Текст книги "Дикие питомцы"

Автор книги: Амбер Медланд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)

3

Нэнси читает про афазию. И заставляет меня повторять за ней многосложные слова. Я объясняю ей, что это побочный эффект эффексора, что однажды слова вернутся, а она, саркастически усмехнувшись, возражает – нет, если не будешь тренироваться. Повторение – мать учения. Она ругает меня за провалы в памяти. И, зачем-то имитируя американский акцент, заявляет – ничего удивительного, у тебя всегда была память, как у рыбки. Придется нам с тобой сотворить побольше воспоминаний. Она описывает мне, как я отреагирую на тот или иной фильм. А когда я рассказываю, что хотела потерять девственность с Куртом Кобейном, восклицает – в прошлый раз ты говорила ровно то же самое. Мы идем в бар, и там она постоянно подливает мне, пока я не напиваюсь вдрабадан. Проснувшись наутро, я спрашиваю ее, что вчера было. А она, завернувшись в покрывало, отвечает – мы ушли в настоящий отрыв. Ты целую упаковку сыра слопала и требовала еще. Даже по моим меркам это было слишком.

В пятницу я сижу за угловым столиком в баре, расположенном неподалеку от библиотеки, потягиваю мерло из бокала, жду Нэнси и читаю об алхимии – науке, в которую мне бы очень хотелось верить. Считалось, что соль является одним из трех элементов, с помощью которых можно создать семь благородных металлов. Ртуть олицетворяла дух, сера – душу, а соль – тело. Ртуть символизировала озарение, сера – слияние и единение, а соль – очищение. Я стараюсь выписать как можно больше цитат, чтобы Нэнси не сомневалась, что я и правда трудилась в поте лица.

Она опаздывает уже на полчаса. При этом у нее моя кредитка, так что заказать еще вина я не могу. Я как раз пожираю глазами брошенный кем-то недопитый бокал, когда в бар входит мужчина, похожий на Тони Сопрано, в синем пиджаке с широкими лацканами. Кроме меня, тут никого. И все же он садится за соседний столик, на тот же диванчик, где уже сижу я. Бармен приносит ему бутылку белого вина в ведерке со льдом, и незнакомец выливает себе в бокал сразу треть. Я натянуто улыбаюсь, давая понять, что не в настроении разговаривать.

Он пододвигает ведерко ко мне. Не против, если я к вам присоединюсь?

Бармен вытирает бокалы и флиртует с парнем, похожим на модель. Официантка зажигает свечи-таблетки.

Конечно, отвечаю я, не отрывая глаз от экрана. Геррик в книге «Геспериды» пишет: «Душа – это соль тела».

Что вы пишете? – спрашивает он.

Роман.

Моя мать тоже писала роман, подхватывает он.

Отсчитав про себя «три Миссисипи», я без особого энтузиазма спрашиваю – и о чем же?

Держу пари, вы не местная, заявляет он. Меня зовут Карл. Я датчанин. Он, не скрываясь, пялится на мою грудь. Но мне проще со скрипом поддерживать разговор, чем открыто его послать. К тому же уже вроде как слишком поздно. Уйти я не могу – из-за Нэнси, а пересесть за другой столик никогда не решусь. Он ведь ничего плохого мне не сделал.

Так о чем был ее роман? – напоминаю я.

Что?

Ну, книга, которую писала ваша мать.

Она умерла, отвечает Карл.

Какой ужас. Примите мои соболезнования.

Он делает знак бармену, и тот приносит еще один бокал.

Да нет, не нужно, нехотя отказываюсь я. Я жду подругу.

Не глупите, не глупите, повторяет Карл и наливает мне вина.

Изобразив лицом внутреннюю борьбу, я соглашаюсь, с радостью предвкушая, что сотворит с Карлом Нэнси. Окидываю его взглядом, соображая, что бы такого ей написать, чтобы она быстрее пришла. Ростом он около шести футов двух дюймов, обручального кольца на пальце нет. Плечи широкие. Точно не из тех мужчин, кого я могу рассматривать в качестве сексуальных объектов, хотя сам себя, без сомнения, таковым считает.

Про кого точно надо написать книгу, так это про меня, заявляет он. Из моей жизни вышло бы отличное кино.

И кто бы вас мог сыграть?

А вы как думаете? – отзывается он, злобно глядя на меня. Я накручиваю локон на палец, делая вид, что ничего не услышала. Он вдруг указывает куда-то в сторону – видели вон то здание? И продолжает тыкать в него, пока я не переспрашиваю – это?

Оно мое.

Отсюда мне видны только стальные балки и стекла. Скажу Нэнси, что все случилось на парковке. Нет, в «Старбаксе».

А вот спорю, что вы не американка, продолжает он.

Что ж, подловили.

При ближайшем рассмотрении он оказывается пьянее, чем мне показалось сначала. У вас такая экзотическая внешность, продолжает он. Обожаю японок.

Будь Нэнси тут, она бы уже допивала второй бокал, подначивала его и в итоге выставила бы на посмешище. Вот бы он сказал что-нибудь настолько дикое, что Нэнси потом сетовала бы – ну ни хрена себе! И как только я могла такое пропустить?

Мы допиваем бутылку, и бармен приносит еще одну. Кондиционер шпарит на полную мощность, я чувствую, как у меня твердеют соски. Снова утыкаюсь в экран, ощущая, как взгляд Карла скользит по моему телу. Хоть бы он предложил мне сходить куда-нибудь вместе. Я бы ответила нет – и конец истории.

Видите вон то здание?

Нет, бормочу я себе под нос. А что? Оно ваше?

Он рисует пальцем в воздухе – тик. Потом лезет им в бокал, выуживает что-то оттуда и принимается рассматривать. Слушайте, работа не волк, в лес не убежит. Ведь я мог бы поселить вас у себя. Ну и жизнь у нас была бы – сказка!

Бояться его у меня как-то не выходит, он слишком нелепый. И все же от таких перепадов настроения мне не по себе.

Мне нужно читать, заявляю я.

О, я вам мешаю? Нет-нет, я не буду мешать, не буду…

Через пять минут он начинает ходить кругами вокруг стола. Да уж, мешать он не будет, оно и видно. Видел бы он себя со стороны, точно угомонился бы. Самое странное, что смотрит он при этом в одну точку на стене, словно отказывается понимать, что движется. Потом он выворачивает шею, пытаясь заглянуть в экран моего ноутбука. Я уменьшаю масштаб до 125 процентов. Он придвигается ближе. Я ставлю 75 процентов. Потом пятьдесят.

Мне нравятся девушки вроде вас, сообщает мне Карл. Глаза у вас, как у кошки.

К тому моменту, когда наконец появляется Нэнси, я успеваю выпить уже два бокала. В баре теперь не протолкнуться, народ набежал после работы. Карл рассказывает мне о похоронах своей матери, которые состоялись на прошлой неделе. Он украсил всю церковь черными розами, которые, если верить ему, растут только в Турции. Чем больше он пьет, тем чаще теряет нить своего рассказа.

Вы тоже актриса? – спрашивает он Нэнси, когда та подсаживается к нам. Нос у нее шелушится от солнца.

Я окончила Оксфорд, бросает она. Доктор философии. А потом смотрит на меня этим своим знаменитым взглядом – во что ты нас втянула?

Какая умница, заключает он.

Нэнси позволяет ему такое дважды, а потом заявляет – хоть мы и пьем за твой счет, у нас намечается важный разговор.

Серьезно? – осклабившись, переспрашивает он.

У нас с ней, Нэнси решительно указывает на меня пальцем.

Трали-вали, начинает напевать он, у нас с ней, с ней у нас…

Ваша мама, поскорее напоминаю я.

Тик, отвечает он.

Нэнси рассказывает мне, как у нее прошел день, а я стараюсь не впасть в истерику. Губы у меня дрожат.

Временами она отвечает на какой-нибудь вопрос Карла. Или отпускает саркастический комментарий. Или замечает что-то вроде «Дидион не приходилось мириться с такой херней». Она то увещевает его, как расшалившегося ребенка, то бросает что-нибудь едкое, чего он в своем состоянии все равно не понимает. Карл не пытается участвовать в разговоре, только время от времени вдруг начинает хвалиться, какой он крутой. Когда он повторяется, Нэнси фыркает – Карл, это был второй раз. Или – Карл, это уже третий. Хорошенького понемножку. Временами Карлу хочется больше внимания, и он пытается рассказать нам о своих женщинах, но дальше имени продвинуться никак не может. Нэнси все понукает его и понукает. Спуску ему не дает.

Наконец он замолкает и тычет пальцем в меня – мол, все, я выбрал ее.

Ну охренеть, произносит Нэнси.

Почему ты мне грубишь? – спрашивает он.

И смотрит на Нэнси взглядом, который мне совсем не нравится. Но она никогда не чувствует исходящей от мужчин опасности. У нее бешеная самооценка, которая не проседает, даже когда ситуация становится угрожающей.

Мы тут не для развлечения мужиков сидим, заявляет она. Нам никто не платил, чтобы мы с тобой вежливо разговаривали.

Спасибо за вино. А теперь нам пора, вклиниваюсь я.

С чего бы это? Разве не ты первая заняла это место? – кипятится Нэнси.

Я думал, мы подружились, упрямо бормочет Карл. Почему ты мне грубишь?

Мы-то дурачились, а вот он – нет. Нэнси пристально смотрит на него. Мне уже доводилось видеть, как она выплескивает коктейль в лицо мужчинам. Но, если я попытаюсь вскочить из-за стола, я запнусь о Карла.

Внезапно Карл окидывает Нэнси подозрительным взглядом и вопрошает – она что, твоя девушка?

Не удержавшись, я прыскаю в свой бокал. Если Нэнси и обиделась, она этого не показывает. Просто оборачивается к Карлу и спрашивает – а иначе она бы, конечно, не устояла перед таким роскошным мужчиной?

Давно вы потеряли мать? – перебиваю я, чтобы как-то его отвлечь.

Вчера, отвечает он.

Да черта с два.

Нэнси, шикаю я.

А кажется, что вчера, говорит Карл.

Нэнси позволяет мне отволочь ее за соседний столик, но ни за что не соглашается перейти в другой бар. Это принципиальный момент, заявляет она. Потом заказывает бургер, и я беру себе такой же. Теперь я сижу спиной к залу и потому не замечаю, что сзади ко мне подбирается Карл, зато вижу, какое вдруг стало у Нэнси лицо. Он дотрагивается до моих волос и накручивает прядь себе на палец. Я застываю, словно у меня в волосах запутался жук. Потом он выпускает мои волосы, и я понимаю, что все это время не дышала. А он проводит ладонью по моему соску, и Нэнси издает низкий рев. Я прыгаю к ней, чтобы не дать вскочить. Если она залепит ему пощечину, он ударит ее в ответ, и тогда мне придется его убить. На нас все смотрят. В висках стучит от стыда. Сосок затвердел, и это отлично видно.

Не устраивай представление. Давай просто уйдем.

Так это я устраиваю представление? – возмущается Нэнси.

Тише, умоляю я. И тем самым допускаю ужасную ошибку.

В метро мы ссоримся. Нэнси обзывает меня жалкой.

Нельзя же просто бить морды направо и налево, возражаю я.

Это просто фигура речи. Или, может, тебе нравится, когда тебя щупают старики? Так бы и сказала.

Вот спасибо, Нэнс. Очень мило.

Он напал на тебя, вопит она.

Оглянувшись на других пассажиров, я шиплю – перестань выставлять меня жертвой. Он на меня не нападал. Это просто было противно. Я прижимаюсь лбом к холодному поручню, чтобы остудить пылающее лицо. Как же я позволила такому случиться? Целый час флиртовала с ним, попутно делая пометки в блокноте, задавала вопросы, предвкушала, что будет дальше и как мы потом все это обсудим.

Ты настолько не права, что я даже не знаю, с чего начать, заявляет Нэнси.

Надо было просто пересесть за другой столик.

Мы имели право там сидеть, возражает она.

Это бар, а не места в автобусе.

Ты не обязана была отвечать ему вежливо, не унимается она. Ой, я Айрис, очень приятно, не позволите ли вам отсосать.

Почему тебе так сложно принять, что я решаю проблемы иначе, чем ты?

Да я вообще не представляю, как ты так живешь – постоянно беспокоясь о чувствах мужчин.

Потому что реагировать на все подряд жизни не хватит. Не желаю я орать на каждого встречного.

То есть иметь свободу воли, фыркает она.

Сила в том, чтобы не позволять чему угодно на тебя влиять.

Я вспылила, потому что он тебя облапал. Мне это отлично известно, спасибо.

Сосок ноет. Хочется принять душ. Я разглядываю рекламу «American Apparel». Девочка-подросток в купальнике, носках и конверсах хмуро смотрит в камеру. Канал-стрит. Хьюстон-стрит. Кристофер-стрит. Шеридан-сквер. Обещаю, однажды я переобуюсь в прыжке. Буду спускаться в метро на эскалаторе, какой-нибудь парень ухмыльнется мне, а я как заору – Я НЕ ПРО ТВОЮ ЧЕСТЬ!

Нэнси фыркает, но разговаривать со мной по-прежнему не желает. У модели с рекламы между передними зубами щель размером с монетку. Сквозь купальник видны соски. Но ее грудь означает не то же самое, что моя, она посылает другие сигналы. Наверное, мне пора начать носить лифчик. И, наверное, не нужно было соглашаться пить его вино. Но, даже не будь вина, я все равно не знала бы, как отделаться от Карла, не обидев его. И почему только я так боялась его расстроить или смутить? Подумать только, я позволила незнакомцу потрогать меня за сосок только потому, что мне не хотелось ставить его в неловкое положение!

Нэнси, тяжело дыша, придвигается ко мне вплотную. Глаза у тебя, как у кошки, говорит она.

Я начинаю смеяться, а остановиться уже не могу. А когда все же успокаиваюсь, Нэнси фыркает снова, и все начинается сначала. Потом на меня нападает икота, я задерживаю дыхание, но это не помогает.

Боже, Айрис, не устраивай представление, говорит Нэнси, заметив, что все на нас оборачиваются.

Чистая одежда у нас закончилась, приходится заняться стиркой. Пока мы разбираем вещи, Нэнси рассказывает про референдум по поводу абортов. Внезапно в ее истории всплывает имя Эзры, и я застываю.

Это когда было?

Где-то в январе, мы с ним сходили вместе выпить кофе, отвечает она, дергая затяжку на колготках. Ему нужно было забрать в «Зедс» какую-то приблуду для гитары. По колготкам бежит стрелка, но она, не замечая, продолжает дергать нитку. Я пересказала ему слова Витгенштейна – чтобы справиться с проблемой, нужно вести себя так, будто ее не существует. И ему это ужасно понравилось. Как будто бы таким образом все можно исправить.

Что исправить?

Он даже сказал – невероятно! Я ведь всю жизнь так и делаю.

Я начинаю складывать по парам носки. Пытаюсь рассмеяться, но звук получается неубедительный. Так вот почему мне показалось, что я исчезла.

Когда я в последний раз была на творческом семинаре, Саша пустила по рядам корзинку с камнями. Стоило кому-то подольше подержать ее в руках, как все принимались коситься на него, словно он зажилил общественный косяк. Один камень в корзинке был похож на застывшую лаву, другой испещрен мелкими дырочками, третий смахивал на аметист, четвертый – на фальшивое золото. Мне очень хотелось сделать правильный выбор. Сначала я вытащила из корзинки гладкий белый камешек. Но в ладони он ощущался как-то чужеродно. Я попросила снова передать мне корзинку и поменяла его на другой.

Так нельзя, прошипела Лиза.

Я хочу, сказала Саша, чтобы камень, который вы выбрали, лежал у вас на столе всякий раз, как вы садитесь писать. Правило таково: решите все бросить и заняться чем-то другим – а если вам правда это под силу, лучше так и сделайте – сначала выбросьте камень.

Пару недель назад камень куда-то пропал с моего стола. Он лежал в дальнем левом углу. Мне нравилось накрывать его рукой, как бы прятать в ладони в те часы, когда я сидела за компом и таращилась в стену. К самому камню я не прикасалась, просто прикрывала пальцами окружающее его пространство. Он был моим.

Можно было бы предположить, что его стащила Нэнси, но я вдруг понимаю, что он исчез еще до ее приезда. Я бросаюсь на поиски, переворачиваю вверх дном всю квартиру. Заглядываю в банки, ищу за диванными подушками, за книгами. Сбрасываю подушки с кровати и стаскиваю на пол матрас. Смотрю под шкафами и обшариваю карманы всей своей одежды, несмотря на то что уже несколько недель не вылезала из черных джинсов. Ползаю по полу, утыкаясь носом в розетки.

Ночью я плачу и всхлипываю так, что кажется, будто я тону. Нэнси приходит и забирается ко мне в кровать. Вообще-то она не любитель объятий, но сегодня очень старается. Она, конечно, думает, что я плачу по Эзре, а я не могу объяснить, что дело в камне и всем остальном.

Я ведь даже не заметила, говорю я. Не заметила, что он пропал.

Она обвивается вокруг меня и замирает, теплая и неподвижная, как батарея. Я притворяюсь, что уснула, чтобы она не чувствовала себя обязанной и дальше со мной лежать, но она все равно не уходит.

4

Эзра обещает заехать навестить меня в конце месяца, после того как группа отыграет на фестивале «С Юга на Юго-запад». Они пробудут в Нью-Йорке несколько дней. Все это он пишет мне в Вотсап. Иногда я забываю, каково это – быть рядом с тобой. Нэнси я об этом не рассказываю. Она в дурном настроении, потому что прожила в Оксфорде четыре года, а тем, кто уехал из Ирландии более 18 месяцев назад, не разрешают голосовать на референдуме по поводу абортов. Мы всю неделю друг друга доводили. На улице страшная жара. Николай показывает мне, как отключить кондиционер, и я открываю настежь все окна. Впервые в квартире свежий воздух. Но Нэнси не нравится. Она лежит на диване, засунув под майку кубики льда, и стонет – дай мне знать, когда все закончится.

Она живет у меня уже два месяца. Исследование продвигается так себе. Несколько недель назад она переписала письмо Маргарет Фуллер, но забыла занести данные в библиографию, а теперь не может найти оригинал. Целыми днями просматривает библиотечный каталог и запрашивает книжки, которые уже читала. А просить о помощи сотрудников не желает.

Я пытаюсь ее подбодрить, но она бурчит – отвяжись. У тебя нет монополии на страдания. Я тоже пытаюсь работать, возражаю я. А она обводит рукой квартиру и говорит – ага, вот тут.

Нэнси привыкла, что мы с ней похожи – обе апатичные и циничные. Но после сообщения Эзры я меняюсь. Как-то она ловит меня на том, что я улыбаюсь самой себе в зеркале. Она с ума сходит из-за своей библиографии, а я тем временем делаю педикюр – розовые блестящие ноготочки. Нэнси обзывает меня индийской Барби. Мне хочется смотреть романтические комедии. А она напоминает, что мы до сих пор так и не добрались до «Жизни Адель». Мы договариваемся, что несколько дней будем работать порознь. Как-то после трудового дня встречаемся в «Малачи». Какая-то девушка в библиотеке дала Нэнси свой номер, записав его на каталожной карточке. Нэнси кладет ее на стол между нами.

Очень в стиле девяностых, говорю я.

Нэнси начинает ныть, что у нее уже сто лет никого не было. Но я не понимаю, всерьез ли она – тон у нее по крайней мере шутливый. Обычно она рассказывает мне о своих невзгодах только после того, как все уладится, и только для того, чтобы продемонстрировать, как ловко со всем справилась.

Любят в жизни только раз, провозглашаю я.

Нэнси изображает, что ее тошнит. За эту неделю она уже не раз так делала. Оказывается, я ужасно скучала по роли инженю. И чем яростнее Нэнси меня осуждает, тем острее я это чувствую, отчего меня все чаще накрывает любовью к ней.

В четверг утром, после того как она уходит в библиотеку, я собираю по квартире все ее вещи и прячу их под раковиной.

Эзра хочет встретиться на Таймс-сквер, потому что это недалеко от студии. Сэкономим время на разъездах, говорит он. Дождавшись, пока Нэнси накрепко застрянет в своей библиотеке, я отправляю ей сообщение.

Айрис 11:14: Цирк приехал. Я тебе напишу, когда можно будет возвращаться. Поработай пока где-нибудь в баре.

Нэнси 11:31: Где вы встречаетесь?

Вечно она пытается выпытать у меня все детали. Я отвечаю Таймс-сквер, а потом выключаю телефон. У Эзры в студии все равно сеть не ловит.

В первые недели после приезда Нэнси я делала вид, будто мы с Эзрой все еще на связи. Перечитывала его старые сообщения в телефоне. Но вскоре она стала нарочно отпускать всякие странные комментарии в самые неподходящие моменты и сеять во мне сомнения. Она в те недели вообще была жутко мрачная, постоянно читала про какое-то произошедшее в Ирландии изнасилование и переключала телик с канала на канал, пытаясь найти репортажи об этом деле. Я как раз собиралась поискать в интернете информацию об использовании соли в религиозных ритуалах, но тут Нэнси потянуло на разглагольствования. Сверкая глазами, она принялась в подробностях пересказывать мне тот случай. Девушка уже хотела уйти с вечеринки, а он взял и стащил с нее брюки. У нее были месячные. Начал все Пэдди Джексон, а Стюарт Олдинг потом к нему присоединился. В помещение заглянула какая-то женщина, но девушка не сопротивлялась, и она, увидев это, просто ушла.

Я вышла из комнаты, а Нэнси стала орать еще громче, так что голос ее разносился по всей квартире. И вот на следующее утро она рассказала подруге, что ее изнасиловали, и та предложила пойти в полицию. Но девушка отказалась. Сказала, что не решится выступить против «Ольстер Рэгби». Им ничего не будет. Я бы заявила на них, если бы была уверена, что их посадят. О, добавила Нэнси, тут еще приводят пост, который один из них написал:

Мы все первоклассно трахаемся. Прошлой ночью пустили тут одну по кругу. Ну и угар, прямо карусель на карнавале.

А в конце марта всех четверых оправдали. Читая это, Нэнси непонимающе щурилась. Я хотела было что-то сказать, но тут она убежала в ванную, и там ее вывернуло.

В итоге я тоже стала читать про этот случай. Пэдди Джексон объявил, что подаст в суд на любого, кто посмеет назвать его насильником. Я послала Нэнси ссылку на ролик с Ютьюба, где толпы на улицах Белфаста и Дублина скандируют: «Засуди меня, Пэдди!» А еще кинула статью, где говорилось, что всех этих парней выкинули из команды. Она не ответила. Но сообщения в Вотсапе перечитала несколько раз.

В начале апреля она где-то подцепила глазную инфекцию. Читать ей наверняка было больно. Я спросила, не принести ли ей что-нибудь из аптеки. А она, кажется, расстроилась, что я заметила ее распухшие веки и гной в уголках глаз. Мы как раз ехали в автобусе на другой конец города, когда она дочитала «Шесть детей» Марка Форда и сунула тонкую книжечку в синей бумажной обложке мне.

В заголовке отсылка к Уитмену. Он утверждал, что у него шестеро детей, разбросанных по всем Соединенным Штатам. Конечно, это неправда. Но тебе это никого не напоминает?

Я постаралась изобразить безразличие. Эзра на такое не способен.

Еще как способен, воскликнула она. Он бы очень логично обосновал существование вселенной, где подобное поведение приемлемо.

Нэнси постоянно так делает. Обижает меня, а потом прикидывается, что это для моего же блага, что так она учит меня уму-разуму. С тех пор мы стараемся не говорить про Эзру – так же как про политику, – чтобы не пересечь грань.

Эзра опаздывает. Дурная была идея встречаться на Таймс-сквер. Включив телефон, вижу сообщение от Нэнси: Как романтично. Звоню Эзре, но попадаю на автоответчик, и к горлу подступает тошнота. Утром я съела ролл с сыром и яйцом. Правда, и сыр, и яйцо я из него вытрясла.

На Таймс-сквер пахнет горячим асфальтом и сахарной ватой. Я стою на скамейке посреди перекрестка и вглядываюсь в толпу. Вдруг какой-то парень с бритой головой хватает меня за ногу, и я от неожиданности отпинываю его руку.

Ну и манеры, говорит Эзра.

Я спрыгиваю на тротуар и обнимаю его. А я-то пыталась разглядеть в толпе твои волосы.

Он не целует меня. А объятия превращает во что-то вроде захвата за шею. Чтобы скрыть смущение, я выворачиваюсь и глажу его по лысой голове.

Ой, я думала, будет колоться. А она гладкая.

На мне черное платье, которое льнет ко мне, как мокрый шелк. Эзра вглядывается в огни автомобилей, а я жадно изучаю его лицо. До сих пор мне доводилось видеть его макушку, только когда его голова находилась у меня между ног.

Интересно, Нэнси знала, что он побрился? Вполне в ее стиле было бы мне не сказать.

На улице восемьдесят градусов, а он в кожаной куртке. Косится на свое отражение в витрине универмага, а потом резко разворачивается ко мне и говорит – отлично выглядишь.

Мы сцепляемся мизинцами, и я спрашиваю – ты нарочно скупишься на комплименты, чтобы они сильнее действовали? Или просто не любишь говорить приятное?

Кажется, эта новая информация о себе Эзру интригует. Он задумывается на несколько секунд.

А потом отвечает – наверное, и то, и другое.

В нем что-то изменилось, но я никак не могу понять, что именно. Кажется, будто я шагаю рядом с голограммой.

Смотрю, как наше отражение искажается в витринах, мимо которых мы проходим.

Я заказала столики в шести заведениях в разных концах города: в мексиканском, итальянском, китайском и индийском ресторанах, в закусочной и в винном баре. Сообщаю я ему только про два из них, и он тревожно косится на телефон. Прости, изменения в расписании. Такая уж работа. Но ты можешь отменить заказ? Чтобы они не держали столик зря?

Сникнув, указываю на ближайшую вывеску и говорю – вот тоже неплохое место.

Мы заходим в «Еще один Тай» и неловко вскарабкиваемся на высокие стулья. На приставном столике стоит золотой Будда, но Эзра его пока не заметил. С головой ушел в раздел меню «История золотого Сиама». Я рассказываю какую-то дурацкую историю про похмелье, и Эзра говорит – боже, как же я скучаю по нормальному похмелью. Оно означает, что твое тело еще хоть сколько-то себя ценит.

Закажем просекко?

Он с сомнением смотрит в меню. Нам сегодня в «Лексис» выступать. Но ты себе возьми.

Не выпью же я одна целую бутылку, возражаю я. Мне хочется уйти отсюда.

Подходит официант, я заказываю олд-фэшн, и Эзра кривится – давно ты начала пить виски?

Примерно тогда же, когда ты бросил пить просекко. Официант ставит на стол корзинку с креветочными чипсами. Очень розовыми и хрусткими.

Эзра, пристально взглянув на меня, спрашивает – тебя что, Нэнси красила?

Нэнси не опустится до того, чтобы красить кого-то, кроме себя.

Такой гламурный вид. Прямо супермодель.

Я отпиваю из стакана. Кстати, как ты узнал, что Нэнси здесь?

Она мне писала по поводу текстов новых песен. Ну, знаешь, в своем стиле – резала правду-матку.

Она так делает, только если ты заслужил.

Ну, а как по мне, она просто бульдозер, бормочет он себе под нос. Я усиленно делаю вид, что мне это слышать неприятно, он же снова утыкается в заламинированное меню. Как там соль? Я не успеваю ничего ответить, а он уже продолжает – ты знала, что это единственное вещество, которое католическая церковь может благословить?

Не считая воды и масла, да, мне Нэнси говорила.

Она довольно странная католичка, раздраженно бросает Эзра.

По-моему, она вообще не католичка, а если и да, то примерно вроде тебя.

Эзра фыркает. Мне казалось, ты рассказывала, как она носилась с бутылкой и окропляла все вокруг святой водой.

Так ведь это был саботаж. Она просто хотела разбрызгать святую воду, которую хранила ее мать, а потом залить в бутылки обычную, из-под крана. К тому же Нэнси никогда не носится. Пытаюсь переменить тему. Я сейчас очень много работаю. В основном перевожу, но скоро у меня появится масса возможностей писать.

О том, что это единственная работа, которую мне удалось найти из-за студенческой визы, я не упоминаю. Платят мне девять долларов в час.

Должно быть, это много времени отнимает?

Ну, не всем же быть рок-звездами, отвечаю я, прикасаясь к лицу. А потом смотрю на выпачканные бронзатором пальцы.

Кстати, утром я получил хорошие новости. Конечно, такие предложения часто обламываются, но… Вроде бы одну из наших песен хотят использовать в ремейке «Чего хочет женщина». Фильм будет называться «Чего хочет мужчина». Долли утверждает, что дело решенное, но кто его знает. Ты первая, кому я рассказал. Он достает мобильный и кивает. И кстати, не считая той кислоты, что я принял в церкви в Портленде – ну и чумовые же глюки от нее были! – я уже два месяца чист.

Он показывает мне приложение с виртуальной картой звездного неба, потом кладет телефон на стол и принимает покаянный вид.

В этом месяце я отложил триста долларов, чтобы отправить пострадавшим из Сирии. И вдруг понял, что в марте примерно столько же истратил на кокаин.

Ну ведь ты все равно вносишь свой вклад в экономику, в шутку возражаю я.

Эзра утыкается лицом в ладони и смотрит на меня сквозь раздвинутые пальцы. Как давно мы с тобой не виделись?

Я пожимаю плечами, словно вовсе и не считала дни. И беру в руки меню. На каждую накрывающую меня волну возбуждения приходится откат в виде гнева и боли, которые я не должна ему показывать. Я никогда не занималась сексом с парнем, который бы после мне не перезванивал. Как я сказала Лекси – я не из таких девушек.

То есть ты – единственное исключение? – отозвалась та с неожиданной горечью.

Но в Эзре мне всегда это нравилось, даже казалось сексуальным. Я вообще люблю быть исключением из любых правил.

Что ж, говорю. Давай посчитаем. Когда ты вернулся с гастролей?

Отвечает он почему-то уклончиво – около месяца назад, кажется. Ну и свистопляска была. Интервью, фотосессии. Мне едва хватало времени репетировать.

Кстати, в подарок Лекси на день рождения я купила пеньюар, сообщаю я.

Прекрасно, отзывается он. От нас обоих?

Какое-то время я молчу. Но он на меня не смотрит, поэтому я отвечаю – если хочешь.

Он вдруг замечает на столе мои наушники и начинает распутывать провод. Что ты с ними такое делаешь?

Мне хочется облизать его пальцы. Ой, отвечаю. Сама не знаю.

Эзра на секунду отвлекается от развязывания узелка и поднимает на меня глаза. Даже не представляю, о чем ты сейчас думаешь.

Ну, отзываюсь я, черепа вроде для того и придуманы, разве нет? Они ведь не стеклянные.

Мы не сходимся во мнениях по поводу «Лимонада». Я отстаиваю свою точку зрения: учитывая, что Бейонсе и Джей-Зи женаты, этот альбом – дитя их любви.

Эзра же скептически замечает – не забывай, что у «Hold Up» 15 разных авторов и три продюсера. Это уж никак не любовное послание.

Разве одно исключает другое? – скромно замечаю я.

Это просто деловое партнерство. Лейбл Джея-Зи «Тайдл» получил эксклюзивные права на трансляцию композиции в сети. Они залили альбом в Спотифай, в Эппл Мьюзик, во все остальные сервисы и срубили двойную прибыль.

Прекрасно. Если он хочет делать вид, что мы нормальные люди, – замечательно. Эзра Манро и Айрис Джоунс встретились… чего ради? Поесть креветочных чипсов? Потрындеть после долгой разлуки? Эзра отдает мне наушники. Узел он так и не развязал, просто сдвинул чуть ниже по проводу. Я сую их в сумку.

Как у тебя с Лукасом?

Да все так же. Сейчас не очень, потому что парни никак не могут договориться, кто сочинил переход. Все упирается в роялти. Не хочу тебя этим грузить.

Ты меня вовсе не грузишь.

Ну, по крайней мере мой адвокат – парень дельный. Я ему доверяю. И не будем отрицать, что я в самом выгодном положении. Я – единственный, без кого им не обойтись. И они это прекрасно знают.

Я поднимаю корзинку, чтобы в нее насыпали еще чипсов, но слишком быстро отдергиваю руку, и на меня обрушивается креветочный дождь. Думаю о частичках пыли и стекла, которые попадают в легкие к работникам фабрик и постепенно их убивают.

Значит, ты завел себе адвоката? Как все серьезно! Это чтобы составлять контракты?

Типа того. К тому же в сложившейся ситуации это самое разумное решение.

В сложившейся ситуации, повторяю я.

Эзра смущается. У меня не получается его не дразнить. Мы начинаем обсуждать #MeToo. Я рассказываю ему о радикальной эмпатии, и от его любопытства мне не по себе. Когда я упоминаю, как меня поразило то, что для многих мужчин рассказанные девушками истории стали шоком, он презрительно фыркает.