Текст книги "Каменный пояс, 1983"

Автор книги: Алескандер Зайцев

Соавторы: Александр Терентьев,Владимир Огнев,Тихон Тюричев,Владимир Пшеничников,Валерий Кузнецов,Николай Терешко,Михаил Львов,Антонина Юдина,Николай Егоров,Иван Бражников
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

До поста, застекленной будки на сваях, Николай добрался не меньше как за час. По пути останавливался, голосовал, поднимая то кепку, то растопыренную слабую ладонь, и две машины притормаживали, но их и близко нельзя было назвать попутными.

А у поста ГАИ никого не оказалось. Николай тяжело опустился на узкую скамеечку, пристроил свою неловкую ношу и перевел дух. Надежду он еще не потерял, но на дорогу смотрел теперь равнодушно – шел уже седьмой час.

Издали замечая у поста ГАИ человека, водители сбавляли скорость, но приблизившись и разглядев, что это за человек, с досадой прижимали педаль газа, и машины взрыкивали, снова набирая скорость. Пора было Николаю признать еще один просчет, как вдруг прокатившийся по направлению в город автобус притормозил, стал сдавать назад, прижимаясь к обочине, и въехал на пятачок перед постом.

– Николай! – крикнул, высунувшись в окошко, водитель. – Аким!

Николай поднялся на ноги, вглядываясь.

– Мишка, что ли, – проговорил наконец неуверенно, не глазами, а каким-то чутьем признав в водителе Михаила Наумова, с которым когда-то учился и жил в училище механизации. – Здоров!

– Привет! Ты чего тут?

– Домой еду, – с невольной досадой ответил Николай и покосился на разглядывающих его через стекла пассажиров.

– И давно вот так едешь?

– С трех – с полчетвертого вообще-то…

Наумов присвистнул.

– А ну-ка садись ко мне! – приказал решительно.

Пока катили по асфальту, выпуская по одному, по два пассажира на остановках, Николай узнал, что автобус этот из управления буровых работ, а пассажиры – вахта.

– Восьмой месяц вот за этой баранкой, – объяснил Наумов, часто взглядывая на Николая. – А ты чего такой… жеваный? И лысый!

– Да из больницы, после операции. Нынче выписали…

– А-а, ну погоди, потом доскажешь.

Высадив последнего пассажира, Наумов выскочил из автобуса, сбегал в магазин.

– Теперь все! – сказал, устраивая на капоте «пазика» свертки.

– А ты чего хочешь-то? – настороженно спросил Николай. – Мне домой надо…

– Теперь будем думать, – поспешно заверил Наумов, трогая автобус с места.

– А не получится, – прокричал чуть погодя, – перекантуешься у меня до утреннего автобуса! Ты женатый?

– Женатый! А ты?

– Был!

Они приехали в микрорайон, миновав автостанцию, и Наумов забежал в один дом, пробыв там минут десять.

– Тут друг один живет, земляк мой, – объяснил. – Вернется с работы, возьмем его тачку и отвезем тебя. Давай пока в общагу…

Николай почему-то решил, что домой он теперь не попадет, и сник. Хотел было попросить отвезти его на шоссе, но удержался. В этот час, самое лучшее, могли подбросить до богдановского свертка, а там еще неизвестных двадцать километров. На свой «одиннадцатый номер» он больше не надеялся.

– Да не кисни ты, – с легкой досадой сказал Наумов. – Уедешь и засядешь опять лет на двадцать в своей Богдановке. Ты, наверное, уж и каблуху нашу забыл?

– Почему, – пробормотал Николай.

– Да потому, что и тогда не чаял, как домой вырваться, в тягость тебе там было. А я… виа есть вита, как наш старпом говорил! Жизнь – дорога, понял?

Николай если еще не понял, то догадался. На стекле, отделяющем водителя от пассажиров в «пазике», вместо фотографий Аллы Пугачевой или каких-нибудь парней с гитарами, у Наумова белела бумажная полоска с чернильной надписью:

VIA EST VITA! —

и что-то вроде компаса нарисовано рядом.

– Ты и тогда шальной был, – улыбнулся Николай Наумову.

– Ладно, обсудим, – буркнул тот, довольный, наверное, только тем, что отвлек его от тоскливых мыслей.

Разговаривая, Наумов привел в порядок автобус, приткнутый к кирпичной трансформаторной будке напротив трехэтажного общежития, потом собрал свертки.

– Ну, пошли, – мотнул головой.

Они поднимались на третий этаж, а навстречу им спешили молодые, самое меньшее на десять лет моложе их, парни.

– Привет, Седой! – одинаково окликали они Наумова.

– Будь здоров! – отвечал он каждому.

Поднявшись, они прошли узким коридором, пропахшим ароматами общей кухни, и Наумов толкнул фанерную дверь справа.

– Кубрик триста восьмой! Прошу! – произнес дурашливо, обернувшись к Николаю. – Из-за отсутствия портье обувь в коридоре оставлять не обязательно!

В комнате никого не оказалось.

– А почему не закрыто? – спросил Николай.

– А разве впереди у нас не коммунизм? – отшутился Наумов. – Валерка, как всегда, домой не торопится… Раздевайся, садись, а я кухней займусь.

– Так, может…

– Да садись ты! Вот тюлень! Не серди дядю, – выпалил Наумов, собирая за шкафом у входа какую-то посуду.

Оставшись один, Николай огляделся. Сравнивать эту холостяцкую комнатенку ему было не с чем, но панцирные койки, вырезанные из журналов картинки на стенах и особенно торчащие из-под коек носки сапог напомнили ему училищное общежитие, из которого его постоянно тянуло домой, в спокойный, привычный уют. В училище Николая поначалу прозвали Акимом, а потом и богдановское «сынок Колюшка» просочилось. Так его всю жизнь покойница мать звала.

Николай как-то ясно понял сейчас, что даже дни в межрайонной больнице перенес легко потому, что постоянно и безотчетно чувствовал себя в безопасности. Там пеклись о его здоровье, о нормальном самочувствии и крепком сне. А тут, в триста восьмом «кубрике», двери которого не закрывались, как и на дороге сегодня, Николай оказался один против чужих порядков.

«Не надо было разиню в хозмаге продавать», – подумал он запоздало, а, представив себе, что мог бы в этот час сидеть в собственном доме рядом с сынишкой и женой, по которым, что ни говори, а соскучился, вздохнул расстроенно и обреченно.

В комнату заглянул Наумов.

– Секунду! – крикнул от двери. – Учитывая твое положение, ставлю чайник.

Ничем он, наверное, от большинства здешних обитателей не отличался уже. Николай мог припомнить, как и сам становился ребячливым во время ночлега на совхозной квартире в райцентре или в другой какой кратковременной отлучке, а Наумов тут жил уже восемь месяцев.

«Несерьезно, – подумалось, – никуда он меня не отвезет нынче». Поэтому правильнее всего было настраивать себя на ночевку в этом «кубрике».

«Да так и лучше, – рассудил Николай. – Чем канитель среди ночи разводить, лучше утром объявиться».

* * *

Дважды за вечер Наумов честно пытался организовать обещанное – отвезти Николая домой, – но дело не выгорело.

– Ну что, на своей колымаге тебя прокатить? – спросил невесело.

– Ладно, успокойся, – как можно беззаботней улыбнулся Николай. – Успею еще домой.

И больше они к этому не возвращались. Николай рассказал вкратце свою жизнь и чуть подробнее больничную историю, и они сели ужинать, не поджидая больше соседа Валерку.

– Значит, столуется в ином месте, – заключил Наумов. – Жизнь, как видишь, не постоянная, но веселая и разнообразная. Люблю такую!

Для себя он припас бутылку «старки», а Николая угощал жидким чаем, в котором тот размачивал магазинные сухари.

Побудку Наумов сыграл часов в шесть. Был он хмур, помят и разговаривал неохотно.

– Одевайся, да к Евгении зайдем, чай должна приготовить.

Николай чувствовал себя не лучше. Во сне тело его успело только расслабиться, но не отдохнуло.

В комнате дежурной они молча выпили по стакану чая с конфетками и пошли к автобусу. Солнце по этому летнему времени еще только вставало где-то, и между домами держалась прохладная голубоватая тень. Громыхнула где-то крышка мусорного ящика, и Николай оглянулся. Во всех трех этажах общежития окна были раскрыты настежь.

– Сгорим к черту этим летом, – буркнул Наумов.

– Да-а, – отозвался Николай и подкашлянул.

На автостанции, где уже было людно и стояли чистенькие автобусы, Наумов оставил его в салоне, а сам сходил за билетом к знакомой кассирше. Обернулся быстро.

– Ну, давай, кореш! – оживился на прощание. – Если не уволюсь из этой конторы, то осенью буду через вашу Богдановку ездить. Привет передай, кто еще помнит меня по каблухе. Давай, мне вахту пора собирать…

Оставшись один, Николай поискал глазами свой автобус и передвинулся к нему поближе. Через динамик стали объявлять отправления. Николай заволновался, подумав, что сейчас встретится с кем-нибудь из своих. Может быть, его уже заметили издалека, и он, чувствуя себя несвободно, невидяще смотрел по сторонам.

И вдруг совсем рядом появился его натуральный сосед, завсвинофермой Тимка Урюпин. Под ноги себе он свалил со спины тяжелый мешок, потрепал на груди промокшую рубаху.

Но сошлись они только на посадке, поздоровавшись за руку, сели рядом. В автобусе объявились еще две богдановские тетки и кузнец Егор Забелин. Николая, конечно, тут же обложили вопросами.

– Резали-то – страшно небось? – спрашивали тетки.

– Противно было кишку глотать, такую с фонариком. А резали… я же спал, – объяснял Николай.

– Мог не проснуться.

– Мог, наверное…

– Работать разрешили?

– Да пока отдохну, а потом, говорят, на легкие работы.

– Кто?

– Ну врачи говорят.

Попутчики на минуту примолкли.

– Да-а, – протянул Егор Забелин, – тогда считай, что влип. Врачи – тут, а в Богдановке – Подтелков.

– Называется, вылечили человека…

Николай был рад, что вырвался наконец, едет домой, а на него стали смотреть так, словно знали о нем что-то нехорошее.

– Круга́ смяли? – спросил он, повернувшись к соседу.

– Смяли, – отозвался Урюпин, как всегда, при разговоре, глядя в сторону. – Наш десяток первым и поделал. Кизяк можно давно в пятки́ слаживать.

– Моя ничего… угостила?

– Угостила.

«Угостила она», – подозрительно подумал Николай, почувствовав, что радость его поутихла.

– Тимк, а трактор мой ходит? – спросил он первое, что теперь взбрело в голову.

– Ходит, к нему же и «крокодила» цепляли.

«Крокодилом» называли шнековый смеситель, которым теперь делали кизяк. Николай не понял, при чем тут его трактор, но переспрашивать не стал. Вообще расхотелось ему вдруг разговаривать. Тетки еще донимали, но он отвечал односложно, и они отстали.

За окном тянулась выгоревшая под солнцем обочина, бурые выгоревшие бугры виделись и вдали, бледная зелень покрывала поля.

«Июнь – а уже нет ничего», – вяло подумал Николай.

В себе он почувствовал теперь какую-то сосущую пустоту. Пытался представить себе жену, сына Витьку, но они ускользали, как давно забытые родственники, потому что не было у него раньше привычки что-то такое представлять, – все было каждый день на глазах. Николай взглядывал на Урюпина, собираясь спросить про своих, но тот, уронив лобастую голову на грудь, спал. От толчков туловище его колыхалось, а фуражка елозила по самой макушке.

В Богдановку автобус не зашел.

– Дядь, довези хоть до середки, видишь, какое у нас село агромадное, – стали упрашивать тетки.

– Позавчера довез, – не повышая голоса, ответил водитель, – потом две камеры вулканизировал.

– А чего ж наши ездиют, не прокалывают?

– Места знают… Выгружайтесь!

– С автостанциями да контролем скучно им работать становится, – громко заметил Егор Забелин. – Нету навара!

Водитель мыкнул что-то, но связываться не стал.

Николаю и Урюпину пришлось идти через все село, по единственной улице. Не такой уж «агромадной» была Богдановка, но длинной, вытянутой.

Урюпин тащил брезентовый мешок с банками кровельной краски, а у Николая занимали руки эти пыльные узелки, на которые он сам старался не обращать внимания.

– А ты огурцы-то зачем купил? – поинтересовался Урюпин. – У нас своих…

Николай взглянул на авоську и сбился с шага.

– Да вот… – пробормотал.

– Не подрассчитал, – заметил Урюпин, перекладывая мешок на другое плечо. – Как тебе платить-то будут?

– Как всегда, – рассеянно ответил Николай.

– Отку-удова…

«Ну и не подрассчитал, – думал Николай. – Так в больницу я же в апреле угодил…»

Вдруг около дома Ивана Чирикова он увидел свой трактор, а рядом покрывшуюся ржавчиной бульдозерную лопату. Прав оказался Урюпин, на мелочевку пустили его «детуху». Сам бы он вряд ли допустил такое – «крокодил» таскать. После посевной, до зяби и в зиму, он навешивал вот эту лопату и снова определялся как бы на постоянную работу. Хуже нет, когда встанешь утром и не знаешь, чем тебе в этот день заниматься. А Николай, становясь бульдозеристом, знал. В мае чистил силосные траншеи, а главный прицел держал на сезонников, на дикую бригаду, с которой проработал уже три лета. Сезонников в Богдановку привозил бригадир Сурик, и дружбой с ним Николай даже маленько гордился. Платили ему тоже неплохо…

От конторы их окликнули, приглашая на перекур, но Урюпин равнодушно прошел мимо, а Николай не стал отставать от соседа. Теперь и их палисадники было видно.

Возле колонки Урюпин остановился, сбросил мешок и попросил Николая нажать на рычаг. Подождав, пока сойдет вода, нагревшаяся в стояке, сосед расправил на плечах рубаху и подставил потную шею под тугую струю.

– У-ух-ха-ра-шо!

– Ну и буйвол ты, Тимоха! – не удержался Николай.

– Теперь нормально, – слегка промокнув шею и лицо кепкой, сказал Урюпин.

До дворов им оставалось два шага шагнуть, и Николай уже разглядывал свой. Пыльная сирень и клены с сухими верхушками загораживали окна, но по крайнему было видно, что Катерина перекрасила рамы белилами. Что-то там за этими перекрашенными окнами делалось сейчас…

– Слышь, сосед, – уже перед самым палисадником буркнул Урюпин, – а твоей дома нету, наверно.

– Почему? – Николай приостановился.

– Да она этим… дикой бригаде обеды варит.

«Да ты что?» – чуть не выпалил Николай и схватился свободной рукой за штакетину.

– Ну пока, – обронил Урюпин.

Николай только кивнул ему, отрывая руку от изгороди. «Обеды варит…» Знал он эти обеды.

На сенной двери висел замок. Николай недоверчиво тронул его и огляделся. Двор казался чужим, неприбранным. Клочки соломы валялись, возле хлева высилась куча пересохшего навоза. Николай ударил ладонью по измятым пыльным штанинам, по плечам, подогнув колени, заглянул под кирпичи у крыльца. Ключ оказался на месте.

В сенях с земляным полом было прохладно и пахло пролитым недавно керосином. На пороге Николай шаркнул ботинками по влажной еще тряпке и вошел в темную кухню. Единственное окно здесь было наглухо залеплено обоями, и пришлось задержаться на пороге, чтобы привыкли глаза. Не разуваясь, Николай повесил на крюк пиджак и авоську, узел с одеждой бросил в угол. На кухне пахло дихлофосом, и когда он прошелся по полу, под ногами защелкали поморенные мухи. В простенке урчал холодильник.

Он заглянул в горницу, в такой же полумрак, и в глаза ему неприятно, вызывающе как-то бросилась постель на полу с двумя подушками в изголовье. Летом они вообще-то всегда на полу спали, отворяя по ночам окна.

Постояв, Николай щелкнул выключателем на узкой переборке и заглянул за шифоньер, в их «спальню». Кровать была оголена. Присев на нее, Николай скинул полуботинки и лег, придавив сетку. В голове еще шумело от езды в автобусе, и тело сразу как-то расплылось, обмякло в покое. Проснулся он от громкого шепота Катерины и шлепанья босых Витькиных ног по полу. Дыхание почему-то было тяжелым, шумным, тело покрывал липкий пот.

– Папа спит? – совсем рядом спросил Витька.

– А ты зайди, разбуди его, – подсказала Катерина. – «Здор-рова!» скажи. Как ты теперь «ре» выговариваешь, ну…

Николай, не сдержавшись, хмыкнул и заскрипел сеткой кровати.

– Это кто меня будить собрался?

Витька заглянул в темную спальню, словно не решаясь войти, но Катерина подтолкнула его, включив свет. Николай как-то ясно вспомнил, что лампочка все время, пока он спал, светила ему в глаза.

– А мы думаем, кто ж это наш дом отомкнул… Заходи, сынок.

Они вошли к нему, и Николай, морщась, сел, свесив ноги.

– Здр-расьте! – отчетливо сказал Витька, притыкаясь к отцовым коленям.

– Ух ты! – восхитился Николай. – Как столетняя ворона выговариваешь!

– А чего ж нам, скажи…

Николай быстро взглянул на жену и подхватил сына на колени.

– Принеси-ка нам, мать, коробку, – попросил.

Катерина послушно вышла, а Николай, вспомнив известие Тимкино, уже как-то и не знал, что еще говорить сыну.

– Ух ты, карапет! Ды-ды-ды-ды, – забормотал он, тыкая Витьке в бок «козу».

Сынишка, слабо улыбнувшись, вывернулся и соскользнул с коленей.

– Че ж нам папка из города привез? – игриво спросила Катерина, внося помятую, загрязнившуюся коробку. – Ух какой пистолетик! Ну-ка застрели нас!

Витька взял игрушку и, прижав к маечке, стал смотреть на нее.

– Ну-ка щёлкни, – невольно попадая в тон жене, подсказал Николай.

Витька щелкнул.

«Пистолетики-наганчики», – подумал Николай и попробовал улыбнуться.

– А этого волка куда прилепим? – спросил бодро.

– На костюмчик, – взглянув, серьезно сказал Витька.

– Ну, беги, курей постреляй, – подтолкнув его, весело предложила Катерина. – А туфли – мне?

Николай кивнул.

– Легкие… Малы небось.

– Тридцать восьмой.

Жена вытащила из коробки, развязала шнурки и прицелилась мерить.

– Погоди, – остановил ее Николай.

– Почему?

– Да нога-то…

– А-а, все равно для работы.

Она сунула в белое нутро туфли серую от пыли ступню, притопнула.

– Слава богу, хороши…

Николай качнулся на койке.

– Ну и как ты, чего? Совсем приехал? – отложив обнову и уперев руки в бока, спросила Катерина.

Глядя на ее полную шею, полуоткрытую загорелую грудь, Николай сжал зубы, а потом спросил коротко и с вызовом:

– А вы?

– Да мы-то… – потянула было Катерина.

– К диким зачем пошла? – оборвал ее Николай.

– А чего мне ждать оставалось? Пошла, – передернув плечами, ответила Катерина. – Иди глянь – холодильник с мясом.

– Хм, «с мясом»… Летом – с мясом. Ну и что?

– И заплотют хорошо.

– Это я знаю, как они платят.

– А знаешь – чего тогда спрашиваешь, – обиженно проговорила Катерина. – А если что, то я вон с собой Витьку беру…

Николай хмыкнул, намереваясь подняться с койки.

– Да мне Сурик сам сказал: «Не думай, Катя, Колькину жену не обидим». Они же тебя, как свинарник стали расширять, искали…

– А нашли тебя? – Николай поднялся, и Катерина опустила руки. – Ладно, обсудим, помоюсь я…

От последних слов жены Николаю стало легче. Главное, она, кажется, не врала. Да и не могли старые приятели пакостить. Подруги, к тому же, у каждого давно имелись.

Мыться Николай пошел во двор и обнаружил, что день уже склонился к вечеру.

– А сколько же времени? – спросил он вышедшую следам жену.

– Да четыре, пятый…

– Ничего себе! Чем же я теперь ночью буду заниматься? – Николай скосил на Катерину повеселевшие глаза.

Втроем они сходили на огород, пообирали колорадского жука с пыльных кустов картошки, поискали «приплода» в огуречнике (свои огурцы уже вот-вот должны были пойти вольные) и между делом разговаривали. Николай даже сам удивился, что всю его больничную эпопею, оказывается, можно было рассказать в двух словах. Зато уж Катерина каждую пустяковину норовила расписать во всех подробностях.

– Витька, правда, что ли, корью переболел? – спросил Николай.

– Ох, правда. Недели три с ним мучилась. Сыпи этой только что на ногах не было. Ладно еще не работала, все время с ним да с ним, а, говорят, осложнения уж больно страшные бывают. И раскосые, и глупые делаются.

Ужинали молча, Николай только с Витькой перемигивался.

– Да-а, едок, – сказала наблюдавшая за ними Катерина. – Ладно, буду суп, лапшу варить… Нынче как-то не сообразила. Да, тебя ведь еще в бане надо отмыть! Ну это мы завтра.

– Туда не пойдешь? – ненастойчиво спросил Николай.

– Да как же не сказавши? Поговорю завтра с Суриком… А тебе как же, ни поднять, ни опустить – ничего?

– Вообще-то нежелательно, – виновато ответил Николай, – но потихоньку начну, здорово вы тут поизносились.

– Ну ладно, лишь бы заросло, – обнадеживающе заключила Катерина.

После ужина она начала стелить две отдельные постели, себе с Николаем и в спальне – Витьке, а Николай вышел во двор. Прохладный воздух овевал его, делал легким, здоровым, и он, словно запнувшись в своих размышлениях, поспешил к жене.

Катерина, уложив Витьку, уже растворила окно и начала раздеваться. Николай тоже забренчал брючным ремнем.

– Хорошо, Витьку теперь не будить утром, – зевнув, пробормотала жена.

– Мне на днях в райбольницу ехать, – прошептал Николай, – я его, может, с собой возьму газировки попить…

Катерина легла, взмахнув одеялом, и, отчего-то волнуясь, Николай тоже опустился коленями на перину. Перебирая руками, добрался до подушки, вытянулся, давая распрямиться и погаснуть легкой боли, неприятности в животе, надвинул на себя край одеяла и подвинулся. Переждав секунду, он протянул руку и коснулся мягкого и прохладного тела жены.

– А какие же это легкие работы, я вое думаю, – зевнув, ровно проговорила жена. – Ну весовщик, наверно, не перетруждается. Дядя Степан водокачку включает за сорок рублей. Максим Пленнов на котельной… Этот еще Бабенышев, учетчик… Да все позанято ведь.

Николай лежал, выпростав руку из-под одеяла.

– Там видно будет, – ответил принужденно. – Может, колесный трактор дадут.

– Какой уже тебе – ох-хо-ха! – трактор. Ладно, видать… Ты этой больницей, наверное, до костей пропах.

Катерина завозилась, поворачиваясь на правый бок, и увлекла за собой одеяло.

– Потяни одеялку-то, – попросила, протяжно вздыхая.

* * *

Ночь была короткой, одна из самых коротких в году, с постели он поднялся, когда солнце было уже высоко, а люди заняты делом. Даже Витька, проснувшись на час или два раньше, тихо игрался кубиками, примостившись на кухне, у окна с завернутым листом обоев.

– А где мамка? – виновато спросил Николай, выйдя из горницы.

– Варить ушла, – как-то настороженно взглянув на него, ответил сынишка.

Николай кивнул и пошел умываться во двор. Вода в ведре была уже теплой. Он погружал в нее узковатые ладони, зарывался в них лицом, тер, плескался, но это не освежало его.

– Будем завтракать, – оказал он, войдя в дом.

– А мы молочко пили. Я не хочу, – отозвался Витька.

– А чаек?

– Ну-у…

«Выспался, сынок чертов», – ругнул себя Николай. С больничными привычками надо было кончать, переламывать их, чтобы еще с этим не маяться. Неловко он чувствовал себя еще и оттого, что, помня ночные свои переживания, стыдился их. Ну, что накатило? Других забот нет…

– Тогда, значит, я один, – бодрясь, сказал он Витьке. – А мамка нам ничего не наказывала?

Сынишка помотал головой и взял в руки пистолетик.

– Я постреляю, – сказал и побежал на улицу.

Николай достал из холодильника банку с молоком, налил себе в кружку и включил электроплитку. Помешивая подвернувшимся под руку ножом, подогрел и не спеша выпил без хлеба. Этого было достаточно.

Теперь надо было чем-нибудь заняться, чтобы не томиться бездельем, чтобы не донимали непривычные мысли, потому что действовали они, как отрава, расслабляли и нагоняли тоску.

Он вышел во двор, захватил ключ от мазанки, где лежали инструмент и сберегаемый на всякий случай хлам. Отчего-то решил заняться полами в бане.

– Витек, будешь мне помогать? – окликнул сынишку, выглядывавшего что-то сквозь щель в воротах.

– Буду!

– Тогда помогай…

Сам Николай взял топор и гвозди, а Витьке подал рубанок.

– Пошли. Теперь в своей бане мыться будем…

Выплеснутая вчера вода на полу уже высохла, в бане стало посвежее. Половые доски не были прибиты с нова и теперь, покоробившись, ходили ходуном под ногами. Николай наклонился и легко поднял среднюю, вытащил ее в предбанник. Чиркнул по остальным топором, чтобы потом не перепутать, и стал тоже волоком убирать в предбанник, стараясь не напрягаться. Переводины внизу оказались, как он и думал, совсем ветхими.

– Лопату и ножовку, пилу такую, донесешь? – опросил он сынишку.

– Донесешь! – Витька с готовностью кивнул и тут же полетел во двор.

«Помощник», – подумал Николай. На переводины он смотрел с сомнением: осилит ли?

Взяв с полка старую мочалку, окунул ее в котел и, чуть отжав, протер окно, серое от пыли и копоти.

Бренча лопатой, которую тащил за черенок, вернулся Витька.

– Вот!

– Ну, молодец! – улыбнулся Николай. – Так мы с тобой за лето и дом перестроим! Выйди теперь, я копать буду.

Земля в яме под полом была мягкая, пахла болотом. Он стал отгребать ее от переводин, стараясь напрягать только руки, и в первые же минуты ясно ощутил предел своим силам. Подсовывая лопату, Николай раскачал переводины, немного подрубил стены с обеих сторон, все время думая о комариных своих возможностях. Боли никакой он не чувствовал, но ощущение края, грани, за которой мог случиться срыв и что-то непоправимое, изматывало еще больше. Две переводины он вытаскивал дольше, чем все доски.

– Пойдем новые выпиливать, – сказал Николай сынишке.

– Палочки?

– Бревнышки, – усмехнулся Николай.

Дрова и старый строевой лес у них лежали штабелем вдоль сада Тимки Урюпина. Николай походил около, высматривая бруски, потом заглянул с торца и нашел что-то чуть ли ни в самой середке.

– Ну что, будем раскатывать, – сказал вслух. – Отойди-ка, Витек, в сторонку…

Он неловко взобрался на штабель и выпрямился, уперев руки в бока. Сверху стал виден Тимкин запущенный сад, пыльные яблони и перепутанные кусты крыжовника, заглушенные лебедой и крапивой. Николай посмотрел на другую сторону и ясно увидел место для своего сада. Надо только забор поставить от сарая, мимо уборной, к бане и от бани на угол Тимкиного сада. Это место сейчас было занято пятка́ми кизяка, потому что навоз каждый год сваливали и вершили в круг как раз посередине намеченного участка. Но ведь круг не проблема, можно его вынести к тетке Оничке на зады, она против не будет. Зато – сад! Баню смородиной обсадить, стволов шесть яблони…

– А, Витек? – весело спросил Николай, победно глядя сверху на сынишку.

– Че, пап?

– Да ничего! Па-ста-ра-нись!

– Катать?

– Сейчас покатим.

«Сад – это хорошо», – думал Николай, сбрасывая сверху жердины и горбылины. У Тимки не хватило терпения отцово дело продолжить, поддержать, от ульев в саду только столбики-ножки, наверное, и можно отыскать в лебеде, а он нашел бы время. И как хорошо – среди зелени… Из бани без штанов можно ходить!

Наклоняясь за палками, Николай опирался одной рукой, отставлял ногу и за пять минут устал как за час. Пробил пот. Но до нужных брусков он добрался и с облегчением сбросил их на землю.

– Пап, ты уморился? – спросил Витька.

– Да, Витек, – вздохнул Николай, осторожно спускаясь со штабеля. – Похоже, рановато мы с тобой за дела взялись.

– А-а, – протянул Витька.

– Но уж раз взялся за гуж, не говори, что каши мало ел! – улыбнулся Николай. – Сейчас перекурим и будем пилить.

– Кого перекурим?

– Да это дело!

– А-а…

Николай присел на бревно, и Витька примостился рядом.

Новые переводины выпиливали долго. Сынишка сидел на отмеренном конце бруса, а Николай, отирая пот с лица рукавом, шоркал ножовкой. Покрывшаяся конопушками ржавчины, ходила она туго и дергала полотно туда-сюда. Николай отяжелел сердцем.

«Никакого развода», – определил он, вытащив ножовку из пропила и глянув вдоль зубьев. – И всегда такая была, как только терпения хватало…»

Взглянув на сынишку, он заметил, что тому уже надоело сидеть на одном месте.

– Вот, Витек, запоминай, – сказал громко, – инструмент любит ласку, уход да смазку!

До возвращения жены Николай заложил дрова в каменку, поделал еще кое-какие мелочи.

– Давай-ка, Витек, инструмент к порядку приводить, – сказал он. – Все у нас тут валяется как попало, а мы с тобой теперь мастера. Да, что ли?

– Да-а…

* * *

Был вечер. Баня протопилась и была готова. Первым, как всегда, выкупали Витьку, и теперь он, переодетый в чистое, из бани убежал своим ходом. Николай проводил его, взял приготовленное белье и вернулся.

– Ну давай больницу смывать, – сказал Катерине, достирывающей в предбаннике Витькино бельишко.

– Сейчас, веник там распаривается…

Николай разделся в бане, вытащил из тазика веник, встряхнул его и положил на полок, позеленевшую воду выплеснул на пол. И веник, и полы пахли лесом, древесиной – свежо и бодро. Николай слышал, как выплеснула воду Катерина, как подпирала дверь предбанника кочережкой, а потом разделась и в баню вошла уже голой. Теперь она не показалась Николаю равнодушной.

– Ты где будешь? – спросила. – На полке, наверное, удобнее?

– Угу, – отозвался Николай и провел ладонью по вспотевшему лицу.

– Рубец хоть глянуть, – попросила Катерина, и он послушно повернулся к окну. – Ой, как! А я, Коль, думала, где-нибудь сбоку хоть… Больно?

– Да так…

Николай коснулся жены и, ощутив прохладу полного белого тела, потянулся к ней, прильнул, обхватив руками за плечи.

– Коль, может… Давай лучше мыться.

– Погоди… Ты боялась?

– Ага… а ты живой… Ну ты что? Ну Коль…

– Соскучился. А ты?

Ему расхотелось мыться, париться, но Катерина освободилась от его рук, окатила грудь и живот горячей водой.

– Да отвернись хоть, – сказала с укоризной. – Мойся, а то не выпаришься.

Николай вышел в предбанник, постоял под широкой трубой, глубоко вдыхая казавшийся прохладным воздух. «Все хорошо», – сказал он себе, а потом и помылся и, проводив Катерину, маленько попарился. Словно во сне добрел до дома, сбросил на кухне пиджачок и повалился на стоящую там, застеленную старым одеялом койку.

– Вот это да! – выдохнул.

Вот теперь он чувствовал себя дома, в покое и полной безопасности. Витька сидел у окна, играясь чем-то, а от двора слышался голос Катерины, зазывавшей корову из проходившего по улице стада.

«Боялась, – думал Николай бессвязно. – Все хорошо…»

Потом они вместе поужинали, Катерина пропустила через сепаратор молоко, и, растворив окна, они легли спать.

– Ты прохладная, – прошептал Николай, снова дотрагиваясь до жены.

– А ты, Коль, чего-то горячий.

– Это баня…

На перекомиссию он поехал один, опять истомился в очередях, в ожиданиях и на рейсовый автобус благополучно опоздал. Это его как-то не очень тронуло, и до дома он добирался на попутных. Ему даже повезло, только от центрального отделения до Богдановки пришлось прогуляться пешочком.

Он шагал пустынной в эти предвечерние часы дорогой, взглядывал на слабые, бледные посевы пшеницы, на пыльно-бурые придорожные кусты и с тревогой думал о прямо грозящем неурожае.

Дома Витька сразу же известил, что приходил Пашка Микешин.

– И давно он был? – спросил Николай.

– Днем.

– Ну-у, днем. Он же, Витек, работает. Так, может, мимоходом залетал.

– Дядя Паша кайбайн делает. Сам глянь.

Николай помылся, переоделся и только потом спросил:

– А мать наша где?

– Там, – махнул рукой сынишка.

– А ты?

– А я дома, тебя жду.

– Ну-ну, – Николай вздохнул. – Скучно? Или ты не соображаешь?

– Соображаешь, – Витька вздохнул.

Николай привлек его к себе, заправил маечку в трусишки.

– Давай к дяде Паше тогда сходим…

У комбайнов теперь и правда кто-то маячил. Подходя, Николай чувствовал себя даже неловко, но встретили его запросто, и он со всеми перездоровался за руку. Кроме Пашки, были тут Иван Дементьевич Лукин и отслужившие уже в армии, почти одногодки, Санек и Борис.

– Что, автобус уже пришел? – удивился Пашка.

– Давно пришел, я на попутных и то приехал, – сказал Николай.