Текст книги "Каменный пояс, 1983"

Автор книги: Алескандер Зайцев

– Ну что ж, около двадцати выйдет. Мы на эту цифру так и ориентируем это хозяйство, – произнес секретарь райкома, хмуря выгоревшие брови.

– Та-ак! Теперь ты определяй, – весело и жестко посмотрел заместитель министра на Александра Гавриловича.

Послышался смешок, все зашевелились.

– Определить можно по-всякому, – поворачивался всем корпусом то в одну, то в другую сторону Жмакин.

– По-всякому не нужно. Ты правильно определяй.

– Ну, шестнадцать! – рубанул рукой Александр Гаврилович.

– Выше, выше бери! Не стесняйся, поднимай урожай.

– Я бы поднял, да сорнячок… держит! – вдруг брякнул Жмакин.

Все посмотрели под ноги: обочина поля курчавилась тимофеевкой, вьюнком, белые и розовые цветочки которого весело пестрили зелень. Ковер этот уходил под частоколы пшеничных стеблей, а кое-где над рубленой гущей колосьев полянками поднимались цветущие ядрышки осота.

Разочарование и досада разобщили полукруг, примыкавший к полю. Сразу повеяло официальностью: кто снял пиджак, тот его надел и на пуговички даже застегнулся, и шляпу быстренько кто-то нахлобучил, прижав ко лбу косичку растрепанных волос. Приятное настроение, объединявшее всех при том своеобразном торге, который каждое лето проводится возле хлебного поля: сколько уродит, да сколько на круг возьмут, да на что может рассчитывать район, область, зона, – безнадежно было испорчено. И кем? Жмакиным. Ведь сам себе соорудил подножку. Ну, сейчас ему достанется на орехи, а на конфеты – свои добавят, в районе.

Но заместитель министра, зорко и остерегающе щуря глаза, погрозил Александру Гавриловичу пальцем. Он понял хитрость простоватого с виду председателя, быстрее других сообразил, в чей огород камешек кинул Александр Гаврилович: паров, дескать, нет, вот и «держит» сорнячок.

Весной, в пожарном порядке, дана была, наверное, команда: засевать пары! И засеяли. И не раз, поди, к этому спасательному средству прибегали – вон какие кудри разметал вьюнок, вон как простреливает хлеба осот.

Столько он видел полей в спрессованные эти дни, что в глазах порой сплошь стояли ячмень, пшеница, рожь, остистые колосья, безостые, сосущие молоко земли и уже угибающиеся вниз, к долу. И вдруг после слов простоватого, недоуменно помаргивающего председателя широкий круг проблем, решенных и нерешенных вопросов, насущных и планируемых дел, крепко схватывавший его, как-то разом опал. Он как бы сам заразился этой простоватостью, и освобожденным взором повел по округе, и увидел нечто такое, от чего ахнула душа.

Невелико оказалось возвышение, на котором они остановились, но так бесконечны, ясны были полевые дали, открывавшиеся с этой точки, что небесный купол как бы не вмещал под свои пределы все окрестные пространства и за его краями были видны уже нездешние, потусторонние земли, другое небо над ними и другой, в млечно-розовой дымке, младенческий горизонт.

Прекрасной незнакомкой предстала вдруг перед ним земля. Он бездонно вздохнул, закрыл глаза и ощутил, что летит. С тоскою сладкой он произнес тут слова о необыкновенном степном воздухе, о крыльях, которые дает человеку его удивительная земля.

Александр Гаврилович был тоже поражен и чрезвычайно! Никогда и никто из начальства, с которым ему приходилось иметь дело, не только не говорил, но даже и не заикался о красотах природы. Вся она для Александра Гавриловича и, полагал он, для вышестоящих руководителей заключалась в доброй черной пашне, спелых нивах, выпасах, стадах крупного рогатого скота, овечьих отарах, дорогах, по которым в осеннюю хлябь тащит трактор колхозный молоковоз.

С каким-то страданием и восторгом смотрел он на заместителя министра. Сперва, в самой глубине души его, зашевелился червячок едкого превосходства: эка, нашел чем любоваться! Но не успел червячок как следует распрямиться, как Александр Гаврилович вдруг тоже ахнул: вот что значит большой человек! Вот что значит широта взгляда на жизнь и ее понимание! Трудно было сформулировать мысли Александра Гавриловича в эту минуту. Все они были очень разные: о, сорняках злополучных, об обеде для гостей – нужно или не нужно его организовывать, – об урожае, который еще качался в колыбельных колосьях, а уже как бы и в чин производился, о цыганах, которые подрядились телятник мазать и помазали, но первый же дождь всю цыганскую глину смыл, о доярке Аннушке Пилюгиной, которая очень ему нравилась, о запчастях к комбайнам, – но у всех у них получалась одна и та же концовка: а выговора-то нет!

Это было необыкновенное ощущение. Он тоже воспарил и только от всей души хотел провозгласить цифру «двадцать», как Анатолий Павлович шепнул ему со стиснутыми зубами: «Ну, Жмакин, благодари воздух здешних мест!» Александр Гаврилович бодро хохотнул, но Анатолий Павлович тотчас же осадил его взглядом: что, пронесло, думаешь? Не обольщайся, у нас не пронесет, поговорим еще на эту тему. Александр Гаврилович, опустившись на землю, развел руками: что ж, говорить так говорить.

Буквально вот на днях состоялся разговор на одном экстренном активе. Александра Гавриловича подняли с места в зале и пошли с песочком чистить: это он не сделал, там упустил, то не своевременно, здесь не проконтролировал, почему, до каких пор, да когда этому конец будет, да отдает ли он себе отчет?! Ух как жарко под градом этих вопросов! Но… парился Александр Гаврилович и пот вытирал только для вида, так сказать, для порядка, а самого его в зале уже не было, он куда-то пропал.

Как это получалось, он и сам не понимал, но получалось! Долбят, долбят, он распаляется, багровеет – щеками, шеей, ушами; что-то обещает, о чем-то молчит, покаянно вздыхает, а сам в это время отсутствует. Где он? Это загадка. Приходит он в себя быстро, деловым шажком, словно ничего и не случилось: глазки веселые, хитровато играют, аппетит очень хороший, настроение вполне решительное. Ну, Жмакин, сильный ты человек, говорят ему с завистливой шуткой. Он, поддернув штаны локтями, глядит воином – тоже шутить умеет!

И только в иную минуту, оставшись наедине с самим собой, выдвигает Александр Гаврилович возражения вдогонку, которые всегда сильны у него задним умом, наполнены мрачной бодростью и некоторой даже торжественностью.

Мысленно он летит по обширному своему хозяйству и всякий раз почему-то в полете с ним оказывается не районное начальство, которому вроде бы и следовало адресовать эти возражения, а заместитель министра. К нему Жмакин проникся почти детским по своей безотчетности доверием.

Вот, пожалуйста, ударяет настежь двери в склад Александр Гаврилович и ведет рукой по пустым полкам в масляных пятнах. На чем ездить? Запасных частей ёк, нету, нема. От Башкирии до Казахстана, не доверяя инженеру, лично все обшарил. И что же вы думаете? Безрезультатно! Добыл вон импортных железок полвагона, пусть лежат, при случае можно пустить на что-нибудь в обмен, а нужного шиш да кумыш!

На ферме пошел новый перечень: доярки нужны, а для их детей – детский садик. По-человечески Александр Гаврилович признался: боюсь с этим детским садиком связываться, долги мешают его вбить в титульный лист. Можно и хозспособом одолеть эту стройку, но… построю я его в Талах, в бригаде, а она возьмет и разбежится потихоньку, что тогда?

Ну, а если совсем откровенно, как родной душе, то руки на это дело не поднимаются: кирпича нет, цемент – дефицит прямо злющий, столярку, сантехнику и не проси, нету, прямо так и бьют в лоб. Добывай сам. Опять – в который раз! – эта изнуряющая и опасная суета: по базам мотаться, левые материалы втридорога брать, с шабашниками хитрые писать договоры. А ревизии, а балансовые комиссии, а прокурор районный?

Нет, давайте лучше в поля. Тут картина веселее. Они, родимые, выручают, родят еще хлеба, и больше, чем прежде, родят. А народ почему-то не держат. Такие матерые хлеборобы тупеют к ним сердцем, с такой неожиданной легкостью передают свое кровное дело в случайные руки, что и думать не знаешь что. Честное слово, возьмешь иногда и зажмуришься.

Что бы не говорил Александр Гаврилович своему доверенному лицу, в каких бы недоработках и промахах своих не признавался, ни разноса, ни поучений, ни указаний и выговоров от него не получал. Да, конечно, это был вымысел, он это понимал. Но, играя в него и отводя таким образом душу, всякий раз опускался он в свое кресло с прибытком сил и уверенности в себе.

…Михаил Иванович видел, что хозяин кабинета куда-то «отлучился» или словно какая-то сердитая мечтательность опустошила его. С хитроватым, веселым прищуром в глазах Сиволапов сидел на стуле и ждал, точно у окошечка кассы, которое оказалось закрытым в разгар рабочего времени.

И как только председатель «появился» в собственных глазах, Сиволапов тотчас же и спросил:

– А как, извиняюсь, насчет квартиры?

– Квартиры? Кха! – кашлянул Александр Гаврилович солидно. Тут такое дело: дадим квартиру. Я тебе больше скажу: не понравится одна – другую бери. На выбор. Понимаешь?

– Понимаю, – задумчиво произнес Сиволапов, внимательно моргая припухшими глазками. Затем сцепил на коленках свои крепкие пальцы в замок. – Теперь возникает такой вопрос…

– Тут надо сказать одну вещь, – перебил его Александр Гаврилович, но вдруг вспомнив что-то, перебил и себя: – Да, история, понимаешь, с географией, – он с едкой улыбкой покрутил головой. – Один так же вот приехал, заявление подает. Читаю: агроном, техникум окончил… Я тоже техникум заканчивал, ветеринарный. Да… А квартира-то не здесь, не на центральной усадьбе. А где? Ты что же, думаешь, говорю ему, так сразу и сюда, в Красное? Квартира-то в бригаде, на хуторе, и жилье стало быть там. Услыхал он, что на хутор – Талы называется, – в бригаду, и давай, понимаешь, вертеться, как блоха на гребешке: жена, мол, не согласная, то да се. Видишь, какой гусь!

Это был… неожиданный поворот. Михаил Иванович почувствовал, как лоб у него покрылся испариной. В трудных ситуациях, когда быстро нужно принимать решения, мысли, как назло, становились пугливыми и разбегались. Он их наспех ловил, хватал, метался. Глаза его, отражая этот ералаш в голове, бегали туда-сюда суетливо и растерянно.

И вдруг – остановились: тучная фигура Петра Григорьевича Сабадаша выросла перед ним и вернула Михаила Ивановича к мучительному вопросу: за что он так его возненавидел? Кажется, ничего плохого ему не сделал, слова худого не сказал, а в ответ что? И такой Сиволапов, и сякой, и чуть ли, по старым понятиям, не подрывной элемент.

Обидно это было слушать, до того обидно, что белому свету не радовался. И только позже догадался: а-а, да ведь это зависть сабадашевская бунтует! Не только, значит, на большие деньги завистлив, на бесхозный шифер, доски, безучетные корма, – простоту сиволаповскую заревновал, позавидовал его непритязательности.

А уж если и здесь такого сорта люди имеются, то обосновались они, конечно, на центральной усадьбе. Нет, на хуторах, в бригадах нравы нынче проще, люди потише, поприветливее. Почему бы и не пожить в этих самых Талах?

Ну и аванс. Он на таком ближнем громоздился плане, что все прочее казалось далеким, несрочным, мелким. Однако соглашаться сразу Михаил Иванович не собирался.

– Хутор, значит? – переспросил он.

– Хутор Талы! – значительно поднял палец Александр Гаврилович.

– Что ж, название хорошее.

– Степное название, природное… Там и школа есть. Но что? Начальная. У соседа, правда, ни в одной бригаде и школ уже нет, позакрывали их к чертовой матери: учить некого! А у нас – пожалуйста тебе, порядок!

– Надо понимать, – подмигнул лукаво Михаил Иванович, тонким намеком льстя Александру Гавриловичу: у хорошего хозяина во всем, дескать, лад.

– Правда, детского садика нет, тут наше упущение. Эх, если бы вместо этих двух, – Жмакин вдруг вскинул над столом руки с растопыренными пальцами, подержал их на весу, поворачивая ладони то вверх, то вниз и следя за этими манипуляциями какими-то обиженными глазами, – если бы вместо этих двух да десять было! – тут он потряс руками. – А то, понимаешь, всего две… Не хватает на все дела, вот какая стратегия. Особенно зимой. Некоторые думают: летом в деревне трудно, а я тебе скажу другое: зима – самая большая пробка у нас.

И Александр Гаврилович пытливо взглянул в глаза Сиволапову. Что лето! Лето деревне нипочем! Вот зима – это проблема, разрешить которую стоит тяжких трудов. Чуть ли не на каждой планерке непременно решайся вопрос: кого посылать на ферму? Хорошо еще, если скотник устроит себе выходной денька этак на три. В конце концов как-нибудь завезут корма и без него. Хуже, когда доярка не явится на работу. Бывало, только по одному виду Василия Яковлевича Сипатого, старика-пенсионера, из милости к Жмакину сидящего на должности заведующего фермой, Александр Гаврилович определял, чем сегодня придется заниматься с утра.

Сбив шапку на ухо, жуя губами в седой недельной щетине, Сипатый смотрел прямо перед собой сонными глазами и, выждав, когда дойдет его черед докладывать, ехидно оповещал:

– Нынче Валька на дойку не вышла!

– Это почему? – нахмуривался Александр Гаврилович, поигрывая карандашом.

– Хто ее знает. Хворат, кажись.

– Так, хворает? Я ее вчера лично видел: яблоня в цвету, понимаешь, а ты мне «хворат». А ну – Шуру сюда!

– Звали, Александр Гаврилович? – вскоре крикнула через открытую дверь Шура, лет под пятьдесят рыжая баба с арбузно-красными щеками.

– Сюда зайди! – втыкает в стол палец Александр Гаврилович. – Нет, сколько можно говорить?! Встанет – и кричи ей через порог. Я что? Полковая труба? Когда порядок будешь знать? Зовут – значит вот здесь тебе стоять надо! Ясно?

– Да чего ж? Ясно.

– А ну, – поднял на нее подбородок Жмакин. – Вальку сюда.

– Это которую? – озирается Шура на мужиков, сидящих на стульях вдоль стены.

– Да эту, Репяха Гришки, возле Духова живут.

– А! Знаю-знаю! – трепещет приподнятыми возле бедер ладонями Шура, чтобы больше ей не подсказывали, так как она теперь все сама знает и дальнейшие пояснения ей слушать невмоготу. – Все щас сделаю.

– Сюда ее немедленно! – стучит кулаком Александр Гаврилович. – Знаю, как она болеет! Я ее, понимаешь, живо на ноги поставлю!

– У них вчера, кажись, гости были, – тянуче ухмыляется Василий Яковлевич, закрывает глаза, и они у него теперь, как голубиные яички, белеют веками.

Тут длинно, требовательно зазвонил телефон: из района. Жмакин строгими глазами обвел планерку – у всех понимающе посерьезнели лица.

После телефонного разговора Александр Гаврилович с минуту отдувался и, не выдержав, сердито кивнул на трубку и как бы сам себе едко пожаловался:

– Товарность большая, понимаешь… А где заменитель молока? Триста центнеров на район! Да нам даже кукиш не покажут! А обрат? Кто нам его давал, обрат этот?

Не успел он как следует остыть, как новый звонок, потом еще, потом нужно было разобраться с заведующим мастерскими – с ним жена поскандалила. Потом опять звонок из района: нужно ехать в управление. В обязательном порядке, чтоб никаких отговорок. Когда? К одиннадцати быть в райисполкоме. Спорить нечего. Александр Гаврилович в дороге уже вспоминает о Вальке-прогульщице и такой закипает к ней злостью, что вынужден осаживать себя: ну, ничего, ничего, поглядим еще! Придешь поросят выписывать и комбикорма попросишь, и автобус на какой-нибудь семейный сабантуй, и… Перечень хозяйственной нужды этой велик. Александр Гаврилович, заранее торжествуя, душою оставался в хмурой тени: как там коровы, подоены ли вовремя?..

Сам не зная почему, пустился он в откровения с этим человеком. Чем-то он, понимаешь, подкупает. Держится с какой-то ненавязчивой и приятной лаской, точно он друг детства твоего. И лицо у него хорошее. Так умно, терпеливо помигивают на нем припухшие глазки, что достаточно окольного слова, а уж он все сам поймет, оценит и молча поддержит сочувствием. Или скажет какой-нибудь пустяк, глупость, по все равно за этим пустяком или даже глупостью угадывается такая доброжелательность, будто вековое общинное родство дало тут себя знать на минутку.

Да золотой ты мой, российский мужичок! Как там тебя? Сиволапов? Годишься! Рад тебе Александр Гаврилович Жмакин, председатель колхоза, тертый калач, из непотопляемых. Горы золотые он обещать тебе не станет, он и без них найдет, чем тебя соблазнить…

– Ну, что еще? – вернулся к прежней теме и уже солидно продолжал перечень житейских благ председатель. – Магазин там торгует, это ты не волнуйся. И радио говорит, и электричество имеется… Да! – оживился он. – Озеро там. Хорошее озеро. И карасишки, и окунишки, понимаешь. На днях щуку мне принесли – вот такая щука!

– Ты смотри! – удивился Михаил Иванович. – Природа – это мы не против. Только тут вот какое дело, – сменив улыбку на тупое и удивленное выражение лица, проговорил Сиволапов. – Дорога, она средств требует. Один переезд, говорят, разоряет хуже пожара. Так что аванс нужен.

– Эк ты куда заехал, – медленно отстранился от стола Александр Гаврилович. – Так вот сразу и аванс?

– А как же? – Михаил Иванович зачем-то оглянулся на дверь. – Без аванса нельзя.

– Сколько же ты просишь? – с какой-то обидой осведомился Александр Гаврилович.

– К примеру?

– Да.

– Что ж, тут как на духу, в сторону не шагну: семьдесят пять.

– Да это же целая сумма!

– Понимаю.

– Это же целый бюджет! А вдруг ты завтра заявление мне на стол – и где тебя искать?

– Это с детьми-то?

– Да хоть бы и с ними.

– С женой хворой? С узлами?

– Так… Н-ну, хорошо. Двадцать пять подпишу. Но это ты имей в виду!

– Не-ет, – закряхтел разочарованно Михаил Иванович, – да какие же это деньги?

– Что? Плохие?

– Зачем плохие? Только, сказать по правде, бессильные они. Не поднимут! А мне, а я… – заволновался Михаил Иванович в поисках особенно убедительных доводов, – я самостоятельно хочу наладить хозяйство, а не как некоторые.

– Которые?

– Которым хвост ветер набок заносит.

Александр Гаврилович задумался. Сиволапов затаенно посапывал, глаза его припухли еще больше: момент был острый, решительный, и сердце его сильно и тревожно стучало. Наконец председатель водрузил на нос очки и черкнул на заявлении резолюцию:

«Выдать в счет зарплаты сорок пять рублей».

V

«Ну, с благополучным приземлением вас, Михаил Иванович», – поздравил сам себя Сиволапов. Теперь ему дышалось легче. И село другим повернулось боком, улыбнулось милым, простым своим обличьем, участливо заглянуло в глаза нового человека. И хотя еще предстояло добираться до хутора, который так славно называется – Талы, центральная усадьба казалась уже близкой, чуть ли не родной. Сюда придется наведываться по разной надобности, появятся знакомые, друзья найдутся, и покатится жизнь по широкой своей дороге.

Валентин Филатов
СТИХИ

 
Печка вечером длинным
С голодухи орет.
Мама кляпом полынным
Затыкает ей рот.
Не ори, ненасытная,
Ты у нас не одна…
За окном недобитая
Грохотала война.
 

 
Сделай, плотник, мне грабельки,
Чтобы сами гребли.
Ты откуй, кузнец, косу мне,
Чтоб косила сама.
Сделай, плотник, мне саночки,
Чтоб возили дрова.
Ты откуй, кузнец, пушку мне,
Чтоб убил я войну.
 

 
Помню, я помню тот смерч у крыльца:
Вышел отец и… не стало отца!
Вслед за отцом, златокудр и румян,
Бросился в смерч юный дядя Иван.
А за Иваном начитанный Федор
Хлопнул калиткой и канул, как в воду…
Светлый наш дом содрогнулся от слез.
Дед мой не плакал – к окошку «примерз».
Вскоре и он, не по возрасту лих,
Кинул себя в сатанеющий вихрь.
Вышла и мама. Осталось нас трое:
Бабушка, я да горючее горе.
Вышел и я, было тихо кругом…
Стоят обелиски за нашим углом.
 

 
К Лебяжьим озерам мальчишкой иду,
И надо же памяти так отключиться:
Отчетливо помню траву-лебеду,
Но только не лебедя – гордую птицу.
 
 
Росла лебеда по крутым берегам
И шею свою выгибала под ветром.
Она была хлебом в бесхлебицу нам,
И разве забудешь когда-то об этом?
 
 
О, память моя, будь добра, напрягись,
В курносый мой мир дай мне лучше вглядеться…
По-моему, лебеди все ж родились
Поздней, чем мое слишком взрослое детство.
 

«ЮНОСТЬ»

Вечером, в последнюю пятницу каждого месяца, эти люди собираются в редакции областной молодежной газеты. Они приходят со строительных площадок, из заводских цехов, конструкторских бюро и студенческих аудиторий. Их, таких разных, объединяет любовь к поэзии, яркое ощущение жизни, умение откликаться на ее радости, печали, тревоги.

Все они молоды, только делают первые шаги в поэзии, но лучшие из стихов отмечены «лица необщим выражением», несут на себе печать их привязанностей и интересов. Сергей Бойцов ощущает родную историю как личное достояние, историческая память – герой многих его вещей; произведения Надежды Рождественской отличает мягкая доверительность интонации; стихи Станислава Жирова – темпераментный лирический напор. Поэтические опыты наших авторов неравноценны, порой неловки, но всегда искренни. Молодые поэты пишут коллективный портрет своего поколения и потому вправе рассчитывать на внимание.

В. Веселов,

руководитель Курганского городского литературного объединения «Юность»