Текст книги "Девушка в белом кимоно"
Автор книги: Ана Джонс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)
ГЛАВА 8
Америка, настоящее время
Я сняла номер в ближайшем отеле, но провела там совсем немного времени. Я просто принесла большую часть своих вещей в госпиталь и устроилась там, в большом кресле. Прошло уже больше недели, и с тем количеством антибиотиков и капельниц, которые получал мой отец, я ожидала, что ему должно было уже стать лучше. Но ему стало только хуже.
Сине-зеленая пижама висит на нем так, словно стала размера на два больше, и он стал еще бледнее. Каждый раз, когда я вижу его, мое сердце сжимается: он стал полупрозрачным. Отец ничего не ест, только пьет через соломинку, да и то совсем немного воды. И хоть лечение успокоило его навязчивый кашель, от лекарств он постоянно в полудреме, и я отчетливо слышу сипы в его груди. Мой отец постепенно умирал, и никто ничего не делал, чтобы ему помочь.
Раздался тихий стук, затем дверь в папину палату открылась, пропуская полоску яркого света. Вошла медсестра, которая нравилась папе. Как ее звали, Натали? Мне было сложно запоминать имена, потому что я могла думать только о текущем дне.
– Здравствуйте, – прошептала она, стараясь не беспокоить отца. – Я пришла, чтобы проведать нашего парня, – ее волосы, собранные в хвост, покачивались, пока она занималась своим делом.
Она всегда говорила «наш парень», «наш друг» или «мы считаем». Словно работники госпиталя представляли собой что-то вроде коллективного разума вместо группы отдельных личностей. Возможно, такой подход был необходим. Обращение к пациенту «наш парень» оставляло между ним и медиком некоторую эмоциональную дистанцию. Но этот «наш парень» был моим отцом, и у него было имя. И мне хотелось, чтобы они его использовали.
– Вы не могли бы принести отцу кислорода? – спросила я, не давая ей ускользнуть. И без того затрудненное дыхание отца стало поверхностным, и между вдохами стали появляться долгие паузы. – Не думаю, что он согласится на трубки, но ведь маска у вас есть?
– Доктор Амон как раз сейчас на обходе, он подойдет уже через минуту, – и она закрыла за собой дверь, отсекая от нас свет вместе с ответами на мои вопросы.
Когда доктор наконец появился, я вскочила со своего кресла и выскочила следом за ним в коридор.
– Что случилось? – спросил он, поглядывая в сторону палаты отца.
– Нет, прошу прощения, с ним все в порядке. Я просто хотела обсудить ход лечения и какие есть варианты. Кажется, антибиотики не помогают, ему становится хуже, – стоило мне начать говорить, поток слов стал неудержимым. Я сжала кулаки и выдала ему все свои сомнения и предложения, одно за другим: антибиотики, устойчивость к ним, потеря аппетита.
– Прошу вас, успокойтесь, – доктор протянул вперед руки. – Я все понимаю...
– Нет. Вы не понимаете. – Я кивнула в сторону палаты: – Там лежит мой отец, и ему никто не помогает.
– Прошу вас, – повторил он и повел меня назад в палату. – Давайте включим вашего отца в эту беседу.
В палате он сделал свет ярче.
– Мистер Ковач? – наклонился над ним доктор Амон. – Здравствуйте, мистер Ковач. Простите, что я вас побеспокоил.
Папа заморгал, сощурился и попытался осмотреться.
– Да, здравствуйте, мистер Ковач, здравствуйте, – доктор Амон сделал небольшой шаг в сторону и указал на меня. – Боюсь, ваша дочь очень расстроена. Судя по всему, вы так и не обсудили с ней ваши решения относительно лечения, как я рекомендовал перед появлением других.
– Других? О чем вы говорите?
– Мистер Ковач?
Папа потер глаза, все еще сонный, поэтому доктор Амон повторил вопрос. Папа повернул голову на подушке в мою сторону, потом кивнул доктору.
– Да? Хорошо, – доктор развернулся ко мне и расправил плечи. – Вопреки моим пожеланиям ваш отец потребовал, чтобы я не рассказывал вам о его последнем решении о ходе его лечения.
– Подождите минутку, о каком решении? И когда вы говорили на эту тему? – Я ездила в гостиницу всего лишь один раз или два. Пару раз выходила за кофе. И за льдом.
– После получения результатов томографии, – папин голос дрожал, пока он пытался сесть.
Я хотела ему помочь, но ноги отказались двигаться. Я никак не могла поверить в то, что слышу.
– Ну хорошо, ты хочешь сам решать, как лечиться, это я понимаю, но почему ты не захотел рассказать об этом мне? – Я пристально посмотрела на доктора. Ведь я и так знаю о его диагнозе. Потом я снова посмотрела на папу и заговорила громче: – Пап, мы ведь ради этого и легли сюда, помнишь? Чтобы обсудить варианты лечения твоего рака.
– Док, – папа насупил брови. – Пожалуйста.
– Да, хорошо, – доктор Амон в задумчивости свел ладони и коснулся ими носа, затем развел их и начал говорить. – После получения последних результатов томографии мы с вашим отцом обсуждали возможность паллиативной терапии. И сегодня утром ваш отец поставил меня в известность, что он решил ею воспользоваться. Вы понимаете, о чем идет речь?
Я не понимала. И мое молчание было тому свидетельством.
Доктор Амон наклонил голову.
– Ваш отец решил не продолжать лечение и выбрал вместо него симптоматический уход в хосписе.
– Что? – слова вышибли из меня дух сильнее удара, из глаз брызнули слезы. Я сделала шаг назад.
Доктор Амон объяснил, что агрессивное лечение лишь продлило бы мучения отца и что существует медикаментозная поддержка, помогающая справиться с симптомами, но не лечащая причину их возникновения. Он еще много чего говорил, всяких медицинских терминов и чего ожидать, но я думала только о словах отца в первый день, когда мы только подходили к госпиталю: «...мое судно... именно там началась моя жизнь. Кто бы мог подумать, что под этим именем она и закончится? »
Отец тогда не шутил, он все знал наверняка. И может быть, где-то глубоко в душе, за завариванием целебных чаев, поисков витаминов и отчаянной попыткой показаться специалисту я тоже это знала.
В ту ночь я не спала. Я смотрела в окно госпиталя, наблюдая за тем, как солнечные лучи пронизывают остатки ночи. Красные небеса на рассвете – предупреждение моряку.
Впереди нас ожидал шторм.
ГЛАВА 9
Япония, 1957
После занятий в школе нет никаких собраний, поэтому мы с Кико спокойно едем на железнодорожную станцию. Поворачивая руль велосипеда то влево, то вправо, я оставляю колесами на земле след, напоминающий двух переплетающихся змей, и размышляю, получил ли Хаджиме мою записку. Потом мой взгляд падает на красную нить, которой я отважилась перевязать свой мизинец. Я начинаю крутить педали сильнее, чтобы разогнаться перед подъемом на холм.
Кико плетется позади. Я молчу потому, что глубоко задумалась, она же сохраняет обиженное молчание. Она злится от одной только мысли, что я могу пойти против своей семьи. Но как мне этого не делать?
Заехав на вершину холма, я торможу и разворачиваюсь. Хлопковая юбка от моей школьной формы прилипает к задней стороне моих бедер, и я поправляю ее, потом просто стою и жду Кико. Та крутит педали не спеша, делая вид, что не замечает моего нетерпения. Потом она спускается с велосипеда и просто катит его рядом. Она не останавливается, поравнявшись со мной, а просто проходит мимо с поджатыми губами и поднятыми бровями, как капризный ребенок.
– Я знаю, что ты на меня злишься, – говорю я и толкаю велосипед вперед, все еще сидя на сиденье, стараясь ее теперь догнать. – Но ты не понимаешь!
– А что тут понимать? – она сдувает длинные пряди челки, все время падающие ей на глаза. – Сначала ты начинаешь встречаться с иностранцем, и я думаю, ну ладно, он красавчик, и мы обе любим все американское, так что это весело, но теперь! – круглые щеки Кико покрываются злыми красными пятнами, когда она останавливается, чтобы пояснить свою точку зрения.
Я тоже останавливаюсь, готовясь с ней поспорить.
– Поверить не могу, что ты хочешь замуж за Хаджиме, несмотря на то что твой отец против этого брака! А то, что ты сказала Сатоши, что влюблена в американца, вообще было глупостью! Что, если они закроют свой счет в фирме твоего отца? Доход твоей семьи иссякнет, и они больше не смогут подобрать тебе достойную партию, – она убирает короткие волосы за ухо, чтобы мне было лучше видно, как она на меня хмурится. – И ты сама знаешь, что все подумают, – фыркает она.
– Я не бегаю за ним! – огрызаюсь я и со стыдом складываю руки на груди.
– Но именно это и будут говорить. Что ты продалась за билет до Америки, как другие шлюшки, ошивающиеся вокруг военных баз, – она наклоняется над рулем. – Да они могут даже сказать, что ты беременна!
Я прячу лицо в сложенных на руле руках.
– Наоко?
Когда я не отвечаю, она трясет меня за плечо.
– Скажи мне, что это не так!
– У меня задержка, – лепечу я.
– Что? – взвизгивает она. – Нет, только не это! – от шока Кико переходит к сочувствию. – Какой срок, по-твоему? Может быть, у тебя еще есть время от него избавиться.
– Избавиться? – тихо вскрикиваю я. – Нет! — я трясу головой, чтобы прогнать эту мысль.
Кико подъезжает ко мне вплотную и почти шепчет:
– Мы можем наврать в бумагах, у меня есть немного денег, правда, не знаю, хватит ли. И нам надо будет найти доктора, который согласится на некоторые вещи посмотреть сквозь пальцы.
– Хватит, Кико! – я отталкиваюсь от земли, чтобы откатить велосипед и оставить эти страшные слова позади.
– Сколько циклов ты уже пропустила, говори!
Я опускаю голову, расстроенная положением, в котором оказалась. Я не признавалась в нем даже себе, но больше не могу его отрицать.
– Если ничего не начнется на этой неделе, то будет три луны. Слишком долго.
– Что же ты мне раньше не сказала? – ее голос прерывается от обиды. – Я бы помогла. Тогда еще было время. А сейчас что?
– Ничего. Я хочу этого ребенка, – я резко разворачиваюсь, чтобы встать к ней лицом, чтобы отстоять свою правду. – Я люблю Хаджиме. Это для тебя что-нибудь значит? И Хаджиме дорога я, – я резко отталкиваюсь от гравийной дороги – камешки разлетаются у меня из-под ног – и начинаю снова крутить педали, направляясь домой.
Кико едет рядом, жужжа, словно пчела, собравшаяся вонзить свое жало.
– Пойдут слухи.
– Мы все равно собирались пожениться, – отвечаю я, даже не оборачиваясь. – Так что это оставит этих куриц без повода для сплетен, – я снова отталкиваюсь, но на этот раз вместе с пылью взлетает и раздражение Кико.
– Это даст им еще больше поводов! – она крутит педали еще быстрее, двигаясь вокруг меня кругами и заточая меня в их центре. – Твоя семья погрязнет в слухах.
Я разворачиваюсь, чтобы видеть ее осуждающие глаза. В моих собственных копятся жгучие слезы.
– Они будут называть тебя шлюхой, Наоко, и говорить, что у твоей семьи нет чести, и никто не захочет с тобой знаться. И моя семья заставит меня больше с тобой не общаться. Ты этого хочешь?
– Ты знаешь, чего я хочу, – упрямлюсь я.
– Никто не любит полукровок, – фыркает Наоко, подкатываясь ближе. – И тебя тоже никто не захочет видеть. Где ты будешь жить? Иностранцам нельзя владеть здесь землей, а твоя семья тебя изгонит, так где тогда? На американской военной базе?
– Нет, – я останавливаюсь и ставлю ноги на землю, потому что чувствую, как лишаюсь равновесия. – Хаджиме снял дом в Таура, – я решительно вздергиваю подбородок вверх. – У нас все будет в порядке.
Она резко останавливается.
– Ты хочешь сказать, в старом поселении эта? — ее глаза чуть не вываливаются из орбит. – Наоко, ты не можешь там жить!
– Я знаю, – мое сердце обрывается где-то глубоко внутри. – Но, может быть, мне не придется этого делать.
Я рассказываю ей о плане, который придумала, и как попросила окаасан переубедить отца, и что если этот план не сработает, я собираюсь рассказать им, где мы с Хаджиме намерены жить, в расчете на то, что они помогут нам найти лучшее жилье хотя бы ради того, чтобы спасти свою репутацию от позора соприкосновения с эта.
– Значит, такой твой план? – ехидно уточняет Кико. – Приключение с Хаджиме должно остаться в воспоминаниях, Наоко. Стать секретом, приятными воспоминаниями, о которых бы ты думала в старости. Но если ты поступишь так, как говоришь, то однажды сама станешь воспоминанием. Для всех нас. Изгоем. Ты это учла в своем плане? – она качает головой. – Я не позволю тебе этого сделать.
– Ничего не поделаешь. Я люблю его.
Мы пристально смотрим друг другу в глаза.
– Тогда ты круглая дура, – она бросает в меня последний жгучий взгляд и, блестя слезами, уезжает.
Ну почему все должно быть так сложно? Если бы это был ребенок Сатоши, то все назвали бы его ранним благословением и поспешили бы со свадьбой. Теребя красную нить на мизинце, сквозь текущие ручьем слезы я наблюдаю за уезжающей Кико. Ее слова ранили мне сердце, но не подточили решимости. Мы дружили с самого детства, поэтому наши с ней нити давно уже вьются рядом. И никогда не приходилось нам расходиться в разные стороны.
До этого дня.
* * *
– Наоко.
Звук моего имени, произносимого шепотом, доносится откуда-то издалека. Кто меня зовет? Я бегу с протянутой рукой, чтобы пальцами отогнать ветер и поймать звук. Я оглядываюсь вокруг, но все расплывается перед глазами. Я бодрствую во сне.
Мои руки подняты, чтобы управлять ветром. Я – композитор, дирижирующий природными стихиями. Сначала тихим, едва различимым шелестом ветвей и листвы. Потом мощным порывом, который срывает всю зелень и вихрем кружит ее вокруг меня. Все быстрее и быстрее, в безумном мельтешащем танце.
– Наоко, проснись.
Этот голос унимает вихрь, и листья, все как один, опадают на землю. Я моргаю и открываю глаза. Надо мной склонилась мама. Ее рука касается моего плеча, чтобы стряхнуть с меня сонный туман.
– Окаасан?
– Ш-ш-ш, иди за мной, – шепчет она, поднимается и тихонько выходит.
Я встаю, моргаю и пытаюсь прогнать сон, следуя за ней на цыпочках. Мы направляемся к заднему входу в дом.
Выйдя из дома, я широко распахиваю глаза, чтобы привыкнуть к полумраку. Сонное оранжевое солнце только начало выглядывать из-за густого ночного покрывала, еще не решаясь сбросить его, может, даже сердясь на то, что его так рано разбудили.
– Идем, – окаасан тянет меня за рукав, и мы идем по садовой дорожке, прочь от дома.
– В чем дело? – от прохладного воздуха я покрылась мурашками.
Мама останавливается возле деревянной скамьи, которая смотрит на запад. Я сажусь рядом с ней, чувствуя серьезность момента. Она готова ответить на мою просьбу?
Ее обведенные темными кругами глаза пристально вглядываются в мои.
– Наоко, это хорошо, что Сатоши знает о твоем американце и проявляет понимание и сострадание. В подтверждение этого он освобождает нашу семью от обвинений. Это и тебе тоже дает выбор. Перед тобой лежат два пути, но у тебя есть только одна возможность выбрать, по которому из них ты пойдешь, – она берет мою руку в свои. – Но выбрав, ты уже не сможешь вернуться. Ты меня поняла?
Я киваю, стараясь понять, но все еще в смятении.
Ее губы складываются в тихую улыбку.
– Доченька, раз уж ты представила нам американского военного как своего жениха и отказываешься даже подумать о браке с Сатоши, что было бы для тебя хорошей партией, твой отец подозревает, что ты беременна.
– Что? Почему вы подумали... – и тут в моей груди поселяется холод. Кико. — Это Кико вам сказала?
Взмахом руки она останавливает слова, которые вертятся у меня на языке.
– Просто я знаю свою дочь и вижу, как изменился ее аппетит и как ее тошнит по утрам, я давно это подозревала, – ее рука сжимает мою. – Так скажи мне, цветок все еще на ветке? Или беременность, о которой говорила Кико, все же возможна? Сейчас, прошу тебя, найди в себе храбрость и ответь честно.
Я не хочу признаваться в том, что уже разделила брачное ложе с мужчиной, поэтому опускаю голову и униженно отвожу взгляд. Мое молчание становится красноречивым ответом.
И снова ее тонкие пальцы, оплетавшие мою руку, сжимаются.
– Твой отец не признает Хаджиме, с ребенком или без него, доченька. И Сатоши не сможет принять тебя своей женой, если в твоем чреве будет зреть плод семени другого мужчины. Есть одна акушерка, с которой может связаться бабушка. Она сможет осмотреть тебя и подтвердить, что у тебя все чисто, либо вычистить, если это не так, и сделать это тихо.
Я поднимаю на нее глаза, чтобы убедиться, что я правильно понимаю ее слова.
– Окаасан, нет...
Ее глаза смягчаются.
– Сатоши по-прежнему хочет этого брака, если ты на него согласна, Наоко, как и твой отец. Он все еще возможен. Ты это понимаешь?
– Я понимаю, что мне надо выбрать из двух зол, – у меня опускаются плечи, и я приникаю к матери. Ее рука пробегает по моим волосам, от макушки до самых кончиков медленными, успокаивающими движениями.
Солнце одолело свою дремоту и уже вовсю потягивалось, рассылая длинные пальцы света по серовато-голубому небу.
Окаасан вздыхает.
– Когда я была маленькой, не старше Кендзи, я попыталась обмануть свою мать. Она ничем не отличалась от нашей обаасан, такая же упрямая и своевольная. Решив обязательно проучить ее хитростью, я сделала вид, что у меня в руке, которую я держу за спиной, спрятана маленькая птичка. Я спросила у нее: «Скажи, птица, которую я спрятала за спиной, жива или мертва?» Я улыбалась от уха до уха, гордая тем, что придумала такую загадку. Я не могла проиграть: если бы она сказала, что птица мертва, то я бы сделала вид, что отпускаю ее на свободу, а если бы сказала, что жива, то я бы изобразила, что сломала ее тонкую шейку в пальцах.
Я наблюдала за тем, как моя мать размышляла над загадкой, и даже повторила вопрос, уже готовясь торжествовать. «Так что же, – говорила каков будет твой ответ?» Мама тогда подняла подбородок, улыбнулась и сказала: «Ответ в твоих руках».
И она замолчала, позволяя мне осознать смысл сказанного.
Вот и теперь, доченька, я говорю тебе то же самое: все в твоих руках. Сейчас ты решаешь судьбу маленькой птички, и свою собственную вместе с ней. Прямо сейчас.
Окаасан кладет руку мне на плечи и говорит уже мрачным тоном:
– Иди позавтракай и подготовься к школе, как обычно. Но уходя, запомни: в подножье холма среди деревьев, за старым пнем, я спрятала для тебя маленькую сумку. Ты понимаешь, о каком месте я говорю?
Я киваю, стараясь уловить каждое слово за лихорадочно колотящимся пульсом.
– Если ты выбираешь Хаджиме и этого ребенка – бери эту сумку и иди к нему. И никогда не возвращайся, потому что мы все пострадаем впоследствии, – ее глаза блестят влагой. – Если ты выберешь Сатоши, то иди в школу, возвращайся домой и начинай готовиться к свадьбе. Мы с бабушкой договоримся с повитухой, чтобы она подтвердила, что твоя утроба чиста, или вычистила ее, если это не так, – она склоняется ко мне еще ближе. – Но в таком случае ты больше никогда не произносишь имени Хаджиме. Даже шепотом.
Соленые слезы падают одна за другой и докатываются до моих губ. Изнутри поднимается волна паники и начинает жечь горло и нос.
– Как же мне знать, какой путь выбрать? Как мне узнать, окаасан?
– Если выберешь правильный, тебя будет ждать судьба. Если неправильный, то там будет тоже судьба. Так что, выбирая любовь, ты должна быть готова любить свой выбор.
Большими пальцами она вытирает слезы под моими глазами и задерживает свои ладони на моих щеках.
– В конце дня, если ты вернешься ко мне, я обниму тебя со всей своей любовью. Но если к концу дня ты не вернешься... – резкий вздох, почти всхлип прерывает ее слова.
Я чувствую, как мое собственное дыхание застревает в моей груди.
– Если ты не вернешься, то знай, что моя любовь будет с тобой неразлучна, как твоя тень, всегда за тобой.
У меня кривятся губы. Окаасан притягивает меня к себе, крепко обнимая одной рукой, другой же судорожно гладя меня по волосам. Она целует меня в лоб, в макушку, в одну щеку, в другую, а потом... все закончилось.
Мама разнимает руки и выпрямляется. Она больше на меня не смотрит. Ее блестящие глаза невидяще смотрят вперед. Вставая, она заставляет себя сделать глубокий вдох.
– Вот и пришел этот день, Наоко. Птичка в твоих руках.
ГЛАВА 10
Америка, настоящее время
Я стояла возле дверей в палату отца, держала в руках его письмо и смотрела на вязь иероглифов, канджи, смазанную букву «Я» в слове «Япония» и помятый край. Я собиралась открыть его, но сначала вспомнила его слова: «Твоя мама стала любовью всей моей жизни, но до нашей встречи у меня была другая жизнь. Вот что я пытался тебе объяснить...»
О какой «другой жизни» шла речь, и когда он пытался со мной о ней поговорить? Во время нашей поездки в госпиталь? Когда мы в него приехали? Я вспоминала каждый шаг, каждую минуту, каждое слово и историю с того момента, как папу положили в больницу.
«Было бы проще, если бы ты просто прочла мое письмо. Я хочу, чтобы ты сделала это прямо сейчас, хорошо, Тори? Время пришло».
Время пришло. Он умирал. Когда я осознала это, по моим щекам потекли слезы. Я больше не могла игнорировать это или пытаться с этим бороться. С тем фактом, что папа умирал, больше ничего нельзя было сделать. Я моргнула и заставила себя сделать глубокий вдох, потом перевернула конверт, чтобы открыть его, но обнаружила, что он все еще был запечатан. Он что, так его и не открыл? Папа сказал, что хочет, чтобы я его прочитала, но почему он сам не стал его читать?
Я рассматривала обведенные отметки на конверте, стилизованные символы, странные аббревиатуры из латинских букв в штампах и обратный адрес.
Там прямо мне в глаза смотрела главная подсказка: адрес почтового ящика моего отца. Я тут же поняла, почему он не вскрывал этот конверт.
Это письмо было не адресовано моему отцу. Он был его отправителем, и оно к нему вернулось. Но кто такой Хаджиме?
– Пап? – я вытерла щеки и вернулась в палату.
Он заморгал сонными глазами.
– Пап, ты сам написал это письмо? – я держала его перед ним так, чтобы он видел адреса. – Почтовый адрес твой, но вот имя не твое, – я постучала пальцем по строке со странным именем. – Я не понимаю.
Папа посмотрел на конверт, на меня, потом его глаза закатились.
– Ты... – его дыхание прервалось жестоким приступом кашля. Каждый его выдох и каждая попытка вдохнуть исторгали из груди жуткие звуки.
– Я хотела...
Отец попытался откашляться, поднял вверх палец, призывая меня немного подождать, и зашелся в кашле. Я не оставляла его.
– Мне кого-нибудь позвать? – я положила руку ему на спину, словно надеясь усмирить кашель, подавить рак и заставить его уйти из тела отца. Потом я осмотрела кровать и прикроватный столик в поисках полотенца или салфеток, подняла коробку с салфетками, упавшую на пол, и вытащила сразу несколько штук. Он тут же приложил их к лицу.
Они моментально оказались пропитаны кровью.
– Ох! – у меня сжалось сердце. Я заметалась в поисках тревожной кнопки, нашла ее и нажала. – Держись, пап. Сейчас они придут.
Снова кашель. Снова кровь. Я не выдерживаю и вылетаю в дверь.
– Кто-нибудь! Помогите!
* * *
Мой отец умирал. И как все остальное в своей жизни, он решил сделать это на своих условиях.
Под успокоительными папа все время был где-то между сном и бодрствованием. Я сидела рядом с ним, прислушиваясь к его дыханию. И каждый его вздох казался мне прекрасным звуком, хоть он таковым и не являлся. Прекрасный человек в тисках ужасной болезни.
Мой отец говорил, что именно это и увидят люди на его похоронах. Тогда я с ним спорила и говорила о том, что видела сама. А видела я мужчину, который любил свою жену и жил ради семьи. И еще я видела эту болезнь. Чудовищную змею с заполненными морфином клыками, которые она вонзала в его руку. И подобно змее, пожирающей собственную плоть, она уже начала смертельный цикл поглощения его целиком.
Папа очнулся и зашевелился, стараясь рассмотреть комнату и понять, где он находится.
Я подвинулась ближе к нему и наклонилась.
Сморгнула слезы.
– Как ты?
Кивок. Приподнятая вопросительно бровь в том же вопросе.
– Я тоже в порядке, – улыбнулась я сквозь слезы. – Буду в порядке.
Мы посмотрели друг на друга.
Это был самый важный разговор в наших жизнях.
Это был наш последний разговор.
Потом он уснул, а во сне провалился в кому, в которой ему было очень тяжело дышать. По его просьбе его не подключали к аппаратам жизнеобеспечения, что означало, что вскоре его жизнь оборвется.
Я больше не отходила от его постели.
Я говорила ему о том, как люблю его.
Я держала его за руку.
И спустя несколько часов он отпустил мою руку.
* * *
Тот вечер оказался кошмарной мешаниной докторов, штатных работников госпиталя, бумаг и соболезнований. В одну минуту я сидела рядом с отцом, а в другую его просто не стало. Я не помню, как доехала до отеля, помню лишь, что была совсем одна, а вокруг было темно. Одна во всем мире.
До этого момента мысли о папином письме меня пугали. Я не могла понять, что оно может означать. Но спустя несколько часов после его смерти я уже отчаянно стремилась прикоснуться к любому его значению, потому что это было единственное, что мне оставалось.
– Ладно, пап, – и тут же при этом слове из моих глаз хлынули слезы. – Ладно, я открываю, – я открыла глаза и дрожащими руками распечатала конверт. В нем я обнаружила сложенный лист бумаги и кусочек красной нити. Нити?
Я посмотрела на лист, покрытый таким знакомым убористым почерком, погладила его рукой и только потом прочитала слова.
«Любимый мой Сверчок!
Надеюсь, это письмо до тебя доберется и найдет тебя в добром здравии и в окружении близких и родных. И я молюсь лишь о том, чтобы среди этих людей оказалась и моя кровинка.
Пожалуйста, я ничего от тебя не жду. Лишь прошу сказать, что с нашей дочерью все в порядке, и если будет на то согласие твоего сердца, сказать нашей маленькой птичке, что она никогда не покидала сердца моего.
Я никогда ее не забывал и помню сейчас.
Я уже старик, Сверчок, и конец моей жизни настиг меня страданиями, которые я заслужил. Я хочу, чтобы ты знала: я никогда не жалел о том, что я тебя любил. Но сердце мое рвется от сожалений о том, как я тебя потерял.
Твой Хаджиме».
Дочь. Там сказано «дочь». Мое сердце подскочило к горлу. «Лишь прошу сказать, что с нашей дочерью все в порядке...» Перед глазами все расплылось из-за вновь хлынувших слез. Я моргнула и вытерла их, поднося письмо ближе к глазам, как будто я чего-то не поняла. Это об этом он хотел мне сказать? Как? Где она? Я смотрела на написанные слова, потом собралась с силами произнести собственные:
– В каком смысле, у тебя есть еще одна... – прервавшееся дыхание не дало мне договорить. Сердце так билось о ребра, словно я пыталась его выдавить наружу. – Дочь? — я не понимала.
– Папа? — голос был хриплым, слова смешивались со слезами, орошая солью только что нанесенную рану. Я оглянулась в поисках ответов.
Но отца больше не было рядом, чтобы мне их дать.
