что та взялась готовить его к столь важному шагу в жизни, но ведь нужно же когда-то и отдыхать. А то он в буфет, выпить ситра, а Таська – бац, ему про создание собственной производственно-технической интеллигенции. Как вот, мол, вы, боец Левушкин, думаете?.. А как Левушкин думает? Глотает пузырьки, думает об Анфисе Семеновне, к которой, пользуясь таким его бедственным положением, уже подкатывается Сивков и шепчет на ухо всякие слова про её неотразимую улыбку.

– В глазах у вас, Анфиса Семеновна, будто досрочно построенный Днепрогэс горит! – вздыхает Сивков, встретив Анфису на улице. Та, конечно, вся вспыхивает, а Морковина в это время всё про интеллигенцию Мотю спрашивает. Мол, должен рабочий класс исторгнуть из своих недр интеллигенцию или довольствоваться ему тем, что в наследство от прошлого режима осталось?..

– Должен, должен! – раздражался Мотя. – Конечно, должен, чего ещё-то тут! Без интеллигенции этой как без рук!

– А как быть с осколками прошлого? – хитро спрашивала Таська.

– Сложный вопрос, Таисья Федотовна, – досадовал Мотя на её столь неподходящий к данному вечернему времени интерес. – Те, кто с нами, отчего же, мы не против, а вот те, кто против, мы тут со всей нашей нетерпимостью…

– А как узнать, кто с нами, а кто против нас? – горела прямо-таки этим жгучим интересом Морковина, радуясь одновременно, что отвлекает Мотю от грубых чувств и мыслей…

– Да, тут сложно… – вздыхает Мотя.

– А вы на что, товарищ Левушкин, – не уставая, восклицала Морковина. – Разоблачать козни врага – ваша главная задача!

– Мы ловим преступников, – говорил Мотя. – Но наш удел, так сказать, «нечистоты общества», как высказывается товарищ Путятин, а разоблачать скрытую контру – задача ОГПУ…

– Отдел ОГПУ четыре человека, им за всеми не уследить, и вы должны помогать им в их нелегкой работе!..

После таких «вечеров» Левушкин приходил домой вымотанный вконец, а наутро поднимался с головной болью.

– Вот зараза, а? – смеялся Мотя, рассказывая Феде Долгих про эти встречи. Федя вздыхал и хмурился. Добиться от него совета Мотя и не рассчитывал, достаточно и сочувствия, ведь он Сивкова терпеть не мог и от души возмущался, что тот явно не без корысти Анфису преследует, но Левушкин прямо-таки онемел, когда Федя, в очередной раз выслушав его, вдруг заговорил.

– Ну и сволочь же ты порядочная! – Федя, побагровев, даже рубанул ладонью воздух. – Таисья Федотовна к тебе с такими жизненными вопросами, а ты в этот момент о чём думаешь?!

– О чём?! – удивился Мотя.

Федя уже заправил свою постель и не хотел продолжать разговор, однако, взглянув на оторопевшего Мотю, всё же высказался.

– Слепой ты, что ли, Мотя? – с чувством заговорил Федя. – Неужели не видишь, что Таисья Федотовна имеет к тебе глубокое расположение, завоевать которое – счастье для любого из нас. Анфиса Семеновна, спору нет, хороша. Таисья Федотовна же обладает еще красотой революционной души и достигает в отдельных моментах вершин революционного идеала. Счастье, выпавшее тебе, Мотя, так велико, что ты и не подозреваешь…

Конечно, Таську нельзя было назвать дурнушкой, наоборот, она выглядела завлекательно и, может, поосанистей Анфисы, особенно когда надевала голубое платье с бантом и косыночку. Крупное, с большими глазами лицо, короткая прическа, энергичная, волевая походка невольно обращали на себя внимание. На митингах говорила Морковина страстно, громко, и Федя Долгих слушал её всегда завороженно, а под конец речи, когда Тася переходила к призывам и лозунгам, начинал сопеть. Левушкин это заметил, и один раз он даже спросил Федю:

– Федь, ты случайно не втрескался в неё, а?..

Федя вспыхнул и ничего не ответил. Он вообще долго потом не разговаривал с Мотей. Не мог простить ему столь грубого вопроса. А через неделю признался:

– Если когда-нибудь меня полюбит такая девушка, как Таисья Федотовна, я, наверное, буду самым счастливым человеком на земле…

Сказать-то Федя сказал, но тут же взял с Моти слово, что тот никогда не проговорится об этом Таисии Федотовне. А. Марковина Федю-то и не замечала, привязалась к Моте, и всё. И чуть что: «Матвей Петрович, как насчет премьеры в ТРАМе? Я там выступать буду, вам надо послушать!» Федя зеленел от зависти, а Мотя скрипел зубами от злости, ибо как он мог разрушить подлые планы Сивкова, если ему приходилось буквально на части разрываться, он то и дело бегал то в клуб Дзержинского, то на лекции Морковиной. На счастье Моти Таисья уехала в командировку в отдаленный район, и с той поры прошел ровно двадцать один день. За это время Мотя трижды успел переговорить с Анфисой и один раз сходить с ней в кино на «Златые горы». В кино они ходили вечером, и Левушкин, ненароком коснувшись в темноте Анфисиной руки, с великой радостью обнаружил, что не лишен ответной симпатии, так как Анфиса руку отдернула не сразу. Но, когда фильм закончился, Анфиса ехидно спросила: «А где же Таисья Федотовна?» После чего Мотя онемел, а Анфиса победоносно удалилась, дав понять, что не простит ему Таисьи никогда.

И теперь, когда его не пригласили, нечего уже было и думать об Анфисе. Да вообще, после всего, что случилось, остается только одно: проситься обратно на завод. Там хоть над ним не будут смеяться, постепенно забудут о его неудачной службе, и он сможет отдать всё оставшиеся после таких переживаний силы на пользу социализма. А позволять, чтобы над тобой насмехался непролетарий Гриша Сивков, – это уж слишком! Не для того отец Левушкина, красный командир Петр Матвеевич Левушкин, погиб в гражданскую.

– Матвей Петрович!..

Из кабины АМО, обогнавшего Мотю, выскочила запыленная Таисья Федотовна и бросилась к нему, точно он её ждал с нетерпением.

– Здрасьте! – Она подала ему руку, которую Мотя крепко пожал. – Поезжайте! – крикнула она шоферу. – Я пешком!.. Вот увидела вас, и дрогнуло сердце! От радости, что дома.

Грузовичок натужно зафырчал и уехал, а Мотя так и остался стоять в растерянности.

– Ну вот, я и вернулась! – улыбаясь, вновь заговорила она. – И, честно говоря, очень рада вас видеть! А вы?

– Я тоже, – кивнул Мотя.

Он действительно обрадовался, ему нужна была в этот час её помощь и поддержка.

– Что-то случилось? – спросила она.

– Да, ухожу из угрозыска, – кивнул Мотя.

– Куда? – встревожилась Таисья Федотовна.

– На завод, – мрачно ответил Мотя. – Чувствую в себе тягу индустриального созидания.

– Это хорошо! – вдруг сказала Морковина.

– Правда?.. – обрадовался Мотя.

– Да, – серьезно ответила Тася. – Я всегда видела в вас возвышенную перспективу роста! Но роста рабочего, трудового. А гоняться за бандитами, конечно, почетно, но что-то в этом есть мальчишеское, несерьезное. Я это поняла, когда столкнулась в районе с одним из ваших работников, Увалиным, – Морковина покраснела. – Он не совсем верно понимает семейный вопрос при социализме. Семья как ячейка общества, безусловно, остается, но какая семья? Семья нового типа, основанная на равноправии её членов, на взаимоуважении и товариществе. Семья – это здоровое содружество свободных и счастливых людей, ясно осознающих свою главную цель: строительство нового, социалистического общества. Разве не так, Матвей Петрович?..

– Вроде бы так. – вздохнул Мотя, туманно представляя себе совместную жизнь такой ячейки.

– А ваш товарищ Увалин… – Таисья Федотовна не договорила и снова покраснела. – Словом, должна отметить незрелость отдельных членов вашего комиссариата, а это весьма тревожит, ибо ясно вижу, как снова проникает к нам мораль буржуазии и капиталистов. Как вы считаете, Матвей Петрович?

– Что?.. – Мотя вспомнил лихого Увалина и подумал, что ему такое «содружество» уж никак не подойдет. Ему баба, хозяйка нужна.

– Вы не слушаете?.. – удивилась Таисья.

– Слушаю, но должен заметить, что… – Мотя взглянул на свою спутницу, увидел её насупленное, готовое к отпору лицо и вздохнул. – Я прошу прощенья, но мне очень надо по срочному делу! – выпалил вдруг Левушкин.

– Но мы же не договорили… – удивилась столь неожиданному ответу Морковина.

– Я скоро! – проговорил Мотя и решительно зашагал к дому на улице Коммунаров, где жил начоблугрозыска Путятин, ибо Левушкин внезапно решил: сейчас или никогда.

II

Семен Иванович Путятин ел красный борщ, густо наперченный, обильно заправленный сметаной, с крупной головкой репчатого лука вприкуску. Ел тайком ото всех, на кухне, ибо врач прописал строгий постельный режим, и совещание он проводил, лежа в постели. Но обсуждение страшного события так взволновало его, и такую крутую ненависть он ощутил к ползучему гаду Ковенчуку, что не выдержал, налил себе глубокую миску огненного, прямо с примуса, борща и стал хлебать, проворачивая в голове в очередной раз подробности преступлений банды. В этот миг Путятина и захватил Мотя, вломившись прямо на кухню и выложив свои обиды в лицо Семену Иванычу. В другое время Семен Иваныч пригласил бы Левушкина отужинать с ним, но вот-вот должна была вернуться Анфиса, которой врач велел следить за соблюдением режима, а та после смерти матери быстро обучилась командовать им, и Семен Иваныч уважал в дочери этот беспощадный дух, одновременно жалея её будущего мужа, которому придется туго относительно решения стратегических вопросов.

Увидев Мотю, Семен Иваныч обрадовался, точно ждал его с нетерпением, и, подмигнув, сообщил, что сейчас придет Анфиска и он попросит её, чтобы та накормила Мотю борщом, ибо такого вкуснейшего борща Левушкин никогда не едал и за одно это можно простить Анфисе всю грубость её поведения относительно его, Моти.

– Спасибо за угощение, – сдерживая обиду, холодно проговорил Мотя, – но я пришел с самыми решительными протестами, которые если не будут удовлетворены, то повлекут за собой беспощадную критику в ваш адрес на общем собрании…

– Ишь ты?! – ложась на кровать, заулыбался Путятин. – Ну, валяй, валяй! Я те про борщ, а ты про критику. Нехорошо, Мотя, а ещё сын крестьянского командира!..

– Я требую к себе самого определенного уважения, только и всего! – заявил Мотя.

– Требуете уважения, а сами опять плохо побрились, Матвей Петрович?! – вдруг оборвал его Семен Иванович. – А подворотничок, Левушкин?.. Опять грязный?..

– Да вы что?! – выпучил глаза Мотя. – Сегодня менял…

– Ну а побрились плохо! – улыбнувшись, развел руками Путятин.

– Вы меня не сбивайте! – вскипел Левушкин. – Вы из меня дурака не делайте!

Мотя повернулся, чтобы выйти вон, но тут в дом ворвалась Анфиса.

– Слышала, слышала! – побагровев от гнева, набросилась она на Мотю. – Вы что тут себе позволяете? Вам мало, что вы крутите головы некоторым зрелым райкомовцам женского пола, так теперь решили и отца моего до удара довести?! Так?.. Кто вас звал? Кто вас звал, я спрашиваю?!

Мотя, не ожидая такого напора, лишился дара речи.

– Совещания я на дому запретила, так не хватало ещё, чтоб по телефону некоторые личности звонили и сообщали!..

– Сивков, – прошептал Мотя.

– Да, Григорий Анкудинович Сивков, и я благодарна ему за это! А вы – немедленно покиньте территорию частных владений! Вас я лично не звала!

– Я его звал, марш на кухню! – рассердился Путятин. – Ну?.. – угрожающе промычал он, и Анфиса, сверкнув очами, гордо ушла на кухню.

– Не обращай внимания, – подмигнул Семен Иваныч. – Это она к Морковиной тебя ревнует. А если ревнует – значит, любит!

Анфиса, услышав такой разговор, как молния, ворвалась в комнату.

– Вы что же, папаня, говорите?! Я культурный организатор идеологического клуба, а вы меня так политически позорите! Я его ревную?! Да я выносить его присутствие не могу после этого и объявляю вам теперь же, что непременно принимаю предложение Сивкова и завтра же иду с ним в загс! Хватит! Долой тирана-отца! – со слезами на глазах закричала Анфиса и, хлопнув дверью, выскочила из дома.

– Ну вот! – побледнев, усмехнулся Путятин. – Я ему запретил делать предложения, а он делает, стервец, мне во вред! Ну хоть бы ты сделал, что ли? А?..

– Я?.. – удивился Мотя. – Как же, просто так?..

– Ну для начала, чтобы этого капэлемента отвадить! А дальше сам решишь, а то ведь спасу нет! Выручи, Мотя, а? – взмолился Семен Иваныч.

– Я подумаю, – кивнул Левушкин.

– Вот и хорошо!.. Да не беспокойся, я в загсе уже предупредил, их не распишут! – заверил Мотю Семен Иваныч. – Вишь, девка какая, а?.. Эту силищу да в домашнее хозяйство – вмиг растолстеешь, что тебе в отличие от меня не вредно! А?! – Путятин захохотал.

Он хохотал долго, всласть, до слез. Вытер слезы, высморкался и вмиг посерьезнел.

– Ну а относительно твоей критики… В Серовск поедешь, пожалуй что… Ответственное дело, н-да…

Путятин помолчал, пощипав себя за ус и напустив глубокомысленное выражение на лицо, добавил:

– Мы хотели послать туда Сивкова, но, думаю, и ты справишься! Как?

Левушкин чуть не задохнулся от этого: «Но, думаю, и ты…» Что значит «и ты»?! Да только он и может справиться! Он один, и никакой не Сивков.

Мотя уже хотел высказать всякие сердитые слова Путятину, как дверь распахнулась и вошла Анфиса. Она поуспокоилась и, подойдя к столу, решительно произнесла:

– Извини, папаня, я забыла, что ты сердечник у нас, и погорячилась относительно «тирана-отца». Что же касается моих отношений с этой личностью, то пусть он хамит Морковиной, а не мне! Я же предложение Григория Анкудиновича не отклоняю!

Путятин подтолкнул Мотю, и Левушкин, поднявшись, пролепетал:

– Анфиса Семеновна, я тоже…

– Сегодня разговора нет! – отрезала Анфиса. – Завтра – посмотрим!

– Ладно, потом! – махнул рукой Путятин.

Анфиса прошла на кухню, загремела посудой. Семен Иванович помолчал, почесал затылок, потом крикнул:

– Анфисушка!

– Чево?! – грозно высунулась Анфиса.

– Анфисушка! Сходила бы ты да покормила курей, а то у нас тут с Матвей Петровичем весьма неотложный разговор прокисает из-за твоей громотьбы и присутствия, а уж после разговора этого я Матвей Петровича борщом хотел твоим потчевать! А то показалось мне, не тем уважением ты его приветила, – укоризненно заметил Семен Иванович.

– Потом кормить некогда! – отрезала Анфиса. – Вечер нынче в клубе, обязана быть!

– Ну, покормила бы ты его распрекрасным своим борщом сейчас, показав тем самым Матвею Петровичу наше общее к нему расположение, а то я слышу, у него в животе бурчит…

Мотя покраснел, потому что в животе у него действительно предательски забурчало.

– Отчего же не покормить, борща много, всё равно поросяткам вылью, – равнодушно заметила Анфиса и снова загремела на кухне посудой.

Мотя ел борщ в чистенькой, ухоженной стараниями Анфисы Семеновны кухоньке. Рушник, расшитый красными петухами, лежал у него на коленях, и один этот факт приводил его в необъяснимый трепет. Анфиса положила Моте кусок мяса, едва он доел борщ, и Левушкин смутился.

– Я уже наелся, – промямлил он.

– Я всем кладу мясо, – строго сказала Анфиса.

Усевшись напротив и глядя, как он уписывает мясо, она вдруг сказала:

– Что-то Таисью Федотовну давно в клубе не вижу…

– В командировку уезжала, уже приехала, – сообщил без всякой задней мысли Мотя.

– Встречали? – насмешливо спросила Анфиса.

– Случайно встретились, – кивнул Мотя.

– Соскучились, видно, коли уже… – Анфиса не договорила.

– Анфиса! – крикнул строго из комнаты Путятин.

– Что Анфиса, что Анфиса?! – вне себя вдруг выкрикнула она, и Мотя с трудом проглотил последний кусок.

– Вкусный борщ, – растерянно проговорил он.

Анфиса взяла у него миску, поставила перед ним кружку киселя.

– Из ревеня кисель, – грубо сказала она.

Мотя не знал, как ему вести себя. Путятин не выдержал, сам приполз на кухню.

– Ты чего аппетит человеку портишь? – сердито сказал он – Чего всякие глупые вещи спрашиваешь?!

– Иди ложись, – отрезала Анфиса. – Ну?! – угрожающе проговорила она, метнув на отца столь злой взгляд, что Семен Иваныч, вздохнув, ушел.

– Кисель из ревеня, это очень пользительно! – сообщил он из комнаты. – Говорят, от разных болезней помогает!

– Очень вкусно! – крикнул в комнату Мотя. – Очень чувствуется насчет болезней, даже лекарствами пахнет!..

– Какими лекарствами? – зло вскинулась Анфиса. – Настоящий ревень, арбузом пахнет! – Она для наглядности понюхала. – Ну да, арбузом!