Текст книги "Каменный пояс, 1983"

Автор книги: Алескандер Зайцев

Соавторы: Александр Терентьев,Владимир Огнев,Тихон Тюричев,Владимир Пшеничников,Валерий Кузнецов,Николай Терешко,Михаил Львов,Антонина Юдина,Николай Егоров,Иван Бражников
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

– Ну вот! А мы тут без часов, как карлы… Сгребай, Санек, ключи! Перекурим – и по домам.

– Для первого дня сойдет, – заметил и Иван Дементьевич.

– Так вы тут уже вроде раньше возились, – сказал Николай.

– На сено снимали.

Санек и Борис принялись собирать инструмент, а они втроем присели на баллон от переднего колеса комбайна.

– Есть сено? – спросил Николай.

– Да откуда, – усмехнулся Пашка. – Рожь косили да немного осинники подбрили. А на буграх давно как на току.

– В восточных районах нынче красота, – сказал Иван Дементьевич. – Целина и с кормами, и с хлебом будет.

– Значит, и мы не пропадем, – заметил Пашка. – Только каждая копейка теперь в рубль перельется.

– Ну а вы что убирать собрались? – спросил Николай с улыбкой, его пока занимал лишь разговор – сидят, беседуют, – а суть как-то не важна была.

– Да и мы тоже: комбайны соберем, а работать на стороне будем… Ты сам-то как?

– Да я-то! – отмахнулся Николай. – На выдержке до сентября, считай. По работе соскучился…

– Тю-у, нашел заботу! Скажи, Катерина деньгу требует.

– Да нет, – Николай пожалел, что так вот, сразу, вылез со своим признанием.

– Это правильно, – рассудил Иван Дементьевич, – без работы с тоски изойдешь.

– Физзарядку делай! – подал голос Санек.

– Да при чем тут зарядка? Тут вообще… От людей же стыдно.

– Кольке некого стыдиться, – словно нехотя проговорил Пашка. – После такой операции радуйся, что хоть живой.

– Нарадовался, – улыбнулся Николай.

– А я бы на больничный сейчас с превеликим, – заявил Санек, оставивший Бориса одного добирать ключи и мелочь всякую под комбайнами. – Кино Самотуев каждый день новые возит. Подруг – завались! И в магазине – тетка родная!

– Вот это вот по-вашему и жизнь, – с укором сказал Иван Дементьевич. – Мои тоже распустились – дальше некуда. Старшему тридцать первый, с институтом, а до сих пор дурью мается.

– Серега – классный гитарист, – заступился Санек. – К нам бы его со всем ансамблем!

– Он и в городе знает, где вином торгуют, – Иван Дементьевич мотнул головой. – А заговори с ним – в момент заткнет. Матери, безграмотной совсем, и той мозги напудривает. Умный человек, по-его, до одного только может правильно додуматься, что работа нужна лишь для того, чтоб деньгу заработать, на которую завтра можно попить-поесть. А как заработать – неважно!

– Ну и чего ты, – лениво отозвался Пашка. – Он же при деле, а болтать все сейчас болтают.

– Да ну, нельзя же так, елки-моталки! Стыдно!

– Стыдно, дядь Вань, сам знаешь… – засмеялся Санек.

– Да вы уж знаете! Эта молодежь, Николай, устроила на пасху концерт, может, слыхал?

– Да где же – на пасху-то…

– Ну да. А эти в понедельник к тракторам пришли, механик их за культиваторами посылает. Они на него: ты, мол, заср… конвой, молчи, пока не похмелимся на этом месте, никуда не поедем! И ведь нарочно, паразиты, трактора по линеечке поставили! А теперь обижаются, что докладную на них написали.

– Кто обижается-то? – живо отозвался Санек, но Пашка его придержал.

– Ну это, конечно, озорство, – сказал. – Так ведь и Подтелкова тогда целый день с перепоя отхаживали. А он на котельной, с ними вот, стаканчика три перехватил. Натуральный пример – чего ж тогда требовать?

– А почему ж тогда я, например, да и ты, и вон Борька, почему же мы в их ряд не встали? – спросил Иван Дементьевич.

Пашка ухмыльнулся.

– У нас, как твой Сережка говорит, мотивы другие. Да и не по годам.

– Борьке не по годам? Борис! Иди-ка сюда. Ты нам скажи, зачем ты работаешь?

– Так я же молодожен, – Борис широко улыбнулся. – Мне теперь денег море надо!

– Я серьезно.

– Да серьезно, дядь Вань! И вообще… все же работают.

– Ну-у, разъяснил, – протянул Пашка и вдруг заявил решительно: – Деньги и мал-мал почет – вот и все.

– Вот-вот, – загорелся Иван Дементьевич, – а почет, скажи, зачем? Это ж вроде из разных конституций…

– Да нет, это по нашим временам та же валюта, – ровно проговорил Пашка, всем своим видом показывая, что в разговоре участвует шутейно. – Будь ты на виду, тебя и премией не обойдут, глядишь, и технику какую кинут без очереди. Деньги, не секрет, они у всех есть, а новье не у каждого.

– Ты про личную, что ли?

– Да хоть про какую. Вот в уборку будем с Карасем соревноваться. Мы на этих вот драндулетах с перекошенными рамами, а он на «Нивах». Да с личным вагончиком, да со сварочкой, да с запасным комбайном! А два года назад тоже ходил, сопли на кулак мотал. Выдвинулся в ударные дни – все, считай, выплыл. Мы тут корячиться еще месяц будем, а он уже готов, ждет команду, потому что с прохладцей всю зиму ремонтировался. – Пашка мог, наверное, продолжать в том же духе, но сбил его Иван Дементьевич.

– Так ты на Карасева глядя с автомашины ушел?

Пашка усмехнулся и махнул рукой, словно сожалея, что погорячился. У Николая что-то подрагивало внутри, до того хотелось самому что-то сказать, но он сдерживался, боясь, что опять слетит что-то легкое, случайное, а разговор не повторится. Да он уже заканчивался. Иван Дементьевич заплевал окурок, вздохнул.

– Все правильно, – сказал. – Болтать все теперь болтают, а коснись до работы – приманка нужна. Оно и начальство, навыдумывали премий, доплат, орденов. Сама по себе работа никого уже не манит. Сама по себе-то?

– Да ясно все, – небрежно протянул Пашка, и конец разговору, думай сам, как знаешь…

К дому Николай шел вместе с Пашкой, Витька бежал впереди. Разговорились не сразу.

– Ты чего днем-то заходил? – спросил Николай.

– Да хоть глянуть… Ты Катерину не собираешься от сезонников отваживать?

Николай смутился.

– Сто раз уже ей сказано было! Теперь говорит, только до уборочной.

– Занятие так-то не позорней других, но разговоры, понимаешь… А тебе ничего еще не выплатили?

– Откуда…

– Надо бы напомнить.

– Больничный на руках – оплатят, а?

– А нет – за тебя суд.

Помолчали.

– Вот эта вот канитель и надоела, – сказал Николай на прощанье. – Только и гадаешь: что да как там дальше будет.

А потом он опять остался один. Так-то, если рассудить, ничего зазорного в его положении не было, но уж лучше бы до окончательного выздоровления в больнице пробыть, чтобы потом день-другой оклемался – и на работу.

Хотя не в работе дело – Николай это хорошо чувствовал. «На работе» – это всегда значило: всегда со всеми, как все. «Не на работе» – значит, что-то случилось: заболел, запил, торжество ли какое, похороны… Помнились дедовы рябые ладони, плоские, большие, раздавленные работой. Никто не подгонял его напоминаниями о сроке, о плане, о долге, он просто работал. Теперь почему-то нельзя просто…

Год назад Николай, отцепив лопату, пахал вместе со всеми зябь. Дня три, пока все ладилось, выдавал по две нормы, и к нему прислали корреспондента из районки. Рассказал Николай вкратце, сколько времени да на какой технике работал, две нормы объяснил мягкой пахотой и четкой работой трактора, а потом тот чересчур серьезный парень стал задавать вопросы, на которые отвечать Николаю было нечего. Всего Николай уже вспомнить не мог, но было: «Какие обязательства у вас по зяби? С кем соревнуетесь? Награды имеете? А в конкурсах участвовали?»

«Да я бульдозерист», – несколько раз повторил Николай и чем-то не угодил газетчику, ничего про него так и не напечатали. А потом дожди зарядили, на ферму стали переводить скот с пастбищ, и снова понадобился бульдозер.

Не нравилось Николаю, да и никому не нравилось, конечно, что работой норовили еще и наказать. Было в колхозе, а теперь на отделении, дальнее, неудобное поле – Чертова клетка, овражистая, засурченная, с камнями по трем сторонам. Туда, как в ссылку, и трактористы и комбайнеры ехали. Но, главное, посылая кого-нибудь туда, Подтелков всем своим видом показывал, что делает он это неспроста. «Ссыльные» вольно или невольно начинали грешить на поле, на пашню, хотя и понимали, что Подтелкову именно это и надо…

«Мотивы». Это все увертки, думал Николай. Это только у врачей: определил болезнь, назвал ее, и если она не смертельная, то считай, что и вылечил. Но там, если ошибся, – беда, а тут и ошибаются, и угадывают, а что меняется?

Хотелось, однако, этой ясности, была же она где-то…

Николай вздохнул.

– Чего опять? – настороженно откликнулась Катерина.

Сидели они за столом, вяло ужинали. Витька спал.

– Так, лезет муть разная, – сказал Николай.

– А ты лишнего в голову не забирай, – заметила Катерина. – Опять, поди, начнешь: когда от сезонников уйду?

– Сама гляди.

– Сама… Пашка не говорил, купили они телевизор? Да теперь уж купили. Вся Богдановка ощетинилась антеннами.

Николай промолчал.

– Чего напустил-то на себя? Снять, говорю, деньги с книжки? Три сотни хватит?

– Хватит, – подтвердил Николай. – А на что, ты говоришь?..

* * *

В конце концов Николай понял: терпением надо запасаться надолго.

– Как заключенный, – бормотал он ворчливо, хотя привык почти целыми днями что-нибудь ладить по хозяйству, возиться с Витькой.

Перемены наметились в августе. Подтелков пообещал Катерине перевести ее после уборочной на ферму, а уборочная, по всему, не должна была затянуться надолго. На последней перекомиссии и Николаю было сказано два лишних, необязательных, вроде, слова.

– Надоело, наверное? – как-то участливо спросила женщина-председатель.

– А то нет! – радостно откликнулся Николай.

– Ну ничего, все у вас идет нормально. А вот рука перевязана – не сидится, значит, без дела?

– Не сидится! – встряхнул порезанной накануне рукой Николай. – Даже неудобно…

И весь тот день, проведенный в райцентре, показался отменно удачливым. На школьном базаре он купил Витьке книжку «Русский язык в картинках», в автолавке, торговавшей копченой рыбой и колбасой, – по килограмму того и другого. Успел после всего и на автобус.

Дома он застал Катерину, прибегавшую из столовой попроведать Витьку, спокойно возившегося с железками во дворе, и вручил ей гостинцы.

– Все нормально, – сказал, – похоже, последняя неделя пошла!

Катерина с любопытством взглянула на него.

– А к тебе сегодня приходили.

– Кто?

– Максимыч, он завтоком сейчас. Моторист им нужен.

– Ты сама с ним разговаривала? И что?

– А что? Сказала: нельзя тебе.

– Да ты что! Там же электромоторы! Мотористом-то можно. Неделей раньше, неделей позже..

– Ты же на больничном, голова, – урезонила его Катерина. – Или там, или тут не оплатят, лучше уж сиди пока.

– Да сколько сидеть-то! Ты сама…

– Что я сама? Работать тебя заставляю?

– Не надо меня заставлять, – понизив голос проговорил Николай.

– Глядите, какой герой! – фыркнула Катерина.

– Ну ладно. Ушел Максимыч?

– Нет, тебя дожидался!

– Да ты без фокусов, трудно, что ли…

– А ты как думал?

В общем, чего-то расшумелись они в тот вечер. Словно сняли какой-то тяготивший обоих запрет, и из-за пустяка они едва не поцапались всерьез.

* * *

На следующей перекомиссии Николаю закрыли больничный и выдали справку-освобождение от тяжелого физического труда. Радостный, возвращался он в Богдановку, но радость очень скоро поутихла: работы для него на отделении не нашлось. Чтобы время не проходило без толку, он написал заявление на отпуск и потом раза по два в неделю наведывался в контору.

«Буду проситься на трактор», – отчаянно решил он, когда отпуск подошел к концу.

В конторе было тихо, воняло отстоявшимся табачным дымом. В маленький коридор выходили три двери, и за одной из них, в бухгалтерии, кто-то разговаривал. Николай открыл ее. Рассыльная Дуся и Мария Акимовна, толстушки обе, привалившись животами к столу друг против друга, обсуждали какие-то новости.

– Управ скоро не появится? – спросил Николай.

– Тут начальство, Коль, – охотно объяснила Акимовна, – ты подожди, явятся обязательно.

Николай кивнул и вышел в коридор, оставив дверь приоткрытой. Через окно он видел, как идут мимо ребятишки в школу, и подумал, что теперь Витьке совсем скучно станет. Погода начинает портиться, они с Катериной будут на работе пропадать, а ему куда деваться?..

– Николай, – вдруг окликнула его Акимовна, – ты тут?

– Да, – отозвался он.

– Ты соседа своего видал нынче?

– Урюпина? Нет, но они должны сейчас на мельницу с моей проехать.

– Я же говорила, – расслышал Николай слова рассыльной, и дверь прихлопнули.

«Все им любопытно знать», – недовольно подумал Николай, отворачиваясь к окну. Ну а вообще-то все правильно: со стороны посмотреть, так они с Катериной одни изо всех молодых семей поменялись местами в главных делах.

– Коль, а ты на работу, что ли, проситься? – появившись в дверях, спросила Акимовна.

– Ну а сколько можно, – ответил Николай. – На трактор опять…

– Да что ты!

В коридор выглянула и Дуся.

– Резаный-то?

– Да пора бы и зарасти, – улыбнулся Николай.

– Я бы своего не пустила, – сказала Акимовна. – Провались они, деньги эти.

Николай только хмыкнул, не желая выслушивать соболезнования.

В кабинете зазвонил телефон, и женщины скрылись. Акимовна стала нараспев отвечать кому-то, а потом крикнула:

– Жди, сейчас подъедут!

Николай машинально кивнул на голос, поправил кепку. Не один раз прошелся он из угла в угол, прежде чем перед конторой, рыкнув, остановился пыльный директорский «уазик». Сухо хлопнули дверцы, послышался густой голос Багрова и чья-то еще частоговорка. Николай отошел в угол и там встал.

Первым в контору вошел директор, за ним, по виду, уполномоченный из района, потом парторг Виктор Васильевич и последним недовольный чем-то и озабоченный Подтелков. Багров тронул дверь кабинета управляющего, и та открылась.

– Нараспашку живешь, Степан Иванович, – заметил, обернувшись.

Взгляд директора угодил на Николая, и Николай поспешно поздоровался. На него обернулись, покивали и стали заходить в кабинет.

– А ты говоришь, все у тебя работают, – громко сделал замечание директор.

– Это Акимов, – отозвался управляющий, – легкую работу просит.

Кто-то хмыкнул на эти слова, и дверь захлопнулась.

«Попался на глаза», – подумал Николай. Слова, сказанные начальством мимоходом, задели его. «Легкую работу…» Не легкую, а посильную – надо бы им сказать. От каждого – по способностям…

Дверь управляющего – не директорская, и вскоре из-за нее стали доноситься легко различимые слова, особенно, когда говорил, словно кого-то убеждая, редко и внушительно, парторг.

– Мы в прошлом году натуральную оплату урезали, – разобрал Николай, – кто нас теперь поймет правильно?

Ему что-то ответили в два голоса.

– Я понимаю, что общая установка, зарплату как-никак в райкоме получаю…

Голоса перемешались.

«До сих пор зерно, что ли, гребут?» – подумал Николай и перестал прислушиваться. Его-то занимало другое…

«Ну не ударят же», – решился он вдруг. За дверью притихли, он подошел и открыл ее.

– Можно?

Уполномоченный, сидя за столом, слушал телефонную трубку, Багров выжидательно смотрел на него, а Подтелков и парторг безучастно как-то сидели на стульях у стены.

– Можно? – повторил Николай.

Директор медленно повернул голову в его сторону, всмотрелся, словно опознавая.

– Я на работу, – не переступая порога, сказал Николай.

– Когда у тебя наряд, Иваныч? – спросил директор Подтелкова.

– Да я еще вечерние не отменил…

– Так скажи ему, – обронил директор и опять наклонился к уполномоченному.

– Слыхал? – подал голос Подтелков.

– Я на трактор, – пробормотал Николай.

– Все понял, – кивнул управляющий.

Закрыв дверь, Николай перевел дух. Еще ничего не было ясно, но хоть слово сказал. Он покосился на дверь бухгалтерии и вышел из конторы. В эту минуту хотелось поговорить с мужиками.

На машинном дворе было безлюдно, только кузнец Забелин, сказавший когда-то Николаю: «Врачи – в городе, а в Богдановке – Подтелков», – трудился в своем заведении.

– Все слоняешься? – спросил он появившегося на пороге Николая.

– Да пока в отпуске…

– Это как хочешь называй.

Забелин бросил перед дверью сизые кованые штыри, снял рукавицы и протянул Николаю руку. Поздоровались.

– Да вообще-то, конечно, надоело, – сказал Николай.

– Ничего, еще больше надоест.

– Вечером на наряд пойду, буду на колесный проситься.

– Просись, – хмыкнул кузнец. – А по закону, значит, ничего не получается?

– Да какой закон, у меня же только справка от врачей.

Забелин достал папиросы, закурил.

– А справка что, не законная? – проговорил с расстановкой.

– Да чего зря говорить…

– Шелковый, значит, стал? Ну, тогда давай, только жене скажи, чтоб и меня на поминки позвала, слово сказать.

Николай сдержанно засмеялся.

– Ничего…

Забелин покачал головой.

– Диву иной раз даешься, до чего люди сами себя уважать перестают. Ты что, до такой степени виноватый?

– Но ведь нет же работы подходящей…

– Тогда прокурору пиши: не трудоустраивают, мол. К депутату обратись, для чего ты за него голосовал? А не найдут работы, пусть платят.

– А есть такой закон?

– Должен быть, – убежденно сказал кузнец. – Ты же не виноват, а закон правого защищает.

– Они тоже не виноваты…

– А вот так не бывает. Могут Клюшкина с водонапорной башни турнуть, пенсия у него побольше иной зарплаты.

– Ну-у, бывший механик, кто его тронет…

– Он весь-то бывший! Почему зимой башня перемерзает? Да потому, что воду не качает. Прийти, кнопку нажать ему холодно, буран! А нам всем не буран…

Николай не знал, что на это сказать. Пройдясь по кузнице, Он взялся было за молот, хотел поднять и бросил. Улыбнулся Забелину.

– Что, не можешь? – спросил тот.

– Да кто его знает. Возьмешься – вроде есть сила, а вот тут, – Николай показал на живот, – пустота какая-то, не могу и все.

– Долго что-то, – качнул головой Забелин. – После аппендицита, глядишь, месяц, другой, – и уже пашет.

– Да я так-то вожусь. Тянуть, передвигать – это идет, а перед собой поднимать… ну боюсь, что ли. Как вроде счас же лопнет там что-то.

– Это от фантазии, – уверенно сказал Забелин. – Самовнушение. Вот попробуешь разок, переломишь блажь, и пойдет. Только это тебе дома надо попытать, сюда лезть рано, к железкам.

Николай вспомнил про щи, оставленные Катериной без присмотра, и заспешил домой, хотя с кузнецом мог бы проговорить день. Затягивало…

Видно переусердствовал он в тот день, помогая жене сгружать мешки с мукой, и на койку уложила его боль – не боль, но пугающая какая-то слабосильность.

Он весь дрожал мелко, когда открылась входная дверь.

– Можно? – спросил кто-то преувеличенно бодро.

Катерина посторонилась, и Николай увидел Михаила Наумова.

– Смены меняются, – объяснил, усаживаясь на подставленную Катериной табуретку, Наумов. – Езды мне тут двадцать минут, так что часок на визит выкроил.

Николай поднялся на локте и, улыбаясь, смотрел на приятеля.

– А тебя, видно, крепко прижало, – сказал Наумов.

– Это только что, а вообще я бегом. Все нормально.

– Так уж и все! Работаешь?

– Вот это нет пока. Буду на колесный трактор проситься.

– Куда тебе! Гусей тебе пасти, – Наумов засмеялся и окинул взглядом кухню. – Вот, значит, где обитаешь. Покой, тишина, в печке щи варятся…

– Утром еще сварились, – улыбнулся Николай, – и не в печке, а на газовой плите… Ты сам-то как? Все в общаге обитаешь?

– Да теперь, считай, последнюю неделю.

– Что, опять с попутным ветром?

– Хуже, – Наумов даже вздохнул. – Женюсь. Помнишь администраторшу? Ну, вот…

Наскоро переодевшись в горнице, Катерина прошла мимо них в сени.

– Вот с таким пузом уже, – показал Наумов.

– А ты в первый раз, случайно, не так же женился? – спросил Николай, как самому показалось, смело и дерзко.

– Угадал, – усмехнулся Наумов. – Но от этой, похоже, не сбежишь. Да и нет особой охоты. По вот такому дому соскучился, – он повел рукой, – хотя сидит еще какой-то микроб…

– Вита-вита? – припомнил Николай.

– Как? А-а, «виа эст вита»… Оно и так, и так правильно.

– Не понял…

– Ну и для меня, и вообще. На моей дороге петель больше, а ехать, что тебе, что мне – от и до. Это, правда, я не так давно понял. Мог бы легче прожить.

Наумов говорил как-то затруднительно, словно что-то подпирало его изнутри, и Николай захотел помочь ему.

– Как я? – спросил он.

– Да хотя бы…

Николай сел на койке, откинувшись к стене. Ему стало совсем легко, но двигался он осторожно.

– Прижало крепко? – с сочувствием вроде спросил Наумов.

Николай отмахнулся.

– А жена у тебя ничего.

– Да? – Николай усмехнулся: само собой как-то вышло.

– Я же тут давно езжу, видел ее возле столовой. Работает там?

– Сейчас на ферме, – нехотя ответил Николай.

– Ну ясно, жизнь диктует… Слушай, а тут же, в Богдановке, Микешин должен быть… Петька или Пашка?

– Пашка, – подтвердил Николай, – он сейчас со своим звеном комбайны на зиму ставит.

– Собраться, что ли, как-нибудь… Все, вроде, в голове перемешалось, а вот училище помню.

– А я как-то так, – пожал плечами Николай.

– Ну это я в состоянии уразуметь, – согласно кивнул Наумов. – Для вас это была временная отлучка из дома, а у меня с училища, как ты говоришь, вита-вита начиналась. Гражданином мира себя почувствовал. Потом морфлот… Вообще-то жалеть не о чем. Слушай, – решился на что-то Наумов, – а вообще ты себя как чувствуешь, уверенно, надежно?

– В смысле чего?

– В смысле жизни.

Николай мог бы тут же ответить, что нормально, мол, живу, но как-то чересчур внимательно смотрел на него Наумов.

– Да как сказать, – потянул он.

– Говори, как знаешь, – быстро сказал Наумов. – Закурить можно?

Николай махнул рукой: валяй.

– Черт его знает, Мишк, – заговорил. – Вроде нормально жил. Знал, что нынче делать, знал, что завтра. Сын вот родился…

– Ну, это ясно. Я тебе то же самое могу рассказать. Но ведь надо, чтобы и тут вот, – Наумов стукнул себя в грудь, – какая-то жизнь была. Чтоб грела, понимаешь…

– Это понятно, – кивнул Николай.

– Хм, понятно! – Наумов разгорелся. – Понятно только, что там должно что-то быть. А вот живой человек, работает, двигается, а внутри у него все засыпает. Душа, как говорится, устала и засыпает. А потом тихо, во сне – чик – и умерла. А ты живешь, двигаешься, потом хвать – пусто! А еще здоров как бык. Еще много делов натворишь, животное дело – не хитрое. А как хватишься, так все из рук и повалится. На людях еще жив, а в одиночку – полкило водки и спать…

Николай усмехнулся.

– Ты чего? – быстро спросил Наумов.

– Правильно ты говоришь, – смущенно сказал Николай, хотя усмехался всего-навсего этому «полкило водки».

– Не в этом дело, – вздохнул Наумов. – Башкой понимаешь, что цель какая-то в жизни нужна. Начинаешь ее выбирать, чтоб заманивала. Все, нашел вроде. Живешь день, другой, а живешь как и до этого жил: работал, спал-ел, – и начинаешь на досуге о цели этой своей думать, на косточки ее разбирать, обсасывать. Все, высосал. Теперь бы сложить, а она рассыпается. Понимаешь? Ты к ней ни на шаг не приблизился, а ее уже нет! Что делать?

– Полкило водки – и спать, – подсказал Николай.

Наумов вздохнул, поджег потухшую сигарету.

– Потом решил, все оттого, что дом бросил, родителей и все такое, короче говоря, оторвался. Об этом же много сейчас говорят. Поехал домой, привыкать мне что ли ездить. Пожил у двоюродной сестры, на кладбище сходил, стал приглядываться к землякам. А через неделю уехал: скучно, тоскливо… Может быть, дальше – больше прижился бы, но так и в любом другом месте можно. А дома, главное, ждешь чего-то такого, а ничего нет. Поехал к жене, сына, думаю, начну воспитывать…

– Вот это правильно, – быстро вставил Николай, только теперь понявший, что все это Наумов о себе говорит.

– Может, и правильно, – кивнул приятель, – да он уже другого папой зовет. Да и вообще… Ну растил бы я его до восемнадцати лет, скажем, а потом что?

– Помогал бы, – запросто сказал Николай. Наумов усмехнулся.

– Я ему и сейчас помогаю. Так ради этого, что ли, надо жить?

– А разве вообще жить не надо?

– А какая мне от этого польза?

– Но от тебя же есть польза, – Николаю казалось, что говорит он умно и убедительно.

– На одном понятии полезности не проживешь, я думаю, – сказал Наумов. – Я вот о тебе спрашиваю, ты на месте оставался, ничего тебя не дергало…

– Да я уж скоро полгода, как между небом и землей, – развел руками Николай.

– Все равно, это временно. Да и говоришь ты не о жизни, а про работу, так?

– Ну так, – не совсем понимая, подтвердил Николай. – Но мне же все равно не по себе…

– Временно, временно – это же ясно. Мало ли отчего не спишь по ночам, но ведь ты живешь дальше и желание жить не пропадает, так?

– Да вообще-то, – соглашаясь, проговорил Николай.

– А почему не пропадает? Значит, есть ясная цель, которую ни болезнь, ни безработица не заслонили?

– Ну ясная, не ясная, – Николай задумался. – Сына надо растить, работать…

– Об этом мы уже договорились, – перебил Наумов. – Это так…

– Почему «так»? А что же еще?

– Должно быть что-то главное, важное, когда все меняется, все можно изменить, а это всегда одно и то же. Основа.

Разговор их выстраивался постепенно, забирал обоих все больше, но все же оставалось у Николая какое-то недоверие к словам приятеля, словно затеял он разговор ради разговора, по смотрел он серьезно и чего-то ждал.

– Короче так, – попробовал Николай собраться с мыслями и высказаться до конца, – семья и работа, дело, – он это с нажимом проговорил, – это самая основа и есть. Крепкий тыл. Если он, действительно, крепкий, можно без оглядки вперед двигаться.

– А куда? Цель-то какая?

– Цель одна, – Николай запнулся. – Цель такая: жить лучше.

Наумов усмехнулся.

– Лучше, – это, значит, спать на деревянной кровати, есть каждый день мясо, кататься на автомашине и смотреть всем семейством цветной телевизор…

– И работать спокойно, – серьезно добавил Николай.

Наумов хотел было возразить, но, затянувшись раз-другой сигаретой, замолчал и стал думать.

– Так вот я считаю, – уверенно проговорил Николай, и понятия не имевший, откуда что взялось у него.

Наумов кивнул.

– Не буду спорить, – проговорил медленно, – наверное, живи я по-твоему, эти слова моими были бы. Я их понимаю, слышу, но для меня они такие… бездушные, – он прямо взглянул на Николая. – А слова ко мне как-то не прививаются. Зарубку, след оставляют и отпадают, – он примолк.

– У меня, пока отсиживался, тоже блажь была, – доверительно сказал Николай. – Ну не блажь, а так… тоже задумывался. А теперь вот прошло. Работы нет – и смысла нет.

– Ничего, – сказал Наумов, – ты еще выздоравливаешь. Хуже, когда все вроде можешь иметь, а ничего не хочется… Окурок-то куда?

– Брось к печке.

– До своих похождений как я жил? Отец больной с войны, привередливый, мать еле ноги таскает, тоже: и войну пережила, и меня еще поздно родила, болезни привязались. Все было расписано: кому сколько съесть, что сделать в первую очередь, что во вторую… Не силы или там энергия, а сама жизнь экономилась. В училище я пошел, когда решили, что пора. Это только случайно с вами, почти одногодками, угодил, потому что развивался слабо.

– Да ты крепкий был, че я забыл, что ли?

– Я же сказал: пошел, когда отец решил, что пора… А в училище все-таки свобода. Выбора по крайней мере втрое больше. Тебе общежитие казармой, чуть ли не тюрьмой казалось, а я недели как пьяный жил. Открылось вдруг: запретов нет. Делай, что хочешь, говори, что вздумается, в столовой добавку хоть десять раз спрашивай.

– Не десять, а один раз, да и распорядок был не такой уж свободный, – поправил Николай.

– Ну это для тебя, для вас, понимаешь? Из училища домой я вернулся уже перекованным. Стал помогать старикам, вздохнули вроде, но их-то уже нельзя было переделать. Потом морфлот. Слушай, Коль, ведь мы же совсем еще молодые – сорока нет!

– Молодые – это, наверное, до тридцати.

– Да брось ты! А хорошо здоровому жить, а?

– Это я у тебя должен спросить, – усмехнулся Николай. – Тебя, наверное, перед второй женитьбой так разбирает, угадал?

Наумов пожал плечами и не ответил прямо.

– Прижимает, слушай… И пора мне за сменой. А ты вроде отошел, повеселел, нет?

– Да как-то позабыл обо всем, – признался Николай.

Вошла со двора Катерина, и они оба посмотрели на нее.

– Помешала? – спросила она с какой-то незнакомой Николаю улыбкой.

– Что вы! – отозвался Наумов.

– Мы уже поговорили, – сказал Николай.

– Надымил я вам, – извиняющимся тоном добавил Наумов.

– Ничего, немного хоть мужским духом запахло, – отшутилась Катерина.

– Ничего, – поддержал шутку Наумов, – от этого духа, я думаю, тут скоро деваться некуда будет. Так, хозяин? Ну а я откланиваюсь, пора. При случае еще разок заверну.

– Ну давай, слушай, – Николай протянул ему руку. – Неудобно как-то… С этой болезнью!

– Ничего, все еще впереди! До свидания.

Наумов ушел.

– Друг, что ли? – тут же опросила Катерина.

– Да та-ак…

– У тебя все «так».

– Схожу в контору, – сказал Николай, вставая с койки.

– Никуда не пойдешь. На трактор? Сиди давай.

– Это почему? – удивился Николай.

– Себе дороже…

* * *

О разговоре с Наумовым Николай стал задумываться позже. Работы у него все не было, но он уже не переживал это так болезненно, как раньше. Удивлялся сдержанности жены, а потом и ее безразличию к этому делу. Думал. Дела по хозяйству, после того как завезли солому и припрятали штук сорок сенных тюков в сарае, протекали нехлопотно. Он задавал корм ставшей на зиму скотине, топил голландку, возился с Витькой. Приезжала как-то теща, посочувствовала вроде и тут же упрекнула в чем-то, но слова ее ничуть не задели Николая, давно ото всего уставшего. Катерина тоже мать не поддержала.

Однообразие жизни оборачивалось пустотой, и тогда вспоминались подробности разговора с Наумовым. Дело тут было не в словах, но и в них, конечно. Сначала надо ведь угадать верное слово, найти его, если у самого нет в запасе. А Наумов подарил Николаю много таких слов, только он еще не умел ими пользоваться, как малограмотный. Жизнь при этом текла своим чередом.

Советов он отовсюду слышал немало. Пашка прямо настаивал, что надо садиться за письмо прокурору или в «Сельскую жизнь», другие советовали надоедать «и тем и этим начальникам».

– А то съезди к Юрию Петровичу, – загорелся Пашка, имея в виду их бывшего директора, избранного председателем райисполкома. – Многие обращались к нему, помогал. Вот кто помог Карасеву в звеньевых укрепиться?..

– Тут закон надо точно знать, – рассудил без особого интереса Николай. – Он же не глупый, за каждого заступаться.

– Да какой еще закон! – удивился Пашка. – У человека справка, все, а его мордуют.

– Ну ответят из совхоза, что нет свободных мест, и что? Кто я такой, чтобы… если разобраться?

– Ну не знаю.

– А чего знать? Я сам слышал, как твой Юрий Петрович вопросы решает.

Николай уже не раз успел заявить Подтелкову, что согласен на любую работу, но тому уже подсказали, что нельзя Акимову любую давать, загнется, спрос с управляющего будет, а вдобавок ко всему заполучить ярлык душегуба Подтелкову не хотелось.

– Жди, – отвечал он Николаю, – ты же не последний кусок доедаешь.

– Я работать хочу, понимаешь? – горячился Николай. – Надоело пугалом быть.

– Да говорил бы прямо, – ехидничал Подтелков. – «Пу-уга-лом». Жди, сказано, а детский лепет твой уже надоел.