Текст книги "Гана"

Автор книги: Алена Морнштайнова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

Я заглянула в темный коридор. Свет включить я боялась, чтобы не привлекать внимания воров, которые могли проникнуть в дом.

С сумеречной улицы за моей спиной струился слабый свет, и моя тень вдруг сделалась такой длинной, что дотягивалась до узкой лестницы и с каждым моим шагом поднималась на ступеньку выше. Вешалку в полумраке было почти не видно. Если бы я не знала, что на ней висит папино зимнее пальто, я бы решила, что к стене прижимается чья-то черная фигура. А что, если там и правда кто-то есть?

Я остановилась и попыталась в темноте разглядеть ключи. Вдруг до меня донеслись звуки шагов, они приближались, и рядом с моей тенью на лестнице появилась еще одна. Я даже не пыталась понять, откуда доносятся шаги, я развернулась и хотела выскочить наружу. Но кто-то шел не сверху, как мне показалось сначала. И теперь какая-то темная фигура загородила мне дорогу на улицу. Я попробовала проскользнуть мимо, но она схватила меня за плечо.

– Мира! Как ты меня напугала!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Март 1954

Однажды я спросила у мамы, почему у нее нет ни одной настоящей подружки. Она удивилась, как мне это вообще пришло в голову, а потом объяснила, что дружба у взрослых устроена совсем не так, как у детей.

– Взрослые подружки не гуляют вместе каждый день, как вы с Ярмнлкой, – говорила она. – Не заходят друг за другом, чтобы идти вместе на работу, и не делятся завтраком. Они видятся далеко не каждый день и, бывает, неделями не встречаются, но помнят друг о друге и, когда нужно, придут на помощь.

Видимо, Ивана Горачкова и была такой «настоящей» подружкой, потому что, когда она узнала, что мою семью увезли в больницу, а я осталась одна, она пришла меня проведать.

Дверь была распахнута, и Ивана заметила, что в темном коридоре кто-то есть. Когда я выскочила на нее из полутьмы, она сначала сильно перепугалась, но быстро опомнилась, включила свет и помогла мне найти ключ от дома, сразу ставшего, как по мановению волшебной палочки, опять безопасным и уютным. Потом она взяла мою сумку и отвела, все еще дрожащую, к себе домой.

Она была «настоящей» подругой, поскольку, несмотря на то, что ее муж Ярда кричал на нее и требовал, чтобы она отвела меня в какой-то комитет, она постелила мне на старой железной кровати в чулане, который некогда служил комнаткой для прислуги. Я так устала, что только выпила теплого молока и сразу забралась под одеяло. Но перед тем, как уснуть, еще слышала, как пан Гора-чек говорит:

– Зачем ты вообще ее сюда привела? Смерти нашей хочешь?

Ответ я уже не расслышала, но страшно удивилась, что такой взрослый дядя боится маленькой девочки.

На следующий день пани Ивана заявила, что я могу называть ее тетей, хотя она мне вовсе не тетя, и объяснила, что в городе эпидемия тифа, а так как вся моя семья болеет, вполне возможно, что у меня внутри тоже есть какие-то бациллы, поэтому мне нужно сдать анализ, и Горачекам тоже, потому что они со мной пообщались.

Пан Горачек все еще на меня злился. Он не предлагал называть его дядей и возмущенно возражал тете Иване, что не собирается из-за нее показывать кому-либо свой голый зад. Это замечание я поняла только в приемной у доктора, когда сестра собирала у нас материал, который потом должны были отвезти куда-то на анализ.

А тетя Ивана была со мной очень добра. Она разрешила мне побыть у них, пока родители не вернутся из больницы. Места у них как раз хватит, поскольку, как только разнеслись слухи о том, что в городе бушует эпидемия, они отправили своих детей к родственникам куда-то под Кромержиж.

И правильно сделали, потому что Мезиржичи тем временем полностью закрыли. Две реки с одинаковым именем, которые обычно своими руслами ласково обвивали город, заключая его в объятия, теперь сжали жителей словно в тисках. Они стали границей, которую нельзя было нарушать, чтобы зараза не распространилась по окрестным селам.

Объявления, расклеенные по улицам, и местное радио призывали жителей не покидать город, но люди были так напуганы, что удирали к родственникам и знакомым при первой же возможности. Однако вскоре беглецов стали отказываться пускать в дом, поскольку они представляли угрозу для окружающих и разносили тиф по всей округе.

Семьи, в которых кто-то заболел, должны были сидеть на строгом карантине. Мне нельзя было ходить в школу, а Горачекам на работу. Нам было велено ограничить посещение мест, где мы можем кого-то заразить, а в рестораны и  пивные заходить вообще запрещалось. Это правило тоже возмутило пана Горачека, как и анализ, ведь он привык вечером пропустить кружечку пива.

Мужчины и женщины в белых халатах ходили из дома в дом, изучали воду и расследовали причину неожиданного бедствия. В городе не было водопровода, поэтому жители брали воду из колодцев во дворах и подвалах. И вот в одном из таких колодцев, годами дававшем воду людям, которые когда-то вырыли его в своем подвале, зародилась смерть.

То ли туда проникли нечистоты из сточных вод, или разложился трупик крысы – причину так и не удалось установить точно. Но так или иначе в воде начали размножаться смертоносные бактерии. Именно из этого колодца брала воду городская кондитерская. Все ватрушки, трубочки с кремом, пирожные, тортики, рогалики и рулеты несли в себе семена смерти.

Они скрывались и в кольцах с кремом, политых блестящей сахарной глазурью, которыми моя семья лакомилась на праздновании маминого дня рождения.

Я сидела одна на чужой кухне. Пахло в ней совсем по-другому, чем у мамы. Пол, облицованный крупной коричневой плиткой, был холодным. Вокруг белого стола стояло четыре деревянных стула с прямой спинкой, а у стены напротив окна – продавленный диван с круглой подушкой в вязаном чехле. Большой буфет, выкрашенный в сливочно-белый цвет, украшали изящные резные колонны и дверцы из матового стекла.

Я сползла со стула, пододвинула к раковине табуретку, опустила руки в пахнущую уксусом воду и стала споласкивать посуду после обеда. Я старалась не шуметь и навострила уши, изо всех сил прислушиваясь к разговору между тетей Иваной и ее мужем в соседней комнате. Я понимала, что они говорят о чем-то важном, о чем-то, чего я не должна слышать, хотя меня это явно касается. А иначе почему бы тетя Ивана бросила посуду и оставила стыть воду, которую долго грела в большой кастрюле, чтобы она как следует прокипятилась, и потом с таким трудом аккуратно перелила в раковину?

Я выскребла последнюю тарелку, поставила на столик к остальной посуде и подкралась к двери. Прижала ухо к замочной скважине, но все равно ничего не услышала. Тут дверь открылась и ударила меня прямо по скуле.

– Мира! Что ты тут делаешь?

– Что-что? Конечно, подслушивает, – пан Горачек все еще не смирился с моим присутствием.

– Я вымыла посуду, – доложила я, потирая ушибленную щеку. Мне хотелось плакать, но я понимала, что сама виновата. Потом я схватила полотенце. – А теперь буду вытирать.

Пан Горачек что-то проворчал в ответ, взял с кухонного стола газету и ушел обратно в комнату. Тетя Ивана ничего не сказала, а только потрепала меня по плечу.

– Я не подслушивала, – сказала я и начала вытирать посуду. Дома я обычно не очень рвалась помогать по хозяйству, но знала по опыту, что взрослые за работой становятся более разговорчивыми. – Но мне бы очень хотелось узнать что-то о родителях и о тете Гане. Хотя бы когда их выпустят из больницы.

Тетя пожала плечами.

– Ну это нескоро.

Я удивилась.

– Почему вы так думаете? Я вот никогда не болела дольше, чем неделю. – И это в конце я больше притворялась, чтобы не ходить подольше в школу.

– Тиф – это не насморк. Но тебе нечего беспокоиться, вчера вечером объявили, что состояние вашей семьи удовлетворительное.

Надо же!

– Где это объявили?

Тетя Ивана поколебалась.

– На площади.

Увидев мой непонимающий взгляд, она неуверенно объяснила:

– Больных много, а навещать их в больнице нельзя, поэтому по радио у городского комитета передают сводки: кто как себя чувствует.

– Каждый день?

– Да.

– И сегодня вечером будут передавать?

– Обязательно. Дядя Ярек туда сходит и потом нам все расскажет.

Так вот о чем они шептались за закрытыми дверями комнаты. Зачем из этого делать такую тайну? Они что боялись, что я тоже захочу пойти?

– Можно мне сегодня сходить послушать эти сводки?

– Это совсем не для детей. К тому же на улице холодно, простудишься еще.

Тетя Ивана сказал это так твердо, что я не стала канючить и решила, что придется выдумывать какой-то предлог, чтобы попасть на площадь и узнать побольше о своей семье.

В тот год вместо ароматов весны в воздухе веяло запахом дезинфекции. Дома жались друг к другу, будто искали опору в горе, которое окружало прохожих на улицах города. Все свары и соседские ссоры, имевшие такое значение всего несколько недель назад, были отодвинуты на задний план, и разговоры вертелись только вокруг болезни, страхов и бессилия.

Город прочесывали дезинфекционные бригады: они заходили в каждый дом, где кто-то заболел, и оставляли после себя разворошенные постели без белья, резкий запах, от которого мутило, и пометку мелом на входной двери.

Наш дом тоже должен был подвергнуться этой унизительной процедуре, и мне пришлось быть свидетелем, поскольку я была единственным его обитателем, не запертом в инфекционном отделении. Я пришла с тетей Иваной в назначенный час на нашу улицу, отперла дверь в темный коридор и впустила двух мужчин в белых халатах и масках, закрывающих рот и нос. Долго, бесконечно долго – во всяком случае мне так показалось – мы стояли внизу в коридоре и ждали, когда они закончат свое дело.

– Всё? – спросила тетя Ивана, когда они спустились по лестнице.

– Еще часовая мастерская, – ответил один. – Где-то тут, наверное, должны быть ключи.

Я показала на вешалку у двери, а когда они отперли и вошли внутрь, заглянула тоже. Там все было на своих местах, однако что-то в мастерской было странное.

Тишина. Эта странная зловещая тишина, вот что поражало. Не было слышно тиканья часовых механизмов. Маятники висели неподвижно, а стрелки на циферблатах указывали тот час, когда они остановились. В доме не осталось никого, кто бы заводил десятки, а то и сотни часов, не было никого, кому они нужны. Как будто все они умерли.

Мужчины закончили и протянули тете Иване подписать бумагу, подтверждавшую, что они проделали свою работу тщательно и без помех, о чем, впрочем, красноречиво свидетельствовала и отвратительная вонь, которую они оставили в доме.

Мы снова заперли дверь, прошли по нашей узкой улочке и повернули на площадь. На улицах было больше народу, чем обычно, и все двигались в одном направлении.

– Они идут слушать сводки, – сказала тетя Ивана, крепко сжала мою руку и прибавила шагу. Она явно не собиралась задерживаться на площади.

– Тетя, – взмолилась я, – давайте останемся послушать. Смотрите, там есть какие-то дети.

Я точно знаю, что не мое нытье заставило тетю Ивану остановиться и слушать бесконечную вереницу имен и сводки о состоянии здоровья. Ее задержало любопытство, которое пробудила в ней эта тихая толпа людей, стоявших лицом к зданию городского комитета. Ей не давал уйти ропот, проходившей по этому морю людей, когда состояние больного ухудшалось, зловещий шепот и всхлипы. Она остановилась и, не шевелясь, слушала, не прозвучит ли знакомое имя. Она стояла, хоть и знала, что лучше уйти, но любопытство приклеило ее ноги к мощеному тротуару.

Монотонный голос зачитывал бесконечный список, старательно выговаривая имена, и присваивал им категорию. Я услышала имя Гана Гелерова. Я потянула тетю Ивану за рукав и сразу почувствовала свою значимость. Ведь о моей тете Гане говорят по городскому радио.

– Состояние крайне тяжелое, – произнес диктор. Но для меня это было не новостью, я же сама видела, как тете плохо. Я слушала дальше. Имя и краткая сводка. Состояние средней тяжести, тяжелое, состояние не меняется, состояние удовлетворительное, вне опасности… Потом диктор произнес следующее имя и как будто замялся. После заминки продолжил.

– Скончался, – сказал он и медленно читал дальше.

Меня охватил ужас. Раньше мне и в голову не приходило, что мама, папа, Дагмарка или Отик могут умереть. Ведь умирают очень старые люди, а папа всегда говорил, что волосы у него поседели не от старости, а от забот, а у мамы даже ни одной морщинки не было. А брат с сестрой вообще еще дети. Я почувствовала, как тетина ладонь сжимает мне руку и тянет отсюда прочь.

– Они уже на букве «Й», – кричала я, пытаясь остановить тетю. – Скоро скажут о наших.

Тетя Ивана тянула меня дальше. Я уперлась пятками в мостовую и схватилась за косяк булочной, перед которой две недели назад высматривала «скорую» для больной Ганы. Тетя отлепила мои пальцы и волочила дальше. Она так спешила, что почти бегом бежала, но было уже поздно.

– Калаш Ян, – объявляло радио. – Состояние удовлетворительное. Калашова Марта, состояние тяжелое. Караскова Дагмара, состояние не меняется, Карасек Карел, состояние тяжелое, Карасек Ота, состояние не меняется, Караскова Роза…

Это была мама. Голос как будто на секунду замялся. Тетя тянула меня дальше, и я уже не упиралась. Мне вдруг захотелось убежать, как можно дальше, и спрятаться от слов, которые я уже предчувствовала.

– Скончалась, – сказал голос, больше я ничего не слышала, потому что разрыдалась в голос. Я громко всхлипывала и вопила: «Нет, мама, нет!».

Люди на нас оборачивались, наверное, думая, что я просто капризный ребенок, который не слушается своей мамы, и укоризненно качали головами. Но я ничего не замечала. Только ужасное горе, одиночество и холод, мне тоже хотелось умереть. Я почувствовала, как кто-то поднимает меня на руки и прижимает к себе, и на долю секунды понадеялась, что это все ошибка, и мама пришла меня утешить, но это была всего лишь тетя Ивана. Она уносила меня с площади, и по щекам ее текли слезы.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Март – май 1954

Я ошибалась, когда думала, что большее горе и бессилие, чем принесла мне смерть матери, мне не пережить. В течение недели умерли Дагмарка, потом Отик и, наконец, отец. Мне не было и девяти лет, и я осталась на свете совсем одна. Моя жизнь остановилась, прямо как часы на стенах папиной мастерской. В ней была лишь тоска, страх будущего и бесконечное одиночество.

Тетя Ивана переселила меня из чулана в детскую. Она укладывала меня в кровати старшего сына Густава, сидела в ногах и держала за руку, пока я не засыпала. По утрам она тоже оказывалась там, когда я просыпалась, вытирала мне слезы, которые я не могла остановить, разговаривала со мной, когда ей казалось, что я впадаю в отчаяние.

Утра бывали самыми тяжелыми. Во сне действительность исчезала, я возвращалась в свой родной дом. Мама снова стояла у кухонного стола, пекла пирог по рецепту бабушки Карасковой, который папа любил больше всего, или сидела на диване и читала один из своих любимых выпусков «Вечеров под лампой»[1]1
  Серия легких женских романов.


[Закрыть]. Они хранились в коробке из-под обуви на шкафу в спальне, и папе всегда приходилось их доставать, потому что мама сама не дотягивалась. Отик строил башню из кубиков, а мы с Дагмаркой делали уроки.

Сон этот заканчивался каждый раз одинаково. Открывалась дверь, входил папа, и я говорила:

– На площади объявили, что вы умерли.

А они смотрели на меня и смеялись.

– Тебе просто померещилось, ты же видишь, мы все тут.

И я была счастлива. Но потом я просыпалась, и они как будто умирали заново. Каждое утро я переживала это горе снова и снова, в конце концов я боялась вечером ложиться спать, чтобы опять не потерять свою семью.

Горачеки были со мной очень добры. Даже тетин муж Ярек сказал, что я могу оставаться у них, сколько угодно, правда, это меня только огорчило, ведь мне так хотелось домой. Вернуться к своей прежней жизни.

Эпидемия тифа постепенно утихала. Санитарно-гигиенические меры уже не были такими строгими, первые выздоровевшие возвращались из больниц, пан Горачек – собственно в то время для меня уже дядя Ярек – мог снова ходить на работу, тетя Ивана – готовить в школьной столовой, а я вернулась в школу.

В классе все было так же, но по-другому. Я сидела за своей партой рядом с Ярмилкой Стейскаловой, смотрела на доску, но не видела, что там написано, выводила в тетрадке цифры, но не понимала, что они значат. Я ловила на себе жалостливые взгляды одноклассников и ненавидела их, потому что они после уроков вернутся домой, к своим мамам, папам, братьям и сестрам, а у меня родного дома больше нет. Даже Ярмилка не знала, как меня утешить, и на большой перемене молча протянула мне свой завтрак. Я только покачала головой, уставившись прямо перед собой.

В последующие дни для большинства жителей жизнь в городе вернулась на круги своя, а больные и умершие стали лишь цифрами в эпидемиологической статистике. Всего переболело почти 500 человек, больше 20 из них умерло.

О тете Гане не было никаких вестей, да я и не допытывалась. Мамина сестра Гана Гелерова была для меня чужим человеком. Более далеким, чем тетя Ивана, которая за те несколько недель, что я у нее провела, проявила ко мне больше участия, чем тетя Гана за всю жизнь.

Я даже не знала, жива ли Гана. Я понимала, что следующая ступень после «крайне тяжелого состояния» – это смерть. Не задумываясь особо, я смирилась с тем, что она исчезла из моей жизни так же, как родители и брат с сестрой, а Горачеки просто не рассказывают мне, чтобы не огорчать еще сильнее.

Тетя Ивана считала, что нужно чем-то меня занимать, чтобы не оставалось времени на размышления, и старательно привлекала меня к домашнему хозяйству. Видимо, это подействовало. И хотя мне по-прежнему было грустно, тревога и страх, которые буквально душили меня первые дни после похорон, постепенно отступали. Я начинала привыкать к мысли, что останусь у Горачеков.

Через некоторое время Горачеки решили, что опасность миновала и самое время забрать своих детей от бабушки с дедушкой домой. Тетя Ивана радостно принялась готовить дом к их приезду и поручила мне помогать перестилать постели и стирать белье.

– Вот скоро вернутся от бабушки Ида с Густой, и у тебя будет компания, – обещала она, опрыскивая выстиранные пододеяльники и наволочки. Мы смачивали пальцы в кастрюльке с водой, а потом сбрызгивали накрахмаленное белье. У тети это получалось равномерно, а у меня выходили только неаккуратные лужицы.

– Идушка всегда хотела сестричку, она обрадуется, что теперь есть с кем играть. И Густик – хороший парень. Вот увидишь, вы подружитесь.

Она улыбнулась и протянула мне край сбрызнутой простыни, чтобы вытянуть ее перед глажкой. Мы ухватились за уголки и стали тянуть в разные стороны.

– Они тебя полюбят, как родную, – улыбнулась тетя Ивана и взяла следующую простыню.

Что ж, в этом она ошиблась.

Раньше я не была знакома ни с Идой, ни с Густавом, потому что Горачеки жили на краю города в районе двухэтажных вилл, окруженных красивыми садиками и высокими фруктовыми деревьями. В хорошую погода мама водила нас в эти края на прогулку и часто повторяла, что когда-нибудь тоже хочет пожить в таком домике с садом. Порой она останавливалась и внимательно приглядывалась к какому-нибудь участку, как будто правда собираясь его купить, и говорила:

– Вот здесь можно построить теплицу.

Или:

– Эти деревья хорошо бы обрезать.

Мы с Дагмаркой всегда убегали вперед, чтобы поскорее разделаться с обязательной семейной прогулкой и заняться более интересными вещами, а папа – если гулял с нами – опирался на коляску, в которой сидел Отик, и говорил:

– Роза, но ведь у нас тоже прекрасный дом.

А мама каждый раз отвечала:

– Конечно, но мне бы все-таки хотелось иметь свой садик.

Правда, дом Горачеков им не принадлежал, семье предоставили служебную квартиру на втором этаже, поскольку дядя Ярек был военным и служил в местной казарме.

Издалека их вилла напоминала пароход, который вынесло на берег прибоем. С одного торца дом был обычным прямоугольным, но с другого угол странно закруглялся, как будто архитектор хотел там сделать башенку, но в последний момент передумал. Крыша у дома была плоская, а фасады выбелены штукатуркой. С улицы дом сиял белизной, но вблизи было видно, что штукатурка уже потемнела, запачкалась и местами облупилась. Окна были сложены из квадратных стеклышек, как будто зарешеченные. С первого этажа в сад вели широкие стеклянные двери. Но ими никто никогда не пользовался, а изнутри они были всегда завешаны плотными шторами, так что производили печальное впечатление лишнего архитектурного элемента.

Внизу жили пожилые супруги-чудаки. Муж практически не показывался из дома, потому что не мог встать с кресла, а жена ходила только за покупками и в воскресенье в церковь. Я никак не могла взять в толк, зачем она вообще туда ходит, раз так плохо слышит, и однажды спросила об этом у тети Иваны.

– С чего ты взяла, что пани Прашилова глухая?

– Она ни разу со мной не поздоровалась. И с вами тоже.

– Дело не в том, что она туга на ухо. Она просто нас не любит, поэтому не здоровается.

– Почему она нас не любит?

По выражению лица тети Иваны я поняла, что ей не хочется отвечать, но в конце концов она объяснила:

– Этот дом принадлежал пани Прашило-вой с мужем, но после переворота им оставили только первый этаж. Второй этаж отобрали и передали в собственность армии, а армия выделила нам тут квартиру. И старые хозяева не хотят понять, что мы тут ни при чем. Все равно бы сюда кого-нибудь заселили: не нас, так кого-то еще.

Что мне в тете Иване нравилось, так это то, как она отвечала на мои вопросы. Стоило мне спросить у мамы о чем-нибудь, например, о бабушке с дедушкой или о том, всегда ли тетя Гана была такой странной, она только отмахивалась со словами «много будешь знать – скоро состаришься» или другой подобной взрослой присказкой, так что я почти перестала спрашивать.

В других обстоятельствах я бы воспользовалась тетиной открытостью и хорошенько бы обо всем расспросила, но как только я вспомнила маму, все вопросы выветрились у меня из головы.

Хотя Ида была всего на два месяца моложе меня, но оказалась на добрых полголовы ниже. На первый взгляд она напоминала фарфоровую куколку. Кожа почти прозрачная, очаровательно надутые губки, волосы заплетены в две аккуратные косы. Она двигалась почти бесшумно и производила впечатление такой опрятной паиньки, что мне сразу стало ясно, что мы вряд ли подружимся, даже если бы ее большие глаза, такие же синие, как у тети Иваны, не смотрели на меня так холодно.

– Вот, значит, это Мира, – сказал дядя Ярек, после того, как все радостно обнялись в прихожей, Ида с Густой поставили чемоданы и бросились на кухню на аромат свежеиспеченных булочек.

– Я же вам о ней говорил, – добавил он, когда они молча уставились на меня.

– Привет, – сказала я, встала и подошла поближе к тете Иване.

– Это мой стул, – сказала Ида. – На этом месте я сижу.

– Ида, – одернула ее тетя Ивана. – Какая разница, кто где сидит?

– Видишь, – обернулась Ида к Густе. – Я же тебе говорила.

Густа скользнул по мне равнодушным взглядом, а потом повернулся к тете Иване:

– Можно взять булочку? Они с маком или с повидлом?

Густа принялся поглощать булочки одну за другой, а я только диву давалась, куда все девается, ведь он был таким худым, что одежда на нем висела, как на вешалке. Я стояла рядом с тетей Иваной и держалась за нее, как за спасательный круг. Глядя на этого безучастного коротко стриженного четвероклассника и недружелюбную фарфоровую куколку, я чувствовала, как мой мир снова переворачивается с ног на голову.

– Густик, – сказала тетя Ивана. – У нас для тебя сюрприз. Мы с Мирой разобрали чулан, и теперь у тебя есть прекрасная собственная комната. А Мира будет жить с Идушкой.

– Вот видишь, – опять сказала Ида. – Я же тебе говорила, что тебя отселят в чулан.

Тетя Ивана вздохнула и незаметно выдернула свою руку из моей.

Горачеки предлагали перевести меня в ту же школу, куда ходят их дети. Но я была против, и тетя признала, что в последнее время у меня и так – как она выразилась – слишком много перемен.

– Если захочешь, перейдешь в новую школу с сентября, – пообещала она, но я, только представив, что буду учиться в одном классе с фарфоровой Идой, решила, что уж лучше таскаться на другой конец города.

Ида меня не любила и даже не пыталась это скрывать. Она вообще со мной не разговаривала, а когда Густа, который обычно как будто вовсе меня не замечал, случайно ко мне обращался, ужасно на него злилась. Она постоянно ему что-то нашептывала, а стоило мне подойти поближе, тут же замолкала, и оба недоверчиво меня разглядывали.

Тетя Ивана каждый вечер читала нам вслух, но теперь она сидела не у меня в ногах, а на стуле посреди комнаты. В первый вечер она села рядом со мной и Ида разрыдалась.

– Ты нас больше не любишь, мама, ты нас забыла. Эта девочка тебе дороже.

– Идушка, – сказала тетя Ивана, – что за глупости? Конечно, я вас люблю.

– Тогда зачем ты ее сюда привела?

– Но ведь у Миры никого нет, – осторожно объяснила тетя.

– А почему она должна жить именно у нас, почему? Скажи, что ты меня любишь сильнее, чем ее, скажи это.

Я видела, что тетя Ивана растерялась. Она явно не знала, как на это реагировать. И еще я заметила злорадный блеск в Идиных глазах, когда тетя встала и сказала:

– Ладно, я лучше сяду между вами.

С тех пор она очень следила за тем, чтобы ни в чем не отдавать мне предпочтение, гладила меня по голове, только когда никто не видел, и уже не разговаривала со мной так много, как раньше. Но однажды, когда Ида заплакала из-за того, что тетя проверила мое домашнее задание первым, она не выдержала и закричала:

– Хватит уже. Ты ведешь себя как избалованная девчонка. Мира у нас живет, смирись уже с этим.

Но Ида не собиралась смиряться.

– Папа говорил, что мы не обязаны брать ее к себе, можно было отвести ее в городской комитет. И они бы отправили ее в детский дом. Мама-мамочка, отправь ее в детский дом.

Ида заплакала навзрыд, и хотя тетя Ивана схватила ее за руку, выволокла в детскую и захлопнула за ней дверь, я видела, что в глазах у нее тоже стоят слезы, и поняла, что в тот момент и у тети мелькнула мысль, что пожалуй так было бы лучше для всех.

На следующий день я обнаружила в портфеле раздавленный в кашу завтрак, а через день разлитое молоко. Потом я не смогла найти мешок со сменкой и весь день просидела в классе босиком. Мешок так и не нашелся.

На свитерах оказывались оторванными пуговицы, а как-то утром, одеваясь в школу, я обнаружила на колготках огромную дыру. Тут уж и тете Иване стало очевидно, что это все неслучайно, и она снова принялась отчитывать Иду. Ида, само собой, отпиралась, но ее это не спасло. На этот раз ей не удалось избежать взбучки.

Я, конечно, понимала, что такое развитие событий не укрепит нашу дружбу, но к тому времени Ида меня уже так довела, что я злорадно желала ей получить по заднице и не удержалась от победоносной ухмылки. Я глянула на Густу и обнаружила, что тот с подозрением за мной наблюдает.

– Вот видишь, – сказала ему Ида и с оскорбленным видом и слезами на глазах убежала в детскую.

Вечером, забравшись под одеяло, я обнаружила, что что-то впивается мне в кожу сквозь ночную рубашку, стоит мне только пошевелиться. Я откинула одеяло и увидела, что вся постель усеяна крошками. Ида явно не собиралась сдаваться, но я уже была сыта по горло этой борьбой, я просто молча вылезла из кровати и принялась руками собирать крошки. Тут зашла тетя Ивана.

– Что ты делаешь?

Я не отвечала.

– Эта свинья засыпала себе крошками всю кровать, – вмешалась Ида.

– Это не я.

– Еще и врунья, – добавила Ида.

Тетя на это ничего не сказала, только тяжело вздохнула, повернулась и вышла из комнаты. В тот вечер она не стала читать нам вслух. Я свернулась калачиком, лицом к стене, и мечтала умереть и попасть к маме. Тетя Ивана уверяла, что моя семья на небе, но мне сложно было в это поверить. Мама всегда говорила, что никакого «на небе» не существует, что люди это себе придумали. Я изо всех сил желала, чтобы какое-то небо все-таки существовало, потому что невозможно представить, что, когда человек умирает, он исчезает насовсем и от него вообще ничего не остается.

Ночью я проснулась от того, что мне на лицо упала чья-то тень. Я открыла глаза и уставилась в темноту. Около моей кровати стояли две фигуры. Я сразу их узнала. Фарфоровая куколка Ида держала в руках подушку, она совала ее Густе, шепча:

– Давай ты, ты же сильнее.

– Что он должен сделать? – спросила я сонно, и тени исчезли. Я страшно перепугалась. Включила ночник, огляделась по сторонам. Ида лежала в своей кровати, и, хотя глаза у нее были крепко закрыты, я поняла, что она не спит. Дверь детской была приоткрыта, а в коридоре темно. Я выключила свет, но от страха уже не могла заснуть, смотрела в пустоту и дожидалась рассвета.

Ко мне опять подкралось зло, но на этот раз оно не пряталась под землей, подстерегая случайную жертву, на этот раз оно скрывалось за нежным кукольном личиком и тянуло свои руки прямо ко мне.

Весна в тот год никак не приходила. Был уже конец мая, но погода стояла серая и сумрачная, будто носила траур по жертвам страшной эпидемии. Я много времени проводила одна, потому что одноклассницы жили далеко, тетя Ивана после работы в школьной столовой очень уставала, а Ида с Густой меня избегали. Я все чаще видела, как они сидят, тесно прижавшись друг к другу, и о чем-то шепчутся. Густав иногда поднимал голову, изучающе на меня смотрел, потом продолжал что-то тихонько говорить.

Однажды они сидели в саду на лавочке, заговорщицки о чем-то шушукались и не заметили, что окно на первом этаже приоткрыто. Тогда-то я убедилась, что пани Пра-шилова вовсе не глухая, а наоборот, слух у нее острый, как у кошки. То ли ее настолько взволновало услышанное, что она преодолела свою ненависть к Горачекам, то ли просто подтвердило ее нелестное мнение об их семье, во всяком случае она не поленилась подняться на своих старых ногах по лестнице на второй этаж и рассказать о содержании этого разговора тете Иване и дяде Яреку.

– Она подговаривала его сбросить малую с лестницы, – доложила пани Прашилова. – А не то, мол, она выпихнет их из гнезда, как кукушка чужих птенцов, и захватит его целиком. – Старуха покачала головой. – Что вы за люди такие? Как воспитали таких мерзавцев? В собственном доме уже жить страшно.

Она повернулась спиной, схватилась за перила и стала осторожно спускаться, приговаривая на каждой ступеньке вполголоса: «Мерзавцы. Мерзавцы».

Тетя Ивана заплакала, а дядя Ярек закричал на нее:

– Это ты во всем виновата. Из-за твоей дурацкой благотворительности наши собственные дети вырастут убийцами. Что ты с ними делаешь? Неужели ты своим детям не можешь позволить счастливое детство?