Текст книги "Гана"

Автор книги: Алена Морнштайнова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 17 страниц)

Пока мы стояли в очереди и пытались руками прикрыть наготу, заключенные рылись в наших вещах и забирали себе то, что приглянулось. Мы пытались протестовать, но в ответ – только удары и крики.

– Вам уже ничего не принадлежит, после дезинфекции получите все новое.

Нагишом нам пришлось снова пройти мимо оберштурмфюрера, который наблюдал за тем, что творилось вокруг, так, будто его это вообще не касалось. Он жестом отправил несколько слабых женщин в сторону.

Я прошла. Хотя я была истощена, в отчаянии и ослаблена после недавних родов, зато всю дорогу в поезде сидела, так что, видимо, выглядела так, что у меня хватит сил еще несколько недель поработать.

Группку забракованных женщин выгнали за дверь, а нас, оставшихся, загнали в соседнее помещение, где ждали женщины-заключенные с бритвенными станками. Я зашла одной из первых. Бритва проехалась по моей голове, и волосы упали на пол Женщины вокруг меня изменялись до неузнаваемости. Потом последовал ледяной душ, бесконечное ожидание в холодном помещении грязных тряпок, которые бросили перед нами в одну кучу, чтобы мы дрались за них как собаки. Нижнего белья среди вшивой одежды вообще не было. Мне удалось нарыть только летнее платье, короткий пиджак и чулки. Я оделась на мокрое тело и попыталась вместо башмаков, которые кто-то украл, пока я принимала душ, отыскать хотя бы пару деревянных сабо одного размера.

Польские узницы вытатуировали нам на руке номер карандашом с острым кончиком, который макали в краску. За считаные минуты вся наша прошлая и будущая жизнь растворилась и из человеческих существ мы превратились в ничтожные номера в списке. Наши жизни больше нам не принадлежали.

Ночевали мы в пустом помещении на холодном каменном полу. Как бы все ни были измождены, никто из нас не мог уснуть. Мы прижимались друг к другу, чтобы немного согреться, дрожали от холода и плакали от бессилия, унижения и страха.

Женщина рядом со мной молилась. Ее звали Труда, и ее большие глаза напоминали мне Розу. Жива ли еще моя хрупкая сестричка, думала я, или, может, ее постигла та же участь, что и меня? Спрятал ее город, который мне пришлось покинуть? Город с гудящей рекой, мощеными улицами и домами, помнящими, как выглядят люди, которые умерли задолго до моего рождения. Я свернулась калачиком. Я тоже умру, но одна и далеко от дома. И никогда не узнаю, что стало с теми, которых я любила и которые любили меня.

Еще не рассвело, когда нас, голодных и продрогших, выгнали на апель[11]11
  Appell – перекличка (нем.).


[Закрыть]. Вонь, которую мы почувствовали с самого приезда в лагерь, сделалась еще сильнее. Она мешалась с дымом, поднимавшимся над низкими крышами, и стелилась по земле. Мы стояли на просторной площадке перед деревянными бараками и едва держались на ногах. Когда построение закончилось, уже светало. Нас снова загнали в бараки и наконец-то дали попить горькой темной жидкости. Женщины теснились вокруг узницы, которая на тележке развозила ведра с чаем, расспрашивали, но та лишь качала головой и молчала.

Труда с красными глазами крепко схватила ее за руку, трясла ее и кричала:

– Скажи нам, куда увели наших родных, расскажи, где наши дети.

Женщина посмотрела на руку, которая сжимала ее худой локоть, потом подняла глаза на Труду и кивнула на клубы темного дыма, что валил из труб на окраине лагеря.

– Их сожгли. Их всех сожгли.

Несколько секунд стояла тишина, потом раздался первый всхлип, и все помещение огласили отчаянные рыдания. Мы повидали уже достаточно, чтобы понять, что это правда. Я только радовалась, что в Биркенау прибыла одна, потому что самым страшным для женщин, разделенных со своими семьями, стал миг, когда они поняли, что вездесущий тошнотворный сладковатый запах гари, который мы вдыхали с самого приезда в лагерь, это единственное, что осталось от их близких.

ГЛАВА ШЕСТАЯ
Мезиржичи

Людям, которых я люблю и которые любят меня, я приношу несчастье. Я давно уже это знаю. Мама умерла, потому что я задержала наш отъезд в Англию. Я приговорила к смерти Лео, потому что не смогла держать язык за зубами и указала его как отца своего ребенка. Тем самым я обеспечила ему билет в Аушвиц. Даже нашего мальчика я не спасла.

В Аушвице умирали люди гораздо сильнее и смелее меня, но я выжила. А потом внезапно и Роза со своей семьей умерла, а я продолжаю жить. Неужели я уцелела только для того, чтобы приносить новые несчастья?

Первые дни после того, как я узнала о смерти Розы, сплываются у меня в одно черное пятно. Я лежала на застланной кровати, и голова моя была так же пуста, как и душа. Стоило мне закрыть глаза, как лавина вины обрушивалась на меня и поднимала с кровати. Я садилась за стол, выуживала из ящика кусок хлеба, отламывала корочку и совала в рот.

Целых девять лет Роза пыталась залечить мою душу. Собирала ее по кусочкам, складывала их друг с другом, сшивала нитью своей любви. Наверное, ей никогда не удалось бы заживить все раны и вернуть меня к жизни, потому что некоторые обломки были потеряны навсегда, но туман уже не казался мне таким густым, и упреки умерших не звучали так громко. Но нитка, которой она сметала кое-как мою душу, оказалась очень непрочной и не выдержала такую сильную боль. Под тяжестью угрызений совести все швы разошлись, и я снова рухнула в пучину тоски.

Я сидела за столом и ждала смерти, когда через пелену тумана до меня донесся звонок в дверь. Я подняла голову, но не встала. Путь до двери казался мне слишком долгим и напрасным. Потом позвонили во второй раз. Я покорно отодвинула стул и направилась к двери.

Выражение лица мужчины, стоящего на холодной плитке лестничной площадки, было мне знакомо. Испуг, жалость, грусть и отвращение. Мне было плевать, что люди на меня так смотрят, но только не этот мужчина, ему нельзя. Ведь он виноват в том, что со мной случилось, в том, как я выгляжу теперь и что от меня осталось.

Он с омерзением попятился.

– Тебе что тут нужно? – Меня трясло от ярости. Сквозь гул в ушах до меня доносился лающий голос. Он набирал высоту и громкость, кружил в воздухе и опускался мне на плечи. Я должна забрать Миру, говорил он. Розину Миру? Она у Горачеков. Почему мне никто не сказал? Почему она раньше ко мне не пришла?

Ярослав Горачек уже сбежал по лестнице вниз, а я все стояла на пороге и размышляла, что мне делать. Я знала только одно – Ярославу и Иване я Розину дочку не отдам.

Аушвиц, октябрь 1944 – январь 1945

Апель в четыре утра, коричневая водица вместо чая, очередное бесконечное построение и пересчет, мороз, ветер, из еды только жидкая баланда в полдень и кусок хлеба вечером. Трехэтажные нары, где из-за тесноты можно лежать только на боку. Вместо туалета ведро у входа в барак. Холод, голод, жажда, грязь, вши и изнурительные переклички. После каждой из них нас оставалось на двух-трех человек меньше.

На пятый день на утреннем построении вызвали несколько номеров. Среди них было и мое. К тому времени оно уже отпечаталось у меня в голове так же намертво, как на руке. Из нас отобрали восемь женщин и повели. Мы шли вдоль заборов в два человеческих роста, по которым был пущен электрический ток, к воротам, ведущим в женский лагерь, возле которых играл странный ансамбль заключенных в синих юбках и белых блузках.

Там наш маленький отряд пристроили к бригаде побольше и колонной по пять человек погнали к кирпичным зданиям складов и цехов. На земле лежали груды вещей, которые эсэсовцы отобрали у вновь прибывших. Приличная одежда отправлялась в Германию. Видимо, немецким женщинам было не зазорно донашивать одежду за еврейками. Совсем заношенную одежду, которая не годилась для отправки в Германию, узницы резали на трехсантиметровые ленты и в следующей мастерской другие бригады узниц сшивали их в длинные полосы. Из них делали уплотнитель для немецких подводных лодок и военного транспорта.

Эсэсовец, которому нас передали возле склада, распределил нас на работу. Меня с еще двумя женщинами отвели в цех, где полоски ткани сплетали в канаты вроде женских кос и накручивали на гигантские катушки. Когда эсэсовец вошел, узницы вскочили с деревянных лавок по стойке смирно и уставились в стол.

– Продолжайте работу, – приказал он. Работницы подвинулись, чтобы освободить нам место, и мы тут же принялись за работу.

Я не верила своему счастью. Мне досталась легкая работа, сидя и под крышей! Вдруг кто-то ткнул меня в спину. Это эсэсовец поддел меня концом плетки.

– Du, ты!

Я вскочила и вытянулась по струнке.

Он достал часы.

– Когда я скажу поехали, ты начнешь работать. Поехали.

Я дрожала, но пальцы тогда у меня были еще ловкими. Мне вспомнились метры занавесок и скатертей, которые я связала, десятки наволочек и одеял, и ткань сплелась в крепкий длинный канат.

Эсэсовец взял его в руки, вытянул и положил на стол.

– Вы грязные жидовки, – закричал он. – Эта девчонка тут новая и смогла за такое короткое время сплести этот длинный канат! А теперь вы так будете работать все. Те, у кого получится короче, уже не увидят солнца! – Он вынул часы и ударил плетью по столу.

Глаза тех трех женщин, которые не смогли связать такой длинный канат, как я, с тех пор смотрят на меня каждую ночь. Они плакали, но покорно шли, будто получили давно ожидаемый приговор.

Эсэсовец ушел, а мы дальше работали молча. Никто со мной не заговаривал весь день, даже по дороге с работы, на перекличке и в бараке, куда меня перевели. Все избегали встречаться со мной взглядом и сторонились меня.

Когда дверь низкого барака закрылась за нами, кто-то ударил меня в спину так, что у меня перехватило дыхание. Я прижала руки к груди и пыталась отдышаться, но блоковая уже схватила меня за горло.

– Сдохни, – сипела она мне в лицо. Она вся побагровела от злости, из глаз ее текли слезы. Так я узнала, что одна из женщин, которые из-за меня в тот день не вернулись в барак, приходилась ей сестрой.

С тех пор меня считали виноватой за все, что случалось. В бараке, напоминавшем конюшню, где во время моего приезда сотни женщин теснились на трехэтажных бетонных нарах, я стала отщепенцем без малейшего права на защиту или дружбу остальных. Женщины, мечтающие подмазаться к блоковой, откровенно меня обижали, а остальные просто боялись ее разозлить.

Вечернюю баланду я пила из сложенных вместе ладоней, потому что никто из женщин не хотел делиться со мной миской. Еду мне выдавали одной из последних, и, если я не успевала сразу сунуть в рот свой кусок хлеба, блоковая у меня его отбирала. Спать я ложилась на пол, и только глубокой ночью в темноте мне иногда удавалось втиснуться на нижний ярус к спящим узницам.

Поначалу меня защищали мои ловкие руки. Я работала быстрее всех, а капо бригады справедливо рассчитала, что чем ловчее будут ее работницы, тем ее место безопаснее. Но через несколько дней мои пальцы так ослабели, что рабочий ритм замедлился.

Утром по дороге на работу мы видели тела узников, висящие на заборах с электрическим током. Это были те, кто больше не мог и не хотел терпеть жизнь в лагере, решился в последний раз взять жизнь в свои руки и бросился на провода. Я задумала, что однажды тоже так сделаю. Когда я больше не смогу, то не дам себя удушить в газовой камере, а сама выберу свою смерть. С этого момента ко мне пришло окрыляющее чувство свободы.

Блоковая не оставляла меня в покое, и если бы к тому времени ее власть уже не была значительно ограничена, она бы избила меня до смерти. Однако немцы уже чувствовали, что конец войны приближается, и привилегию убивать заключенных оставили только за собой. Я впала в странную летаргию. Я сосредоточилась на мысли о смерти и в самые ужасные минуты представляла себе, как медленно шаг за шагом подойду к проводам, подниму голову к небу, а руки к забору. В моих представлениях небосвод был синим и моя душа возносилась к нему, как воздушный шар. Я видела, как медленно поднимаюсь и не чувствую вообще ничего. Никакой боли, никакой вины.

Через некоторое время я так ослабла, что грань между реальным миром и воображаемым начинала расплываться. Меня трясло от изнеможения, мысли одна за другой терялись в тумане, и единственное, что я ощущала, был холод и спазмы в желудке. Мой мозг уже не управлял телом, все движения были механическими.

Меня уже не трогал плач женщин, не прошедших селекцию. Я понимала, что тогда на нарах будет больше места, а в ведре останется больше еды. Меня не охватывал ужас при виде тележек с костлявыми мертвыми телами, которые такие же тощие узники подбирали после апеля за бараками и везли к крематориям. Они были мертвы, а значит, уже не страдали от холода и голода.

Пальцы на ногах у меня почернели, суставы опухли, меня мучал удушливый кашель. Два зуба выпали, остальные качались. Каждое утро я смотрела на провода и мысленно примерялась к ним. По дороге обратно, обещала я себе, по дороге обратно я брошусь на них. В цехе мои руки работали, а туман в голове сгущался.

Я почти не заметила, что в начале декабря, когда я была в лагере уже второй месяц, тяжелый аушвицкий воздух стал не таким густым и из труб уже не валил жирный черный дым. Эсэсовцы сделались озлобленнее, чем когда-либо, и кричали еще пуще прежнего. Перед зданиями администрации горели картотеки с именами живых и мертвых. Из лагеря стали отправляться грузовики и поезда с награбленным добром и узниками, которым предстояло разбирать руины в разбомбленной Германии. Плести канаты уже было не из чего, и нас перегнали разбирать склады. Мы раскладывали вещи по ящикам, а узники-мужчины выносили их.

– Помедленнее, – шептали они нам. – Когда мы все доделаем, нас расстреляют. Они весь лагерь ликвидируют. Русские уже близко.

Меня не расстреляют, думала я. Голова у меня трещала, живот сводило болезненными спазмами. Сегодня вечером я дотронусь до проводов и улечу к небу. Я шагала сквозь туман, месила ногами грязь и отсчитывали последние шаги своей жизни. Построилась с остальными женщинами на последний апель и взглядом выбирала место, где умереть. В тот вечер я даже не пыталась втиснуться на нары. Я села на пол и нащупала в кармане корку, которая у меня осталась. Кто-то схватил меня за запястье, и блоковая вырвала у меня из пальцев хлеб.

– Тебе он не понадобится, грязная вонючая скотина. Завтра утром селекция, тебе ее не пройти. Ты сдохнешь.

Я улыбнулась и легла на холодный пол. Холода я не чувствовала, а, наоборот, вся горела. Блоковая была права. Во всем. Я была грязная, потому что уже несколько дней не могла дойти даже до умывальни. Это было выше моих сил. От меня воняло, поскольку мы все воняли. И я умру. Только не завтра утром. А уже сегодня вечером.

В бараке стояла непроглядная тьма, когда я скользнула за порог. Я огляделась и пошла к ограждениям. Я и не подозревала, что это так далеко. Левой, правой…

– Halt, стой!

Зачем? Я собиралась идти дальше, но резкий удар по икрам сбил меня с ног. Кто-то пнул меня в бок.

– Вставай.

Меня рвало.

Звук, который раздался потом, был мне знаком. Я знала, что за ним последует выстрел. И это будет последнее, что я услышу.

Я закрыла глаза.

– Не трать пули зря. Она все равно сдохнет. У нее тиф. Пусть везут в двадцать пятый.

Нет, только не в двадцать пятый! Застрели меня или дай доползти до колючей проволоки. Если бы у меня оставались силы, я бы выкрикнула вслух. В двадцать пятый свозили женщин, обреченных на смерть. Два раза в неделю его вычищали, и если до тех пор узницы не умирали несмотря на то, что вообще не получали еды, их отправляли в газовые камеры.

Я почувствовала, как кто-то хватает меня за ноги, за руки, бросает на тележку, на которой возили еду и трупы на сожжение, и больше ничего не помню.

Очнулась я уже на нарах в кирпичном бараке. Снаружи уже рассвело, но внутри царила полутьма. Я подняла голову и огляделась по сторонам. На остальных нарах лежали человек двадцать. Тень у двери зашевелилась и подошла ко мне. Я чувствовала, как она шарит по телу и карманам.

– Хлеб, у тебя есть хлеб?

Головы на постелях начали приподниматься и тихонько стонать.

– Пить. Дайте попить.

Я хотела оттолкнуть женщину, но от резкого движения меня вырвало. Из меня хлынул поток синей воды. Женщина постояла надо мной, а потом вернулась на свое место у двери.

В двадцать пятый меня закрыли где-то в середине января. Я знаю это, потому что помню молитвы, которыми узницы в бараке встречали Новый год. Они молились за своих близких и просили выбраться из лагеря. Их желания исполнились. Пока я медленно умирала в бараке обреченных на смерть, эсэсовцы выгнали узников за ворота и погнали в последний поход. В лагере остались только те, кто не поверил угрозам, что весь лагерь заминирован, и спрятались, слишком слабые и больные. Когда эсэсовцы ушли, узники бросились в лагерные склады и кому-то пришло в голову вышибить двери двадцать пятого барака. Там они нашли восемнадцать трупов и двух полумертвых. Меня и женщину у двери. Только во временном госпитале я узнала, что это была красавица Труда.

В госпитале, развернутом в лагере Советским Союзом и польским Красным Крестом, я пролежала несколько месяцев. Меня вылечили от тифа, откормили с тридцати до сорока двух килограммов. Кости голени, которые мне перебил охранник, когда я пыталась подойти к колючей проволоке, срослись неправильно, а обмороженные ступни так и не зажили. Зубы у меня выпали, а когда волосы начали снова расти, они стали редкими и абсолютно седыми. Суставы и мышцы у меня болели всю жизнь, но гораздо мучительнее была боль от осколков разбитой души.

Мне говорили, что я должна забыть, что должна снова начать жить. Может быть, я и могла бы забыть голод и холод, когда стоишь часами на апельплаце, может быть, умудрилась бы забыть боль от сломанных костей. Но как забыть людей, висящих на проводах, тела, растерзанные собаками, вывернутые плечи мужчин и женщин, повешенных для устрашения другим? Бесконечные процессии детей, женщин и мужчин, которых гнали от поезда прямо в газовые камеры? Как я могу забыть отчаяние в глазах Труды, когда она узнала, что ее детей увели туда?

Мне советовали забыть, потому что не хотели слышать то, что я могла бы рассказать. Они напрасно боялись. Забыть я не могу, эти воспоминания навсегда выбиты у меня в голове, как номер на левой руке. Но говорить о них я бы не смогла.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Мезиржичи

Мира мялась в прихожей и выглядела так же растерянно и испуганно, как себя ощущала я. Она была растрепанная и помятая, будто только что вылезла из кровати, а глаза, такие же огромные, как у Розы, раскраснелись. Она пряталась за Ивану, с которой мы в прошлой жизни сидели в школе за одной партой, шептались о своих девчачьих тайнах и мечтали о счастливой жизни. Мне всегда лучше давалось чтение и история, а Иване – арифметика, поэтому я, в отличие от нее и ее Ярослава, не смогла рассчитать, что для меня выгодно.

Конечно, не Ярослав и не Ивана развязали эту войну, которая уничтожила мою семью, но из-за их вранья мы вовремя не уехали в Англию. Из-за них я влачу свое существование в тумане, и усопшие выкрикивают мне упреки.

– Идем.

Ивана протянула ко мне руки и начала что-то объяснять. Ярость еще сильнее, чем усталость, вскипела во мне. Я закричала, схватила Миру за плечо и потащила прочь. Мира расплакалась. У подножия лестницы я остановилась. Отпустила Мирино плечо и потихоньку отправилась в обратный путь. Пусть Розина дочь возвращается к Горачекам, если хочет. Пусть Ивана ее забирает, как отобрала у меня жизнь, которая должна была принадлежать мне.

Как ни странно, Мира пошла за мной.

Я пришла за ней в дом, напоминающий корабль, отправляющийся в море, на ту улицу, где в доме, оставшемся после адвоката Леви, теперь жил его брат, который единственный из всей семьи пережил войну, потому что его нееврейская жена отказалась с ним разводиться и спасла его от депортации. Я пришла за ней в семью мужчины, который мог так же спасти меня, но не сделал этого. Миру надо забрать у Горачеков, это единственное, что я понимала. Больше ничего. Никакого плана у меня не было.

Мне было тяжело разбираться в мире, сосредоточиться на том, что люди говорят, помнить, что нужно сделать.

Я натянула платок на голову, чтобы мысли не разбегались. Что это такое опять со мной приключилось?

Я обернулась. Может быть, мне все это привиделось, может, это очередной плод моей запутанной фантазии.

Но Мира все еще шла за мной.

Так я привела Розину дочь домой. Я должна была это сделать – это мой долг перед Розой.

Я хотела заботиться о Мире и дать ей дом, но теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что Мира была намного сильнее меня. Я поселила ее в комнате, где когда-то спала наша мама. Я не любила туда заходить, потому что там воспоминания наваливались на меня отчетливее всего, но с той минуты, как Мира набила ящики своими вещами, а на кровать посадила облезлого медведя, в спальне не раздавались больше никакие голоса, кроме Мириного.

Поначалу она ходила вокруг меня осторожно, но недели через две освоилась и обжилась в квартире, где когда-то жили ее бабушка с дедушкой и где выросла ее мать, так, будто жила там всю жизнь. Ей удалось снова превратить квартиру на площади в дом. Она заполнила ее своим смехом и голосом, рассказывая мне, что с ней случилось за день, читая мне вслух книги. У Миры был звучный, пронзительный голос, от которого не было спасения. Иногда его было так много, что мне приходилось прятаться в тишине своей спальни.

Я хотела о ней позаботиться, но все, кого я любила, в конце концов меня покинули. Зачем же мне было снова испытывать страх, что я потерею того, кто мне дорог? Бояться, что она умрет или просто уйдет из дома.

С самого начала я понимала, что все усилия напрасны. Мира проникла в мою жизнь, крепко в ней обосновалась и стала новым средоточием моего существования. Насколько важным, я поняла только тогда, когда Мира, рассердившись на меня в день своего тринадцатилетия, упрекнула меня в том, что мне на нее наплевать, и не вернулась домой ночевать.

Я ждала ее всю ночь напролет, а когда она на рассвете показалась в дверях, я испытала нечто, очень похожее на счастье.

Как я могла ей объяснить, что дни рождения и другие памятные даты я не помню и не хочу помнить?

Мне не хотелось ей рассказывать, что ее мама Роза всегда приносила мне подарки на день рождения и Рождество, но я ни ей, ни кому-то еще никогда ничего не дарила.

И хотя Роза мне каждый год обводила праздничные даты в календаре, и хотя у меня оставалась кое-какая мелочь, я не могла себя заставить сосредоточиться, выйти на улицу, зайти в магазин и что-нибудь купить.

Тогда, в феврале пятьдесят четвертого, с наступлением весны, я поняла, как для Розы важен ее тридцатилетний юбилей, потому что она все время о нем твердила. Тогда я решила, что единственному человеку на свете, который мне дорог, должна это показать. Я даже тогда не отдавала себе в этом отчет, но впервые за много лет я снова оказалась способна думать про будущее и планировать.

Обычно я выходила из дома только по понедельникам купить хлеба и других самых необходимых вещей. Вернувшись домой, я всегда отрезала несколько кусков от батона и распихивала их по ящикам стола, под подушку и по карманам толстого свитера. Это придавало мне уверенности.

В ту субботу, когда снег под ногами превращался в чавкающее месиво, я покинула безопасные стены кухни, прошла мимо знакомой булочной и лавки с продуктами и в кондитерской в аркаде купила коробочку пирожных. На следующий день я подарила их Розе.

Колечки с кремом, политые сахарной глазурью, пирожные, в которых скрывалась смерть.

Я не могла сказать Мире, что убила ее семью.

Что я пережила ад только для того, чтобы дальше приносить людям смерть.

Я любила свое одиночество, но всегда с нетерпением ждала возвращения Миры.

Целых девять лет я ждала, когда Мира вернется из школы и высыплет на меня тысячи историй, которые приключились с ней и ее друзьями за один-единственный день, а потом с учебником или книжкой усядется на подоконник или на свое любимое место на диване и иногда расскажет мне наизусть какое-нибудь математическое правило или что-нибудь прочитает вслух.

Свадьба Миры и ее переезд застигли меня врасплох, но я не могла с этим ничего поделать. Сначала меня очень угнетало, что она вышла замуж за сына Горачеков, но со временем я поняла, что много событий и вещей, которые мне когда-то казались важными, постепенно утратили всякий смысл. Я по-прежнему питала отвращение к Ярославу, но Мирин муж ни капли не был на него похож. На свадьбу я не пошла, это уж слишком – мне пришлось бы выйти в люди, и все бы там на меня пялились, – и очень удивилась, когда после загса Мира со своим мужем зашли ко мне.

– Прости, тетя, – прошептала она мне. – Мне не удалось его отговорить.

Я видела, что она чувствует себя неуверенно. Она явно боялась, что я опять устрою сцену. Все это выбило меня из колеи, поэтому я даже не стала вставать со стула. Густав сел со мной рядом.

– Я пришел сказать вам спасибо за то, что вы дали Мире дом.

Он говорил и говорил, но я уже его не слушала. Я кивала головой и не поднимала глаз от стола. Мира погладила меня по руке, и они ушли. Столешница стала расплываться у меня перед глазами, и я почувствовала тепло на щеках. Я заплакала так же, как в тот день, когда мама прощалась со мной в Терезине. Этими слезами я попрощалась со своей семьей, с Лео и с нашим мальчиком.

В тот вечер я выплакала все, что скопилось во мне за последние двадцать лет. Я понимала, что Мира заслужила бы дом получше, больше любви и горячее прием, чем ей досталось от меня. Но я делала все, что было в моих силах, на большее я была не способна, и мне было радостно, что Мира это поняла. Понял это и ее муж, потому что, когда Мира уже шла к двери, он наклонился ко мне и прошептал:

– Вы Мире очень нужны, оставайтесь с ней.

Нужна. Это слово засело у меня в голове.

Осенью у Миры родился сын, и она уже не может забегать ко мне каждый день. Так что я сама ее навещаю в старом холодном доме над рекой. Высокий дом выглядит неприветливо, но, когда в нем затопят печь, он смягчается и начинает казаться более дружелюбным.

В комнатах дует из окон и дверей, и Мира попросила меня, чтобы я научила ее вязать. Маленькому Отику нужно много шапочек и свитеров.

Мира – умная девочка, она прочитала тысячи книг и наверняка закончит университет, потому что всегда добивается задуманного, но в рукоделии она ничего не смыслит. Если бы бабушка Грета видела замызганные лоскутки, которые свисают у нее со спиц, она бы пришла в ужас. Я многое забыла, а что-то чудно переплелось у меня в голове, но, стоило мне взять в руки спицы, пальцы все вспомнили сами.

И теперь я сижу в кресле, в котором когда-то сиживала пани Караскова, и не свожу глаз со спиц. Меня все еще посещают воспоминания. По-прежнему много тягостных, но добавляются и те, ради которых я еще хочу жить.