Текст книги "Дикие питомцы"

Автор книги: Амбер Медланд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

6

Боюсь, Нэнси подцепила от меня меланхолию. Мы сидим в кровати и смотрим «Фрейзер», а солнце за жалюзи то встает, то снова садится. Я разрешаю ей включить кондиционер. А она ходит на лестницу забирать доставленную нам еду.

Нет, все-таки так нельзя, говорю я, заставляя себя вылезти из кровати.

Да я никогда особенно не любила выходить из дому, возражает она. Это только вам, полукровкам, нравится.

В школе каждый раз, когда мне доставалась роль Покахонтас, Нэнси назначали Белоснежкой. Она считает этот факт одной из величайших жизненных несправедливостей. Жасмин куда сексуальнее Белоснежки, и не о чем тут спорить, заявляет она.

Но Жасмин-то из Аграбы, возражаю я. Два года назад «Дисней» собирался представить зрителям индийскую принцессу, но потом, вспомнив, что случилось с принцессой Тианой, решил, что они еще не готовы.

Эсмеральда, победно заявляет Нэнси. Она обворожительна.

Попробуй произнести это в цыганской юбке и с тамбурином в руках, отзываюсь я. Ну давай же, а то опоздаем.

Мы отправляемся на встречу с Лидией и Саймоном. Недавно они оба защитили диссертацию, а теперь каждый работает над вторым сборником своих стихотворений. Его книга будет называться «Отчаяние», а ее – «Эвдемония».

С самого окончания учебы они собирают разные бытовые предметы – например, чайники и одежные вешалки. Стены в их квартире увешаны открытками от издательств «Нью Дирекшнс» и «Милквид Эдишнс». На покрытом красной скатертью столе расставлены мисочки с крекерами и баночки со всякой всячиной, привезенной из разных путешествий. Жардиньера из Италии – красный перец и цукини в оливковом масле с чесноком. Кимчи из красной капусты. Маринованные селедки, прижимающиеся серебристыми брюшками к толстому стеклу.

Может, у вас тут и вино найдется? – спрашивает Нэнси.

Я не очень-то хорошо знаю Лидию – так, пересекались иногда на вечеринках. У нее цепкие карие глаза. Она носит остроносые ботинки и брюки с завышенной талией. С тех пор как они с Саймоном сошлись, Лидия стала строже, а он, наоборот, смягчился. Она знает русский, французский и немецкий. И снисходительно улыбается, когда Саймон упоминает об этом в разговоре.

Не слишком хорошо – а сама продолжает суетиться вокруг стола.

Нэнси внимательно разглядывает комнату. Знаю, прикидывает, что из их привычек стоит перенять. Так этот ее уникальный сорочий стиль и родился – она у каждого встречного подцепляет самое интересное.

Я спрашиваю, кто из них сотворил в квартире такую красоту. И Лидия, вскинув руку, объявляет – виновна.

Того Саймона, с которым я была неплохо знакома, раз семь штрафовали за езду на велосипеде в нетрезвом виде. Еще он иногда впадал в маниакальное состояние и принимался декламировать Уитмена. Но, встретив Лидию, он куда-то испарился. Нынешний Саймон демонстрирует нам их коллекцию винтажных настольных игр. Каждое первое воскресенье месяца друзья приходят к ним поиграть. А еще, делится со мной Саймон, я увлекся садоводством.

Эзра тоже хотел развести маленький садик, подхватываю я. И уже совсем собираюсь предаться скорби, как в разговор вклинивается Лидия. Оказывается, однажды она столкнулась с Эзрой на вечеринке, но сказал он ей только – вот это меня торкнуло!

Она раскручивает пальцами локон и принимается внимательно его изучать. А потом внезапно спрашивает – почему ты до сих пор его любишь?

Если верить Нэнси, я влюблена в подлеца. Но не могу же я обвести рукой всю эту красивую уютную комнату и объявить, что мне такого никогда не хотелось.

«Сердце хочет того, чего хочет»[32]32
  «Сердце хочет того, чего хочет, иначе ему все равно» – цитата из стихотворения Эмили Дикинсон.


[Закрыть], вставляет Нэнси.

Лидия узнает цитату и вспыхивает. Во время учебы они с Нэнси постоянно цапались из-за политики. Нэнси в более выигрышном положении, несколько лет подряд она во время каникул устраивалась на автомобильный завод и трудилась там плечом к плечу с простыми работягами. И то, что Лидия участвовала в предвыборной кампании Корбина, этого факта не перевесит.

Она начинает сетовать, как это ужасно, что служащие лишаются работы, потому что их места на производстве занимают роботы.

Уж пускай лучше роботы выполняют работу, от которой люди только тупеют, перебивает Нэнси. А мы как-нибудь приспособимся.

Я пытаюсь переменить тему. Но рассказать мне нечего – могу только поделиться шутками из ситкомов девяностых. В конце концов разговор неизбежно переключается на наши родные города. Лидия училась в «Сент-Пол», но выросла в Далстоне.

Родители купили там дом еще до того, как район стал модным, рассказывает она.

Чужие привилегии меня не волнуют, резко заявляет Нэнси. Что меня бесит, так это лицемерие. Может, я и социалист на «Бентли», но я хоть не прикидываюсь кем-то другим. Да, мне нравятся дорогие вещи, но я тружусь на благо того, чтобы другие люди не чувствовали себя ущемленными. Понятно, деткам богатых родителей этого не понять.

Что ж, в таком случае нам точно следует учиться друг у друга, начинает Лидия.

Возьми хоть Айрис, перебивает Нэнси. Она рассказывала, как целых два месяца проработала няней? И с тех пор не заработала ни доллара?

Не рассказывала и рассказывать не хочу.

Нет уж, давай, это дико смешно, не унимается Нэнси. Я испепеляю ее взглядом, а она одними губами произносит – что?

Саймон начинает зачитывать нам отрывки «Отчаяния», и я закрываю глаза. Вскоре после ужина мы уходим. На лестнице Саймон неловко меня целует и говорит – не принимай Лидию всерьез, она вся из себя такая немка.

В метро мы с Нэнси сидим с кислыми минами.

Неужели обязательно каждый раз тыкать всем в лицо этим автомобильным заводом? Видела бы Лидия, как ты обходишься с Николаем…

Я ему на днях двадцатку дала, а ты сколько?

Он зарплату получает, сердито бросаю я.

Это прямо как Эшбери говорил об О’Хара, перебивает Нэнси. Слишком круглый для квадрата и слишком квадратный для круга. Вот и я такая же. Половина Оксфорда до сих пор считает, что если станет якшаться со мной, рабочей косточкой, то сразу растеряет свой лоск. Там таких, как Лидия, сотни. Считающих, что весь мир определяется их жизненным опытом, и отказывающихся признавать, сколько преимуществ они получили просто по праву рождения. Она-то верит, что все честно заработала, а меня осуждает за то, что мне тоже хочется получить все, что у нее было с самого начала.

Я завидую Нэнси за то, что она не боится болтать с Николаем. Лично я, проходя мимо него, умираю от ужаса и иногда лишний раз даже из дома стараюсь не выходить, чтобы с ним не встречаться.

Большая их часть еще не осознала, что пробуждение – это валюта. А те, кто все понял, слишком жадные и делиться не хотят, заканчивает она.

Дома я смешиваю нам маргариту.

Вот что такое бизнес, орет Нэнси, перекрикивая блендер.

Я добавляю в коктейль слишком много лайма. Нэнси высыпает на стойку соль и, перевернув бокалы вверх ножками, возит ими по столешнице, чтобы ободки покрылись «изморозью». Я включаю один из своих плейлистов – тот, про который Эзра сказал, что в нем нет никакого смысла. La Roux, Арета Франклин, Destiny’s Child, Карли Саймон. И мы скачем по всей квартире, останавливаясь, только чтобы подобрать брошенные где попало гаджеты. Потом Нэнси прикрывает лицо руками, а я выписываю вокруг нее круги. В конце концов мы почему-то залезаем в шкаф Линдси. Я натягиваю спортивный костюм в стиле восьмидесятых, Нэнси сует ноги в туфли от Маноло. Затем мы натыкаемся на платье для сальсы и начинаем спорить, можно ли танцевать ча-ча-ча под любую мелодию. Я слишком рьяно отстаиваю свою точку зрения и в итоге сшибаю полку для туфель. Начинает играть «Когда голубка плачет», Нэнси вскрикивает и, прихрамывая, уходит куда-то по коридору.

Секунду!

Я лежу на полу, пытаясь отдышаться, и слушаю, как она где-то там возится. Возвращается она с ворохом бумаг – материалов для спецкурса о слезах, который вела в январе. Она ставит наши бокалы на полку, садится и смотрит, как я раскладываю по полу распечатки: Теннисон «Слезы, пустые слезы», Беккет, отрывок из «Недовидено, недосказано», «Темные очки» и «Во славу слез» из бартовских «Фрагментов любовной речи».

Подумала, это может тебе пригодиться для книги о соли, говорит она. Мне тема спецкурса пришла в голову после того, как ты оставила то сообщение на автоответчике. Когда люди в депрессии теряют последнюю надежду, они перестают плакать. Так что я приняла его за добрый знак. Ты будто не говорила, а пела. Она замолкает на пару секунд. До того дня я не понимала толком, хочешь ли ты, чтобы я вмешалась.

Не помню я никакого сообщения.

Ну и ладно. Как там Шлегель сказал? Что такое слова? Одна слезинка расскажет куда больше.

* * *

Доктор Агарваль рассказывает мне новую историю – про человека, который полгода провел посреди океана. Я спрашиваю, зачем это он так. И Агарваль, переведя взгляд на книжные полки, отвечает – он плыл на шикарном лайнере, а тот потерпел крушение. Этот джентльмен был второй скрипкой в оркестре.

Прямо «Титаник», вставляю я.

И вот когда его спасли…

А что он все это время ел?

Не знаю. Хлеб, рыбу. В общем, когда его спасли, все стали спрашивать – как же вы выжили? А он ответил – очень просто. Утром я умывался. Выходил подышать воздухом. А вечером переодевался к ужину, брал свою скрипку и начинал играть.

Хотите сказать, этот парень надевал фрак? – переспрашиваю я. В спасательной шлюпке?

Может, это был плот, я точно не помню, отвечает Агарваль. Но да, почему бы и нет?

* * *

Стоит Нэнси все же утащиться в библиотеку, как ко мне приходит Лекси. Такое ощущение, что она караулила у дома. Воображаю, как она прячется за углом со стаканом матча-латте и последней книгой Эстер Перель. Я открываю ей дверь, разворачиваюсь, ухожу в спальню и залезаю обратно в постель. Лекси проходит в комнату вслед за мной. И видит на подоконнике бутылку из-под «Джеймесона».

Я так и знала, произносит она так мрачно, словно накрыла целый наркокартель. Потом резко выдыхает и садится на край кровати. Я прячу голову под подушку.

Ладно. Мы с этим справимся. Расскажи мне. Сколько это продолжается? – спрашивает она.

Я так давно не исповедовалась, господь мой.

Терпеть не могу, когда ты так себя ведешь, говорит она. Косишь под свою подружку.

А ты в последнее время ко мне и носа не показывала.

Она тебе потворствует. Плохо на тебя влияет.

Лекси непривычно долго молчит. Я одним глазком выглядываю из-под подушки. Смотрю на бутылку – этикетку словно драли когтями. Пол в спальне усеян выпачканными в туши салфетками. А Лекси примеривается к валяющемуся в углу сапожку Нэнси – ставит ступню с ним вровень.

Я же не прошу тебя с нами тусить, говорю я. Но нужно же ей где-то жить, раз уж она в городе.

И тебя это не беспокоит? – спрашивает она.

Что именно?

Лекси, не поднимая глаз от пола, ставит сапожок обратно. То, что она как будто хочет содрать с тебя кожу и носить ее вместо пальто, произносит она.

Я начинаю хохотать. Смех выходит странный, какой-то трескучий, и в теле поселяется удивительная ломкость. Это как в школе – когда смеяться нельзя, но тебя так и распирает изнутри. Наверное, Лекси тоже помнит это ощущение, потому что она улыбается. Потом качает головой и хватается за сумочку, как будто внезапно вспомнив, что ей пора бежать. Она хочет погладить меня по голове, но, ощутив под ладонью жирные пряди, отдергивает руку.

Позвони, когда она уедет, говорит она на прощание. И мы займемся чем-нибудь по-настоящему прикольным.

7

В день, когда Трамп встречается с Ким Чен Ыном, Рэй узнает, что я больше не учусь в Колумбийском университете. Во всем виновата Линдси. Он еще лет сто рассказывал бы каждому встречному и поперечному, что его дочь учится на магистра изящных искусств, если бы ей не приспичило прийти ко мне на выпускной. Захотелось поснимать, видите ли. Рэю нравится строить из себя мудрого отца. Поэтому, разговаривая со мной по телефону, он изо всех сил старается не повышать голос, но постоянно срывается, и в итоге выходит, что два-три слова он выкрикивает, а потом берет себя в руки.

Я, Айрис, сказала ему, что все билеты на выпускной уже распроданы. Так? То есть он задал мне прямой вопрос и получил прямой ответ. Верно? Я вообще в курсе, что на сайте университета есть телефон отдела по делам студентов? Может, я также в курсе, что Линдси в этот самый отдел позвонила, чтобы узнать, не осталось ли все же билетика? И раз уж я так хорошо осведомлена, может быть, мне известно – чисто случайно, конечно, ведь он-то впервые об этом слышит, хоть и финансировал все это начинание, а следовательно, мог бы ожидать, что ему в случае чего сообщат, – что я больше не являюсь студенткой факультета изящных искусств?

Я отодвигаю телефон от уха. К счастью, благодаря закону о защите персональных данных, Линдси в университете не сообщили, что я бросила учебу еще год назад. В трубке слышно, как она пытается контролировать ярость Рэя. Милый, пускай она объяснит тебе ход своих мыслей. Послушай, что она скажет. Дыши.

Если ты думаешь, что я по-прежнему буду давать тебе деньги, несмотря на то что ты бросила учебу, тебя ждет большой сюрприз. Ты обсуждала это решение с доктором Агарвалем?

* * *

Вечером Линдси звонит мне и говорит, что у Рэя выдалась трудная неделя. Нет-нет, у них все хорошо, хорошо, абсолютно нормально, совершенно прекрасно, ста-биль-но. Она уговаривает меня поговорить с руководством университета, записаться на несколько дополнительных курсов, что-то досдать. Если мне нужно помочь найти работу на лето, у нее есть множество друзей, которые с радостью мне что-нибудь посоветуют. Она даже может продиктовать мне их телефоны. У меня есть ручка? Угу, говорю я, и она диктует мне телефонные номера. Угу, повторяю я и ничего не записываю.

Нэнси таким поворотом событий расстроена даже больше, чем я. Львиную долю своего гранта она спустила еще в первую неделю. И лимит по кредитке давно превысила, но в супермаркете по-прежнему выбирает все самое дорогое – органический хумус, фермерский сыр. Я складываю все это обратно на полки, а она надувается. Я понимаю, что компания из меня паршивая, и потому предпочитаю платить за нас обеих. Вносить хоть какую-то лепту в нашу дружбу. Нэнси смотрит в интернет-магазинах, сколько стоят платья, которые купил мне Сэм, и удовлетворенно хмыкает. А стоящие в ванной тюбики с косметикой открывает так, будто надеется найти в них мирру.

Деньги меня не спасли, хотя иногда я вроде как надеялась, что они мне помогут. С их помощью мне порой удается взломать давно вышедшую из строя систему самопоощрения. Тратя деньги, я, не прилагая никаких усилий, улучшаю себе настроение. От мытья головы, например, у меня черта с два станет легче на душе. А деньгами я регулярно покупаю себе облегчение: продукты, выпивку, изредка косметику, которую у меня не будет сил смывать, – все, что угодно, что поможет мне взбодриться, развеселиться, побаловать себя. Депрессия от всех этих покупок делается такой мягкой, что в ней так и тянет задохнуться. В общем, это что-то сродни тому, как люди обжираются до смерти. Нэнси считает их отвратительными, но лично я им сочувствую. Разве они так уж сильно отличаются от всех остальных? Мы вот, например, напиваемся, Лекси трахается с Фредом. А Эзра старается растянуть на подольше свой запас кокса. Помнится, он раскрывал пакетик, долго рассматривал его, словно не решаясь прикоснуться, потом принимался слизывать крошки с полиэтилена. А я все это время притворялась спящей.

Нэнси я об этом не рассказываю, привожу другие малоубедительные аргументы, пытаясь доказать, что абсолютно все люди утешаются не самыми здоровыми способами. А она отвечает – где-то в мире тебя сейчас осудила страдающая ожирением женщина.

Мы запойно исследуем интернет-магазины, заказываем какую-то дикую одежду не по размеру. А когда ее доставляют, я бросаю пакеты у двери. Открывать их мне не интересно, а идти на почту и отправлять обратно – нет сил. Каждый раз, когда я натыкаюсь в коридоре на свертки, мне становится еще хуже, а потому однажды я просто сую их в шкаф. В день, когда срок возврата истекает, Нэнси напоминает мне, что я так и не вернула покупки. Я отлично знаю, что она тоже вовсе про них не забыла. Но мне нравится смотреть, как она врет – лицо ее при этом вспыхивает и переливается причудливыми оттенками, а глаза кажутся еще голубее. Меня же сразу отпускают муки совести.

Приходит сообщение от Саймона. Он спрашивает, все ли у меня хорошо. Ему кажется, что Нэнси плохо на меня влияет. Отвечаю, что она пришла бы в восторг, узнав, что он так считает.

Время от времени Рэй подкидывал мне денег на черный день – в разных валютах. Эти заначки дают нам возможность протянуть еще две недели. Я начинаю подумывать о том, чтобы сдать квартиру через Airbnb, но мне не хочется проверять, насколько хорошо ко мне относится Николай. Когда деньги заканчиваются, я беру больше переводов и объявляю Нэнси, что отныне мы по барам не ходим. А сама вспоминаю прочитанное в интернете объявление – парень предлагал 200 баксов за то, чтобы какая-нибудь девушка позволила ему помассировать ее хорошенькие ножки.

Показываю объявление Нэнси. И говорю – можем продать в интернете твои трусики.

А можем потрясти в Твиттере свиней-копилок, отзывается она.

Пару дней назад мы с ней слушали подкаст о мужчинах, которые ищут в интернете финансовых доминантов. Там сказали, что после кризиса 2008-го их стало вчетверо больше.

Все равно, как после нацистов многие стали тащиться по коже и армейским ботинкам, заявила Нэнси. И принялась гуглить информацию об этом явлении. Все найденные сведения она радостно зачитывала мне, а я заставляла себя выслушивать их с невозмутимым видом. Ты прикинь, этим извращенцам нравится, чтобы их силой заставляли выдавать реквизиты своих банковских счетов. Я уж лучше этим займусь, чем стану торговать своими трусами.

Да, такое тебе точно больше подойдет, бормочу я.

Нэнси на секунду задумывается. Проблема в том, что я слишком себя уважаю. Я бы, наверное, этих придурков до нитки раздела. Она еще какое-то время читает про свиней-копилок, а потом с отвращением захлопывает ноутбук. Слушай, может, позвонишь отцу и объяснишь, что у тебя студенческая виза и все такое.

Ни за что, отвечаю я.

С меня хватит, больше я ни у кого не стану просить помощи.

Доктор Агарваль отказывается смотреть аккаунты Эзры в социальных сетях. Утверждает, что это совершенно не важно. А меня заставляет описывать опубликованные там фотографии, озвучивать, что без меня Эзра выглядит спокойным, уверенным в себе, поборовшим застенчивость. Что он очень органично слился с гламурной тусовкой, проводит время с пустоголовыми модельками и скучающими интеллектуалками на вечеринках, где я себя и представить не могу. А ведь еще совсем недавно он притянул бы меня к себе и прошептал – о чем мне с ними говорить?

Каждый раз, когда я произношу «совсем недавно», доктор Агарваль уточняет – насколько недавно? Как будто от отрицания к принятию можно прийти с помощью языка. Как же я ненавижу эту его объективность!

Неужели ему трудно сказать – подобные фотографии не имеют никакого отношения к реальности.

Или – Эзре нужно поддерживать определенный имидж. Это часть его профессии.

Или – пора бы вам отдохнуть от соцсетей.

Так нет же, он разговаривает со мной терпеливо, как с разумным рассудительным человеком, а мне от этого хочется выть, рвать на себе одежду и мазать лицо пеплом.

Я описываю ему снимки, а он кивает с таким видом, будто разговор идет о висящей на стене картине. А потом заявляет – я не имел удовольствия познакомиться с Эзрой. И мало что о нем знаю. И все же у меня сложилось впечатление, что в будущем его ждут большие проблемы. Люди, страдающие от кокаиновой зависимости, обычно склонны к нарциссизму, что приводит к печальным последствиям.

Внезапно разозлившись, я резко выпрямляюсь. Может, вы, конечно, не в курсе, но в нашем возрасте почти все экспериментируют с наркотиками. Вас в свое время, наверное, просто не приглашали на классные вечеринки.

Агарваль постукивает очками по подлокотнику кресла, как будто отсчитывая секунды.

Можно ли назвать экспериментом то, что человек делает с определенной регулярностью? Скажем, раз в неделю или месяц?

Я даже не успеваю плюнуть в него ядом, как он уже продолжает – Эзра не сможет вечно убегать от себя. Сейчас он пытается понять, кто он такой и чего хочет от жизни, и вам надлежит сосредоточиться на том же самом. В конце концов мы ведь не хотим, чтобы вы стали второй Пенелопой.

Задумываюсь, что бы сказала Тесс об индийце, который приводит примеры из греческой мифологии и употребляет слова типа «надлежит».

Потом доктор Агарваль напоминает мне, что способность чувствовать, способность любить – это прекрасно, это высшее благо.

Окажись я в инвалидном кресле, он бы сказал – зато вы теперь так быстро перемещаетесь!

Я сую ему свой телефон. Чем бы там Эзра ни увлекся, что за буддийская хрень ни помогла бы ему расхаживать с таким видом, мне тоже такое срочно нужно!

Агарваль молчит, пока я не убираю телефон обратно в карман. То, что вы способны испытывать чувства, означает, что вы проживете более насыщенную жизнь. Многому научитесь. А ведь жизнь без новых навыков куда менее…

Запутанная? Муторная? Жалкая? – задыхаясь, спрашиваю я.

Доктор Агарваль на мгновение замолкает и снова надевает очки.

А потом отвечает – ограниченная.

Просматриваю объявления в интернете и сохраняю вакансии в панель закладок, куда никогда не заглядываю. Монтажер субтитров к видеороликам. Натурщица. Того, что я зарабатываю переводами, хватает на еду и алкоголь. С недавних пор меня не оставляет идея, что, тщательно все записывая, можно укрепить реальность, создать на месте пустоты объективную истину. Если записанные разговоры могут окончить чью-то президентскую карьеру, думаю я, то мне они бы жизнь спасли, не иначе. Я начинаю маниакально вести дневники, фиксируя в них все, что ем, пью, надеваю. Я бы и мысли конспектировала, но в голове у меня сплошной белый шум. Нэнси просит меня перестать употреблять выражение «объективная истина», но я не могу. Мне нравится, как веско оно звучит, к тому же до сих пор его всегда обращали против меня. Если я поверю в аккуратность, в то, что, записав разговор, можно потом доказать, что он имел место, мне проще будет встать с постели. К тому же мне нравится наблюдать, как на мой счет поступают деньги.

Вечером я сижу за компьютером и стучу по клавишам, а Нэнси вслух зачитывает мне какую-то статью. Он держит детей в клетках, Айрис, восклицает она. В клетках!

Очевидно, я не выдаю достаточно бурной реакции, потому что затем она начинает показывать мне фотографии. Я отпихиваю от себя телефон. Да хватит уже. Серьезно. Зачем нужно постоянно это пережевывать?

Потому что это происходит. Ты часть этого мира, Айрис. И разговоров об этом тебе не избежать.

Но зачем вываливать такое на человека, который и так с тобой согласен? Разве не очевидно, что мне от этого тошно? Конечно, если не можешь оказать реальную помощь…

Ой, кто бы говорил. Нэнси захлопывает ноутбук.

А что, полагаешь, этим детишкам заметно полегчает, если они досконально изучат эпистолярный жанр?

Я сразу же начинаю жалеть о том, что сказала. У Нэнси дрожат губы.

Знаешь, если бы я могла придумать, чем могу им помочь, я бы помогла.

Я обнимаю ее, заверяя, что и я бы помогла и что моя черствость – это просто инстинкт самосохранения, она не означает, что мне на все насрать.

«Бордель Л(0)тус» публикует твит, в котором осуждает разлучение нелегалов с их детьми на мексиканской границе. Под текстом стоит протестующий смайлик. Несколько месяцев назад Эзра начал пользоваться смайлами другого вида, но я тогда не обратила на это внимания.

Пытаясь помириться с Нэнси, я показываю ей твит и говорю – типичный Эзра. Смайлики – как символ активной гражданской позиции.

Слова странно горчат на языке. Нэнси одобрительно кивает. Каждый мой негативный комментарий об Эзре она принимает за симптом улучшения. В последние дни она постоянно рассказывает мне то, о чем я не спрашивала. Методично, по капле, вливает яд, словно таким образом сможет выработать у меня иммунитет.

В четверг вечером ей случайно удается меня застукать. Я слушаю Ника Кейва и разглядываю фотографии Эзры в Фейсбуке. На ее лице медленно проступает решимость. Знаю, она набирается сил, чтобы окончательно меня сломить. Но в этом нет нужды. Стоит ей начать говорить, и я сразу понимаю, что все это – правда.

Что ж тут удивительного, что под конец той вечеринки, когда она отрубилась под чужими куртками, Эзра забрался спать именно к ней? Остальные-то кровати были уже заняты. И то, что ему захотелось похвастаться перед ней своими эскападами, противопоставить свою логику ее морали, тоже вполне ожидаемо. И, конечно, ему и в голову не пришло, что, рассказывая все это Нэнси, он тем самым выставляет на обозрение и мою личную жизнь. Ясное дело, повествуя о своих приключениях, он возбудился, а ее мещанские предрассудки распалили его еще больше. Он был под кайфом, она пьяна – все очень предсказуемо. Чего я не ожидала, так это того, что Нэнси, почувствовав, что ей удалось его пристыдить, тоже возбудится. Кто бы мог подумать, что соль на ранах окажется таким афродизиаком? В общем, они завели друг друга разговорами и кончили. И Эзра потом сказал, что это не считается, они ведь друг к другу не прикасались, все сделали сами. А Нэнси в тот момент, когда она лежала под ворохом курток, не показалось, что она совершила что-то ужасное. Мне подумалось, быстро добавляет она, это ведь не так уж сильно отличается от того, чем мы занимались с тобой.

Я хватаю свой стакан, коктейль в котором расслоился на фракции. И быстро выпаливаю – да-да, он иногда так делает.

Весь вечер Нэнси изображает из себя кающуюся грешницу. Готовит тосты и приносит их мне на тарелке.

Я не хотела сделать тебе больно. Не знала, как будет хуже, – сказать или нет. Мне нелегко было.

Я выдавливаю улыбку. Честное слово, все в порядке. Но я не хочу об этом говорить.

Она недоверчиво разглядывает мой оскал. Нет, правда, я не хочу, чтобы между нами теперь стало все сложно.

Давай не будет делать из мухи слона, хорошо?

Она ждет сочувствия. А мне хочется встряхнуть ее так, чтобы застучали зубы. А сама-то как думаешь, считается это? Может, ты и в десятку лучших вошла? Воображаю, как она радовалась, когда Эзра повел себя именно так, как она предсказывала, с каким превосходством на меня смотрела. Я выпиваю тройную дозу эффексора и брожу по квартире, как в тумане.

Ночью я лежу без сна и нанизываю на нитку бусины воспоминаний. Такие яркие, блестящие… Я постоянно этим занимаюсь. Вот и ожерелье готово. Слишком ценное, чтобы надевать его в люди. С Нэнси станется, еще порвет его или втопчет в грязь. Нет уж, она их у меня не отберет. Я ей этого не позволю.