Текст книги "Каменный пояс, 1983"

Автор книги: Алескандер Зайцев

Соавторы: Александр Терентьев,Владимир Огнев,Тихон Тюричев,Владимир Пшеничников,Валерий Кузнецов,Николай Терешко,Михаил Львов,Антонина Юдина,Николай Егоров,Иван Бражников
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)

Георгий Саталкин
АВАНС
Рассказ

I

В обычный летний день, переваливаясь по ухабам и накрывая себя тучами пыли, в село Красное въехал грузовик.

В кузове, возвышаясь на багаже, грузно покачивалась баба. Две мальчишеские головенки, мягко приоткрыв рты, с настороженным любопытством водили глазами по сторонам. В кабине, рядом с шофером, сидел еще один пассажир. Он и показывал, куда рулить.

Наконец, возле клуба дана была команда тормозить. Узлы, два больших фибровых чемодана, зеленый ящик с проштемпелеванными по бокам какими-то цифрами и буквами, грязные резиновые сапоги, топор, ведра, две удочки, еще кое-какое барахлишко опустили на землю, на сухие коровьи лепешки.

Хозяин имущества, натуженно улыбаясь, рассчитался с шофером. Тот сунул потрепанные рублевки в нагрудный кармашек рубашки, плюнул под ноги отсыревшую папироску, облегченно, как бы ставя точку на этом деле, хлопнул дверцей кабины, и машина, пусто лязгая бортами, унеслась прочь.

Потерянно, тихо стояли приехавшие возле груды вещей, безответно как бы вопрошая, что ждет их на новом месте жительства, как с работой, что с жильем, не совершена ли ошибка с переездом в это село?

Горькая, трудная минута!..

Но только минуту и горевало семейство. Вскоре внимание его главы, Михаила Ивановича Сиволапова, привлек теленок, который забрался на низкое и широкое крыльцо клуба. Михаил Иванович усмехнулся. Человек наблюдательный, он любил делать выводы из самых незначительных явлений. Ни с кем особенно он этими выводами не делился, предпочитал себе, так сказать, на ус наматывать и часто, бывало, поднимал голову и щурился вдаль: размышлял, а потом производил движение бровями вверх, расширяя при этом глаза и подводя таким образом черту под какой-нибудь своей мыслью. На сей раз он ограничился тонкой улыбкой.

По другую сторону улицы, заложив руки за спину, согбенно ковылял старик-казах. Остановившись, он долго смотрел из-под ладони на приезжих, раскрыв беззубый рот. Михаил Иванович, подмигнув ему, вскинул вопрошающе голову: чего, мол, тебе, бабай? Старик обрадованно покивал клинышком сквозной бороденки, бормоча что-то блеющим голоском, и отправился по своим неспешным делам.

Вот печаль и рассеялась. Теперь можно посвободнее осмотреться, слегка подшутить над собой в «наказание» за минутку растерянности. И Михаил Иванович, кладя голову то так, то эдак, снисходительно окинул взглядом неказистое свое богатство, схороненное в узлах, и вдруг, потянувшись шеей, издал губами тонкий волнообразный звук и разом вытаращил глаза. Мальчишки, глядя на отца, облегченно засмеялись. Спустив косынку на плечи, совсем по-домашнему стала причесываться и мать. И семейка эта удивительно быстро восстановила основную свою черту: веселую безалаберность с оттенком какой-то бесшабашности: э, где наша не пропадала!

На солидной, вдумчиво-рассудительной внешности Михаила Ивановича эта черта приоткрывалась неожиданно и на короткое время: то он мигнет игриво, заговорщицки, то молодцевато ударит оземь сапогом, то изобразит, передразнивая, какую-нибудь всем известную фигуру. Мелькнут эти превращения и опять водворяются на место выражение задумчивости на округлом, почти безбровом лице, умненькое помигивание припухших глаз, неторопливость в движениях.

Другое дело сыновья. Таиться они еще не умели: что было в душе, то и выплеснулось наружу. Один пустился терзать резиновый сапог, другой, точно такой же, как и брат, белобрысый, стриженый, сопливый, краснея от натуги и корежа рот, принялся доламывать рейку в штакетном заборчике, частично еще окружавшем клуб.

Какую-то минуту Михаил Иванович наблюдал за ребятней. Что ж, они себе дело нашли. Пора было и ему приниматься за труды. Вздохнув во всю грудь, ссадив блинообразную кепчонку с макушки на самые глаза, вольным шагом пошел он по улице.

II

Не только знакомиться с селом шел Михаил Иванович. Задача ставилась шире: посмотреть, чем живет, чем дышит местное хозяйство. По внешним чертам его был он не прочь определить, кто стоит у руля его и что он, самое главное, из себя представляет. И только после молчаливых бесед с улицей, фермами, производственными постройками, окраишком полей, видимым за последним двором, можно приступить к самому важному делу – разговору об авансе.

Новизной особой село не отличалось. Избы, в основном старинного казачьего фасона, с остатками ставень, резных наличников, даже парадных крылец и дверей, как-то ужимались под плосковатые, из вычерневшей теперь жести, крыши. Попадались казахские мазанки с крохотными подслеповатыми окошками, округло обмазанные для тепла глиной, с разгороженными подворьями, с самоварами возле порога, телегой на низких железных колесах, добродушно разбросавшей оглобли под ноги людям. И на улице, и дальше, в картофельниках, виднелись степняцкие заборы из белого, словно кость, плитняка.

Как и везде, на выгоне – длинные фермы с многолетними отвалами навоза по торцам, с утоптанными кардами вдоль стен, огороженные горбылевым жидким частоколом, с жердяными воротами на проволочных помочах.

Неподалеку от скотного двора по серебряному полынному косогору привольно расставлены сеялки, огромные сцепы борон с весенней, теперь уже закаменевшей грязью, плуги, культиваторы… Много кругом валялось железа. Какое еще годилось в дело, а какому ржаветь, врастать в землю, – определить было трудно. Разве что колючий татарник выдавал: коль цветут алые ядра его возле какой-нибудь рамы с колесами – значит давно покоится она здесь.

Неторопливо шагая, Михаил Иванович поглядывал по сторонам. Далеко, в глухие, кондовые степи занесла его судьба, а будто никуда и не уезжал – столько знакомого, привычного попадалось на глаза. Разве что горизонт казался здесь новым: тонкий обод, прочерченный словно бы под огромное лекало, был безукоризненно ровен. Лишь на севере его стеклянный обрез волновали синие увалы какой-то оплывшей, но все еще могучей возвышенности.

Что это за горы? Уж не Сырт ли? Да, пожалуй, это Сырт. И взглядом Михаил Иванович послал ему привет. Когда-то он обитал в этих краях, в емких долинах, до краев налитых прозрачным раствором нагорного воздуха и дыхания низинных тучных полей. Жил он тогда в совхозе, знаменитом тем в свое время, что возглавлял его отставной генерал. Нигде больше такого директора не было, во всем районе, а может, и в трех вместе взятых. «Откуда вы, чьи?» – спрашивали, бывало, в райцентре, где-нибудь у чайной. «А вы что, не знаете? Генерала Савельева мы!» – отвечали совхозные.

А как он командовал! Действуй, говорил, чтоб к двенадцати ноль-ноль или, например, к шестнадцати двадцати трем мне доложить! Да при одном только взгляде на него так и подмывало пройтись строевым шагом. Не раз, помнится, ловил себя Михаил Иванович на этом желании – вот что значит генерал, хоть и в отставке!..

С улыбкой, вызванной этими приятными воспоминаниями, Сиволапов наткнулся на большую лужу и подмигнул ей, как старой знакомой. Серая вода была в зеленых лишаях, кое-где пузырилась. В центре виднелся горб резинового ската. У крутого обмыленного бережка плескались гуси. Когда Михаил Иванович проходил мимо, гусак, вытянув шею, с визгом заскрежетал, растопырил крылья: не подходи, мое! И гусыни подтвердили тихой воркотней: его, его.

Вдруг из какого-то переулка круто вывернул колченогий тракторишко и, зверски фырча в трубу, оглашенно побежал куда-то. Пустая тележка моталась за ним и подпрыгивала, точно плясала, неуклюже выставляя то одно, то другое острое свое плечо.

«Не натворит ли чего-нибудь лихая эта голова?» – задумался Михаил Иванович. Скорее всего, предположил он, ничего не случится. На худой конец долбанет тележкой о столб и разворотит борт. Ну, да это ничего! Досок ему дадут, выпрямит в кузнице железо, болтов и гаек угол целый насыпан в мастерских, а руки свои, не наемные!

Вскоре Михаил Иванович обратил внимание на один существенный факт. Почти в каждом дворе возвышались солидные кучи навоза. Для понимающего человека штрих примечательный, красноречивый, вызывающий совершенно определенные умозаключения. Если навоза много, значит, скотины держат люди прилично, а раз так, следовательно и с кормами и выпасами затруднений колхозники не испытывают.

Дальше последовали азартные уже предположения: либо правление в этом колхозе крепкое, мудрое, с неизжитым пониманием мужицкой нужды в кормах для его скотины, выпасах, сенокосах, во всем том, что веками крепило и тешило крестьянскую душу, либо… предоставлена колхозничкам возможность сенцом, так сказать, безнадзорно запастись, негласно привезти соломки, прихватить при случае ведерко-другое дробленки или привозных, заводского изготовления, концентратов.

Так-так-так… Михаил Иванович даже глазками заморгал, до того интересной получалась задачка.

III

Причем решал он ее совершенно бескорыстно, из одной любви к наблюдениям. Дело в том (тут Сиволапов поджимал губы, круглил в невинной печали глаза), что частые переезды с одного места жительства на другое: из совхоза в колхоз, из колхоза на элеватор, оттуда в какую-нибудь шарашкину контору. – не позволяли ему обзаводиться самостоятельным, серьезным хозяйством.

Но о кормах, о скотине, о погоде и видах на урожай потолковать Михаил Иванович любил, искренне сочувствовал чужим бедствиям с выпасами, дороговизне хорошего сена. Да и где оно нынче хорошее? Суданке, просяному рады, а житнячком разживутся – надолго счастливы.

Иной раз Михаилу Ивановичу и не удавалось вставить слово в общий разговор: слишком серьезные подбирались собеседники – из начальства небольшого кто-нибудь, учителя, из сельсовета, – но, воздерживаясь от высказываний, он с удовольствием присутствовал при обсуждении хозяйственных дел, событий местной жизни. Почмыхивая, помигивая, он с вниманием поворачивался то к одному, то к другому, кивал головой, если согласен был с чужой точкой зрения, либо поднимал брови и тонко усмехался, когда, по его мнению, заезжали «не в ту степь».

Зато в своем кругу, среди трактористов, шоферов, скотников, шабашников-строителей, Сиволапов преображался. Все он знал: как раньше хлеба́ пекли и почему теперь все распахано под самый порог, сколько ометов сена ставили на лугу и почему на нем был запрещен выпас скотины, сколько коров, овец, птицы держал крестьянский двор еще пятнадцать-двадцать лет назад и почему редеют села на громадных российских просторах.

Тонкие, многозначительные свои суждения Михаил Иванович никому не навязывал. Он замечал, что слушают его вроде бы и с вниманием, но и не без усмешки в глазах. Что ж, он и сам бы не прочь подшутить над собой, показывая, например, пяток-другой кур – все свое личное хозяйство. Когда, бывало, собиралась компания, он, кивая на легконогую стайку, говорил с самодовольной язвинкой:

– Вот это – все мое обзаведение. Замучился с ним – ну никаких, понимаешь, сил!

Гостям шутка по душе была: одни сами такого же сорта хозяева, другим казалось, что Михаил Иванович до того прост, что и посмеяться над ним не грех.

Случались и осечки. И неприятные, памятные, закапчивавшиеся едва ли не скандалами и, даже стыдно признаться, дракой. Всего один раз не уберегся Михаил Иванович. По странному совпадению произошло это в совхозе под названием «Боевой».

Стояла уже осень – глубокая, с пасмурными, мглистыми днями, когда все глохнет, мрет в отрешенно-тихих пространствах, белеет ледок на вымерзших лужах и так пахуч, тепел дым от легких предзимних топок в домах. В такую студено-мягкую пору хорошо собраться компанией и после первой волны веселья выйти из жаркой избы во двор и до ядреного озноба покурить на свежем воздухе.

Двор бывшего школьного интерната – барака с пристройками дощатых сеней, заселенного такими же залетными, как сиволаповская, семьями, – представлял собой и жалкое и веселое зрелище: все раскрыто, распахнуто, бедно – ничего не жаль! Посреди двора лежала беспризорная куча угля, неподалеку от нее валялся хлыст осокоря, приволоченный сюда трактором. Но его топор не трогал, на дрова крушили остатки каких-то сараев. На веревке висело белье, которое, кажется, никогда и не снимали, и с женскими желтыми или розовыми рейтузами, болтающимися на ветру, двор выглядел обжитым, неунывающим.

И вот однажды у Михаила Ивановича собралась компания, и, подвыпив, хозяин и гости вышли покурить во двор.

Пока закуривали, пока шла кудрявая, перемежаемая смехом, болтовня, Михаил Иванович готовился выступить на сцену со своими курешками. Номер этот пользовался странным, а если хорошенько вдуматься, даже нелепым каким-то успехом. Сиволапову казалось, что ему, как бы в насмешку над крестьянской хозяйственностью, разводившему одних только кур, а все добро свое нажитое увязывавшему при нужде в два-три узла, ему, «безлошадному» такому… завидовали.

Конечно, не так, чтобы слюни текли. Тут сложнее дело было. Михаилу Ивановичу пришлось поломать голову над этим вопросом. В конце концов он добрался до сути. Что ж, не всем же приобретать, набивать барахлом шкафы, шифоньеры, дедовские сундуки, чуланы, гаражи-крепости, тайно кичиться большими деньгами. Нужны и бессребреники. Вот и отдыхают на чужом бескорыстии неугомонные души: есть же вот, мол, простота, есть, дескать, дураки, которым ну ничего не надо. Эх, хорошо таким жить!

Один насмехались, другие вроде бы даже и одобряли, и с презрением кое-кто относился к нему, и снисходительно похлопывал по плечу – он не обижался. Не от силы все эти похлопывания, насмешки, не от ума, он это тонко видел и легко, с готовностью прощал людям это снисходительное отношение к себе.

Дождавшись момента, Михаил Иванович весело объявил, что сейчас он покажет геройского петуха. Кур он порежет, ну их, замучился с этой живностью, а петуха оставит холостяком, пусть по чужим бабам… тьфу ты, курам побегает. Удачной шутке посмеялись. «Мы с ним, как два родных брата, – плел Михаил Иванович дальше, стараясь потрафить публике, – Вот уеду отсюда и его заберу с собой. Клетку сделаю и в ней повезу».

– Что, уже? Навострил лыжи? И куда, разрешите узнать? – мрачновато спросил один из гостей, вышедших покурить, Петр Григорьевич Сабадаш, человек в этой компании несколько случайный.

Он, во-первых, на хорошем счету находился у начальства, на собраниях критиковал, где что плохо лежит на широком совхозном дворе. Во-вторых, репутацией своей нешуточно дорожил; и как Петр Григорьевич оказался у него в гостях, Михаил Иванович понятия не имел.

Первые рюмки Сабадаш опрокидывал молча, слегка только поднимая руку, чтобы чокнуться, а чокнувшись мимоходом, широко открывал рот и вливал водку в преувеличенные стеклом стакана зубы. Потом вроде бы отмяк слегка и, жуя полным ртом, поддакивал что-то, качал опущенной головой, выражая восхищение шумным застольем, сам уже тянулся чокнуться, с хмельным откровением глядя в глаза: ну, давай за все, как говорится, доброе, за всех и – в себя (такая у него была поговорка)…

– Как куда? – смеясь глазами, спросил Сиволапов. – Да хоть куда. Места разве мало?

– Так. Места, конечно, имеются, – еще мрачнее сказал Петр Григорьевич. – А интересно: кур порежешь, что тогда?

– Думаю так: земля не перевернется, – легкомысленно сказал Михаил Иванович, с пониманием глядя на своих приятелей и хитренько улыбаясь.

– А что в самом-то деле? – повысил голос Сабадаш. – Пойду сейчас и тоже освобожусь: все под нож пущу. Что тогда?

Петр Григорьевич работал шофером. На высоком фундаменте, построенный из железнодорожных шпал, возвышался сабадашевский дом. Возле черного его бока красовались голубые железные ворота в белых проволочных кружевах. За хозяйственными постройками снижался к речке громадный огород, а двор, и крепкий и неряшливый, забит был скотиной: держал он корову, двух телок, овец, кур, уток, коз пуховых. Ульи имел с кем-то в паре. Представив, сколько же это мяса получится, если одновременно пустить всю эту худобу на убой, Михаил Иванович глупо хохотнул:

– А что тогда? Зови на пельмени!

– А-а, пельмени! – туго, черно краснея, закричал Петр Григорьевич. – Бродяги чертовы, дармоеды! Взять вас всех и в тюрьму засадить, чтоб хоть там с вас польза какая-нибудь была!

– А здесь от меня, значит, пользы нет?

– Не то что пользы – вред сплошной. Ни себе, ни людям!

– Я работаю! – сказал взволнованно Михаил Иванович.

– Где ты работаешь?

– Там, где и ты, – в совхозе.

– Брешешь! Это ты чужому дяде расскажи, а не мне! – кричал Петр Григорьевич, махая перед утиным носом Михаила Ивановича толстым, как морковь, пальцем. – Это я за тебя вкалываю и в совхозе и дома… Нет, развели паразитов, жалеют их: квартиру, работу, сады-ясли, продуктов выписывают с кладовки, чтоб с голоду, понимаешь, не подохли. В честь чего гуляете?

– Не твое дело! – сорвавшись, закричал и Михаил Иванович.

– Не мое? Нет, мое! Это паше общее дело! – провозгласил Сабадаш, победно озираясь.

– Общее?! – не помня себя, высоким, чуть не рыдающим голосом закричал Михаил Иванович. – Как новая машина, так тебе! Самый жирный наряд – опять тебе! Запчасти из горла рвешь! Другие месяцами ремонтируются, а ты все на ходу, в передовики выезжаешь?! Это завгар забывает глянуть, какой липучий кузов у тебя: комбикорм, доски, шифер – клей бустилат! Хорошо тебе перепадает! Что, не так?! Не-ет, не утаишь, ничего не скроешь! Деревня, она прозрачно живет!

– Прозрачно?! – зарычал сквозь зубы Петр Григорьевич и толкнул Михаила Ивановича в грудь.

Михаил Иванович тоненько ахнул, оглянулся на приятелей своих, те стояли близко, и показалось, из далекого далека смотрят, как с купола церковного святые: серьезно и отчужденно, – и понял, что надеяться не на кого. С похолодевшей головой кинулся на грузного, плечистого Петра Григорьевича…

Все-таки серьезно стычке разгореться не позволили. Помнит Сиволапов, что, растаскивая их, кричали и матерились все какими-то расшибленными голосами. Сиволапов, дыша со всхлипами, трудно, все норовил из-за чьих-то фигур достать ногой Сабадаша, и достал-таки пару раз, но Петр Григорьевич, казалось, не чувствовал этих ударов. Размахивая и потрясая толстым пальцем, он всех обвинял в каких-то грехах.

А из комнаты, из настежь откинутой двери сыпали уже остальные гости, бежала, выставив растопыренные пальцы, не зная в кого только вцепиться, жена Михаила Ивановича, Валентина Петровна. На пороге, как в рамке картины, стоял гармонист и с отрешенным лицом рвал меха на чем-то мрачно-бравурном.

Долго сокрушался Михаил Иванович, как это могло произойти? Куда девалась врожденная, его родовая, можно сказать, спасительница – осторожность? Чем ему ум отшибло? В преувеличенных масштабах рисовалось всесилие Сабадаша. Вот он ухватисто здоровается с начальством, вот он в президиуме сидит, вот он пихает пальцами дверь в кабинет директора, входит и садится без приглашения и сразу на два стула, до того широко расставляет толстые колени. Но это что! Ведь у него дядьев, братьев, племянников полдеревни, да по жениной линии сколько! Весь этот рой спуску ему теперь не даст! И заробел Сиволапов, стал искать пути к примирению. С поллитровкой в кармане отправился он домой к Петру Григорьевичу. Может быть, поговорив но душам, найдут они общий язык?

Калитка, как и ворота, тоже была железной, вся в ослепительно-белых кружевах из тонкой проволоки. Едва Михаил Иванович толкнулся в гулкую, словно цистерна, дверь, как во дворе хрипло и тоже гулко залаяла на цепи собака, а следом залилась еще одна собачонка, мигом подскочившая к самой калитке и в зазор у земли просунувшая нос и оскаленные зубки.

Ни на стук, ни на лай никто не отозвался. Осмотревшись, Михаил Иванович заметил кнопку звонка под козырьком из жести и нажал на нее. Вскоре на крыльце забухали сапоги, послышался зычный голос самого Петра Григорьевича, притворно унимавшего собаку, затем были слышны его грузные шаги, сопровождаемые пыхтеньем, и вот он открыл калитку.

Увидев Сиволапова, хозяин резко нахмурился. Молча смотрели они друг другу в глаза. Чувствуя, как слеза начинает подрезать веки, Михаил Иванович не выдержал, расплющился в улыбке и только намеревался сказать, что, дескать, вот пришел к тебе с повинной, как Петр Григорьевич, не произнеся ни слова, лязгнул запором перед самым носом незваного гостя.

Михаил Иванович, остужая в себе обиду и стыд, постоял немного возле палисадника, потом повел исподтишка взглядом по окошкам соседних домов – никто, кажется, за сценой этой не наблюдал. Однако по улице он пошел с опущенной головой: так и казалось, что пялятся на него жилища сабадашевской родни бельмами стекол.

IV

Печальные воспоминания эти несколько отодвинули решение задачи с кормами – откуда они берутся и как их добывают колхозники для себя. Но как только найден был ответ, а затем сделаны предварительные выводы и о деревне, и о хозяйстве, Михаил Иванович зашагал в правление.

Ни в коридоре, прохладном, сумеречном, но пахнувшем пылью, ни в приемной комнатушке, где стоял стол с пишущей машинкой, он никого не обнаружил. Ему даже показалось, что все помещение по какой-то причине оставлено людьми («Пожар побежали смотреть, что ли?» – усмехнулся он). Прислушался… Нет, где-то монотонно стучали на счетах, приглушенно зазвонил телефон. Предполагая, что и в кабинете председателя никого нет, Сиволапов легонько толкнул дверь – просто так, для проверки, но она, к его удивлению, медленно и широко отворилась.

За большим полированным столом, листая ученическую тетрадку, согнутую так, чтобы ее было удобно запихивать во внутренний карман пиджака, сидел крепенький этакий грибок с хитрющими, цепкими глазками. Лицо его изжелта загорело. Рот под шишковатым носом напоминал щель в копилке.

Одного лишь взгляда было достаточно, чтобы определить в нем тот тип хозяйственника, про который с одобрением говорят: ну, это мужик не промах, ничего мимо рук его не проплывет, такой миллион из одной своей пронырливости сделает.

И Михаил Иванович несколько даже опешил – до того не вязалось это впечатление с тем образом, который он себе нарисовал во время экскурсии по селу. Что за черт, как бы было написано на округлом, полноватом лице Сиволапова, да чтобы у такого (тут он мысленно захватил в кулаки побольше воздуха и энергично потряс ими), чтобы у такого хозяина да навоз в поля не вывозился (последний, пусть незначительный, но и красноречивейший мазок в панораме села)?! Не-ет, тут что-то не то, тут какой-то фокус. Да, может, это и не председатель, а кто-нибудь другой оказался в его кресле?

Сдвинув кепку набекрень, с кислой и почему-то виноватой улыбкой, Михаил Иванович почесал себя за ухом.

– Ну, чего тебе? – не отрывая глаз от страничек, густо разрисованных большими и маленькими цифрами, кружками, стрелочками, буркнул грибок.

– Да это, – с сомнением начал Сиволапов. – Насчет работы узнать… Председатель, он что?

– Ну я председатель, Жмакин Александр Гаврилович. Документы имеешь?

– В полной сохранности. Как же без них?

– Давай! – указал подбородком на край стола Александр Гаврилович.

Сиволапов выложил трудовую книжку, паспорт, военный билет. Откинувшись в кресле и глядя на претендента в колхозники с жестким прищуром, Александр Гаврилович потребовал правды:

– Пьешь?

– Зачем? – подняв брови, пожал Сиволапов плечами.

– А это зачем? – вкрадчиво показал Александр Гаврилович Михаилу Ивановичу на его же собственную трудовую книжку. – Печать, печать – одни печати! Маршрутный лист, понимаешь, а не это самое… не документ трудовой.

– Что я могу сказать? – печально проговорил Сиволапов, и Александр Гаврилович строго свел кустики бровей над толстым носом: но-но, врать не берись, не поверю.

– Скажу прямо: бывает и выпью. Гости, например, когда или на праздник. Как без этого обойтись? Но что касается на работе, – закрывая глаза и повышая голос, продолжал Михаил Иванович, – никогда этим делом не занимался и никому не советовал бы им заниматься!

– Так! – сказал председатель почти весело и даже поерзал в кресле, как бы усаживаясь еще удобнее. И, усевшись несколько боком, одним плечом выше другого, сощурился еще острее. – Ну, а семья?

– Семья? Семья на руках, – потупился Сиволапов. – Ребятишков двое, жена… Тут и захочешь выпить, так не обрадуешься.

– Строга?

– Хворает.

– Хворает? Это… как же так? Это плохо. А что такое?

– Сказать по правде, никто этого не знает. Куда, чего не обращался – врачи, фельдшера, к бабке даже возил, шептала… один результат: не легчает.

– Н-да. А нам, понимаешь, доярки нужны, – разочарованно протянул Александр Гаврилович. Положив ногу на ногу, он поцыкал дуплистым зубом, но, как бы спохватившись, прервал это занятие и холодно застучал пальцами по подлокотнику кресла.

Сиволапов настороженно замер, даже глаза прикрыл и прихватил зубами верхнюю губу. Кажется, положение в хозяйстве хуже, чем он определил. Придется и жену записать в доярки, здесь ей не спрятаться за мнимые свои болезни. Он мелко заморгал, зачмыхал носом, выжидая, не скажет ли что-нибудь еще председатель? Но тот, держа на уме свой расчет, помалкивал и тоже мигал глазками, но редко, значительно.

– Тут такое дело, – кашлянув в кулак и несколько исподлобья глядя, начал отступление Сиволапов. – Хворает-то она, конечно, хворает, но если на подмену, то это можно, выйдет.

– «На подмену»! Тут, понимаешь, скотина иной раз ревмя ревет без догляду… Рук нехватка – вот в чем вопрос! – взволновался Александр Гаврилович. Кустики бровей занесло ему на лоб, глазки смотрели кругло, сердито и вместе с тем изумленно: неужели, мол, дурак, не понимаешь, какой большой и неповоротливый вопрос стоит перед хозяином кабинета?!

– Во-он оно что, – тотчас закивал головой Михаил Иванович, – вон какие дела. Ну, тогда все: договорились! Сказать по правде, она когда болеет, а когда и дурью мается, скрывать тут не стану, хоть и жена она мне. Ничего, – решительно подытожил он, – походит в доярках, не обломится. И, взбодрившись после такого заявления, Михаил Иванович свободным взглядом окинул кабинет. Вдоль стены скучал налегке ряд стульев, на окнах – желтенькие шторки, истомленные зноем и пылью. Забился в угол шкаф, тесно заставленный брошюрками синего и зеленого цвета и двумя-тремя солидными книгами. И только вода в графине, который стоял на тумбочке возле сейфа, привлекла его внимание. Она была так свежа, так алмазно-выпукло блестела, что ему захотелось пить.

– Это что у вас, вода? – спросил он с кособокой улыбкой.

– Где? – Александр Гаврилович плотно повернулся по направлению сиволаповского пальца. – А-а, да. Слежу, чтоб свежую наливали. Не скажи, так и месяц стоять будет, протухнет.

Михаил Иванович, стараясь ступать полегче, подошел к тумбочке с графином и бережно налил полный стакан.

– Я вот еще не кушал, – деликатно беря его двумя пальцами, проговорил он, – а пить – прямо горит все, как с баранины. Должно, воздух у вас тут такой… питательный.

– Тут однажды, – щурясь, точно на огонек, начал Александр Гаврилович, – заместитель министра ехал. Да… Ну и хотели его мимо нас провезти, – хозяин кабинета едко улыбнулся, – а он, понимаешь, возьми и заверни сюда, дал крюк, н-да… Так ему очень воздух наш понравился: ходит и надышаться не может. Говорит: крылья за спиной чую. Легко ему, значит. Мне потом первый наш говорит: ну, говорит, Жмакин, благодари воздух здешних мест.

Посмеялись. Александр Гаврилович снисходительно, с какой-то даже мстительной сладостью, Михаил Иванович хакнул, покрутил восхищенно головой. И Александр Гаврилович унесся из кабинета на укромную полевую дорогу, где, сбежавшись возле изреженной карагачевой лесополосы, замерло пять или шесть легковых автомобилей. Распахнув с обоих боков дверцы, чтобы хоть немножко остудить парные кабины, приехавшие тесной гурьбой подошли к уступу зеленого пшеничного массива с высветленными уже колосьями.

Это все были важные люди – в шляпах, пиджаках, галстуках. Со сдержанной силой звучали голоса, прищуренные глаза выражали ум и твердость характера или еще какую-нибудь весомую черту.

Среди этих солидных фигур Александр Гаврилович несколько терялся. И рост маловат, да и одет уж слишком буднично – в бледно-зеленую льняную рубашку с короткими и широкими рукавами, с какой-то легкомысленной вышивкой: на груди, на планочке кармашка – желтенькие и красненькие петушки. И хотя Жмакин значительно хмурился, все же настоящего впечатления он не производил. Не помогала даже черная пухловатая папка, в которой у него, кроме обычных для этой поры лета сводок по молоку, ремонту комбайнов и заготовке кормов, лежали по случаю приезда большого начальства промфинплан, весенний отчет на балансовой комиссии и другие, прихваченные на всякий случай, бумаги.

В степи, несмотря на легкие дуновения ветерка, стояла густая жара, и заместитель министра, сняв пиджак, подвернув манжеты рукавов рубашки, растащил узел галстука – и модно, даже с налетом некоторого щегольства, и груди дышалось легче.

– Ну, что, председатель, – проговорил заместитель министра, цепко, хозяйским взором окидывая поле. – Сколько на круг с этой клетки возьмешь?

Вопрос только с виду казался простым. На самом деле он таил в себе множество нюансов. Ведь как ответить, а то и без фуража останешься, больше того, и семенное зерно под красное словно можно спустить. Ну и… суеверие. Как-то страшно было вот так, безоглядно и преждевременно называть цифру. А вдруг, как в наказание, дожди, вдруг ветры, вдруг еще какая-нибудь напасть? Да пусть ему укажут председателя колхоза, директора совхоза или из главных агрономов кого-нибудь, которые бы в душе не молили: господи, пронеси!

Протолкавшись из-за широких спин, Александр Гаврилович выступил на передний план – маленький, плотный, сосредоточенно помаргивающий серьезными глазками. Он думал. Вдруг лицо его преобразилось, точно он нашел интересный ответ на вопрос, заданный как бы с целью его испытать, пощупать, что он из себя представляет.

– Да сколько, – как бы щепотью держа улыбку, простачком бормотнул он. – В прошлом году… на этой клетке… чтоб не соврать…

– Ты мне про растаявший снег не докладывай, – перебил его заместитель министра, весело оглядывая одного за другим местных руководителей. – Двадцать центнеров дашь?

– Двадцать центнеров?! – взглянул и Жмакин на них. – Откуда? И в лучшие-то, извиняюсь, годы мы такой благодарности не видели.

– А чем этот год плох? Благодать вон какая стоит!

– Тут весной дуло – фары зажигали, – повел папкой по округе Александр Гаврилович. – В июне вот только маленько дожди поправили.

– Ну так сколько?

– Четырнадцать центнеров, – вынес, наконец, свою оценку Александр Гаврилович.

– Да? Четырнадцать? – Заместитель министра поднял недоуменно брови. – Вот это определил! Ты одним глазом, наверное, смотрел, а? Вот мы сейчас Анатолия Павловича попросим, ему из окна своего кабинета твой урожай виднее.