Текст книги "Каменный пояс, 1983"

Автор книги: Алескандер Зайцев

Соавторы: Александр Терентьев,Владимир Огнев,Тихон Тюричев,Владимир Пшеничников,Валерий Кузнецов,Николай Терешко,Михаил Львов,Антонина Юдина,Николай Егоров,Иван Бражников
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

Если говорить начистоту, Николаю уже не раз хотелось напиться, чтобы позабыть обо всем этом хоть на сутки, и противиться этому желанию становилось все труднее.

Хотелось встретиться еще раз с Михаилом Наумовым и сказать ему, что напрасно мается он, ничего такого, что ищет он, нет на белом свете. А тем, кто обнаружил эту пустоту, докопался, надо один рецепт выдавать: полкило водки – и на правый бок…

Но вот однажды Катерина пришла с дойки, разделась, поворчала на них за какой-то беспорядок, а потом сказала:

– Сходи утром в контору. Максим Пленнов с котельной уходит.

– А еще кто об этом знает? – веря и не веря, спросил Николай.

– Господи, да все, один ты… Скажи спасибо заведующему, замолвил уже за тебя слово.

Заведующим Катерина теперь называла соседа Тимку Урюпина.

– А чего это он расстарался? – опросил Николай.

– Расстарается тебе, жди. Я попросила, чтобы сказал на наряде.

– Ну а он точно сказал?

– Подтелков сейчас на ферме был, говорит, знаю, пусть заходит. К директору за приказом поедешь.

Николай помолчал.

– А это какая котельная? – уточнил на всякий случай. – В телятнике?

– Ну там, в нашем гурту.

– Да знаю, знаю…

– Я тоже, наверное, заявление подам в свинарь. Там еще один откормочник будет, заведующий сказал, что примут.

– Завсвинарем?

– Зав, зав, – резковато ответила Катерина, и Николай догадался, что опять она про соседа.

«Благодетель-то еще», – подумал недовольно.

Работать на котельной, рассудил Николай, это еще не самое последнее дело. Это и рано вставать, и поздно возвращаться – все как у людей. Да и зарплата с сотенку будет, не меньше. А там еще как дело поставишь. Николаю казалось, что уж он-то теперь поставит. Он теперь на любой работе стал бы по-другому себя вести, он теперь всему, кажется, и цену и смысл знал.

Наутро Подтелков распорядился коротко:

– Напиши прямо у меня заявление, что, мол, прошу принять меня оператором котельной на МТФ-2. Курсы подготовки прошел, с техникой безопасности знаком.

– На имя директора писать?

– Да. А я ему дополнительно позвоню, чтобы не мурыжили тебя. Галя выписку напечатает, привезешь мне. И не забудь потом к инженеру по технике безопасности зайти, распишешься там в журнале. Вернешься, выписку – Акимовне, а сам к Пленнову, он тебя натаскает хоть маленько. Ясно? Садись тогда и пиши.

Николай снял шапку, примостился на краю стола и вывел на тетрадном листке: «заивление». Но тут заметил описку и попросил другой листок.

– Ошибся, что ли? Давай, вали, ладно, кто там будет тебе ошибки считать.

На центральном отделении Николай пробыл полдня.

Директор его долго задерживать не собирался, только прицепился к заявлению.

– Какие это еще «курсы подготовки»? – спросил строго.

– Ну как поджигать, в смысле запускать котел, – нашелся Николай. – По манометру смотреть…

– По манометру, – усмехнулся директор. – Ты вообще-то тракторист или кто?

– Я на бульдозере работал, пахал, – стал объяснять Николай, – потом мне желудок отрезали.

– Желудок? – директор свел брови. – Давно?

– Да весной еще.

– Весной? Так-так, минутку, – директор выдвинул ящик стола, покопался там, но ничего не нашел. – Фамилия – Акимов? – уточнил. – Так-так. Значит, на бульдозере ты работал и пахал. А сколько, интересно, ты пахал?

– Зябь? Да каждый год… лет двенадцать.

– Гектаров по двести выходило?

– До пятисот, – ответил Николай.

– Я говорю, в среднем.

– В среднем, да.

– Ну хорошо, пятьсот. Пусть даже шестьсот! Но зачем же ты прокурору писал, что десять раз перепахал всю совхозную землю?

– Я? – удивился Николай. – Я не писал…

– Ты бы еще ввернул, что с плугом три раза вокруг Земли объехал – это было бы для государственных органов более убедительно. Писатель… Ты бы прежде подумал, у кого ты просишь. Что ты просил?

– Я ничего не просил, – чувствуя, что покраснел, как пацан, сказал Николай.

– Так я что, выдумал? – директор мельком глянул в чуть выдвинутый ящик стола. – В сентябре, кажется, пересылали мне письмо из прокуратуры.

– Я не писал.

– Ну не знаю, – директор взял дорогую блестящую авторучку, написал что-то на углу заявления, небрежно двинул листок в сторону Николая. – Все, пожалуйста.

В Богдановку Николай возвращался, чувствуя себя оплеванным и пристыженным. Попутно он успел выяснить у шурина, с кем примерно мог спутать его директор, но, понимая, что теперь не вернешься и ничего не докажешь, все равно переживал упрек. Пусть директор ошибся, но ведь говорил-то он с ним, запомнил-то его, Николая Акимова, и теперь будет думать, что он кляузник, бездельник и все такое. Это сильно портило в целом удачный, главный для него день за все полгода, прошедшие после операции. Да вообще-то их, наверное, совсем не бывает на свете, целиком удачных дней, думал Николай, и лучше бы уж никогда не знать и не ждать их.

Он хотел было рассказать свой случай попутчикам в вахтовой машине, но решил, что его попросту поднимут на смех, и промолчал всю дорогу.

* * *

Два дня Максим Пленнов, шутя управлявшийся со своими обязанностями, со значением объяснял их Николаю. По его выходило, что важнее и ответственнее работы, чем на котельной, и быть не могло. Увлекаясь, он выдумывал невероятные обстоятельства, к которым и надо было, по его искреннему, на глазах у Николая родившемуся, убеждению, готовиться прежде всего.

– Ты представь, что на улице мороз в полсотни градусов, – говорил Пленнов. – Котел ты запустил, он работает. И вот надо пускать пар в телятник или в родилку. Что делать прикажешь?

– Ну ты говорил уже, – отвечал Николай. – Шланг надо вот на эту или ту трубу надеть, потихоньку открыть кран.

– Правильно, это правильно, – нетерпеливо кивал Пленнов, – но тут как раз Скворцов, молоковоз, приехал и надо ему бочку ошпарить. Спрашивается: а как? Мороз-то – ого-го! Ты шланг стянул, а кругом туман! И этого Скворцова принесло… Он у меня летом ведро отсюда увез, ты с него стребуй. И шланг каждый раз в грязь бросает. А мне его то на трубы надевать, то в емкость совать, вот и полоскай за ним. Ты не поваживай. Сразу как сказал ему: будь добр, Скворешников, – и пусть не расширяется, а то королем тут носится, трезвенник чертов. Видишь, колдобины у двери – его работа! Подъезжает вплотную, болото уж сделалось. Ты не поваживай сразу, и никуда он не денется. И не таких обламывали.

Сам Пленнов уходил с работы совсем, садился на пенсию по инвалидности, рассчитывая иметь приработок летом, в уборочную.

– А тут уж, Коль, невмоготу, – признался. – Главное, кондылять мне далеко, а зимой сквозняки тут. Глянь шею – чирья замучили. Видишь, какой опять проклевывается, не шевельнись.

На прощание Николай поставил ему бутылку «ароматного», чтобы соблюсти обычай и погреть слабое сердце, о котором тоже шла речь в перерывах между объяснениями.

С вечера он приготовил давно не надеванные ватные штаны, белесые и жесткие после стирки, полушерстяной свитер, в котором форсил когда-то, пиджачок, в карманы которого насовал спичечных коробков, чтобы сделать запас там, на месте.

Катерина смотрела на его сборы молча и так же, не говоря ни слова, подсунула старое полотенце с завернутым в него куском мыла. «Правильно», – одобрил про себя Николай и прикинул, что бы еще из посторонних вещей могло пригодиться на новом рабочем месте. И уже в потемках сходил в сарай за старым газовым ключом, который наверняка был даже и необходим в его пароводяной работе.

– Какой у нас завтра день? – спросил он перед сном жену.

– Среда.

Значит, со среды начиналась самостоятельная жизнь.

– А я и не знал, что там прибавки какие-то есть, – не в силах лежать молча проговорил Николай.

– На ферме у всех прибавки, – равнодушно отозвалась Катерина. – А то кто бы там стал работать.

Николай подумал, что он-то и на семьдесят рублей пошел бы, но вслух этого не оказал.

Ночью ему снилось что-то, но вдаривший над ухом будильник оборвал видения, и они тут же забылись. Катерина поднялась вместе с ним. Еще вчера он не знал и не видел, как просыпается жена по утрам, а теперь, взглянув на ее припухшее, измятое о согнутый локоть лицо, поймав равнодушный взгляд будто смазанных чем-то глаз, почувствовал какое-то отвращение и досаду, забывшиеся сразу, впрочем, так же, как и сон. Ему надо было спешить.

– Чай будешь пить? – хмуро спросила Катерина, выворачивая штанины своих гамаш-ромаш или как их там.

– Я лучше молока.

– Холодное, подогреть надо.

Николай ничего не ответил и, закончив одеваться, достал из холодильника молоко, налил в кружку, взял из целлофанового пакета надкушенный ломоть хлеба.

– Холодное, я говорю, – повысив голос, хмуро повторила жена.

– Ничего, я, как Витька говорит, глоточками.

– Свою скотину придешь убирать?

– Не знаю, как дело пойдет.

– А чего там знать-то? М-м, пять уже доходит, – простонала Катерина. – Пошли, что ли?

Николай сделал глоток побольше и, почувствовав холод от молока где-то в лопатках, передернул плечами.

– Пошли, – сказал он, тоже взглянув на часы, – дорогой разогреемся.

– А?

– Дорогой, говорю, разогреемся!

По ночам теперь морозило крепко, и последний выпавший снег не сходил уже третьи сутки. Может быть, последний первый, и зима началась? К ферме Николай шел за Катериной, привыкшей уже к этой дороге. Бухали, шаркали сапоги по мерзлым кочкам. Три лампочки, вывешенные над коровниками, долго, казалось, не приближались. Потом стал доноситься сплошной вой компрессоров.

– Первый гурт уже доют, – сказала Катерина.

– Поэтому они у вас и передовые, – заметил Николай.

– Че-е? – Катерина обернулась. – Нашел передовиков! Они все восьмеро ближе нас к ферме живут, и группы понабрали любенькие.

– Ну я и говорю.

– Говоришь ты!

Ключ от котельной он обнаружил не на указанном Пленновым месте, а, изведя десяток спичек, с которыми совался в разные укромные уголки, прямо в замке.

«Вместе ведь запирали», – удивился Николай, но тут же подумал, что Пленнов мог запросто отвести ему глаза разговором, за которым и сам, кажется, забывал про все на свете.

Примкнув замок к одной из петель, он положил ключ в карман и отворил половину двустворчатых дверей. В лицо сразу пахнуло копотью, запахом солярки, подтекавшей из топливного насоса, и сохранявшимся в тесном помещении малым теплом. Выключатель он нащупывать не стал, хотя уже знал, где он примерно находится, опять зажег спичку. Прикрыв огонек ладонью, шагнул к стене, и вдруг у него под ногами зазвенели бутылки, спичка потухла. Николай отступил назад и чиркнул новой. Перешагнув через батарею посудин из-под «ароматного», «вермута» и еще какой-то дряни, подошел и повернул выключатель. Затем открыл топку, взял факел – ветошь на проволоке, помочил его в лужице под топливным насосом, поджег и, подержав перед дверцей, просунул в топку, к форсунке. Закрепил, как показал Пленнов, и, открыв краник на медном патрубке, питавшем форсунку, подошел к электрощиту и, коротко вздохнув, утопил кнопку магнитного пускателя. Котельная ожила. Загудел, набирая высокую рабочую ноту, электродвигатель, затрясся топливный насос, ухнуло, загудело в топке горячее пламя. Николай вытащил факел, притушил его об пол, отложил в сторону.

Потом он снова проверил контрольный краник, выскочившая оттуда струйка воды теперь была чувствительно горячей и парила, форсунка работала четко, равномерно выбрасывая порции солярки, взрывавшиеся почти белым пламенем на отражателе.

Стрелка манометра дремала на нуле, и Николай, отвязав от двери, ведущей в телятник, проволоку, пошел посмотреть, что и как там, проверить трубопровод и краны.

В холодном и сыром помещении было к тому же еще и темно. Одинокая желтая лампочка горела над входом в группу сухостойных коров, но от нее в телятнике только темнее казалось. В грязных окнах едва-едва засерело. Суточные телятишки содержались отдельно, у них работал электрический калорифер, включал который по ночам дежурный скотник. Николаевых дел тут было немного: дать пар для подогрева обрата, горячей воды для разных нужд. А сейчас его заинтересовало, мог бы он эту хазину отапливать, чтобы воздух был тут сухим и здоровым? Если не выключать котел, то, наверное, смог бы. Да если еще потолки тут подшить, окна-двери утеплить… Но тогда, наверное, и отопление не понадобится, кто же в своем хозяйстве хлев отапливает?

Не заходя в глубь телятника, Николай вернулся к себе. Манометр теперь показывал давление, и он приготовил шланг с железным наконечникам для подогрева воды в емкости, за которой вскоре должны подходить доярки. Котел работал своим чередом, в тесном помещении стало тепло и душно.

«Не работа, а курорт какой-то», – подумал безо всякого чувства. День еще только начинался, но он уже знал, что ничего особенного в нем не будет. Согреет он воду, прибегут доярки, пошумят при нем маленько, потом явятся на работу телятницы, даст он им пар и воду, приедет к десяти молоковоз отмываться-пропариваться, и подойдет время сделать перерыв до вечера, когда все это повторится. Конечно, и эту работу надо делать, и главное случилось – он работает. Но уже чего-то еще хотелось.

* * *

На четвертый день, в субботу, Николай собирался на работу неохотно, со вздохами и немного смущенным покашливанием. Зато Катерина, едва ополоснув припухшее лицо, словно оживела тут же. Николай объяснил это тем, что с понедельника она должна была выходить на работу в новый, сплошь механизированный свинарник. Туда и являться, кроме дежурств, надо будет попозже, и работа несравнимо легче, чем в коровнике, хотя оплата заметно выше и постоянней.

Мать у Николая всю жизнь проработала «куда пошлют» и почти никогда не знала, чем придется заниматься на следующий день. В уборочную часть женщин могли послать чистить от навоза скотобазы или подмазывать их глиной, зимой отправляли на подводах или в тракторных санях за сеном в степь, усаживали перебирать подмерзавшие картошку или свеклу. Постоянная работа была на ферме, и мать частенько заговаривала о ней, готовая пойти туда хоть фляги мыть, лишь бы на одном месте. Потом таким престижным местом стала колхозная дробилка, следом – механизированная ферма и вот – свинарник. На дробилке надо было только зерно засыпать железными чиляками, на ферме – раздавать дробленку и чистить навоз скребками (ну еще молочные бидоны таскать), а на свинарнике – с транспортера на транспортер перебросить, ну и тот же навоз сдвинуть. Но главным, думал Николай, было все же постоянство. А может быть, и удачное сочетание зарплаты и трудоемкости. В новом свинарнике Николай побывал. Тепло, просторно, чисто. В профилактории малиновым фантастическим светом горят кварцевые лампы, убивающие микробов. А в диспетчерской – настоящий Байконур! И цех кормоприготовления – действительно, цех. Но, может быть, это только по первому году так уж хорошо, а потом загадится?

– Че ж теперь Тимке магарыч будешь ставить? – съязвил он.

– Тимке-то магарыч, – беззаботно откликнулась Катерина, – а тебе завидно небось?

– Из-за чего? – не понял Николай.

Катерина все же немного смутилась.

– Ну тебе-то теперь ни грамма нельзя.

– Хм! Я вот возьму да пропущу на пробу. Компанию звать не надо, сами каждый день собираются.

– А ты привечай их больше. Пошли, что ли?

Когда вышли, Катерина буркнула «счас» и, быстро прошагав через двор, скрылась на овечьей карде, Николай встал к куче смерзшегося навоза.

Задувал ветерок, неся редкую колючую крупку, и до фермы, кособочась, они дошли молча. Молчком и расстались, только разом взглянули на лампочку, мимо которой быстро промелькивали белые мушки. Нужна была зима, снег, а вчера опять моросил дождь, мог он пойти и завтра.

В котельной Николай орудовал не то что привычно, но уже как-то без суеты, точно и равнодушно. Едва только наладилась топка, он поправил в головах старый свой ватный пиджак-полупальто и лег на топчан, сощурившись от света новой сильной лампочки.

Котельную он, можно сказать, уже обжил, натащив сюда своих из дома вещей и приспособив их для разного рода удобств. Не облегчения добивался, поскольку перетрудиться тут было невозможно, ну разве что приоглохнуть от шума – старался поскорее обжиться, раз и навсегда забыть долгую бездельную маету. Теперь, на четвертый день, казалось, что получилось, все приладилось.

«А дальше что», – думал Николай, хотя и это уже обдумал за три дня: работать на котле, раз поставили, ждать полного выздоровления, если оно возможно, а там все равно проситься на колесный трактор, чтобы работать тут же, на ферме, или на обработке пропашных.

На котел он теперь взглядывал смело. Вчера даже бросал его без присмотра минут на десять специально. Вышел за дверь, постоял и, бросив взгляд на красно-желтый окоем неплотно прилегающей дверцы топки, пошел к домику, где помещалась и сторожка, и красный уголок фермы. По дороге он еще обернулся, подумав, что истинно дурью мается, но в сторожку все же не вошел. И вернулся в котельную. С первого взгляда ему показалось, что стрелка манометра перешла отметку «два», и он подскочил к крану, пустил пар в емкость с водой, быстро снова взглянул на манометр. Стрелка теперь подрагивала между единицей и двойкой, но, может быть, она там и раньше стояла.

Вспомнив это, Николай усмехнулся, поднял руку и взял у себя за голевой какой-то журнал. Умостив голову, глянул на потрепанные первые страницы и стал нехотя перелистывать, пока не наткнулся на цветную картинку, на красивую, в лиловом платье, купчиху.

«Б. М. Кустодиев. Купчиха», – прочитал он и нисколько не удивился совпадению. Подбородок у этой купчихи был Катеринин. Хорошо им жилось обеим…

Николай листнул журнал дальше, и другая картинка бросилась в глаза. «Красавица», – прочитал он, уперся локтем и сел, чтобы лампочка не била в глаза.

Теперь, на ярком свету, он увидел, что журнал уже захватан чужими руками, но картина словно горячее засветилась из-под грязных пятен.

Это была красавица, действительно. Рыжая, пышная, розовая. Она там собиралась ложиться спать, не успев спять только перстенечек и сережки, когда этот Б. М. Кустодиев и поддел ее на карандаш. «Девка еще», – подумал Николай. Силой отливали ее колени и бедра, прохладно светился живот, и высокая грудь таила, наверное, чистое, глубокое дыхание. И увидел вдруг Николай как бы само здоровье. Картину держали его запачканные узловатые пальцы, сам он силился поглубже заглянуть в эту девичью спаленку, по тут же представил себе, как встрепенулась бы, закрылась, брезгливо и испуганно ойкнула, увидав его, эта красавица. А какое воздушное, алое было у нее одеяло, нарисованное как будто даже с большим старанием, чем все остальное.

Словно очнувшись, Николай быстро взглянул на манометр, потом на дверь и убрал журнал. Посторонний мог бы только одно подумать: сидит и голых баб разглядывает, докатился.

Потом он, конечно, нашел время и перелистал все газеты и журналы, а тот, потрепанный, хотел было взять с собой, показать Катерине, но это, наверное, ни к чему было, она увидела бы только то, что этот Б. М. на бумаге нарисовал.

«На сундуке спит, – определил Николай, еще раз взглянув на картинку. – А в сундуке – приданое. Невеста…»

Давнишний, наверное, это был художник. Давнишний и какой-нибудь хилый, больной, навроде Николая, потому что от здоровья здоровье не ищут. Да и нет сейчас таких спокойных, здоровых и чистых баб. Все ищут кого-нибудь, кто их осчастливит, а эта сама сидит перед сном и думает: осчастливить бы кого…

Потом эта картинка забылась. Придя на обед, Николай обнаружил, что корова проломила кормушку, и, выгнав ее на карду, он до обеда, считай, делал новую.

Катерина предупредила, что вечером будет баня, и приказала являться без задержек.

Но он все-таки задержался, пришлось добиваться, чтобы горючевоз заправил его бак соляркой.

Домой Николай пришел, когда Катерина уже управилась по хозяйству без него и собирала белье для бани. Витька мыться не любил и теперь помалкивал, затаившись в укромном местечке. Но Катерина, приготовив три свертка, все же отыскала его за голландкой и стала одевать.

– Опять глаза на мокром месте, – выговаривала. – Скоро уж один будешь ходить мыться, а все слезокапишь.

– А мылить будешь? – обреченно спросил Витька.

Николай рассмеялся.

– Давай, мать, мы двое мужиков сходим, – предложил.

– Нечего выдумывать, – отмахнулась Катерина.

Она потом купала Витьку в бане, а Николай дожидался их в темном холодном предбаннике, покрикивая через дверь:

– А ко мне лиса пришла! Слышь, Витек? Ры-ыжая, бессты-ыжая! Это кто там, говорит, плачет? Я говорю, никто, иди отсюдова!

– Ага, слышишь? А ну-ка перестань, – приговаривала, плеща водой, Катерина.

– Щипа-ает! – хныкал Витька.

– А ты не три глаза… Ну! Кому говорят!

Потом Николай принял закутанного сынишку и повел его за руку в дом. Катерина догнала их около сеней.

– Да скорее ты! – поторопила. – Застудишь ребенка!

Возле голландки они раздели Витьку, и Катерина стала надевать на него сухое белье.

– Кого ждешь? – спросила она Николая. – Иди мойся.

– А может, – Николай запнулся, – может, вместе сходим?

– А Витьку одного оставим? Иди, не выдумывай!

Николай не думал, что это такая уж серьезная помеха, но настаивать не стал, мылся один. В бане, при свете фонаря, ему показалось, что он даже слегка располнел в последнее время и выглядел вполне здоровым, сильным мужчиной.

Сидя потом с Витькой около голландки, просыхая, он подумал о Катерине, о том, что напрасно они так поддались этой операции. В жене Николай не сомневался, вообще не допускал такой мысли, а вот поладить как-нибудь они могли бы давно… Ему уже и на месте не сиделось отчего-то.

– Витек, ты побудь один тут, а я к мамке сбегаю, спинку ей потру. Только от галаночки не отходи, – сказал он сынишке и стал быстро одеваться.

Завешенное изнутри мешком, окно в бане не светилось, но он знал, как хорошо слышны в бане близкие шаги и под конец прямо крался, волнуясь и задерживая дыхание.

В темном предбаннике, наткнувшись на валенки, он замер, присел, переводя дух, и вдруг почувствовал, что в бане Катерина не одна. Николай живо подобрался весь, прислушался. Плеснула вода в тазике, мокро скрипнула половица, и Катерина вроде как засмеялась и шлепнула ладонью по голому телу. Николай попятился было назад, но, остановленный проснувшейся яростью, вскочил, больно ударившись о крышу, и, нашарив скобу, дернул на себя банную дверь…

Нет, ему показалось, что это его кто-то дернул, встряхнул изо всех сил, а дверь и не шелохнулась.

«На крючке», – понял Николай.

И дернул скобу еще раз.

– Да кто там? – дошел до него мужской голос.

– Я – открывай! – выкрикнул Николай.

– Это чего бы я тебе открыл?

Николай аж задохнулся.

– Открывай, сказано, – не то взревел, не то засипел он страшно.

– Ты не шуми там больно! Хозяин…

– От-кры-вай! – стиснув зубы, потребовал Николай.

– Какой еще на тебя псих напал? – спокойнее спросил мужчина, и Николай узнал Тимку Урюпина.

Николай примолк и еще раз дернул скобу. Теперь ему показалось, что дверь вдобавок еще кто-то и держит изнутри. Валенки путались под ногами, и Николай выбил их пинками наружу.

– Ты откроешь? – спросил Николай с нажимом и голосом выдал дрожь, охватившую его. – Сосед называется…

– А я тебе говорю: не ералашь…

Он не понимал, что такое творится с ним. С одной стороны, голова работала ясно, он вспомнил, что иногда Катерина баню топила пожарче, говоря, что после них будет мыться коровий пастух Жирнов с женой, а теперь… Холостяк этот с кем? Отпустив скобу, Николай выскочил из предбанника рискнул взглядом по сторонам и, не раздумывая больше, метнулся к окошку, с размаху ударил по нему открытой ладонью.

Стекло с глухим звуком разбилось, осколки застряли в мешковине, и Николай ухватился за нее, выдернул наружу, и лицо его окутал густой влажный пар. Он услышал какие-то придавленные возгласы, но не разобрал их, попытался онемевшей рукой разогнать туман, но тот становился только гуще. Что-то словно подтолкнуло Николая сзади, и он кинулся пролезать в узкое окошко, но тут за воротник фуфайки его ухватила чья-то рука, рванула, и, оборачиваясь, валясь с ног, он смутно увидел мужика, нависшего над ним.

Упав с разворота на колени, Николай тут же вскочил, дернулся вперед с растопыренными руками, но чужой крепкий кулак ударил его в живот, пресек дыхание…

– Ох, да затаскивай скорейша, – бесцветно прозвучал высокий (не Катеринин!) женский голос, и чьи-то руки подхватили его, встряхнули, и он почувствовал, как стал сползать валенок с левой ноги, зацепившись за что-то.

«Куда это я?» – равнодушно подумал Николай, хотя лежал уже неподвижно.

Что-то холодное и мокрое мазнуло его по щеке, коснулось лба и полезло за шиворот. В лицо ударила вода, уколов льдинками, Николай вздрогнул, дернулся, стараясь увернуться, и тут живот ему словно прострелили: он почувствовал боль.

Избавляясь потом от тьмы и беспамятства, Николай увидел, что лежит дома, на койке. Боль растекалась по всему животу, давила и жгла. При свете неяркой лампочки он разглядел каждую трещинку на стене, но, сморгнув, увидел стену ровной, грязно-матовой.

При первом же движении его начало жутко рвать, и белая чашка, появившаяся рядом с койкой, запачкалась кровью. От натуги проступили слезы.

Лежа спокойно, с закрытыми глазами, Николай разом вспомнил все, что произошло с ним, и пожелал все вот так же, разом забыть. Открыв глаза, он увидел рядом жену, закутанную в платок, бледную и притихшую. Захотел попросить напиться, но не смог. Он попробовал лечь поудобнее, напрягся, и его словно снесло с койки, опрокинуло в беспамятство и бесчувствие.

Тогда появилась мать, хотя в точности нельзя было сказать, мать ли. Он узнал ее по голосу. Она выпрямилась и позвала негромко:

«Отец, иди-ка сюда. Колюшка-то наш…»

Отца не было.

«Ты где там? – снова позвала мать. – Одни он ведь тут…»

Тут Николай перестал ее видеть и слышать, на него пахнуло холодом, и он ясно увидел Пашку Микешина.

– Что тут у вас? – спросил он громко и приблизился к койке. – Ты чего?

Николай попробовал дать о себе знать как-то, но Пашка махнул рукой: лежи, мол.

– В больницу, что ли, повезем, Катерина? – спросил он. – Да, надо, наверное…

– Больно, – выдавил Николай. – Жар.

– Да-а, – протянул Пашка. – И какой только бес в баню тебя понес… В Катьке, что ли, засомневался?

– Ой, – услышал Николай голос жены, – да как же… Тимка с ветеринаршей был, сошлись они, а я к Жирновым бегала сказать, что пару будет после негусто. И вот… А Тимка, он горячий…

– Ну-ну, – кивнул ей Пашка. – А этот вообразил… Ты, Коль, маленько свихнулся на своей болезни – это я тебе говорю. Все же шло как только и могло идти, а ты дергался. Себя, небось, жалко было?

– Стыдно, – прошептал Николай, – перед людьми…

– Ну да, но и жалел, чего там… Жалел, жалел, да теперь хватился: а не проглядел ли жену. Так? По-моему, так. А нельзя. Живые люди вокруг. Всякие…

Николай как бы не узнавал приятеля: не он говорил, не ему бы…

– Ну ладно, – решительно сказал Пашка. – Готовь, Кать, что там надо, а я пойду транспорт искать.

В больницу они попали ближе к рассвету. Для начала вызванный санитаркой главврач распек Пашку за промедление, потом заставил бегать женский персонал и объявил, что операцию будет делать сам.

– Пять часов прошло, надо же! – все твердил себе под нос, пока не вышел куда-то.

– Коль, скажи хоть, как ты? – попросил Пашка. – Катерина с Витькой потом приедут, ты мне скажи.

Николай покачал головой.

– Терпимо, – прошептал.

Страха перед новой операцией, сожаления, обиды – ничего он не чувствовал, только сплошную, поедавшую огнем боль. «Новый круг», – подумал отчетливо, а не знал, готов ли к нему. В тишине кабинета послышались какие-то осторожные звуки, скрипнула дверь. «За мной», – подумал Николай и покрепче зажмурил глаза, готовясь к новой боли.

– Урюпин приехал, – сказал Пашка. – Может, повиниться перед тобой?

Николай открыл глаза.

– Простишь, если что? – спросил Пашка.

Что было отвечать на это? Николай пошевелил пальцами.

– Да надо бы простить, – вздохнув, сказал Пашка, – когда выздоровеешь…