Текст книги "Гана"

Автор книги: Алена Морнштайнова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

Так для семьи Горачеков надолго закончилась безмятежная жизнь. Густу вместо исторического факультета призвали в армию, глава семьи, дядя Ярек, не дождался долгожданного повышения, и Ида теперь тоже боялась, что не получит рекомендацию в университет. От маминых вздохов и упреков отца с сестрой Густа сбегал на наш чердак. Там мы любили друг друга и подолгу обсуждали теперь весьма ограниченные возможности нашего будущего.

Больше всего меня угнетало, что Густа теперь должен целых два года служить социалистической родине, и мы не сможем вместе учиться в университете. Густа настаивал, чтобы я продолжала учебу, я так и собиралась, но в конце концов пришлось отказаться от этой затеи по одной простой причине. Еще до того, как Густа ушел в армию, я поняла, что беременна.

Сама беременность была поводом для исключения из гимназии, а учитывая, что вся школа знала, что мы с Густой пара, я бы точно вылетела. Поэтому я никому ничего не рассказывала, ни Ярмиле, ни Гане, и только после выпускных экзаменов – не таких успешных, как я ожидала, поскольку мне было сложно сосредоточиться на учебе, – Густа объявил дома, что мы собираемся пожениться.

К тому времени я уже стала совершеннолетней. Густа уже служил в армии, так что женился в отвратительной зеленой униформе, которая противно царапалась и воняла дезинфекцией, а мой живот уже нельзя было скрыть под платьем. Горачеки не пришли на свадьбу, потому что злились на Густу, и тетя Гана тоже, поскольку вообще не ходила в незнакомые места.

Денег на празднование у нас не было, поэтому после церемонии мы позвали Ярмилу и друга Густы Штепана, которые выступили свидетелями, на обед и испеченный нами свадебный торт в дом моих родителей. Мы решили туда переехать. С маленьким ребенком я бы не могла жить у тети, которую не то что детский плач, а даже слишком громко произнесенная фраза выводила из строя.

Перед уходом в армию Густа с друзьями побелил стены и помог мне разобрать шкафы, которые долгие годы никто не открывал. Большую часть их содержимого я даже не узнавала. Я оставила только мебель, посуду и фотографии, сложенные в старой шляпной коробке.

Странное было чувство вернуться в дом своего детства. Со смерти родителей прошло почти десять лет, и время превратило острое горе в тихую печаль. Я прошлась по комнатам, в которые раньше заглядывала только изредка, чтобы не всколыхнуть грустных воспоминаний, и убедилась, что прошлое из них практически выветрилось. Я уже не видела в кухне мамину тень, не слышала на лестнице тихие папины шаги и даже не помнила, какого цвета глаза у моих брата и сестры.

После свадьбы мы провели в новом доме одну-единственную ночь, потому что Густе следовало на другой день вернуться в свою часть. Я смотрела вслед своему мужу, как он торопится по узкой улочке, и, когда он завернул за угол, затворила окно и оглядела кухню.

Сделала глубокий вдох. От затхлости не осталось и следа. Я протянула руку и провела пальцами по свежевыкрашенному столу, погладила ладонью прохладную белую стену старо-нового дома и почувствовала, что нам тут будет хорошо.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Те, кто был до меня
1933—1945

ГЛАВА ПЕРВАЯ
1933–1937

Я никогда не могла понять, почему люди не интересуются тем, что было до их рождения, не расспрашивают своих родителей, бабушек и дедушек, как они прожили свою жизнь, чем довольны, а что бы сделали по-другому, если бы могли.

Когда мои родители и брат с сестрой отошли на тот свет и забыли прихватить меня с собой, я еще была слишком мала для вопросов, и тайна, скрывающаяся за трауром и чудаковатостью тети Ганы, открывалась для меня за годы нашей совместной жизни медленно и постепенно, как дно высыхающей реки.

– Не будь их, тебя бы и на свете не было, – говаривала мне с упреком мама, когда я со скучающим видом стояла на кладбище и ждала, пока она подметет могилы и расскажет усопшим все новости. Но если бы я тогда слушала внимательнее и спросила бы о судьбах, скрытых за золотыми надписями, мне было бы теперь гораздо легче сложить из тысячи обрывков воспоминаний события, предшествующие моему рождению.

Моя бабушка Эльза Гелерова овдовела после пятнадцати лет брака. Она уверяла, что совместная жизнь с Эрвином Гелером, за которого она вышла замуж в двадцать один год, была безмятежной и счастливой, поэтому за все годы брака у нее не появилось ни одной морщинки и ни одного седого волоса.

Она великодушно забыла о том, какой муж был громкий и неряшливый, забыла, как злилась на его привычку перебивать других, и никогда не упоминала о том, что покойный Эрвин был невероятно упрям, последнее слово всегда должно было оставаться за ним, именно эти качества, по крайней мере, по мнению Эльзы, и свели его в могилу.

Если бы он послушался своей жены и не складывал стопки бумаг на верхние полки, он бы заметил торчащий гвоздик и не поранился бы. Если бы вместо того, чтобы ругаться и жаловаться на небрежных столяров, он перевязал большой палец, как Эльза ему советовала, туда не попала бы инфекция. А если бы упорно не настаивал на том, что инфекцию вытянет стебель тимьяна, а пошел бы к доктору Янотке, как жена его умоляла несколько дней кряду, яд бы не распространился на все тело, и Эрвин наверняка прожил бы дольше, чем всего-то сорок один год.

После смерти мужа Эльза пребывала в полной растерянности. На кухне она была королевой, салфетки на вычищенных до блеска столиках и шкафчиках у нее всегда были туго накрахмалены, а дочки воспитаны в уважении к старшим, но практические хлопоты, связанные с покупкой угля, оформлением всяких бумаг и управлением писчебумажной лавкой, были для нее пугающим неизвестным.

Она даже не знала, как организовать похороны, и сомневалась, стоит ли усопшему заказать панихиду в часовне или устроить обряд по иудейским правилам, как настаивала семья.

Сложность заключалась в том, что Эрвин отрекся от иудаизма сразу же после того, как заключил с Эльзой брак под хулой. Родители жены так ему никогда и не простили вероотступничество. Особенно мать. Когда они изредка приезжали из городка Нови-Йичин, она говорила в основном по-немецки, чтобы подразнить патриотически настроенного зятя, восхищавшегося Масариком и его республикой, и не притрагивалась к еде, которую готовила Эльза, будто не верила, что ее кушанья кошерные. Этим она дочь очень обижала, потому что, несмотря на то, что под влиянием мужа Эльза значительно охладела к религии, у нее все еще было два набора посуды: для молочной и мясной пищи, и она ни разу в жизни даже не пробовала крольчатину или свинину. Но в синагогу она теперь ходила только с родителями, когда приезжала к ним в родной город, а из праздников отмечала только Хануку, которые ее дочери ошибочно считали частью рождественских традиций и ждали с нетерпением, когда будут зажигать свечи и, главное, получат от родителей несколько мелких монет.

Эрвин под влиянием масариковского гуманизма решил, что дочери имеют право выбрать во взрослом возрасте религию по своему усмотрению. Эльза с ним согласилась, поскольку уважала своего мужа, которого ей нашли и сосватали родители, о чем потом горько сожалели, и верила, что он желает детям самого лучшего. После этого Эльзины родители стали приезжать к ним значительно реже.

Но после смерти Эрвина во вдовий дом, стоящей на восточной стороне площади, съехались все родственники с Эльзиной стороны и настаивали на том, чтобы как можно быстрее его похоронить, как требовал старинный обычай. Подавленная Эльза стояла на коленях возле лежащего на полу покойника под белой простыней с горящей свечкой в изголовье и отрешенно наблюдала, как родители достают из полотняной сумки белый саван и приглушенными голосами препираются с братьями Эрвина, кто сходит за кантором, кто принесет деревянный гроб и как бы побыстрее назначить дату похорон, и уже понимала, что хотя она сейчас окружена множеством людей, отныне она со всем должна справляться сама.

На нее ляжет забота о доме, хозяйстве и писчебумажной лавке на первом этаже. Теперь она будет кормилицей семьи. Ей самой придется позаботиться о том, чтобы старшая Гана, красота которой день ото дня становилась опаснее, не слишком возгордилась, и чтобы вечно хворающей Розе хватало еды и заботы.

От этих мыслей ее отвлекла внезапная тишина, нарушаемая только громкими всхлипами матери. Это было странно. Ведь мать не любила Эрвина, и, хотя теперь выказывала положенное уважение к усопшему и воздерживалась от всяческих замечаний на его счет, но все-таки явно не настолько скорбела о смерти зятя, чтобы рыдать в голос. Эльза огляделась по сторонам. Взгляды всех присутствующих были устремлены на нее.

– Я был у кантора, – тихо сказал брат Эрвина. – Он сказал, что Эрвина нельзя похоронить среди нас, потому что он отрекся от своей веры.

Мать Эльзы отчаянно всхлипнула. Теперь тело Эрвина где-нибудь завалят камнями или превратят в пепел. Но что будет с его душой? Она дождется воскрешения? Мать так хотела выдать дочь за обеспеченного предпринимателя с твердой верой, а вместо этого отдала ее в руки отступнику. Она сама подвергла Эльзу и ее детей риску, что с приходом Мессии им не будет даровано спасение. Это представление так напугало бедную женщину, что она спрятала лицо в ладони.

Но Эльзу сообщение деверя не удивило и даже не испугало. Эрвина больше нет. Не так уж важно, где будет покоиться его тело. Она пожала плечами.

– И что тогда? – спросила она.

– Гражданская панихида, – сказал деверь.

Эльзина мать застонала.

Мамин стон, звучавший как вопль роженицы, запечатлелся в Эльзиной памяти надолго, поскольку этот тревожный крик обозначил момент, когда нежная и беззаботная Эльза переродилась в решительную и самостоятельную личность.

– Ладно, – сказала она. Провела пальцами по краешку простыни, под которой лежало тело ее Эрвина, до неузнаваемости искаженное заражением крови, встала и обратилась к старшему брату мужа:

– Я буду вам очень благодарна, если вы позаботитесь обо всем необходимом. Расходы я беру на себя.

Мать открыла было рот для очередного отчаянного вскрика, однако глянув на Эльзино измученное, но решительное лицо, снова захлопнула.

Так вдова Гелерова купила на городском кладбище место для себя и своего мужа, могилу, в которой она так и не упокоилась, хотя на надгробии значилось ее имя. Пока Эльзина мать лила слезы над судьбой, уготованной душам дочки и ее семьи, и на похоронах украдкой хотя бы надорвала в знак траура выходные платья внучкам, разинувшим рот от удивления, а в последующие месяцы вместо них читала молитвы, которые возлагались на ближайших родственников усопшего, Эльза даже не соблюла обязательную траурную неделю – шиву, – во время которой нужно было сидеть дома и горевать, а вместо этого занялась более практичными делами.

Почти все свои сбережения она выложила за место на кладбище и похороны, и так как отныне ей предстояло экономить, уволила подручного Урбанека. Красивый молодой человек с густыми бровями и дерзким взглядом всегда был ей не по душе, ей казалось, что он в магазине только бездельничает, и она не раз просила мужа от него избавиться. Эрвин защищал подручного.

– Покупательницы его любят, – уверял он. – Он любезный и умеет с ними обращаться. И вообще лавка – это моя забота, я же не вмешиваюсь в твою готовку.

В первый же день она поняла, какую совершила ошибку. В торговле она ничего не смыслила, не знала, где Эрвин заказывает товар, не могла таскать тяжелые коробки с тетрадями и календарями, не разбиралась в счетах. Спустя неделю хаоса и отчаяния она проглотила свою гордость, зашла к уволенному продавцу и попросила его вернуться обратно.

– Знаете, пани Гелерова, – сказал подручный, устремив взгляд куда-то за Эльзину спину. Он сразу понял, что дела у вдовы совсем плохи, и хотел воспользоваться ситуацией. – Я уже нашел себе место на стеклозаводе. Там мне будут платить по две сотни в неделю. Разве что вы поднимете жалованье.

Но Эльза уже была тертый калач, она знала, что работы в городе нет, и не очень-то поверила его болтовне о месте на фабрике.

– Поднять жалованье я не могу, вы ведь знаете, как у нас туго с деньгами после смерти мужа.

– В том-то и дело, – не сдавался Урба-нек. – Ведь мне придется теперь одному впа-хивать, раз пана Гелера больше нет.

– Я буду вам помогать.

Подручный фыркнул так презрительно, что она чуть не обиделась совсем.

– Еще объяснять вам, что к чему! Почему бы просто не поднять мне жалованье? Лавка приносит доход, аренду вам платить не приходится.

– И на сколько же вам поднять жалованье? – спросила Эльза, решив про себя, что, как только всему от продавца научится, снова его уволит.

– На тридцать крон в неделю, пани Гелерова.

Эта неимоверная наглость так возмутила Эльзу, что она повернулась на каблуках, и когда продавец, сообразивший, что перегнул палку, крикнул ей вслед: «Или хотя бы десять», она даже не оглянулась.

Тогда Эльза поручила четырнадцатилетней Гане все хозяйство и заботу о младшей Розе, а сама все свои силы и способности направила на писчебумажную лавку. Днем она продавала, вечерами наводила порядок на складе, чтобы сдать две комнаты на первом этаже под табачный киоск, а ночью пыталась разобраться в счетах и заказах. Она вставала ни свет ни заря, будила Гану, и они вместе готовили. Ей хотелось, чтобы старшая дочь научилась всему, что нужно для ведения хозяйства.

– Розе необходимо горячее питание и регулярные прогулки, – повторяла она. – Следи за этим.

И Гана слушалась маму, потому что привыкла слушаться. По утрам она готовила, а вернувшись из школы, заботилась о худенькой Розе. Она следила за тем, чтобы сестра хорошо ела, тепло одевалась, не переутомлялась и не простужалась. Но больше всего она любила сесть на кухонный диван, взять пряжу, спицы или крючок и ловкими пальцами вязать бесконечные воротнички, одеяла, свитера и наволочки. За каждой петлей она мечтала о своей будущей счастливой жизни. О муже, которого она окружит любовью, детях, которых она будет катать в коляске и укрывать вязаными одеяльцами, и о доме с самыми красивыми вязаными шторами в городе. Слава о ее таланте быстро шагнула за порог дома, и не только подружки, но и соседки гораздо старше и опытнее ее любовались Ганиными изделиями, повторяли изобретательные узоры и приходили к ней посоветоваться.

С сестрой у Ганы не было особых хлопот. Роза была тихим ребенком, любившим уединение. Еще в раннем детстве она создала для себя свой собственный мир тишины и фантазий, мир, в котором не было болезней, пилюль для укрепления организма, оздоровительных прогулок и ненавистного рыбьего жира.

Она играла тихо, как мышка, и так же тихо умела исчезать и прятаться в темном углу, где мечтала о солнце, цветах и далеких странах и где ее было не найти. Со временем семья обнаружила все ее укрытия, но порой Розе удавалось найти новый тайник, и тогда мама снова в панике открывала все шкафы и шарила там, опасаясь, как бы Роза не задохнулась. И успокаивалась, только когда находила ее спящей в кладовке за мешком с мукой или в прихожей под висящими пальто.

В год, когда умер Эрвин Гелер, Розе было девять. Она по-прежнему предпочитала одиночество, но уже не искала темных укрытий и не поднимала в семье переполох своими внезапными исчезновениями. Не столько потому, что образумилась и не хотела пугать родителей, сколько потому, что выросла и теперь найти подходящий по размеру тайник было не так просто. С людьми она ладила по необходимости, но на самом деле в их обществе особо не нуждалась.

Отца Роза любила, но вскоре после его смерти обнаружила, что ей без него живется легче. Теперь ей не приходилось терпеть шум, который вечно его сопровождал, топот, хлопанье дверями, громкий голос, звяканье приборов о тарелку и неприятное чавканье. Мама теперь была вечно занята и не донимала ее больше своей опекой, и у Розы оставалось больше времени на грезы.

У нее никогда не было близкой подружки, а когда Гана спросила ее однажды, не страдает ли она без этого, Роза удивленно ответила:

– Но у меня же есть мама и ты.

И посмотрела на нее своими большими карими глазами, которые у них с сестрой были так похожи. Только от Розиного взгляда создавалось впечатление, что она видит человека насквозь вместе с его самыми сокровенными тайнами, так что те, кто плохо ее знал, поскорее отводили глаза и меняли тему разговора.

Дома все привыкли к ее глазам. Мама только иногда напоминала Розе, что неприлично смотреть на людей в упор, а вот Гана, если, склонившись над работой, чувствовала на себе сестрин взгляд, сразу огрызалась: «Роза, не пялься».

В то время как дочери росли и превращались в настоящих красавиц, Эльзины волосы седели, а на лице появились усталые морщины. Но все равно люди то и дело советовали ей снова выйти замуж и передать заботу о лавке мужу. Но Эльза об этом и слышать не хотела. Она жила теперь только ради своих дочерей: думала о них, когда просыпалась, и с мыслями об их будущем ложилась вечером спать. Она берегла каждую крону и мечтала, как из ее дочерей вырастут прекрасные невесты с большим приданым, которые выйдут замуж за надежных и обеспеченных мужей. Тогда Эльза наконец отдохнет, будет присматривать за внуками, печь яблочные штрудели, а вечерами вязать одеяла из белой пряжи.

ГЛАВА ВТОРАЯ
1937

Людмила Караскова никогда не хворала, но в сентябре 1937 года вдруг почувствовала слабость в ногах и дрожь в руках. Сначала она решила, что переутомилась. Потом начала спотыкаться о пороги и край ковра, предметы валились у нее из рук, разбила четыре тарелки и две чашки из бабушкиного фарфорового сервиза, и ноги так отяжелели, что она не могла подняться по лестнице. В одно морозное утро Карел Карасек отвел мать к доктору, так она оказалась во всетинской больнице.

Она родилась на третьем этаже дома на площади и с тех пор – то есть все шестьдесят лет своей жизни – только однажды ночевала не под крышей родного дома. Тогда она была в возрасте Христа и отправилась в паломничество на Святой Гостии просить Богоматерь дать ей ребенка, которого она никак не могла завести за десять лет брака.

Соседки говорили, что это она зря, ведь тело после тридцати ссыхается и стареет, но Людмила так зациклилась на своей идее, что никто не мог ее отговорить. Уж не знаю, что она пообещала Богородице, но не прошло и года, как у нее родился сын Карел, а потом один у нее и остался, когда муж Моймир не вернулся с войны. Дочь ей так и не суждено было иметь, поэтому порой она хотя бы пыталась представить, какой она могла бы быть. Маленькой, с голубыми глазами, как у Моймира, и светлыми волосами в мать.

Эльза Гелерова, которая переехала в их город к мужу уже после войны и была ровно на двадцать лет младше Людмилы, ни капли не походила на воображаемую дочь, но несмотря на это Людмила ее очень полюбила. Когда Эльза после свадьбы приехала в Мезиржичи, она никого не знала и чувствовала себя в городе потерянной. Она вдруг везде оказалась чужой. Соседи дружески здоровались с ней, но смотрели с подозрением.

Хоть Эльза была еврейкой, но в мезиржичскую синагогу, стоящую на берегу реки, не ходили ни она, ни ее красавец-муж Эрвин, что возмущало некоторых еврейских жителей. Нехорошо, когда люди отворачиваются от своей веры, судачили они между собой. Вероотступничество явно свидетельствует о непостоянстве и недостатке характера.

Соседи с любопытством осмотрели новобрачных и сошлись на том, что Эрвин работящий, а Эльза – приятная особа. Но потом кто-то заметил, что этих евреев в городе становится многовато. И что они отнимают у местных работу. И что в газетах писали, будто самый бедный еврей богаче честного труженика крестьянина. И вообще евреев даже в армию не стоит брать, ведь они, по сути, те же немцы и говорят по-немецки. В конце концов, и Шену с Розенфельдом тоже не место в мезиржичском «Соколе»[6]6
  Молодежное спортивное движение, основанное в 1862 году, поддерживающее идеи чешского национализма.


[Закрыть]…

Пусть это мнение мало кто разделял, хотя бы потому, что фабрикант Райхль тоже был евреем и обеспечивал работой кучу людей, но зачем зря навлекать на себя неприятности дружбой с евреями, ведь они всегда были немного сомнительной компанией. Достаточно вспомнить события осени 1899 года. В Мезиржичи еврейские погромы не были такими жестокими, как во Всетине, где не обошлось без человеческих жертв, но несколько окон в еврейских домах и в синагоге все же разбили.

Людмила Караскова, тогда уже вдова, не слышала этих толков, а может, просто не хотела слышать, и взяла Эльзу под свое крыло, хоть и была ей почти чужая. Именно Людмила посоветовала Эльзе разговаривать в городе по-чешски, хотя в своем родном Нови-Йичине она привыкла общаться по-немецки, и объяснила ей, что местные жители слишком патриотичны и скептически настроены к немецкой речи. Научила Эльзу, куда ходить за покупками, а каких лавок лучше избегать, объяснила, с какой соседкой можно и поболтать, а с какой лучше только вежливо поздороваться.

Когда Эльза овдовела, ее мать проводила бессонные ночи в страхе за Эльзину судьбу и молилась за дочь, внучек и душу дочкиного безбожного мужа в местной синагоге, но за советом, как выправить какие-то бумаги или разобраться со счетами в магазине, Эльза обращалась к Людмиле Карасковой.

Людмила Караскова стала главной свидетельницей перемены в Эльзе. День за днем, месяц за месяцем она наблюдала, как ее молодая подруга – поначалу такая неуверенная и беспомощная – становится самостоятельной, решительной и дальновидной женщиной, готовой противостоять любым невзгодам.

Но видела она и морщины вокруг карих глазах, и озабоченные складки у рта, замечала седину на висках, хотя Эльза искусно прикрывала ее платком, завязывая его сзади узлом. Людмила заметила, что Эльза забывала улыбаться, уголки губ у нее сами собой опускались вниз, а на лице застыло суровое выражение, но все же верила, что под слоем грусти, забот и хлопот это все та же Эльза, с которой она познакомилась много лет назад. Ласковая, дружелюбная и всегда готовая прийти на помощь.

В ту осень, когда Людмилу Караскову из-за ее болезни не радовало приятно греющее сентябрьское солнце, и каждое движение настолько изнуряло, что у нее посохла вся герань в деревянных ящиках за окном, она убедилась, что это правда. Пока Людмилу в больнице подвергали неприятным обследованиям, которые все равно ни к чему не привели, Эльза заглядывала раз или два в неделю в мастерскую на первом этаже, где Карел Карасек корпел над часовыми механизмами. Она расспрашивала его о здоровье матери и оставляла на прилавке кастрюльку с обедом.

Вы, наверное, подумаете, что Людмилин сын был ей за это благодарен, но как бы не так. Карел Карасек не любил Эльзу Гелерову. Его радражал ее строгий вид, крепко сжатые губы и презрительный тон, будто Эльза считает его болваном. Именно так Эльза и считала, что, впрочем, неудивительно. А как еще назвать двадцатишестилетнего молодого человека, которого интересуют только маленькие зубчатые колесики и крошечные пружинки, когда мир вокруг предлагает ему столько красоты и радости? Как еще назвать молодого мужчину, который не способен себе найти жену в городе, где бродят десятки мечтающих о замужестве красавиц?

Вернувшись из больницы, Людмила чувствовала себя немного лучше, но все опасались, что болезнь будет только прогрессировать. Она быстро уставала, лицо посерело, а кожа высохла и шуршала, как бумага. Она едва управлялась с готовкой и много лежала.

Эльза по-прежнему ее навещала. То заходила вечером поболтать, то в воскресенье после обеда приносила корзинку с булками или кусок штруделя. Карел каждый раз удалялся в свою мастерскую. Его не интересовали женские разговоры: бесконечные обсуждения грубо помолотой муки, плохого кофе и общей дороговизны. Не интересовали и Эльзины жалобы на табачника, который занял у нее две комнатки на первом этаже рядом с писчебумажной лавкой, провонял весь дом табаком, а аренду выплатил только под угрозой выселения. Поэтому, к счастью, он даже не подозревал, что после того, как женщины обсудят вдоль и поперек всякую ерунду, в том числе новое платье соседки, и вспомнят усопших мужей, приходит черед его холостяцкой жизни.

– Вон даже Йозеф Ганак скоро женится, – вздыхала Людмила. – А он ведь на два года моложе моего Карела. Я все время ему твержу, пусть найдет себе невесту, не то останется один, когда меня не будет на свете, но все как об стенку горох.

Эльза ничего не ответила, только погладила ее по руке. Глядя на Людмилины ввалившиеся щеки, она не находила в себе силы лгать подруге в глаза и уверять ее, что она еще поживет.

– Жалко, что ты не на десять лет младше, – улыбнулась Людмила. – Как бы я хотела видеть тебя своей невесткой. Что ж, придется еще потерпеть и подождать, пока вырастут твои дочери.

Эльза рассмеялась, но мысленно перекрестилась. Еще чего! Пани Лидушку она любит, но за такого рохлю, как ее сын Карел, она свою дочь никогда не отдаст.

Гана стояла в спальне перед туалетным столиком и расчесывалась. Створки трюмо она поставила так, чтобы видеть себя со всех сторон, и любовалась, как поблескивают черные пряди и ниспадают до пояса.

У нее были красивые волосы, она это знала, но ей больше хотелось постричься покороче по последней моде. Как только мама разрешит, она пострижется под каре.

Гана встала к столику боком, выпрямилась и выпятила грудь. Фигура у нее стройная, как у киноактрисы: с узкими бедрами и плоским животом, но грудь, на ее вкус, слишком большая. Гана слегка ссутулилась, чтобы немного ее скрыть. Так-то лучше. Потом подошла поближе к зеркалу, внимательно изучила свое лицо в отражении, и попробовала улыбнуться. Щелочка между зубами никуда не делась. Маленькая, но заметная. Мама ее уверяла, что с возрастом щель уменьшится, но Гане она казалась только шире. Она оскалилась и высунула между резцами кончик языка.

Из кухни раздался смех:

– Ты скалишься, как собака.

Гана даже не обернулась.

– Не глазей на меня, а делай уроки. Я сейчас приду проверять.

Розе было уже тринадцать, она училась в гимназии. Учиться ей не очень-то нравилось, но мать настаивала, чтобы после школы она пошла в педагогическое училище, как Гана.

– Иметь профессию очень важно, – говорила она, когда Роза возражала. – Может, ты никогда и не станешь учительницей, но образование никому не помешает.

Роза стиснула зубы, уткнулась в тетрадку перед собой и проворчала:

– Воскресенье, а я должна заниматься арифметикой. Ты и правда прирожденная учительница.

Она пыталась сложить числа в столбик, но то и дело отвлекалась на сестру.

– Тебе идет, не бойся, ты ему понравишься.

– Кому? – спросила Гана, хотя прекрасно понимала, кого сестра имеет в виду.

– Не притворяйся. Пану Ярославу, разумеется. Не из-за меня же он с нами гуляет.

Гана зачесала волосы в хвост.

– Может, из-за Ивы.

– Пф-ф! И поэтому провожает нас до самого порога? – засмеялась Роза. – Он тебе нравится, да?

– Он неплохой, – сказала Гана с деланым равнодушием и, послюнявив палец, пригладила брови. На самом деле, Ярослав казался ей самым красивым мужчиной, какого она видела в жизни. Стоило ей о нем подумать, как дух перехватывало – а думала она о нем почти постоянно.

– И хватит крутиться перед зеркалом. Вот мама придет и увидит, что ты опять прихорашиваешься, и ой как рассердится.

– Что уже и причесаться нельзя? – сказала Гана, но на всякий случай поставила створки в исходное положение, закрыла за собой дверь спальни, села рядом с Розой и заглянула ей через плечо.

– У тебя тут ошибка. Эти цифры нужно записать ровно друг под другом.

Пока Роза со вздохом в третий раз переписывала пример, Гана обвела взглядом кухню, достаточно ли она убрана, по маминым меркам. Ведь отпустит же ее мать вечером в кино, если все будет как положено. Гана сказала маме, что пойдет с Иваной Зитковой, бывшей одноклассницей. Если бы мать знала, что ее пригласил Ярослав, точно бы не отпустила никуда или навязала с ними Розу.

Эльза Гелерова любила своих дочерей, в этом никто не сомневался, но растила их в строгости. Сама она работала с утра до вечера и бездельничать не позволяла ни Гане, ни Розе.

Гана склонила голову набок и прислушалась, не слышно ли маминых шагов на лестнице. Ярослав будет ждать, она не хочет опоздать. Они редко видятся, потому что Ярослав сейчас служит в Границе, и они еще ни разу не оставались наедине, потому что ей вечно приходится таскать с собой маленькую Розу.

Вообще-то Роза уже совсем не маленькая. Только мама считает, что за ней нужно постоянно приглядывать, и бережет ее как стеклянную куколку. Да, Роза довольно худая, но в остальном ничем не отличается от своих ровесниц. А матери постоянно кажется, что она бледная и усталая, она боится оставить ее одну хоть на минутку.

Мать вечно была чем-то озабочена, но в последнее время что-то перебарщивает. Бережет каждую крону, которую приносит писчебумажная лавка и аренда двух комнаток на первом этаже, говорит, это на черный день. Какой еще черный день? Почему должны прийти черные дни?

Каждый вечер она садится к радио и слушает новости, а на следующий день обсуждает с покупателями в лавке, какой кошмар творится в мире и как этот Гитлер распоясался.

Эльза пришла в ужас, когда ее брату Рудольфу пришлось с семьей покинуть Германию, потому что Гитлер там не хотел ни евреев, ни чужаков, а дядя был и тем, и другим.

Его магазин тканей закрыли, и дядина семья приехала в Чехию, точнее к Гелеровым в Моравию, и какое-то время они все прожили в Мезиржичи. К бабушке с дедушкой в Нови-Йичин им не хотелось, потому что дядина жена была гойкой и бабушка не могла с этим смириться.

Дядя Рудольф рассказывал, что в Германии с государственной службы выгнали всех, кто не голосовал за Гитлера, а большевиков там полные тюрьмы.

– Все немцы носят свастику и хотят опять войны. Гитлер и сюда придет, вот увидите, – говорил он. – Мы тут не останемся, поедем в Англию или еще дальше. И тебе, Эльза, советую: продавай дом, пока есть время, бери девочек и уезжай отсюда. Бог знает, чем это все закончится.

– Мы живем в XX веке, – отвечала мама. – Времена погромов прошли. Даже если будет война, женщин и детей никто не тронет.

Так она говорила вслух, но в глубине ее души брат посеял страх. После отъезда Рудольфа и его семьи Эльзина бережливость граничила со скаредностью, а прослушивание вечерних новостей по радио стало одержимостью.

Гана не могла этого понять. Зачем кому-то война? Не стоит зря беспокоиться. Старики напуганы воспоминаниями о Великой войне и все видят в черном свете. Но Гитлер все-таки в Германии, а Гелеровы живут тут, в Чехословакии. Если он и захочет распространиться дальше, армия и союзники быстро подрежут ему крылья. Так говорит Ярослав. Ярослав…

Гана потянулась к Розе, склонившейся над примером, и выдернула кончик косички у нее изо рта.