Текст книги "Девушка в белом кимоно"

Автор книги: Ана Джонс

ГЛАВА 11

Япония, 1957

Я сижу за столом на семейном завтраке, и этот день мне кажется таким же, как и все другие, но в то же время после разговора с окаасан в саду этот день стал особенным. Меня преследуют бабушкины слова: «Тревога создает маленьким вещам большие тени». Вот только возможную беременность нельзя считать «маленькой вещью», и тени, которые она отбрасывает, не просто чудовищны, они способны изменить всю мою жизнь.

Неторопливо поедая рис, я не свожу взгляда с матери и любуюсь ею. Даже если мне и не удалось убедить ее в том, что у нее есть собственный голос, как в этом убеждал меня Хаджиме, но именно она вдохновляет меня. Когда она попыталась убедить отца и он заставил ее замолчать, она использовала свою смекалку, чтобы его перехитрить. Она не просто умна, она еще и очень смела.

Я всматриваюсь в них поверх своей чашки, стараясь запомнить каждую деталь. У отца серебристо-белые виски, густые брови и глубокие морщины, залегшие между ними. У Таро решительный взгляд и широко расправленные плечи. У бабушки всезнающая улыбка и вездесущий, непоседливый дух. У Кендзи щеки как у Будды и неиссякаемая энергия. У окаасан...

– Что ты сказала, Наоко? – спрашивает бабушка. – А? – она протягивает мне свою чашу, и я наливаю ей чаю.

– Ничего, обаасан, я молчала.

Она делает глоток, чмокает губами и прочищает горло.

– Молчаливый человек – лучший собеседник.

Я продолжаю молчать.

Бабушка вытирает рот.

– Вот, помню я, как окаасан готовилась к свадьбе, она тоже затихла. Начало новой жизни всегда состоит из счастья, смешанного с грустью, но первая официальная встреча жениха и невесты – это начало разделения. Ты становишься новой дочерью в семье Сатоши, а мы, в свою очередь, примем новую дочь, когда Таро женится, – и бабушка бросает выразительный взгляд на Таро. Она давно настаивает на том, чтобы Таро остепенился и обзавелся семьей.

– Сначала надо заработать состояние, обаасан, а потом и жену искать, – Таро поворачивается к отцу, который кивает в знак согласия.

– Ага, – бабушка поднимает вверх узловатый палец и потрясает им в сторону Таро. – Состояние и нищета – это два ведра у одного и того же колодца.

Таро прикусывает язык.

– Но у того, кто владеет состоянием, есть и невеста.

– Не стоит ждать наступления жажды, для того чтобы начать копать колодец, – не унимается бабушка.

Кендзи смеется, они все улыбаются. Бабушку не возможно переспорить.

У меня сжимается горло от попыток сдержать грусть, и на глаза наворачиваются непролитые слезы. Вот чего мне будет недоставать больше всего на свете. Я улыбаюсь.

Мамина улыбка исчезает.

– Так, а вы двое, если не поторопитесь, то опоздаете в школу.

Она собирает тарелки и чашки и направляется к раковине, чтобы спрятать свое лицо.

– Ну же, идите, а то и правда опоздаете.

Кендзи вскакивает, чтобы переобуться, толкает стол, на котором дребезжит посуда. Таро начинает обсуждать с отцом планы на сегодняшний день. Бабушка внимательно следит за мной. Я медлю. Неужели я с ними всеми прощаюсь? Я не свожу глаз с отца. Он поднимает на меня взгляд, но у меня настолько щемит в груди, что не хватает воздуха, чтобы что-то сказать.

Он поднимает подбородок, но раньше, чем он что-то говорит, я кланяюсь, низко и с уважением.

В качестве извинений. На всякий случай.

– Наоко, поторапливайся! Итте кимасу1010
  Я пошел, пока (яп.).


[Закрыть], – кричит Кендзи, чтобы объявить о своем уходе, но прежде чем ему отвечают, он уже выскакивает в дверь.

Пока я переобуваюсь, ко мне, шаркая, приближается бабушка и останавливается прямо передо мной.

Я выпрямляюсь, но не могу поднять на нее глаз. Я смотрю на ее округлый живот и сморщенные руки, покрытые старческими желтыми пятнами.

– Наоко, посмотри на меня, – она приподнимает мой подбородок и впивается в меня глазами. Вот только на этот раз она не засыпает меня своими извечными мудрыми высказываниями. Только кивает, моргает и, отпустив меня, тихо ковыляет прочь. Да, лисицы и правда обо всем ей уже рассказали.

Я остаюсь одна, не в состоянии сдвинуться с места. Я смотрю на мать.

– Окааса... – и мой голос надламывается, я не успеваю закончить слово.

– Ах, Наоко, уже так поздно! Иди же, иди! – и она взмахивает рукой позади себя, так и не поворачиваясь ко мне.

И с тяжелым вздохом я иду.

А на улице ярко светит солнце. Прищурившись, я замечаю Кико, нарезающую нетерпеливые круги возле подножья нашего холма. Я знаю, что она меня предала, так зачем сейчас ждет меня? Я решительно направляюсь к ней со сжатыми кулаками.

– Наоко! – мама выбегает из дверей, размахивая над головой коробкой со школьным обедом. – Ты можешь потом проголодаться.

Ее грудь ходит ходуном от неровного дыхания, сбившегося от этой пробежки. Брови почти сходятся на переносице от усилий сдержать эмоции.

У меня дрожат губы, но что я могу ей сказать? Она быстро притягивает меня к себе, но так же быстро отпускает. И торопливыми шагами она возвращается туда, откуда пришла.

Вот так меня отпускают. На свободу. Чтобы опробовала свои крылья и выбрала свою судьбу.

Мои ноги с трудом удерживаются, чтобы не броситься следом за ней, но тут Кико кричит, чтобы я поторапливалась. Она сидит на велосипеде, одной ногой па педали, готовая укатить вперед.

Как жаль, что она еще этого не сделала.

У меня раздуваются ноздри, когда я решительно подхожу к ней, с тяжелым сердцем и готовым на неприятные речи языком. Она не имела никакого права раскрывать окаасан мой секрет! Но вместо того чтобы выплюнуть на нее желчные обвинения, я просто проношусь мимо нее, оставляя и ее, и свой велосипед позади.

Она едет за мной, но я схожу с дороги в высокую влажную траву, с которой скатываются капельки росы.

– Наоко...

Я оглядываюсь на нее через плечо, но не останавливаюсь.

– Ты куда? – она бросает велосипед, и он падает на дорогу, продолжая вращать передним колесом. – Подожди!

– Уходи, Кико! – я ускоряю шаг, направляясь к деревьям. Вчера ее манера разговора, то теплая, то холодная и отстраненная, меня озадачила, но сегодня она мне причиняла боль. Неужели она думает, будто я не знаю, что она сделала? Я схожу с тропинки в густые заросли. Высокая трава цепляет меня за щиколотки, пачкает обувь и хлещет по голым коленям.

Но она по-прежнему идет следом за мной.

Я разворачиваюсь к ней.

– Как ты могла рассказать обо всем моей окаасан?

Ее губы приоткрываются, но она не пытается что-то объяснить, поэтому я просто продолжаю свой путь. Впереди деревья расступаются, и под шатром из небесной лазури появляется некогда великолепное камфарное дерево.

А возле него – моя сумка.

Я подбегаю к ней, хватаю ее и усаживаюсь на поваленный ствол.

Когда Кико видит это, ее глаза распахиваются от удивления. Длинная челка прячет высоко изогнутые брови. Она бросается вперед и почти визжит:

– Ты что, уходишь?

От ее крика птицы забили крыльями, некоторые даже взлетели.

– А что мне остается делать?

Я напоминаю ей, сколько раз мы ходили к Древу желаний при храме. И о том, как священники там каждый день молятся об исполнении желаний, которые люди доверяют ветру.

– Скажи, разве я не привязывала белые ленты с желанием на каждую ветвь, Кико? Да их было так много, что даже ветки под их весом стали сгибаться! Каждую неделю я просила об одних и тех же трех вещах: о любви, о собственной семье и о доме, который мог бы нас с ним защитить. Ты хочешь сказать, что мои желания не были доверены ветру? И об их исполнении не молились?

Кико морщит лицо в гримасу, а потом своими словами начинает уничтожать мои желания одно за другим, словно топором срубала ветви на Древе желаний.

– Ты ослепла от любви и не видишь того, как все обстоит на самом деле, Наоко.

Тюк.

– Твой ребенок родится полукровкой, и поэтому благословений ему не видать.

Тюк.

– А твой дом стоит в поселении эта, в бураку-мине, поэтому вместо защиты тебя и твоей семьи он лишь удвоит твой позор.

Тюк. Тюк. Тюк.

И последний ее удар подсекает все дерево целиком.

Потом она разворачивается и оставляет меня сидеть на старом стволе наедине с моими решениями.

* * *

Окаасан сказала, что, если я выберу Сатоши, мне надо вернуться домой. В таком случае зачем мне вообще идти в школу? Мне лучше использовать это время для того, чтобы хорошенько обдумать, чего же я хочу. Но вместо того чтобы провести его в лесу, я обнаруживаю, что уже добралась до крохотного домика, который арендовал для нас Хаджиме. Того самого, с расщепленными балками и высушенными солнцем деревянными стенами, который так нуждается в ремонте. Я сидела на его крыльце и прислушивалась к звону колокольчиков фурин.

В послеполуденном небе проносились беспокойные облака, то и дело выстраиваясь темными рядами, которые постоянно менялись. На небе появилась быстро плывущая макрель, потом длинноногий краб, потом они слились вместе, образуя один большой, надутый ветром парус, который поплыл вслед за вездесущим ветром.

Меня тоже влекло вперед предчувствие новой жизни.

Я могла быть беременна. Я плохо себя чувствовала, и у меня была задержка, но лично я считала, что это все было связано с недавними волнениями. Но больше этого не будет. Направление, куда человек будет двигаться, выбирают его ноги и его сердце. Мои ноги отнесут меня домой. Но что говорит мне мое сердце? Оставить Хаджиме и сделать аборт? Одна мысль об этом была невыносима.

Оперев локти о колени и уложив подбородок на руки, я стала осматриваться. В маленькой деревушке бурлила жизнь. В доносившемся до меня шуме был свой ритм: прерывистый стук молотков в руках мужчин, ремонтировавших ветхий домишко на соседней улочке, болтовня женщин, снимавших высохшее белье с веревок, и голоса малышни, распевающей песню «Кагомэ-кагомэ»1111
  Детская игра на манер хоровода.


[Закрыть].

Я наблюдаю за ними и думаю о предупреждении Таро и Кико и о словах окаасан о выборе. Кико сказала, что я лишь удвою позор своей семьи, если стану здесь жить, но окаасан сказала, что, выбрав Хаджиме и его ребенка, я не могу вернуться в свою семью, а тогда как коснется их мой позор? Тихими сплетнями о моем исчезновении? Тем, что окаасан придется лгать о том, где я нахожусь? Но если я не вернусь, их не будет ждать публичное осуждение.

Не вернусь никогда.

Всем будет легче, если я уеду в Америку, но Хаджиме еще надо получить разрешение на брак, так что это пока не вариант.

И тут мое сердце падает прямо в пятки, возле которых колышется трава. А если я беременна, как я и подозреваю... Неужели моим детям придется расплачиваться за мое эгоистичное удовольствие? Тогда все пострадают от уродливой и грязной репутации этой деревни.

Ходят слухи, что эта из буракумина — изгои и парии, не достойные того, чтобы с ними вступали в брак или нанимали на работу. А кто-то говорит, что они хинины, неприкасаемые, нелюди, у которых нет одного ребра и отсутствуют потовые железы, поэтому к их стопам никогда не прилипает грязь.

Бегавший возле соседского дома чумазый мальчуган решает помахать мне рукой. Его мать выбегает, чтобы снять высохшее белье. Она худенькая, с короткими волосами, завитыми на бигуди, и двигается быстро и плавно.

Мальчику около четырех, и на нем одежда, которая ему велика. Он улыбается и снова машет мне, подходя чуть ближе.

– Здравствуй, маленький боку-чан1212
  Малыш (яп.)


[Закрыть], – говорю я скорее себе, чем ему, и тоже улыбаюсь.

Его любопытные глазенки тут же загораются. Он показывает на меня, затем вытирает рукой щеку, еще сильнее размазывая по ней грязь.

– Татсу, Татсу! – зовет его мать, прижав к бедру таз с бельем. – Татсу, не беспокой женщину. Пойдем, – и она протягивает ему руку.

Когда он разворачивается и бросается к матери, я старательно вглядываюсь в его босые ноги, которые оказываются ужасно грязными. Убедилась? Все это слухи.

Внезапно над головой раздается глухой раскат грома, и я вздрагиваю от неожиданности. Боясь промокнуть, я хватаю свою сумку и тащу ее к дверям, сколоченным из кривых деревяшек. Я чуть приподнимаю их и отодвигаю в сторону. В воздухе повисает потревоженная пыль, от которой я начинаю кашлять. Я останавливаюсь и осматриваюсь.

Самая большая комната, застланная старым футоном, по размеру не больше уголка в нашем доме. К задней части дома пристроен маленький туалет. Я заглядываю туда и бледнею: там оказывается фарфоровый напольный унитаз. То есть он установлен прямо на пол и на нем нет сиденья. А от невыносимого запаха меня тут же начинает тошнить.

Полупрозрачная ширма из самодельной рисовой бумаги отделяет кухню. К подпорной стене прилегает длинная столешница с раковиной. Все маленькое, грязное и отчаянно нуждается в ремонте.

Я стою посередине комнаты, все еще держа в руках свою сумку. Что произойдет дома, если я останусь здесь? Что отец скажет окаасан, когда обнаружит, что меня нет дома? А что будет с Кендзи? Мои мысли скачут с одной темы на другую, как кузнечик.

В животе все опять начинает сжиматься, и к горлу подкатывает комок. Глаза начинает жечь от переживаний. Никаких слез, Наоко. Я заставляю себя успокоиться. Сделанного уже не вернуть. Я смотрю на темнеющее небо, чтобы определить, сколько у меня еще осталось времени на принятие решения. Пара часов, не больше.

Я должна сделать выбор.

Со вздохом я ставлю все еще закрытую сумку на край футона. Застежки тихо клацают, и я с преувеличенной осторожностью открываю ее, чтобы посмотреть, что мне собрала окаасан.

Просмотрев одежду, я нахожу повседневные юбки и блузы, будничные кимоно, пижаму и даже домашние тапочки. Я тут же их надеваю и шевелю пальцами, счастливая от того, что могу ощутить их комфорт. Когда я провожу рукой по внутренней стороне сумки, то в кармане нащупываю носки таби1313
  Традиционные японские носки высотой до лодыжки с отделенным большим пальцем.


[Закрыть] и... подождите. Бумагу?

Я расстегиваю карман и заглядываю внутрь, чтобы увидеть там окаймленную шелком бумагу, тушь суми1414
  Черная тушь для живописи.


[Закрыть], чернильный камень и две мои кисточки для каллиграфии! Еще одна частичка роскоши из дома. Окаасан подумала обо всем, и сейчас я представляю себе, как буду использовать их для развлечения. Потом я положила руки на живот и подумала о возможной жизни, которая там зародилась. Считать ли ее даром? Да, и я могу написать на свитке торжественное объявление Хаджиме о том, что у него будет ребенок.

Мальчик или девочка?

Существует старинный метод определения пола будущего ребенка, который повитухи считают на девяносто восемь процентов верным: сложить вместе числовое обозначение месяцев рождения отца и матери и даты зачатия и полученное число разделить на три. Если оно разделится без остатка или останется число два, то родится девочка. Если в остатке будет единица, то мальчик. Я провожу все подсчеты в уме, добавляю дату зачатия, пересчитываю, чтобы проверить, и улыбаюсь.

Если я беременна, то у меня родится девочка.

Для того чтобы с пользой переждать дождь, я сажусь за составление свитка с объявлением о беременности. Если я решу остаться, он станет моим брачным подарком ему. Если я уйду, то он послужит мне напоминанием о том, что этот ребенок мог появиться на свет.

На крыльцо упали первые тяжелые капли дождя. Сначала единичные, потом все чаще и чаще, а потом на нем не осталось сухого места. Небеса то освещались вспышками, то снова темнели. Я стараюсь сосредоточиться на чистых линиях седо1515
  Искусство изящного письма, в котором традиционно используются кисть, тушь и бумага, в свое время было заимствовано из Китая.


[Закрыть] и не обращать внимания на яркие всполохи света. Сначала я составляю само сообщение, в котором будет говориться о том, что он получил благословение и что у нас родится девочка. И я каждым касанием кисточки стараюсь передать свои чувства в это провозглашение новой жизни.

Вдруг небеса с грохотом рвутся на части, я вздрагиваю, и кисточка скачет в неправильном направлении. Эта случайность полностью меняет смысл написанного. Один неловкий штрих, и прямая линия луны превращается в длинный хвост дракона на ветру.

Так мы и сидим: я смотрю на него, а он смотрит на меня. В памяти тут же всплывает бабушкина сказка о драконе.

Жил-был человек, который любил драконов. Жил он в пещере, как драконы, везде расставлял статуи и картины с их изображениями и часами готов был говорить об этих величественных чудовищах с любым, кто имел терпение его слушать.

Однажды молва об этом человеке и о его любви к драконам дошла и до самого дракона, и решил дракон сделать ему подарок и явиться перед ним во всей красе, дабы тот оценил его великолепие вживую. Отыскал дракон сильный ветер и отправился в гости к тому человеку.

Прибыв, дракон застал человека спящим. И вот, проснувшись, человек видит огромного зверя, свернувшегося рядом с ним, с блестящими клыками, с зеленой чешуей, отражающей лунный свет, и приходит в ужас. И не успел дракон открыть пасть, чтобы представиться, как человек хватает меч и бросается на зверя, заставляя его отпрянуть, расправить крылья и улететь.

Иногда, рассказывая эту сказку, бабушка говорила, что мы любим наше представление о какой-то вещи гораздо больше, чем саму эту вещь, и сказка как раз об этом. А иногда говорила, что дракон – это наше истинное «я», которое мы должны иметь мужество встретить лицом к лицу и принять.

И вот сейчас я смотрю на своего дракона, он свернулся у моих ног. Мы ведем беседу без слов, и теперь я знаю. Я точно знаю, что это он отбрасывает ту самую огромную тень, которой я так боялась. И которую я так искала. Теперь я смотрю прямо на нее. У меня снова наворачиваются слезы и болит горло от попыток сдержать то, что я понимала все это время. Хаджиме унес мое сердце так же, как я ношу его ребенка, так что на самом деле у меня никогда не было этого выбора.

Мне оставалось только это принять.

Принять тот факт, что сбылись все три мои желания: я обрела свою любовь, у меня есть моя семья и собственный дом, который нас защитит.

Но, как и человек в бабушкиной сказке, встретившись лицом с этим пониманием, я испытываю ужас.

ГЛАВА 12

Америка, настоящее время

Дом в поселке для пенсионеров, где жил папа, был очень оригинален, с отделкой рыжим камнем и аркой над входом, и я понимаю, что буду скучать по этому месту и по соседям. Но больше всего я буду скучать по отцу. В день похорон друзья и соседи папы собрались на лужайке возле его дома и взялись за руки, пока старый пастор читал наизусть отрывок из Лонгфелло в качестве прощальной молитвы.

 
В открытом море корабли, встречаясь,
Сигналами приветствуют друг друга.
А разойдясь во тьму, лишь оставляют
В тиши след из далеких голосов.
Вот так и мы в безбрежном океане жизни Встречаемся и говорим друг с другом.
И, уходя во тьму, мы оставляем
На память образы и голоса без слов1616
  Отрывок из «Рассказов придорожной гостиницы», Генри Лонгфелло, 1863 г. Перевод Д. Н. Садовникова, 1883 г.


[Закрыть].
 

Мы хором произнесли «аминь», отпустили руки и попрощались с моим отцом. Папа использовал метафору о кораблях в море еще в госпитале, когда рассказывал о своей серьезной, хоть и недолгой первой любви. Но сейчас я представляла себе маму, любовь более длительного этапа его жизни, как ту, что ждала его в порту прибытия, чтобы встретить его дома.

«Попутного ветра и спокойных вод, пап», – сквозь слезы прошептала я пожелание моряков. И почувствовала, как именно в этот момент вокруг меня ожил ветер. Я немного еще постояла, вытерла слезы и пошла в дом, где меня ожидали еда, напитки и уют.

Поминки были простыми, как отец и хотел. Никаких громких речей, никакого пафоса, лишь недолгое прощание от церкви и немалое количество тостов за его светлую память после службы в его жилище. Я пила, пока не опустел мой стакан, некоторые гости задержались до тех пор, пока не опустела большая припасенная бутылка, но на этом все закончилось. Я сидела в одиночестве на террасе и впервые в жизни ощущала свое полное одиночество в жизни.

Вот только, судя по письму отца, у него была еще одна дочь, так что, может быть, мое одиночество не было абсолютным.

Я выдохнула, сделала глоток виски – бутылку я нашла в папиных запасах в буфете – и посмотрела на вечернее небо. Папин дворик никак нельзя было назвать ухоженным, он был тем местом, где можно было сесть, расслабиться и посмотреть на небо ясным вечером.

Проще всего было найти Большую Медведицу, и слева от нее горела Полярная звезда. И как бы ни двигалось северное небо, она всегда оставалась на месте.

Представив себе небо как океан звезд, я вообразила, как по нему плывет папа, направляясь в мир иной через Великий водораздел. И тут же с улыбкой вспомнила его рассказ о том, как он впервые отправился в плавание через Тихий океан.

Он говорил, что они следовали за Полярной звездой на гребне огромной волны. И что донные волны катились так быстро, что превращались в огромные водные врата, разделяющие восток и запад.

– Они поднимались из самых глубин моря и возносились до синих небес, – любил говорить папа. – И когда наше судно вынесло прямо на них, нам казалось, что сам повелитель вод Нептун со своей свитой вышел, чтобы испытать нашу смелость. И так продолжалось несколько дней.

Он был настоящим кладезем историй! И хоть я сомневалась в точности фактов некоторых из них, в эту историю я почему-то верила. Водораздел, или Врата, разделяющие восток и запад, о которых он говорил, были международной демаркационной линией времени, а что касается испытаний смелости, то у моряков было принято устраивать обряды инициации тем, кто впервые ее пересекал. Экипаж судна состоял из мальчишек, а папа был самым молодым среди них, ему было всего семнадцать лет.

Семнадцать. Он вступил в ряды вооруженных сил в таком юном возрасте и вскоре стал отцом дочери? А потом никому об этом не рассказывал? Как-то это было нелогично. Папа был человеком с устоявшимся и сильным характером, он был неизменен, как Полярная звезда. Никаких компромиссов. Но это письмо перечеркивало все, что я о нем знала. От этой мысли у меня внутри все сжалось, напряжение росло и росло, пока из глаз не брызнули злые слезы.

Может, это стало причиной того, что я вызвала специальную службу риелторов, чтобы они разобрали вещи отца. Я не хотела наткнуться еще на какой-нибудь его секрет. Я не хотела менять свое отношение к нему.

Теоретически эта служба была идеальным решением подобных сложных и очень болезненных ситуаций. Я намеревалась продать то, что еще имело какую-то ценность, отдать даром то, что уже ее не имело, и оставить себе только то, что я хотела сохранить.

Я ставлю локти на стол и рассматриваю юбилейную пепельницу из нержавеющей стали, которой уже исполнилось двадцать пять лет. Ее я точно оставлю себе. В ней собралась лужица от вечернего дождя, и окурки плавали в грязной воде. Выбросив их в мусорную корзину, я натирала пепельницу салфеткой до тех пор, пока не стала видна гравировка в ее основании, потом поднесла ее к глазам и задумалась. Двадцать пять лет работы на заводе были долгим сроком, и хоть сам этот сувенир нельзя было отнести к дорогим, важно было то, что он символизировал: целую жизнь, проведенную в усердном труде и службе.

Разве только отец считал годы, проведенные на военной службе, напрасной тратой времени.

Я вспомнила, как в первый день в госпитале он рассказывал о своей «борьбе за независимость».

И хотя следовать примеру его отца и деда – работая на заводе, как и все другие иммигранты, – и было той самой хорошей жизнью, за которую они боролись, для папы этого было недостаточно.

Недостаточно, но в конечном итоге именно там он и проработал значительную часть своей жизни. Но он же был там счастлив, да? У меня опять появился комок в горле. Может быть, именно об этом он и пытался мне сказать. О том, что он ненавидел, во что превратилась его жизнь, и сожалел о том, что сдался и не стал бороться до конца.

И эта пепельница внезапно приобрела совсем другое значение: она стала символом того, что он утратил – другую дочь и другую жизнь. Выходит, его не устраивала эта? В глубоких водах моей боли и горя стала зарождаться злость. В блестящей поверхности пепельницы я увидела свое отражение. Я поставила ее обратно на стол и отвернулась, но по поверхности моего эмоционального мира уже пошли круги ряби. Чего еще я о нем не знаю? И что мне теперь со всем этим делать?

Теперь я стояла, уткнувшись в Великий водораздел, и теперь моя смелость проходила испытание.

Я глянула на пустое металлическое кресло отца, с которого уже начала облезать красная краска, взяла бокал, допила остатки виски и встала.

Еще одна дочь. Зачем я себя обманываю – я не смогу так это оставить. Я не смогу выкинуть из головы то, о чем только что узнала. Значит, у меня остался только один путь: заглянуть в прошлое моего отца.

Утром я позвоню риелторам и откажусь от их услуг. Я сама просмотрю вещи отца и таким образом попытаюсь разобраться в его другой жизни.